Главная » Книги

Алексеев Глеб Васильевич - Подземная Москва, Страница 4

Алексеев Глеб Васильевич - Подземная Москва


1 2 3 4 5

ign="justify">   - Я не сплю,- сказал тот. И потом, чтобы сказать еще что-нибудь, языком, еле послушным от сонного забытья, промямлил: - А хорош, должно быть, был этот гусек Иван-то Грозный?
   - Да,-отозвался археолог и, впадая в его тон, сказал:-Царь был обстоятельный.
   - Хоть не место, да на то показывает, что вам придется о нем мне рассказывать... Не то засну!
   Они потушили один фонарь, тот, что оставался гореть, прикрепили повыше на веревке: чтобы те, сверху, вернее его увидели. Оба полулегли. Дротов подпер голову кулаком, и археолог начал свой рассказ.
  
  

Глава двадцать вторая

В ДНИ ГРОЗНОГО ЦАРЯ...

   - Да, Дротов, эти подземелья, муравленые ходы, кладбище костяков, горящих страшным, мертвым светом в темноте пещер,- все это тесно связано с личностью Грозного царя, насмешника и тирана, личностью, до сих пор еще тусклее освещенной русской историей, чем наши изнемогающие фонарики. В самом деле: что мы знаем о нем? В те дни, по свидетельству историка Забелина, "память предков была унесена потоком петровских преобразований; через пятьдесят лет родная старина стала от нас дальше ассирийской". В бешеном землетрясении петровских времен, вздернувших Россию не хуже, чем сейчас, на дыбу, ушла бы от нас в историческую тьму навсегда странная и зловещая, как хлебнувшая крови сова, фигура московского царя, если б не... иностранцы, оставившие кое-какой след в мемуарах. О Грозном писали: Горсей, Флетчер, Штаден. Но только в наши дни эти записи стали доступны русскому человеку.
   В этих мемуарах во весь рост встает фигура страшного царя. Внешне "он был красив собою, одарен большим умом, блестящими дарованиями, привлекательностью", хитроватая русская усмешка сгибала сухие губы царя, и из-под спутанных бровей глядели черные глаза, ласковостью проникавшие в душу. Но чем ласковее царь был с человеком, тем большую казнь он ему готовил. Чем пышнее посылал дары, тем страшнее взимал отдачу в застенках. С детства любимым его занятием было: давить лошадью народ на площадях да с высоких кремлевских теремов сбрасывать животных. Его подбородок зловеще набухал, а нижняя губа закладывала верхнюю. Тогда лицо его напоминало "морду осатанелого зверя", глаза же мерцали желтоватой, жалеющей усмешкой: "Ох, тяжки муки рабишки моему, и он, царь, жалеет рабишку, попавшего в немилость!" Грозный истреблял своих врагов с какой-то ожесточенной планомерностью, десятками, сотнями бросал в тюрьмы, рубил головы, как кроликам, предавал жесточайшим мукам в промежутках между пирами и всенощной. И чем страшней были придуманные в застенках казни, тем усерднее молитва московского царя, распластанного ниц в горе и покаянии на церковных плитах, в скуфейке, в смиренном подряснике, еще липком от крови...
   Иван Грозный царствовал сорок четыре года, и сорок четыре года Русь истекала кровью. Он предавал огню и мечу целые посады и села, большие города: Псков, Торжок, Новгород. В Москве люди боялись дышать; ходя по улицам, оглядывались вслед: не идет ли опричник? Отец доносил на сына, сын на мать, и муж доносом обвинял жену в чародействе на "государя московского". В подземных палатах-их много было нарыто под Кремлем и под Москвой - морили людей голодом, жаждой на селедке, секли правую руку и левую ногу, вгоняли иглы под ногти, сажали на кол, заливали в глотку кипящий свинец, подвешивали на дыбу, поднося чарку зелена-вина от царского стола. И люди так привыкли к крови, своей и чужой, что умирали молча, не разжимали ртов, когда в череп вонзался гвоздь, когда на щеках каленым железом выжигали похабные слова, на площадях, в дни масленичных или пасхальных потех, когда малиновым звоном заливались московские колокола и готовили помост для казней, как на театрах собирались на представление, и шуты и скоморохи дудели в сопелки и перебрасывались головами "государевых врагов", словно мячиками. Грозный царь взирал на народное веселье с набатной башни, сам подавал сигнал палачу рукавицей и по гривне жертвовал ему из царской казны за лихость...
   "Ожесточил Грозный,- писал Горсей,- и приучил к крови свои руки и сердце, обрекая на смерть свой низкий, раболепный, лишенный всякой доблести народ". И народ, по свидетельству иностранцев, стоил тогда своего жестокого государя. "Русские,- ужасался Олеарий, -лукавы, упрямы, необузданны, недружелюбны, извращены, бесстыдны, у которых сила выше права, которые распростились с добродетелями и скусили головы всякому стыду..." У них не было даже семьи. Они угнетали детей, бросали их на произвол судьбы, закладывали за недоимки, насильно выдавали замуж. Дети, получив наследство, выгоняли мать из дома. Женщин забивали до смерти, прятали в теремах, вокруг теремов строя для себя гаремы. Крайнее лицемерие проникало во всю русскую жизнь тогдашнего времени. Все были в состоянии непрерывной войны друг с другом: жена с мужем за его самовольство, муж с женой за непослушание или неугождение, родители с детьми за то, что дети хотят жить своим умом, дети с родителями за то, что им не дают жить своим умом... А над всем этим морем покорности и тупого сосредоточенного горя, над морем рабской хитрости, гнуснейшего обмана, самого бесстыдного вероломства,- в венчанном окружении самодурства, растоптавшего всякое человеческое достоинство, свободу личности, веру в любовь, в равенство, в братство, в святость честного труда,- хитрое, в смятой бороде, в бармах Мономаха, кровавым призраком поднималось жестокое лицо Грозного, московского царя, ласково щурившего глаза на полыхавшие кровью плахи...
   Кто же он? Вампир, садист, которому один только запах крови бередил ноздри, как хищнику, оголодавшему в пустыне? Великий трус, кровью и молитвой пытавшийся отогнать призраки и руку возмездия, не раз подъятую с роковыми цифрами? Или великий политик и стратег, презиравший свой народ до отчаяния?.. Грозный свел в могилу семь жен одну за другой, одну из них удавил на исходе брачной ночи и всю жизнь мечтал жениться на английской королеве... Англичане даже построили ему на Белом море корабли, и он уже успел было погрузить на них свои богатства и своих сыновей, чтобы навсегда распроститься с Московией и с ненавистной ему Москвой. На горе себе и государству он остался...
   Зарыл сокровища в подземных тайниках, убил сына, пересек до смерти несколько сотен женщин и девиц и заперся в Кремле за надежной стражей двух тысяч стрельцов и сорока телохранителей, с зажженными фитилями пушек у самой спальни.
  
  

Глава двадцать третья

БОГАТСТВА ЦАРЯ ИВАНА ГРОЗНОГО

  
   - Грозный собирал сокровища всю жизнь. Его глаза загорались огнем жизни только при виде крови и золота. В праздники, в прием послов,- когда в простые покои его сносили несметные богатства, когда нелепо ставили их одно на другое, вовсе не заботясь о симметрии, лишь бы горела комната с пола до потолка, и рубины, и сапфиры, и жемчуга, и аквамарины, нежные, как взгляд дитяти, высвечивали мириадами звезд,-он садился на свой трон, свалявшуюся бороду теребя рукою, и тогда в глазах его горело нечто, что роднило его со "Скупым рыцарем" Пушкина. Один его трон представлял собою сокровище неоценимое. Жена Самозванца Марина Мнишек оставила в своем дневнике его описание: "Трон был из чистого золота, вышиною в три локтя, под балдахином из четырех крестообразно составленных щитов, с круглым шаром, на котором стоял на лапе орел великой цены. От щитов над колоннами висели две кисти жемчугов и каменьев, в них топаз, величиной с грецкий орех, любимый камень царя Ивана, горевший тем же неверным желтоватым цветом, что и его глаза. На троне же, "любо-художества златокованны, изваяно хитростью дыхание, доброгласная и сладкая песня возглашаху. С ними же и златые древеса, на них же птицы златокованны сидяху, яко на ветвях топольных, сиречь древесных, или певгов островерхих, хитростью издающие песни медовные".
   Сейчас, когда золото только разменный знак и люди, по крайней мере у нас в России, понемногу уже отвыкают от дурной привычки украшать свои лбы и уши его желтым блеском, мы даже представить себе не можем расточительного блеска московских царей. И не было средства, будь то обман, вероломство, грабеж, убийство, какого не употреблял бы Грозный, приумножая свои сокровища...
   В 1571 году, в страшный ураган, татарский хан Девлет-Гирей поджег Москву, и в огне погибли десятки тысяч людей-бояре, дьяки, купцы, попы искали спасения в реке и московских прудах, с мешками богатств своих залезая по шею в воду. Тот, кто уцелел от огня-утонул в воде, и на целый год Москва-река была запружена трупами. Грозный бежал со своими сокровищами в Вологду, но едва кончился пожар-вернулся на "правеж". Казнил всех, кто спасся, а имущество конфисковал.
   Он брал деньги у посадов и городов взаймы без отдачи. Он напускал татар на города, а те, разграбив, отсылали ограбленные (из шестисот посадов и церквей при налете на Дерпт) богатства "своему родственнику". Он напускал на области бояр, чтобы те, правя, вволю насосались народной крови, выколачивая из своих подданных богатства взятками, неправым судом, поборами, а потом предавал бояр казни, ограбленное ими добро отбирая в свою пользу. Казалось, будто целые дни он только и думал о том, как отобрать, ограбить, отнять, заточить, убить, измучить...
   Так, городу Перми приказал доставить кедрового дерева, которое в Перми не произрастает, а когда по этой причине кедрового дерева не доставили-велел взыскать с нерадивых к воле государя пермяков двенадцать тысяч рублей.
   Так, городу Москве, сорвав с шута колпак, приказал наполнить оный колпак блохами для лекарства. А когда сказали ему, что буде и удастся собрать по Москве столь ужасающее количество блох, то в колпаке удержать их не можно, ибо они "распрыгаются",- повелел наложить на город Москву контрибуцию в семь тысяч рублей.
   Поехал однажды на охоту и не убил ни одного зайца. Значит, всех зайцев вытравили бояре-наложил контрибуцию в тридцать тысяч рублей.
   Но подлее всего разыграл он комедию с отречением от престола. Сняв с себя бармы Мономаха, посадил на золотой свой трон сына казанского царька Симеона, а сам сел на ступеньках: "Я-не царь больше, смиренный Ивашка - рабишко твой". Но заодно уже переложил на нового царя все долги и обязательства, а грамоты и привилегии, выданные им, "рабишкой Иваном", объявил недействительными. Государству грозил крах. Бояре, духовенство, купечество умоляли царя вернуться на престол. Он милостиво вернулся, но поставил условием, чтобы все хоть сколько-нибудь состоятельные в государстве люди поднесли ему неисчислимые дары и подношения... А грамоты и льготы все-таки были написаны заново, и Грозный получил за них большие деньги...
   Все эти богатства Грозный должен был прятать. Куда же? Мамочкин говорил монотонным, размеренным голосом, словно в большой жбан цедил воду. Дротов крутил одну за другой папиросы, думая о том, что-вот прошлое! Вот прошлое его, его предков!.. Сколько же лет нужно, чтобы наследственную тяжесть этого коварства, лжи, крови, тяжкой власти золота смыть, забыть, уничтожить!.. В пещере было душно, в упругой темноте, как в пустом и темном храме, липкая, мертвая до шорохов, простерлась тишина. - Так где же теперь все эти богатства? - спросил Дротов.
  
  

Глава двадцать четвертая

ТАЙНИКИ ГОСУДАРСТВА МОСКОВСКОГО

  
   - Где же искать эти неоценимые, страшные сокровища? - воодушевляясь, продолжал Мамочкин.-Есть исторические тайны, над которыми ученые тщетно ломают головы целыми веками. Вот одна из таких тайн - богатства царя Ивана Четвертого, богатства, в которые можно уложить трех Фордов, Рокфеллера и с десяток Ротшильдов! Где они? Куда они могли деться? Все, что осталось после смерти Грозного, было переписано и дошло до наших дней... Так куда же могло деваться золото из Пскова, Дерпта, Казани, Новгорода, Торжка, из сотен русских городов и посадов, на которые ходил войною царь Иван, из тысячей монастырей и церквей, которые он разорил?..
   Многое таит в себе подземный Московский Кремль! Если не мы с вами,- по нашим следам придут люди в эти темные глухие пещеры и найдут его. Но, конечно, не только в одном Кремле они сокрыты. Личный приятель Грозного англичанин Горсей признавался: "Разделив добычу, Иван Грозный разместил свои сокровища и скарб частью в Москве, частью в безопасных и укрепленных монастырях".
   - Но где же все-таки?
   Мамочкин заговорил с той тревожной мечтательностью, с какой иногда очень молодые люди, влюбленные в первый раз, говорят о "предмете своей страсти":
   - Я думаю, прежде всего в селе Коломенском, знаменитом подмосковном имении Ивана Грозного и месте его рождения. Еще отец Грозного, царь Василий Иванович, построил там военно-обсервационную башню, остроумно подделав ее под церковь. Это-нынешняя Вознесенская церковь. Грозный углубил подвал церкви на девять аршин и заполнил его белым камнем до уровня почвы. Внутри бута он оставил камеру, в которую сложил часть своих сокровищ. Хитроумная выдумка эта вполне в духе Грозного. Вы знаете?-Мамочкин понизил голос до страстного шепота.- Я ведь копал там! От удара в церковный пол слышен характерный звук пустоты. В 1917 году кладоискатели пробовали даже буравить бут шурфом, но наткнулись ли они на камеру, осталось неизвестным. Кроме того, я думаю, что и стены этой башни-церкви кое-что скрывают в себе. Мы же знаем, какие тайники замурованы в стенах храмов: в Мцхетском соборе в Грузии, в новгородской Софии, в московском Архангельском соборе...
   Возможно также, что кое-что скрыто в Троице-Сергиевой лавре. Правда, там почти к поверхности подходит грунтовая вода, а это делает невозможным глубокие подземные тайники, но ведь историкам известны подземные ходы в этой нашей твердыне против поляков, да и Горсей утверждал довольно определенно: "...испуганный налетом Девлет-Гирея на Москву, русский царь бежал в самый день вознесения с двумя сыновьями, сокровищами и телохранителями к укрепленному монастырю Троицы в шестидесяти верстах от Москвы".
   Из Троицкого монастыря царь бежал дальше, на Вологду, куда он, по свидетельству того же Горсея, перевез значительную часть своих сокровищ и туда же выписал из Англии ученых ремесленников. Они построили ему "каменный дом для казны" и большие лодки и барки, чтобы в случае нужды он мог вести свои сокровища водою в Соловецкий монастырь, откуда лежал прямой путь в Англию.
   Я думаю также: тайники Бело-озера, что верстах в пятнадцати севернее Ярославля, таят в себе немало сокровищ московских царей. Озеро это рекою Шексною, по болотам, соединяется с Волгой. Еще Герберштейн указывал на возможность тайников в Бело-озере, и уж, конечно, подозрительный, не веривший никому Иван Грозный не обошел этого глухого места своим вниманием.
   И наконец-Московский подземный Кремль... Сюда, куда теперь и мы с вами пробрались с помощью упорства и настойчивости, он прятал лучшее, что имел. Здесь и нигде больше, по всем данным истории, логики и здравого смысла, им запрятана не только большая и лучшая часть богатства, но и "бесценное сокровище"-библиотека.
   - Библиотека!-мечтательно повторил Мамочкин.-Вот я вижу ее словно живую и прекрасную, мои руки ощущают скользкое золото ее переплетов, тонкий пергамент страниц пахнет столетиями еще нежнее, чем щеки надушенных красавиц, а черные буквы неведомых титульных листов блестят с лукавостью обворожительных глаз... Прототипом библиотеки царя Ивана послужила, конечно, первая по времени на Руси библиотека Ярослава Мудрого, скрытая в подземных тайниках Софии киевской. Часть книг этой библиотеки, преимущественно светского содержания, была скуплена Грозным в 1554 году и вывезена в Москву; он присоединил ее к книгам Софии Палеолог. В чем же, однако, ценность этих Софьиных книг? Почему "мировым скрытым сокровищем" зовут историки этот таинственный клад? Да потому, что София вывезла остатки книг своего отца Фомы Палеолога из Византии, растерзанной турками страны, а в Москву привезла их потому, что латинский церковный фанатизм угрожал погубить книги в Риме. К этому ценному приобретению Грозный, со всей свойственной ему жадностью, прибавлял книги всю свою жизнь. Он выпрашивал их, как, например, у датского короля Христиана, захватывал их, по праву завоевания, как северо-немецкие книги и ганзейские гравюры в Новгороде, Пскове, Дерпте, а чаще скупал их через своих послов за границей, не жалея никаких денег. Удивительно ли, что к нему попали не только уники Византии, но даже книги забытых ныне авторов Рима и Греции? Удивительно ли, что вот уже в течение четырех столетий библиотека царя Ивана навевает человечеству золотые, неразгаданные сны?..
  
  

Глава двадцать пятая

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

  
   Товарищ Боб соскользнул вниз по веревке. Белый от волнения, он долго не мог говорить. Он пожимал плечами, недоумевая. Нервно раскуривал трубку, набивая ее в кармане одним движением большого пальца.
   Он рассказал, что, выйдя один в коридор, он ощупью выполз в первую пещеру и в ней, на кладбище царя Ивана, так называл он склад фосфоресцирующих костяков, наткнулся на труп Сиволобчика, погибшего загадочною смертью. Сиволобчик лежал на черепах, вскинувшись навзничь, его лицо было сине, словно сожжено током высокого напряжения, ресницы и брови опалены, слизистая оболочка губ фиолетова и уже гноилась. Так иногда убивает молния. Он обыскал карманы Сиволобчика, в них оказалось: пакет махорки, сломанный перочинный ножичек, новенькая свистулька, должно быть для ребенка, тридцать копеек серебром и гаечный ключ. Товарищ Боб двинулся дальше, отыскивая Кухаренко. И тот лежал с теми же признаками насильственной смерти, и также гнойной фиолетовой лентой обтягивали губы желтый оскал его рта. На груди Кухаренко была приколота записка на немецком языке, которую товарищ Боб принес. Вот она:
   "Вы сегодня счастливее нас. Но-до скорого свидания". Итак, русская экспедиция не только открыта, но иностранцы вывели из ее строя уже двоих участников. И кто знает - быть может, теперь они уже заложили выходы из-под земли и тем обрекли на верную гибель остальных участников.
   - Тогда,-рассказывал товарищ Боб,-я решил проверить выход.
   Я потушил фонарь и на коленях пополз по коридору, время от времени оглаживая в темноте стены, чтобы не сбиться. Я знал, что пока под руками будут муравленые камни, я на верном пути...
   Но свет моего фонарика чуть-чуть не погубил меня. Едва я успел забраться в люк и притворить за собой покрытую патиной дверку-я услышал шаги по коридору, и голос возле самого моего уха сказал по-немецки:
   - Значит, они где-то рядом, если с трупа снята записка... Вы поторопились, герр Шпеер, сыграть отбой... Я категорически предлагаю вам возобновить поиски...
   В щели дверцы пробился рассеянный фиолетовый свет, я почувствовал боль на руке, как от ожога. От этого дьявольского ожога еще и теперь горят мои руки. На них полопалась кожа, как на лицах наших товарищей. Несомненно-они убиты этими лучами.
   Иностранцы прошли к кладбищу царя Ивана, и, когда шум их голосов замолк, я решил еще раз открыть люк. В коридоре было темно, на самом конце его виднелся фиолетовый круг выхода. Видимо, они обложили лучами коридор и во всеоружии ждали нас. Я залез в люк и приготовился ожидать с не меньшим терпением. Я набил трубку, закурил и даже с некоторым комфортом развалился в этом коттедже, величиной с гроб для младенца. Так прошло полчаса. В коридоре было тихо. Немцы ожидали со всем упорством своей нации. И счастье ваше, что вы ничем не обнаружили своего присутствия в подземных ходах! Иначе вас неминуемо постигла бы участь Сиволобчика и Кухаренко...
   Я не успел оправиться от волнения, как по коридору опять прошли немцы.
   Тот же голос сказал:
   - Вы видите, герр Кранц, я был прав... Нам придется на сегодня прекратить поиски и попробовать их завтра.
   - Вы плохой немец, дорогой Шпеер,- с досадой отвечал другой голос,-мы должны, наоборот, продолжить их с удвоенной энергией. Но мы переменим нашу позицию. Если русские сегодня найдут библиотеку, они пройдут назад здесь. Мы подождем их у выхода. Тогда мы сумеем поблагодарить их за столь неожиданную помощь.
   Голос при этом рассмеялся злым смехом.
   Они прошли. Я, не теряя времени, выбрался из своего убежища и ползком направился к вам. Я думаю, что они не переходили через кладбище царя Ивана, иначе они обязательно заметили бы дыру и лом, который торчит в ней, словно верстовой столб. Я загнал его подальше в землю и спустился сюда... Не правда ли, я приношу ужасные сведения... Мы открыты. Иностранцы стерегут выходы смертельными лучами, от которых уже погибли два наших товарища.
  
  

Глава двадцать шестая

ЭКСПЕДИЦИЯ ПОДВИГАЕТСЯ ВПЕРЕД

  
   По совету Дротова решено было продвигаться бочком, по краю пещеры, по которому уже прошли было, но из боязни потерять фонарь вернулись обратно к веревке. Товарищ Боб держал наготове револьверы в обеих руках. Идти было трудно, почва с каждым шагом становилась все более рыхлой и влажной, все сильнее слышался клокочущий шум воды, будто где-то под ногами бился подземный поток.
   - Вода, не иначе!-догадался Дротов.
   Вода была рядом. Через двести шагов ноги уже стали вязнуть в хлипкой жиже. При фонарях было видно: по правому боку пещеры протекал поток, берег болотист, но вода прозрачна, как голубоватый аквамарин, и очень чиста. Свет фонарей проникал в воду до дна, в свете казалось, что она горит; острое зрение Дротова уловило движение легких теней в прозрачной глубине, словно перепуганные стаи рыб метались от пронзительных проколов лучей.
   - Рыба, не иначе!-снова догадался Дротов.-Но откуда, полено ей в рот, она сюда попала?
   - Я думаю-это подземное течение Неглинки,-отвечал археолог,- вы же знаете, что она где-то под Москвой уходит в землю. Под Кузнецким мостом и под Тверской ее удалось вогнать в трубы и в деревянные желоба. Но местами она течет под землей свободно, и очень возможно, что рыба в ней водится и здесь, увлекаемая под землю течением... Точно так же Рейн и Дунай соединены подземной рекой. Нам, во всяком случае, нужно держаться подальше от берега. Но осторожно... Иначе мы опять ввалимся в какую-нибудь дыру!
   Они повернули влево, археолог опускался на колени и словно вынюхивал тьму, подходившую близко, к самому лицу. Тогда шедшие сзади Дротов и товарищ Боб останавливались, ожидая чуть слышного:
   - Вперед!
   Своды пещеры были огромны. Она уходила вверх ноздреватым гигантским потоком, свет не достигал его поверхности, теряясь в сладковатой, дымящейся на фонариках тьме. По правому ее боку, при фонарях, обнаружились сосульки, свисавшие правильными сталактитами, словно пальцы огромных обессиленных рук, спадавшие с кресла. Они были сероватого отлива, свет преломлялся в них, как в призмах, но подойти к ним ближе и определить породу было нельзя, так как пришлось бы переходить поток. Было похоже, что путники попали в большой забытый храм, прозрачные потолки которого занесло песками, но колонны внутри еще не обвалились, и стены еще удерживают тысячелетнюю давность от тяжелой поступи времен.
  
  

Глава двадцать седьмая

ПОСЛЕДСТВИЯ ПУСТЯКОВОГО РАЗГОВОРА

   - Здесь мы отлично расположимся, мой Друг,- сказал Кранц, складывая свою губительную машинку и садясь на отвал глины. Они подошли к выходу, через который часов восемь назад проникли в подземелье. Все это прежде всего утомительно! Проблуждать целую ночь в дурно пахнущих сырых подвалах, без каких-либо реальных результатов! Впрочем, герр Кранц был упорен, как настоящий немец.
   Он аккуратно снял пиджак, вывернул его наизнанку, сложил в виде подушки и, постелив на него чистенький, почти несмятый платочек с голубенькой каймой, улегся отдохнуть. В карманах его оказались "штули" - прекрасные бутерброды с колбасой. Два он съел, один протянул Шпееру, "негодяю" же не предложил ни одного.
   "Свинья!-с досадой подумал "негодяй",-ну погоди ж ты!"
   Потом Кранц заговорил, видимо продолжая начатый разговор:
   - Мне совершенно безразлично, дорогой Шпеер, что мы с вами ищем в этой дьявольской дыре! Пусть это будут богатства даже всех московских царей или только булыжники отвратительной московской мостовой. Я получил задание, мне за это хорошо заплатят, остальное меня решительно не касается. Я поступаю, как истый немец... Если при исполнении моей задачи на пути оказались некоторые препятствия, будь это обвал, который мы с вами устранили, или живой человек, которого устранила моя машинка, мне, даю вам слово честного человека, совершенно безразлично.
   "Вот оно что!-испугался "негодяй",-ну-ну!.."
   - И наконец, разберемся в вопросах: кого ликвидировала моя машинка? Один с усами, другой даже без усов. Но ведь их так же много, как китайцев или негров...- Он зевнул, достал сигару.- Хотите сигару, дорогой романтик? Нет? Напрасно! Хорошая сигара освежает мысли.
   "Мер-рзавец ты!"-с тоской прохрипел "негодяй".
   Кранц, будто угадывая мысли "негодяя", повернулся к нему:
   - А что вы скажете по этому поводу, дорогой герр Басофф? Впрочем, вы, кажется, тоже швейцарец?-И он еще раз зевнул, довольный неожиданным каламбуром.- А нам, дорогой швейцарец, в данную минуту нужно беречь время. Я предлагаю установить дежурство, не спать одному, остальным же можно отлично выспаться...
   - Хорошо!-сказал Басофф,-я могу дежурить первым.
   Оба немца улеглись на глине, положив чистенькие платки под щечки. Шпеер свернулся калачиком, совершенно подавленный металлической логикой своего компатриота. Право же, он был неплохим человеком и отцом семейства! В Веймаре, по которому еще так недавно, поддерживая на ходу звезду, проходил медленной походкой он, советник, друг короля и поэт, остались: Берта, не потерявшая способности краснеть от каждой двусмысленной шутки, даже после десятилетнего замужества, дети, певшие по воскресеньям кантаты об ангелах и птичках, кружка пива после обеда и друзья, приходившие по субботам выкурить трубку и обсудить новости переменчивой политической жизни.
   "Странная вещь-судьба!"-честно размышлял Шпеер, и, закрывая глаза, как всегда, он, примерный отец и муж, постарался представить себе, что делается сейчас в чистеньком домике в Веймаре, за садиком, за занавесочками с кремовыми трубадурами на них. Вот Берта вошла с кофейником, Фриц и Мици сидят на высоких стульчиках с чинной благовоспитанностью немецких детей, которые, конечно, не ходят голышом, как дети в этой ужасной России. "Дети,- говорит Берта,- отодвиньте на минуту стаканы и вспомните вашего папу. Что делает теперь ваш папа?" Мици, какая воспитанная девочка, эта Мици, пухлыми, словно перевязанные колбаски, пальчиками отодвигает стакан и подымает глазенки к небу. На ее глазенках, голубых, как василечки с полей Веймара, дрожат слезинки. О, эти святые детские слезинки! О, эта бессильно опущенная с кресла рука жены и взгляд, устремленный поверх детских головок! Ему казалось, что взгляд Берты проходит через поля и горы, прямо к нему, и в такие мгновения-он с ними, в тесном кругу семьи, цели и оправдания своей жизни... "Завтра пошлю им письмо!"-подумал он, засыпая. Инженер Кранц давно уже спал тем спокойным сном, каким спит математик или хирург, совершивший сложную операцию. Но "негодяй" не спал.
   Кто знает, какие бури разбушевались в этой русско-швейцарской душе? Потряслась ли она столь нелестной характеристикой славянства, данной инженером Кранцем? Заговорило ли в ней наконец самолюбие? Или какое-нибудь гениальное мошенничество созрело в глубинах широкой натуры, для которой нет ничего невозможного: будь то швейцарский паспорт или Московский подземный Кремль. Но только, когда оба инженера заснули и Шпеер уже видел во сне, как он идет к своему домику и Фриц и Мици бегут к нему навстречу в голубеньких костюмчиках, "негодяй" потихоньку свернул губительную машинку и полез наверх в дыру подземного хода. Он отвалил доску. В отверстие ударило резкое весеннее солнце, а воздух был крепок, как вино.
   Он осторожно вылез в дыру, доску привалил опять, навалил на нее сверху камней, аршина на полтора затрамбовал землей, подумав при этом, что так будет надежнее и хода немцам теперь не отвалить, если даже они взорвут его динамитом. Потом, сбив с машинки статив, он завернул ее в платок и стал подниматься на поверхность...
   Солнце уже поднялось над крышами, по улице гудели трамваи, был как раз тот час, когда Фредерико Главич с неизъяснимым наслаждением хлебал чай в номерах "Савелово", а Дарья как ошпаренная летела к Страстному за автомобилем. "Негодяй" стряхнул с коленок землю, отдохнул с полчаса на Страстном бульваре и не торопясь пошел обратно по Большой Дмитровке к дому, который выходит углами на Софийку и Неглинный...
  
  

Глава двадцать восьмая

О ВРЕДЕ ОПРОМЕТЧИВОСТИ

  
   Ворвавшись в кабинет инженеров, чтобы плюхнуться на диван и отдышаться от таких невероятных событий, "негодяй" как вкопанный остановился на пороге.
   В кабинете сидел Фредерико Главич.
   - Вы здесь?-пролепетал он, проглатывая язык.
   - Как видите.
   - И давно вы здесь?
   - Только что, дорогой компатриот. Ну, как дела московского метрополитена?
   - Ах, это такой кошмар, вы даже представить себе не можете... Если бы не пятьдесят тысяч франков, которые вы мне обещали, дорогой патрон, я ни за что не согласился бы претерпеть подобные ужасы. Я едва остался жив! Все остальные члены экспедиции погибли,- тут он со скорбью снял кепку.- Единственным утешением им будет сознание, что погибли они смертью героев.
   И он рассказал удивительные вещи. Как с отвагой и с величайшим презрением к опасности экспедиция спустилась под землю. Как втроем, имея только машинку с губительными лучами, они под землей отбили нападение целой дивизии большевиков. Как инженер Кранц с лопатой бросился в атаку, а бедного инженера Шпеера взяли в плен и живьем сожгли, на костре. Он-швейцарец, но он клянется отметить за германских подданных, погибших столь невероятным образом.
   Миллиардер с интересом слушал смертоносный доклад своего служащего. На толстых его губах висела улыбка, и он подбирал губы, словно боялся ее обронить.
   - А скажите, дорогой Басофф,-спросил он внезапно,-как вы намерены поступить с вашей невестой?
   - С какой невестой?-опешил "негодяй".
   - Я не знаю, как ее зовут... Княгиня Обло... Обле... словом, она была здесь минут за пять до вашего прихода, жаловалась, что вы... э-э-э... словом, я прочел вашу расписку о том, что... э-э-э... вы признаете себя отцом ее ребенка и обязуетесь на ней жениться... Я, господин Басофф, не люблю невыполнения моими служащими их обязательств... Бедная женщина очень убивалась. Я дал ей слово, что вы получите ваш гонорар только после свадьбы на этой обма... э-э-э... этой бедной женщине.
   "Негодяй" молча, словно подрезанный стебелек, свалился в обмороке. Есть вещи, под которыми безмолвно падают даже слоны.
   Полчаса спустя миллиардер и "негодяй" шли по улице. Они молча дошли до Театральной площади, постояли у цветочных портретов. Главич задумчиво поковырял палкой газон, потом сказал:
   - Я должен побывать у посла. В четыре я буду дома, в "Гранд-Отеле Савьелово"! Вы мне сообщите туда о своем решении. В пять я назначил прийти этой бедной женщине... До свидания, мой опрометчивый друг.
   Он пошел по тропе, тяжело опираясь на палку. "Негодяй" посмотрел ему вслед с плохо скрываемой ненавистью.
   - В четыре... Ну-ну... Извозчик!.. на Бутырки?..
   - Кэтт! Вы здесь? Мое сердце предчувствовало, что вы здесь. Едва этот далматинский мастодонт сообщил мне, что он остановился в "Гранд-Отеле Савьелово", я опрометью бросился сюда! Кэтт, соберите все ваше мужество и выслушайте меня спокойно...
   Кэтт полулежала на канапе, также после двенадцати перетащенном Васькой сюда из номера небритых кавказцев. На ней был халатик, от нечего делать она чистила ноготки и размышляла о горькой своей судьбе. Семнадцатилетней девушкой на берегу моря, купаясь в трико телесного цвета, простенькая, как стебелек одуванчика, веселая, хохотушка,-она прикрывала глаза ладонью, когда по горизонтам тянулись паруса и черные дымы кораблей. Дочери рыбаков ждут паруса своей жизни с горизонтов. А он, рыхлый и неподвижный, как дохлый спрут, тут же за ее спиной лежал на песке и думал раздраженной от немочи мыслью о том, что пора тянуть веслами к родным берегам: они лучше обманчивых берегов чужбины. Счастье подуло с гор, и мать советовала ей не упускать столь редких в жизни рыбачки парусов. Потом она научилась вставать в четыре, с головной болью, откладывать деньги на книжку в банк, размышляя, полировать ноготки и жить по ночам, когда женщины в больших черных шляпах напоминают бабочек смерти, стремглав летящих на огонь. Но она верила в свою звезду; пусть только округлится сумма, с которой будет не страшно спросить свое сердце: чего же ты хочешь теперь?
   - Кэтт, по дороге сюда я звонил на аэродром... Летчик улетает в Кенигсберг сегодня в половине пятого. Завтра мы с вами в Берлине. Завтра мы навсегда свободны. Завтра же я скажу вам: моя маленькая крошка... А книжка?-спросил он внезапно, выпуская ее руки.-Он взял ее с собой?
   - В чемодане!
   "Негодяй" вздохнул с облегчением.
   - Завтра же я скажу вам: моя маленькая крошка, мы можем быть счастливы, если успеем снять с текущего счета те два с половиной миллиона, которые совсем не составят большой бреши в капиталах "золотого осла". Не губите же своей молодости, Кэтт!
   Кэтт в полуобмороке закрыла глаза. Нет, нет... Но вот сегодня он вернется, он возьмет ее за подбородок своими желтыми вялыми пальцами,- на ногтях пальцев уже светится синевой смерть,- он откинет ее голову, как слизняк, приклеится к ее губам и будет поцелуем тянуть душу из нее, тянуть жизнь...
   - Хорошо!- прошептала она покорно.
   Тогда "негодяй" прикрыл дверь на замочную скважину, в которую уже всверлился внимательный Васькин взгляд, накинул пальто, и, пока Кэтт лихорадочно, как при пожаре, надевала дорожное платье, "негодяй" открыл чемодан миллиардера, вынул из него чековую книжку, печать, которой Главич припечатывал свои чеки, с усмешкой потряс грязными клетчатыми носками миллиардера и бросил их на подушку, потом аккуратно закрыл чемодан и принялся составлять записку, которую он решил послать миллиардеру в момент отлета с посыльным:
   Мой опрометчивый Друг,-писал "негодяй",-те пятьдесят тысяч франков, которые вы должны мне заплатить в качестве гонорара, вы можете отдать моей "невесте", если эта каракатица осмелится вас побеспокоить. Все же она была полезной этой умопомрачительной затее,- обессмертить далматинского "золотого осла" с помощью подземной Москвы. Правда, в московских подземельях я не нашел ни одной книжки, но зато я нашел целую библиотеку в сердце вашей очаровательной Кэтт, прилежным прочтением которой мы теперь и займемся. Не пробуйте отыскать нас, потому что я такой же швейцарец, как и "Басофф", как вам угодно было меня называть. Мне же очень жаль, что вы до сих пор не попробовали обессмертить свое имя тем простым способом, который известен каждому рыбаку, но зато более надежен, чем слава и даже миллиарды. Если же и этот способ вам теперь не под силу - плюньте в последний раз в пломбир и прикажите его вынести.
   С совершенным почтением Теодор Басоффф ф...
  
  

Глава двадцать девятая

ВЕДЬ ПУЛИ ЛЬЕШЬ! НЕ ДАШЬ!

   Миллиардер вернулся в пятом часу пешком. В трамвай он сесть не смог по тучности своего сложения, ехать на извозчике второй раз за один день не рискнул, а автомобиля не мог разыскать. У посланника он отказался завтракать: после чаю его слегка мутило, пиво же, которое он рискнул выпить по пути в пивной, заев его ради любопытства моченым горохом и воблой, окончательно перевернуло его кишки. У него болела голова. Он думал, что, как только придет, попросит Кэтт послать за коньяком и свежими сливками. Посланник, конечно, был дипломатом, он говорил много, но не сказал ничего, а раз, внезапно обернувшись, Главич поймал его иронический взгляд, сверливший ему спину.
   Васька приветливо махнул салфеткой и растворил двери с величайшим почтением:
   - П-жаллт-ссс!..
   Он тут же обмахнул салфеткой пыль со стола и с ботинок миллиардера.
   - Самоварчик прикажете-с?.. М-мигом!-сорвался он, не ожидая ответа.
   - П-с-т!-слабо свистнул миллиардер.-Где дама?
   - Ушли-с с господином, другим иностранцем... Велели передать, что будут к восьми-с.
   - Хорошо. Никакого самовара не нужно. Я лягу отдохнуть. Никого не принимать. В семь с половиной разбудите.
   - Слушаю-с!
   - Можете идти.
   Васька волчком выкатился из комнаты. По коридору зазвучали его крепкие сапоги, но звук их оборвался внезапно, а в скважину опять всверлился пронзительный глаз. Но миллиардер не видел пронзительного глаза,- не раздеваясь, он прилег на кровать, головой на грязные клетчатые носки; кровать провалилась под тучным его телом, шею душил воротник. Главич сорвал его, но рука вдруг налилась свинцовой тяжестью.
   "Должно быть, мне плохо,- подумал он,- жаль, что нет Кэтт!" И с этим последним именем в длинном списке житейских событий-прошлая жизнь поднялась из памяти, поплыв перед глазами, как круги обморока, как дышащие кольца внезапной дурноты... Жизнь прошла, он стар, он-больной, уставший человек, не успевший в жизни сделать того самого главного, ради чего мучился, наживал миллиарды и жил... Оно все должно было прийти, это самое главное, но оно не пришло никогда, или, может быть, ему самому было некогда... Как хорошо вот так просто лежать на кровати в маленьком московском номеришке, где даже не подозревают о страшных его богатствах, согреться, как в детстве, под теплым платком матери и заснуть, заснуть...
   Тогда в огненных кругах плеснуло море, одно огромное и непостижимое. В те дни, когда он еще умел радоваться его неискусным цветам и вольной игре ветра,-это было прежде! И будет ли это вновь? Простым рыбаком он уходил с отцом, и было счастье, когда отец впервые дозволил крепить паруса, и было счастье, когда впервые дрожащей рукой он сам потянул сети и они бултыхнули живым серебром...
   "Я болен!"-устало подумал миллиардер.
   Он с трудом поднял руку, чтобы нажать кнопку звонка, но рука скользнула по стене и не нашла его. Тогда он слабо вскрикнул и сам удивился слабости своего голоса: он был тонок, немощен, как голосок больного ребенка.
   Дверь сразу же распахнулась, и предстал Васька, оправляя свесившиеся на глаза кудри:
   - Чего-с прикажете?
   - Дай мне воды!-прошептал миллиардер.
   - В секунд!
   Было до боли отчетливо слышно, как он ополаскивал стакан в коридоре и говорил кому-то свистящим шепотом.
   - Прошу! - сказал Васька, ловко протягивая стакан на ладони. И опять толстые губы миллиардера развела скорбная, но добрая улыбка.
   - Сядь!-сказал миллиардер.-Посиди вот тут,-он тронул тяжелым пальцем кровать.
   - Ничего-с!.. мы и постоим-с... наша сила-с в ногах...
   - Сядь! - настойчиво повторил миллиардер. Почти детская, веселая мысль скользнула улыбкой по его дряблому лицу.
   - Скажи мне, мой друг, что бы ты сделал, если бы у тебя было два миллиона?
   - А что-с!-равнодушно протянул Васька.-Что в наше время на два лимона путного укупишь?.. Коробок-с, один коробок-с спичек, спички шведские,-изволили слышать?-головки советские... вот если бы трешник по червонному исчислению-тут, ваше здоровье, музыка серьезная... Тут я, ваше здоровье, новые союзки к сапогам справлю да матери рупь-целковый на покос спошлю... Знай Васькину доброту!.. Только ведь ты зря! Арапа заправляешь над бедным человеком, который несостоятельный...
   - Чего?- с испугом спросил миллиардер.
   - Трешника-то, говорю, не дашь... Так, пули льешь со скуки.
   - Какие пули? Зачем пули?-еще тише спросил миллиардер, но он понял. Он откинулся на подушку, охватил непослушными пальцами Васькину руку, сказал раздельно, упирая тускнеющей синевой глаз в угрястый Васькин лоб: - Я умираю.
   Васька вскочил на ноги.
   -Стой!-пронзительно закричал он.-Стой! Господин иностранец... Хлопот-то! Хлопот! Погоди минуточку-я за милицией сбегаю.
   И, ловко выдернув из-под головы миллиардера клетчатые носки и на ходу засовывая их в карман, он бросился в коридор.
   - Граждане, милые! - заорал он не своим голосом, заглушая грянувший в пивной хор "русского амсамбля".-Иностранец из шашнадцатого помирать собрался...
  
  

Глава тридцатая

ТАЙНА АРИСТОТЕЛЯ ФИОРАВАНТИ

  
   В это время археолог пополз вперед на коленях, сделав знак, чтобы Боб и Дротов двигались за ним. Так доползли они до края пещеры; у края были сложены камни, словно кто-то воздвигал здесь памятник и вот уже вывел фундамент из серых массивных глыб и повел кверху тонким шпилем, но не закончил постройки. На одном из камней при свете соединенных фонариков выступали темные пятна вмуравленного металла. Археолог увидел монеты, на которых отчетливо проступала надпись: "Аристотелес", и золотой браслет, который Боб тотчас же руками, трясущимися, словно в приступе малярии, отковырял со стены.
   На браслете были выгравированы цветы, летящие по ветру, год 1475, тот год, когда, поддавшись увещаниям Толбузина, уже великим мастером прибыл он в Московию, и, наконец, они: целый ряд странных чисел и знаков. На золоте они проступали, как чернь,- отчетливо и ярочно.
   Это была могила Фиораванти, величайшего строителя, умевшего передвигать башни и колокольни, чей магический

Другие авторы
  • Бертрам Пол
  • Хин Рашель Мироновна
  • Мин Дмитрий Егорович
  • Юрьев Сергей Андреевич
  • Северцов Николай Алексеевич
  • Ровинский Павел Аполлонович
  • Лачинова Прасковья Александровна
  • Леонтьев Константин Николаевич
  • Офросимов Михаил Александрович
  • Агнивцев Николай Яковлевич
  • Другие произведения
  • Лейкин Николай Александрович - С визитами
  • Державин Гавриил Романович - Жан Расин. Рассказ Терамена
  • Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих - Стихотворения
  • Кервуд Джеймс Оливер - Погоня
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Калеб Виллиамс. Сочинение В. Годвина
  • Энгельгардт Николай Александрович - Сила веры
  • Ясинский Иероним Иеронимович - Ночь
  • Васюков Семен Иванович - Русская община на кавказско-черноморском побережье
  • Короленко Владимир Галактионович - Георгий Чулков. - "Тайга"
  • Гиппиус Зинаида Николаевна - Течение "Современных Записок"
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 325 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа