Алексеев Глеб Васильевич - Подземная Москва

конец, я совершенно точно укажу время, когда они спустятся под землю.

   - А-а-а!-важно пропел "негодяй",-все это действительно нам очень нужно, но что вы хотите за сообщение таких сведений? "Барыня Брандадым", словно прицеливаясь, прищурила глаза:

   - Прежде всего, чтобы вы на мне женились?

   - Виноват?

   - Вы не ослышались... Прежде всего, чтобы вы на мне женились. "Негодяй" увял внезапно, как увядает цветок осенью. Он даже не успел окинуть взглядом женщину, предъявившую к нему столь категорическое требование. Он только видел ее желтые, как у слепой лошади, зубы, основательный нос, желтый протухлый шиньон на голове, напоминавший старый войлок у выходных дверей.

   - Княгиня! - прошептал он.- Я нахожу этот каламбур совершенно неудачным... Прежде всего,- тут он припомнил светлокудрую Кэтт,- я, так сказать, уже отдал сердце...

   - О! - воскликнула "барыня Брандадым",- вы меня не поняли... Я не собираюсь посягать ни на ваше сердце, ни даже на руку... Вы женитесь на мне советским браком, чтобы, когда вы поедете за границу, и я смогла бы в качестве жены выехать с вами... Там,- "барыня Брандадым" заговорила с задетой гордостью,-мы разведемся, и я снова стану княгиней Оболенской...

   - Но, княгиня...

   - Это решительное мое условие!..

   - Я хотел сказать, что у вас нет средств... Вы меня простите, но мы с вами люди деловые... Кто поручится, что, приехав за границу, вы не потребуете от меня средств к существованию в качестве моей жены?

   - У меня есть средства!

   - Но, княгиня... Эта обстановка... Дрова, тухлые кошки, ванна...

   - Я вам говорю-у меня есть средства...

   - Княгиня, я хотел бы доказательств... Простите, я не смею вам не верить, но мы с вами люди деловые...

   "Барыня Брандадым" с достоинством приподнялась. У нее был вид оскорбленной королевы. "Негодяй" даже струхнул. "Черт с ней,- подумал он,-женюсь, пожалуй, а приедем,-сбегу в Италию, не буду жить в родной Швейцарии". Но княгиня вдруг сняла с себя парик, под ним обнаружилась совершенно лысая, блестящая, как молочная бутылка, голова, оснащенная по бокам бирюзовыми серьгами.

   - Вы видите эту шишку?-ткнула она в нарост, величиной с голубиное яйцо.- Прошу вас потрогать и убедиться... Да не бойтесь, это не саркома!

   "Негодяй" от смущения не знал, куда ему провалиться.

   - В этой шишке вшит наш фамильный бриллиант в восемнадцать карат... Операцию сделал мне знакомый врач еще в восемнадцатом году... Теперь вы верите, что, переехав границу, я могу не нуждаться в таком муже, как вы...

   "Барыня Брандадым" надела парик и опустилась в кресло.

   - Я верю!-пискнул уничтоженный "негодяй".

   - Согласны на мои условия?

   - Согласен!-прошептал он еще тише.

   - Мы с вами люди деловые,- сказала княгиня,- не правда ли?

   - Деловые,-уныло подтвердил "негодяй".

   - Напишите расписку, что я беременна и вы являетесь отцом моего ребенка!

   - Кня-ягиня!

   Она равнодушно отвернулась к окну:

   - Как хотите!

   - Хорошо: вы беременны, а я... ей-богу, не виноват!

   - Я вас не виню... но мы живем в такое время, когда не веришь даже родному отцу...

   Наконец все формальности были закончены, "негодяй" выдал обязательство жениться и увезти жену за границу. "Барыня Брандадым" вскипятила на примусе чайник, достала две чашки с отколотыми ручками, но зато "настоящего севрского фарфора", малинового варенья, спросила:

   - Вам покрепче, дорогой жених?

   "Негодяя" свернуло в коросту от этого уж очевидно неудачного каламбура, но он решил претерпеть до конца. Полчаса спустя он выходил из комнаты, окончательно растерявшийся и встревоженный. "Барыня Брандадым", придерживая рукой разболевшийся от варенья флюс, говорила с озабоченностью молодой жены:

   - Так не забудьте же - они спускаются сегодня...

  

  

   "Негодяй" на ходу вскочил в трамвай...

   Было часа два. Самый пустой час на московских улицах. На углах дремлют моссельпромщицы, под солнцем растекается их шоколад.

   В палатках, никуда не торопясь, пьют воду прохожие безработные, по тротуарам бродят сонные кошки; из окна, на котором свесилась потная перина, женщина в растрепанных волосах кричала кому-то:

   - Марья!

   - Чиво?

   - Сегодня собрание комитета! Ва-аське скажи: перевыборы...

   - Ска-ажу!..

   На Петровке воняли автомобили, в окнах рыжели на солнце принадлежности дамского туалета, по тротуару унылый "снегирь" гнался за удиравшим яблочником, не выправившим патент. "Негодяй" мимоходом купил "Известия", пробурчал человеку, саданувшему его портфелем в бок:

   - Извиняюсь!-и юркнул в темный холодный подъезд дома, выходившего углами на Софийку и Неглинный. Это был штаб концессионеров, обещавших Москве метрополитен.

   Два инженера в голубых пижамах, разомлевшие от московской полуденной жары, лениво потели за чаем. Это были вполне честные немецкие лица: одинаковые губы цвета ветчины, глаза вялые, как трава,- медлительные, уверенные в каждом своем движении люди. В углу на подставке фотографического аппарата помещался прибор, напоминавший волшебный фонарь. Человек в черной маске поворачивал ручку, следя черными подковами глухих очков за стрелкой, прыгавшей по зеленым цифрам. Когда стрелка перескакивала на тридцать, из жерла прибора вырывались маленькие фиолетовые молнии в экран, укрепленный на стене. В замаскированном "негодяй" узнал инженера Кранца, прибывшего в экспедицию с непонятным поручением.

   Инженер в голубой пижаме назывался "герр Отто Шпеер". Он сказал отдуваясь:

   - Отлично, дорогой Кранц! Мы были свидетелями мгновенной смерти мухи, попавшей на экран... Это поразительно и совершенно непонятно... Но что вы скажете о той вон кошке, присевшей на противоположной трубе?

   - Я скажу, что в данном случае ни кошка, ни даже слон ничем не отличаются от мухи.

   Он повернул прибор к окну, дернул за шнурок, и кошка, подстреленная тупой фиолетовой молнией, скользнула с крыши. Тогда замаскированный снял маску-видимо, она предохраняла его от действия губительных лучей.

   - Вот вам лучи Мьютесса на практике,- сказал Кранц,- и пока в этой варварской стране знают о них только понаслышке, в наших руках есть преимущество! Что вы думаете обо всем этом, герр Теодор Басофф?

   Так звали "негодяя". Иногда, переделав окончание фамилии на два "фф", можно стать иностранцем. "Так вот оно что,- подумал Басов,- концессионеры вооружены действительно до зубов".

   - Господа,- сказал он,- то, что я готов сообщить вам, вряд ли вас порадует. У нас есть конкуренты, и, по моим сведениям, они сегодня спускаются в подземную Москву.

   И он рассказал о некоторых деталях своего визита в оранжеватый домик на Никитской.

   - Их два?-вяло спросил инженер в голубой пижаме.

   - Два.

   - Вы твердо в этом убеждены?

   - Мне сказала княгиня. Но постойте... Впрочем, она сказала также, что Мамочкин упоминал о трех рабочих с завода "Динамо". Я не знаю их роли...

   - Хотя бы десять рабочих с завода "Динамо"! - как орешек, раскололся смехом инженер в голубой пижаме.- Дорогой герр Кранц, скажите нам, какими химическими средствами располагает наша экспедиция для того, чтобы избавиться от непрошеных конкурентов, если придется встретиться с ними в таком неудобном месте, как подземный Кремль?

   - Можно попробовать чихательный газ,- спокойно отвечал Кранц,- люди зачихаются до смерти... Можно попробовать также веселящий газ, люди будут смеяться до смерти... Не правда ли, эта картинка так и просится в современный юмористический журнал: люди, смеющиеся до смерти в подземельях Московского Кремля? Если бы мы с вами не в состоянии были проделать этот опыт на практике, я бы сказал: похоже на выдумку захмелевшего романиста. Инженер Кранц был большим знатоком своего дела.

   - Кроме того,- добавил он,- вы только что были свидетелями некоторых, отнюдь не фантастических, опытов.

   Тогда инженер в голубой пижаме сказал, наливая новый стакан чаю:

   - Вы очень предусмотрительны, Басофф, и мы благодарим вас за своевременное предупреждение. Назначьте вашей княгине небольшое вспомоществование: купите у нее плюшевый альбом, два бюстгальтера и, пожалуй, ордена покойного князя... Если по ходу дела нужно-женитесь на ней: учитесь быть настоящим европейцем!.. Все это не изменяет наших планов. Сегодня мы спустимся в подземелье, хотя бы там оказалась целая рота красноармейцев...

  

  

   Тут наконец я должен познакомить читателя с остальными героями моего повествования, притом сразу с тремя. Они назывались: Арсений Дротов, Семен Сиволобчик и Степан Кухаренко. Два из них, вероятно, были великороссами, они говорили на "а" и подстригались в кружок. Третий - выворачивал "мабут" и хоть также читал "Правду", но под вечер, когда все трое возвращались с работы, любил вспоминать про великого Тараса и вареники с сыром. Все трое работали на заводе "Динамо"... Восемь часов на заводе, когда, словно оголтелые, крутятся шкивы, визжат шестеренки и зубчатые колеса, и многопудовые маховики сотрясают стены, совершенно изматывают нервы. Но без пяти четыре восторженно ревел заводской гудок, и Дротов обтирал об фартук напильник, снимал промасленную прозодежду и у ворот над весенней лужей, у которой уже прохаживался чей-то петух, поджидал приятелей. Он был жилист и сух, усы его обвисали по-горьковски, правое плечо - не от того ли, что правая рука двадцать четвертый год держала напильник,-было выше левого, в обхождении он был прост и степенен, так как давно знал цену жизни и свое в ней место. В революцию из таких никогда не вырабатывались крикуны, а всегда дельные, незаменимые работники. Он два года дрался в красной пехоте, отстоял екатеринославские заводы, ходил на Каховку и Сиваш, а когда "маленько ослобонился", познакомился с политграмотой. Сидел над ней год, водя опрямевшим от напильника и курка пальцем.

   На Пименовской, в той ее конечности, где упирается она в бывшую Сущевскую часть, года три назад растащили по бревнышку на топливо дом, и черный его обгорелый костяк долго торчал бы еще, как гнездо больных зубов, если бы товарищи Дротов, Сиволобчик и Кухаренко не задумали поселиться вместе и из потертых скрошившихся кирпичей не попробовали заложить дом-коммуну. Так новая жизнь началась с фундамента. Когда его выводили, земля была рыхла и податлива.

   Семена на заводе называли "порохом" за способность быстро загораться и столь же быстро остывать. "Тов-варищи,- кричал он, вымахивая вперед подстреленную не то на Кубани, не то под Варшавой руку,- вот оно!" Его белобрысый хохолок окончательно намокал. Вероятно, ему казалось, что он все еще командует ударным взводом, и потому, чтобы он ни делал, все было ударным. Но так было два дня, потом его энергия остывала или направлялась на другое. Дротов,- молчаливый и уверенный, расчетливый в каждом движении, словно напильником он ворочал камни на годы,-в таких случаях бывал для Семена самым необходимым человеком. Он умел поддерживать в нем остывающую энергию и направлять ее с большей для всей братвы выгодой.

   Если ко всему этому добавить чисто национальное упрямство Кухаренко, его ленцу, но и его упорство в достижении поставленной цели-представляется совершенно ясным, что компания друзей обладала не только недостатками, но и некоторыми достоинствами, притом недостатки, как водится, уравновешивались, достоинства, наоборот, складывались и в сумме представляли собой силу, достаточную, например, чтобы на развалинах растащенного на дровишки домика построить довольно сносный и удобный для жилья дом. А ведь известно: если из метлы вытаскивать по прутику - можно изломать всю метлу, а прутики вместе - метлы не сломать, если бы даже такое страшное учреждение, как домовый комитет, захотело это попробовать!

   В субботу Дротов, по обыкновению, поджидал своих друзей у фабричных ворот. Рабочие по привычке, хоть обыски и отменили, выходили гусем, один за другим, у ворот толпились. На лужах весело кололось весеннее солнце, проезжие извозчики поливали грязью, словно коричневым липким веером. - Легче, че-ерт!

   - А ты рот не разевай! Ра-аззява-а!

   - Раззява, не раззява, здрясте, товарищ!

   - Вы были на заседании завкома? Обсуждался вопрос о Мопре... Мы порешили всем цехом.

   - Ваньку обязательно надоть побоку! Это, я вам доложу, такой карась...

   - Да-с, чертеж весьма сложный...

   - И куда это центра смотрить? - умов не приложим...

   - Куды, куды прешь? Аль зенками-то не зришь?

   - Ой, товарищ Дуня, гляньте: Москва-река-те! Хошь семенков?..

   - А на гармошке сыграшь?

   - Для тебя - что хошь!..

   - А я вам говорю, товарищ, что мораль рабочего класса, поскольку она уже выкристаллизировалась...

   - Вот ду-лли! Дули!

   - Кенскенкин, тебе на Хапиловку? Айда с нами по путе!

   - На улице, че-ерт!.. Стыду у тебя нету!

   - Итак, товарищ, мы говорили о Мопре...

   - Манька! Манька! Не тае! Не тае! Которая с паковочной... Где тебя черти но-осют? Иди сюды!

   - И-иду!..

   - Наше вам с кисточкой...

   Подошли Сиволобчик и Кухаренко. Друзья неторопящимся шагом людей, отработавших свое, пошли вверх по улице.

   Дротов сказал:

   - Я видел археолога вчера. Он сказал, что спуск назначен на субботу... Сегодня вечером... Сегодня он покупает веревочные лестницы, к девяти просил собраться у Лобного места.

   - Не страшно? - спросил почему-то Сиволобчик.

   - Э, милый,- просто отвечал Дротов,- нам ли бояться земли? Да и поздно об этом раздумывать... Итак, товарищи, не забыть: мотыги, фонари, пару топоров, хорошо бы отыскать хоть один лом. Мамочкин, товарищ Боб да нас трое... Я думаю, справимся... Я бы сказал: мы должны справиться.

  

  

   Часам к девяти вечера, когда Москва уже остывает от торопливого делового дня, когда по Ильинке, по Никольской, по Варварке, гомонившим еще часа два назад советским людом, с портфелями, в которых булки с колбасой, женины ботинки в починку и половинка портвейна на сон грядущий,- редкого увидишь пешехода, да и тот, пожалуй, жулик; когда в черных чанах, вонявших целый день свинцовым асфальтом,-беспризорные, озираясь на "снегиря", прицеливаются устроиться на ночь; а по площади, упершейся в красное на закате небо шпилями Спасской и Василия Блаженного, прорвет засыпающую тишину редкий лихач и цокот подрезиненных его копыт откликнется далеким барабаном,- к Лобному месту подошли три человека и присели на ступеньках. Они были в валяных сапогах, с мешками, из мешков торчали рукоятки топоров, в руках- лопаты, у переднего - лом.

   - Обождем,- сказал Дротов.

   - Обождем!-отвечали двое.

   Кухаренко меланхолически добавил:

   - Пойтить махорки поискать, што ли? Под землей без табаку сдохнешь...

   - И то верно!-степенно согласился Дротов.-Поищи, товарищ... Когда он ушел, Сиволобчик нервно спросил:

   - Скажи ты, Арсен, на милость... Для чего мы втесались в эту штуку? Есть ли что под землей, нет ли-неизвестно! А если и было- библиотека вся истлела, а золото цари порастаскали... А ты-лезь, да добро бы еще заставляли, а то по своей воле.

   - Верно, Семен, по своей воле... Многое мы сделали по своей воле, потому что верили... С верой все можно сделать... Попы верой горы двигали. Мы верой государство двинули. Ужли подземного Кремля не отыщем?.. Ты говоришь, есть ли что под землей? А я тебе говорю-есть. Есть, браток!.. Вороны из-за границы зачем прилетели? Задаром, думаешь? Подземную конку в Москве строить! Держи шире! Когда голодали мы-дали нам из-за границы хушь один завалящий фунт, дали, тебя спрашивают?.. То-то и оно!.. А как поправились - во все полезли. За углем-пожалте нам концессии!.. За золотом-пожалте, мы ручку приложим!.. Почешут нас эти ручки... Так и тут... По старой пословице: гром не грянет-мужик не перекрестится. Теперь, браток, зевать не приходится... Мы не полезем-они полезут, если уже не влезли...

   Из темноты мешковато надвинулся Кухаренко, сказал:

   - Нашел полфунта, хватит...

   Присел, закурил.

   В этот момент мимо во второй раз прошла подхрамывающая женщина в кацавейке, когда-то бархатной, в шляпке с пером неизвестной, подъеденной молью птицы и с ридикюлем. Присмотревшись к ней поближе, знающий человек тотчас признал бы "барыню Брандадым", избравшую для вечерней прогулки столь отдаленное место, очевидно, неспроста. Она повертелась подле рабочих, спросила тем мармеладным голоском, каким, по ее мнению, и следовало разговаривать со "всеми этими гражданами":

   - А что, граждане милые, дальние вы будете аль нет?

   - А дальние,- безразлично отвечал Кухаренко.

   - То-то я гляжу, как будто не наши, не московские... Мамочкина дожидаетесь, Павла Петровича?

   - Это ты точно... Мамочкина.

   - И я вот Павла Петровича жду, да что-то запропастился... Полезете-то когда? Сегодня аль нет?

   Дротов внимательно посмотрел на любопытное птичье перо, однако простодушно ответил:

   - Должно, сегодня... Вишь, с лопатами... А ты откуда знаешь?

   - Сестра я ему... Боязно за брата, вот и пришла. Так, значит, сегодня, в котором же часу?

   - Говорили-в десять.

   - Ну-ну... В десять так в десять... Счастливо оставаться, граждане милые...

   Рабочие видели, как впрохладку она завернула за угол. За углом вдруг побежала по улице бочком, безобразно задирая юбку, и тотчас мимо, к повороту на Никольскую, вымахнул прорезиненный лихач, тугим цокотом пробарабанив над площадью. На нем мчалась "барыня Брандадым", придерживая на лету перо... Если бы кто-нибудь из них имел возможность проследить за странным поведением гражданки Оболенской в эту памятную ночь, он увидел бы еще, как лихач придерживал на площади Свердлова и из скверика, где днями толчется публика вокруг четырех цветочных портретов, а по вечерам женщины, отнюдь не пролетарского происхождения, прохаживаются с кавалерами в шляпах и котелках, как из этого скверика, пропахшего душистым табаком и "Лориганом", выбежал молодой человек в швейцарских "котлетках", по виду самый исправный иностранец, и на ходу скакнул на подножку... Этот наблюдательный человек увидел бы, как лихач осадил запененную лошадь у подъезда дома, выходившего углами на Софийку и Неглинный, и оба пассажира юркнули в темноватый глухой подъезд. Полчаса у подъезда никого не было. Дом, днем торговый и многолюдный, казался пустым чемоданом. Наконец из него вышли два человека, волоча с собою ящик с лопатами и обернутый в черное прибор, напоминающий по внешнему виду раскрытый фотографический аппарат. В них без труда можно было признать концессионеров, строящих в Москве метрополитен. Они повернули на Большую Дмитровку, крадучись зашли во двор дома, где зиял огромный пробный колодец; шедший сзади, все в тех же швейцарских "котлетках", присвистнул, на свист из колодца застуженный сиповатый бас ответил:

   - Есть!

   - Надо торопиться,-сказал по-немецки Басов.-Мамочкин точен, он полезет ровно в десять... Я поручил этой дуре задержать его во что бы то ни стало...

   - О, мы, немцы, весьма точный народ!-отвечал, высовываясь из колодца, инженер Шпеер, распивавший вчера чай в голубой пижаме: сейчас он был дежурным в дыре, к которой концессионеры никого не подпускали, а дежурили сами, сменяясь каждые шесть часов. Он бережно принял прибор, сунул его в черный рыхлый погреб, потом попробовал глубину шестом и вдруг сразу прыгнул, словно провалился сквозь землю. За ним спрыгнули остальные двое. Они засветили проход электрическими фонариками, потом привалили к проходу доску; на нее сверху была набита глина. Доска сровнялась с землей и сделала место прохода неузнаваемым. Бережно подняв завернутый в черное прибор и лопаты, они двинулись сухим, выложенным в кирпич, сводчатым ходом в подземный Кремль. Это был тот самый ход, которым при царе Алексее Михайловиче бежал из Кремля от разъяренной толпы боярин Морозов, отчего археологи и прозвали его морозовским... Концессионеры по слепому случаю напали на верный путь...

   Но всего этого поджидавшие на Лобном месте рабочие не знали. Они закрутили уже по третьей "ножке". Кухаренко смачно выругался: "Эдак поджидавши, можно и проголодаться". Часы на Спасской башне пробили десять и четверть одиннадцатого. Никольская, Варварка и Ильинка умерли даже для жуликов, беспризорные под самым носом "снегиря" высвистывали родные рулады в теплом асфальтовом чану, а археолога все не было и не было...

  

  

   Меж тем в оранжеватом домике на Никитской разыгрывалась настоящая трагедия.

   Мамочкин и товарищ Боб (так назывался молодой человек в серых гетрах), закупив на той же Сухаревке веревочные лестницы, свечи и всякие другие материалы, потребные для путешествия под землей, возвращались по Никитской нагруженные как верблюды. Археолог Мамочкин имел привычку, разговаривая о подземном Кремле, становиться абсолютно глухим и абсолютно слепым. Началось с бидона молочницы, черт его знает для какой надобности поставленного у самой лестницы.

   - Я слышал, что профессором Стеллецким был обнаружен в Перновском архиве список книг библиотеки Грозного, составленный, видимо...- и, уже пролетев через злополучный бидон, он закончил,- ...еще Ветерманом... какая стерва ставит молоко на дороге!

   Руки его упирались в молочные реки, растекавшиеся по тротуару, а усы, в которых запуталось слетевшее пенсне, почему-то оказались в сметане. Однако он продолжал:

   - Но вся беда в том, что список оказался затерянным... Куда, куда прешь, проклятая баба?

   Женщина средних лет и отличной мускулатуры, увязанная в платок так, что видны были только ее глаза, вышла в этот момент из подъезда дома и без лишних разговоров на тему о пролитом молоке ухватила бидон, обратившийся в ее руках в довольно увесистое оружие. Тогда полетели веревки, связки свечей, окорок, который также должен был спуститься в подземный Кремль, шляпа археолога, за шляпой-сам археолог, вываленный в сметане, точно шницель, приготовленный к жаркому. Поднявшись в таком виде по лестнице, незадачливые путники были встречены человеком с пронзительными глазами, стоявшим на самом верху лестницы возле опрокинутой ванны в позе Бонапарта перед сражением, акушеркой Сашкиной, дамой весьма почтенной по годам, общественному положению и удельному весу, а также гражданкой Оболенской, плакавшей слезами оскорбленной невинности. Завидев осметаненного археолога, гражданка Оболенская заявила человеку с пронзительными глазами,- как после выяснилось,- Вово из "буржуазного ряда" на Сухаревском рынке, приблизительно следующее:

   - Я-женщина больная и нервная и к тому же беременная. Это может подтвердить Анна Петровна и письменное удостоверение.

   Акушерка Сашкина сказала густым, как карболка, басом:

   - Я подтверждаю...

   - Вот видите!-угрожающе отнесся Вово к археологу.

   Баба-молочница соболезнующе присоветовала снизу:

   - А ты его за бороду да в милицию... Все они, подлецы, одинаковы: улестить-улестят, а добился своего-ищи про гроп своей жизни...

   - Княгиня,-сказал Вово,-вы мне позволите пгоучить этого человека, как мы учили в добгое стагое вгемя людей, забывающих о по-я-дочности.

   С гражданкой Оболенской становилось дурно.

   Вово вплотную шагнул к присевшему на ванну Мамочкину:

   - Милостивый госудагь, хотя по вашим поступкам вы и не заслуживаете такого обгащения. Вам известно последнее гаспогяжение Моссовета о том, что все когидогы, убогные и кухни должны быть свободны для пгохода честных ггаждан, а не завалены всякой гухлядью. Я вас спгашиваю, как погядочный человек погядочного человека: известно вам такое постановление?

   - Нет, неизвестно!-растерялся археолог.

   - В таком случае потгудитесь в течение двух часов убгать все эти ванны, кислые сундуки с годозгительными костями ваших пегвобытных годственников, вот этот комод и гагдегоб.

   - Хорошо,- не своим голосом согласился археолог,- но дело в том, что к десяти часам...

   - Никаких десяти часов!-взвизгнула "барыня Брандадым".

   - Вы убегете эту гухлядь немедленно!-наступал Вово.-Тем более,- добавил он с усмешкой,- вам, кажется, необходима ванна.

   Так было выиграно необходимое концессионерам время. Особенно много возни было с гардеробом, и, если бы не молочница, весьма разочаровавшаяся в трагедии на Никитской и даже открыто вставшая на сторону археолога,- исполнение постановления Моссовета затянулось бы до утра. Ее крепкие руки ухватывали ванны, сундуки, какие-то ржавые картонки с сапогами и шляпами так же легко, как малых ребят; археолог наскоро смывал сметану, товарищ Боб в это время мчался на Красную площадь, чтобы задержать поджидавших рабочих.

   Археолог вышел из дома только в первом часу ночи. На нем был серый летний пиджачишко, лопнувший в подмышках и засаленный вчерашней яичницей, несуразные охотничьи сапоги, подвязанные под самые ляжки. Он пошел по Никитской спотыкающейся походкой очень торопящегося человека, не примечая, что вслед за ним подвигаются две тени под черным раскрытым зонтом.

   В то же время, взобравшись на Лобное место, Дротов, Кухаренко и Сиволобчик улеглись на каменном полу, приготовясь ждать со всем тем терпением, с каким умеет ожидать только русский человек.

  

  

  

   За Кремлем горели желтые полотна заката. Черные шпили церквей и колоколен на желтом выступали как четкий, прекрасный рисунок чернью на матовом золоте,

   - Красота!-сказал Дротов.-Хоть и не наша, не новая, а все же красота!

   - Вы хотели знать, Дротов, о том, кто построил Московский Кремль,- сказал Боб,- пока нет Павла Петровича, я расскажу о нем, тем более что о нем я, вероятно, знаю больше нашего уважаемого археолога. Аристотель Фиораванти - вот кто отец Московского Кремля. Он был из Болоньи, это все, что написано о нем в учебниках. Грабарь даже утверждал, что Аристотель-не имя, а прозвище. Но по фамильным спискам, которые, в силу некоторых обстоятельств, мне доступны, Аристотель-имя, смею вас уверить. Итак, Аристотелю Фиораванти принадлежит общий план Кремля и его фундамент, который он и вывел. Его талантливые ученики-Солари, Руф, Алевиз и Мальт-только закончили дело своего учителя. Аристотель родился действительно в Болонье в 1418 году; его отец, дед и дядя были годчими. Их ученик, в широкой, по колени, рембрандтовой рубахе, в обтянутых чулках с пряжками, в черной смоли волос, год ними два удивленных круга бровей, гордый и презрительный-таким изобразил он себя сам на венгерских медалях,-скоро затмил славу своих учителей. История насчитывает немало "падающих башнеобразных зданий"-вы понимаете: зданий, скренившихся набок. Их врачом и выпрямителем был Аристотель. Ни до него, ни после него не было зодчего, который сумел бы выпрямить падающую колокольню. Он выпрямил скренившиеся башни по всей Италии, он, наконец, стал... перетаскивать колонны и колокольни с места на место. Так, он перетащил храмы в Риме, в Мантуе, в Ченто и в Болонье. За это его звали Архимедом наших дней, но никто не знал математических формул - его чудес. Их в запаянном браслете носил он на левой руке, и разве только с рукой можно было снять этот браслет, и, конечно, велик и славен должен быть человек, по воле которого церкви и колонны переезжают с места на место, не рассыпаясь... Но в самый разгар его славы, когда могущественнейшие властители того времени - Магомет II и венгерский король Матвей Корвин-стали зазывать его в свои царства, он был заточен в тюрьму, как фальшивомонетчик. Его взяли в Риме, на площади св. Петра, на которую он только что собрался перетащить обелиск Калигулы.

   Это было в 1475 году. А месяц спустя, в летний день, в зной, от которого капал спелый сок с мандаринов и море дышало жаркими туманами, по той же площади, мимо незаконченного фундамента проходил человек в знатной московской одежде, в бороде, лежащей на парчовом пузе, словно распущенный хвост кобылицы, и, встретив молодого художника, которого "Петрушею зовут", спросил: знает ли он, где великий мастер? И како того великого мастера найти в городе Риме, буде он не ввержен в узилище, а понеже до новой тюрьмы на свободе пребывает? Это был посол московского государя Ивана Третьего, получивший приказ московской царицы Софьи Палеолог отыскать "великого мастера Аристотеля Фиораванти", кой и "мастер церковный", и "муроль знатный" (каменщик), и даже "пушечник нарочит" (артиллерист) и коего лично знавала царица, пребывая в городе Риме, как мужа знатного и строителя великого. Так произошла встреча посла Толбузина и Петро Антонио Солари, ученика великого мастера и строителя стен Московского Кремля, чья горделивая надпись не Спасской башне не стерлась еще и поныне.

   Эта встреча решила дальнейшую судьбу Аристотеля Фиораванти. Он заключил с Толбузиным договор: "...ехать Аристотелю на Москву строить собор и крепость". И рядился с ним Толбузин "по десять рублев на месяц", а зовет Аристотеля сама царица, на что пергамент у него, Толбузина, есть... Аристотель, получавший по тысяче флоринов за один сеанс, на радостях подарил Толбузину замысловатую посудину, коя была блюдо на медных ножках, а на ней "судно яко умывальница", из которого по желанию можно было цедить пиво, мед и вино. Такая посудина одна стоила московского жалованья за несколько лет, но, видимо, так велико было желание Аристотеля ехать в Москву.

   Так началась новая эра в жизни великого мастера и новая эра в жизни Московского государства. Он приехал в Москву вместе с учениками 26 апреля 1475 года и, осмотрев заложенные стены Кремля и рухнувший Успенский собор, только покачал головою. Все-на слом! Оказалось, что и "известь не клеевита" и "кирпич не тверд". И стал тогда Аристотель дивить своими чудесами на каждом шагу. Приладил таран и в одну неделю добил старый Успенский собор, а чтоб недолго возиться с фундаментом, положил под него бревна, облил горючим, зажег, и фундамент рухнул. Потом он научил москвичей приготовлять известь, которой и доныне сносу нет. На месте разрушенного выстроил новый Успенский собор. Вывел под Кремлем первый подземный ход Вымуровал в нем каменную палату, в которую Софья сложила привезенные с собою книги. Он был, наконец, первым денежником царя Ивана: до нас дошли его монеты со всадником, бросающим цветы не ветер, ибо в переводе "Fior a`Vanti" значит-"цветы ветрам". Он наконец, принимал самое деятельное участие в жизни Московского государства. Это он вместе с Софьей Палеолог побудил нерешительного царя Ивана свергнуть татарское иго в 1480 году. Он, наконец был организатором на Руси артиллерии и управлял артиллерией при взятии Новгорода и Пскова, когда "пешая рать многа собрана была с ослопы, с топоры, с рогатины".

   И вот этот человек, столь много сделавший для Московского государства, отец Московского Кремля, дедушка российской артиллерии и российских серебряных денег-вдруг неожиданно исчез, словно цветок, брошенный ветру. Это произошло около 1485 года. И до сих пор ни о причинах его смерти, ни о местонахождении его могилы - в России она или за границей,- ничего не известно... А вместе с собой он унес золотей браслет, на котором выгравированы математические формулы чудес гениального итальянского Архимеда...

  

  

  

   Экспедиция второй час подвигалась по узкому ходу подземного Кремля. Впереди самоотверженно выступал археолог Мамочкин, освещавший дорогу электрическим фонариком. В робких световых пят нах надвигались, словно падали, стены, сводчатые наверху, странно сухие, точно ход печной трубы. В правей руке Мамочкин держал,- прощупывая им землю,-особый прибор, прозванный волшебным жезлом: прибор умел легким дрожанием определять местонахождение больших масс металла. По внешнему виду это была трость, ее концы были подвязаны к пальцам археолога, а с пальцев, для большей чувствительности, он состриг кожу. Точно такими приборами старатели-золотоискатели в глухих углах Урала или Лены еще и теперь ищут золото.

   В подземном ходу не хватало воздуха: кровь стучалась в виски, люди дышали со свистом... Археолог объяснял, что ход был соединен с кремлевскими стенами особыми отдушинами, в них были скрыты вентиляционные трубы, но при ремонте Кремля в XVII веке большинство этих труб было заделано. От пола исходил теплый, слегка серный запах, какой всегда бывает в подземельях или шахтах на большой глубине. Дротов дышал, как паровая мельница: кроме мотыг, рогами подвязанных за его спиной, он тащил на себе продовольствие отряда. Но присесть и отдохнуть никому не приходило в голову: смешно отдыхать под землей. На полу лежала вековая черная земля со щебнем; она уже начала кристаллизоваться, как кристаллизуется в грибки мучная пыльца на мельницах. Нога увязала, как в мягкое, податливое тесто, от нее оставался точный глубокий след.

   Пройдя больше часу под землей, путники оглянулись назад. Следы в пятнах электрических фонариков уходили стадом больших серых мышей, ход был прям, на свету его муравленые стены казались серыми, чернело только отверстие, в которое вошли, но оно было близко: за час прошли не более пятидесяти саженей.

   - Два хода!-вскрикнул археолог.

   Влево от главного хода обозначилась новая дыра. Она была еще более черной, пахла густой тухловатой сыростью.

   - Здесь должна быть вода,- сказал Дротов.

   - Конечно,- отвечал археолог,- где-то поблизости должна проходить Неглинка.

   Тогда решено было разделиться на два отряда, чтобы обследовать оба коридора одновременно. Предполагалось, что вся экспедиция под землю займет часов двенадцать, никак не более суток. За это время тайна подземного Кремля должна быть раскрыта. Времени было немного, экспедиция не могла терять его на детальное обследование ответвлений и новых ходов, если бы даже они и таили еще большие возможности и загадки русского прошлого. Спуститься в левую дыру вызвались товарищ Боб и Кухаренко с тем, чтобы подвигаться вперед только полчаса и по часам вернуться обратно к соединению двух ходов, которые Мамочкин тут же окрестил "мышиным лазом".

   - Идем, товарищи! - позвал Боб.

   Кухаренко полез в затылок, с сомнением покачал головой, но вдруг отчаянно махнул рукой и провалился в дыру.

   - Яма!-глухо закричал он оттуда.

   - Иду,-отвечал ему Боб, спрыгивая следом.

   Их голоса еще бубнили минуты три, потом в погребе стихло. Экспедиция отправилась дальше. Ход понижался теперь в глубину, на полу проступила сырость, в одном месте археолог нагнулся к светящемуся, блеснувшему в световых пятнах серебром, предмету. Было похоже, словно из-под земли, в отверстие износившегося камня, проглядывала светлая серебряная жила.

   - Дротов!-позвал археолог,-смотрите, что это?

   Тот согнулся, уронил фонарик на блестящий предмет.

   - Уголь, Павел Петрович, антрацит...

   - Откуда же он здесь?

   - Может, пласт? Копнуть бы...

   - Нет, пласта здесь быть не может... Но как этот кусок мог сюда попасть? Довольно любопытная находка, а? Москва-на залежах каменного угля.

   - Где мы теперь находимся?-сипло спросил Сиволобчик.

   - Я думаю, мы теперь подходим к Собакиной башне или где-нибудь между Собакиной и Никольской. Но тут должны быть стены,- бормотал археолог,- Осипов, Щербатов и Стеллецкий, все трое, как раз в этом месте наткнулись на каменные столбы московского арсенала. Если мы идем верно, то также должны упереться в столб...

   Он поднял повыше фонарь, и тотчас в свете его, шагах в десяти перед ними, выступил массив арсенального фундамента, преграждавший дальнейший путь. Под сводом быка, сложенного из огромных нетесаных камней, была навалена куча щебня; от времени она осела, из-под камней с легким клохтанием выбивалась струйка воды, тотчас и пропадавшая в камнях. Экспедиция остановилась.

   - Сейчас перед нами,-сказал археолог,-встает та же задача, что вставала перед всеми исследователями подземелья. Если мы хотим пойти дальше, мы должны будем или обойти столб стороной, или пробиться сквозь него и таким образом снова попасть в ход. Я уверен, что за стеной немедленно начинается его продолжение. Попробуйте, Дротов... Я посвечу...

   Дротов снял мотыгу, тупым, без размаха, ударом воткнул ее в скрепы между глыбами мячковского камня, но тот лежал прочно, чуть-чуть крошась под напором крепкой руки: в старину умели прочно строить даже под землей.

   - Нет, своими силами не сковырнуть!

   Произошло то, чего и боялся археолог: экспедиция уперлась в неодолимое препятствие, и дальнейшее продвижение стало невозможно...

   Тогда решили: возвратиться назад, к "мышиному лазу", и там ждать возвращения товарищей Боба и Кухаренко. Левый ход был совершенно неизвестен археологу. Возможно, это было какое-либо ответвление, но Мамочкин не придавал ему особенного значения: путь к библиотеке Грозного и его сокровищам все же лежал тут, на этой главной магистрали, прерванной арсенальными быками.

   Еще издалека, у "мышиного лаза", стали заметны огни, Боб и Кухаренко вернулись раньше времени. Значит, и там неудача! "Ну что же,-упрямо подумал Мамочкин,-мы вернемся к столбам, рискнем разобрать кирпич и протиснуться между столбом и стеной хода".

  

  

  

   Тогда экспедиция в полном составе двинулась по левому боковому ходу. Впереди - археолог, за ним товарищи Боб, Дротов и Сиволобчик с мотыгами, на всякий случай изготовленными к нападению, в арьергарде еле передвигал ноги Кухаренко, которому передали лестницы и продовольственные запасы отряда. У хохла слипались глаза, он потихоньку, чтобы не слышали идущие впереди, ругался, отковыривая куски окорока, висевшего за спиной. Ко всему этому завтра- завод, работа, заседание завкома, доклад о способах экономии производства... Черт знает, в какую дыру иногда может загнать человеческая любознательность!.. Тут он зевнул, еще раз вполшепота изругал Дротова "сивым мерином", отломил кусок побольше и едва не поперхнулся от гениальной мысли, осенившей сонную головушку.

   "Они идут впереди,- таков был приблизительно ход гениальных размышлений,- назад им не миновать этой же дороги, если этот чертов погреб вообще можно назвать дорогой... Я иду сзади. Кто же мешает мне, отстав слегка, подождать их на одном месте, вместо того чтобы лазить, словно проклятый крот?"

   Время от времени путники перекликались условным паролем:

   - Есть!

   Выкрикнув в последний раз, Кухаренко присел на выступе, скользком от клейкого плесневелого пота, каким потеют камни сухих колодцев и твердые породы в глубоких шахтах. Присев, он задумался на всякие любопытные темы в связи с завтрашним заседанием, зевнул, попробовал выкрутить "ножку", но клюнул носом и забылся... Впрочем, освежающий сон иногда кстати даже на глубине семи с слишком саженей под Московским Кремлем.

   Между тем экспедиция подвигалась вперед. На двадцать второй минуте ход кончался отверстием. Когда в него сунули фонари - увидели пещеру, очертания которой терялись в скудном электрическом свете. Вероятнее всего, она была естественным провалом, пустотой или уцелевшим убежищем времен неолита. Каменный ход, подходя к ней, терялся в наносах желтоватой затвердевшей пыли. Пещера уходила вниз крутым уклоном. По нему-то и двинулись бесстрашные исследователи. И опять чуткое ухо Дротова уловило приглушенное клохтание подземного потока...