Ахшарумов Николай Дмитриевич - Концы в воду

то промелькнуло передо мною, как клад во сне, после которого просыпаешься поутру с пустыми руками, дивясь и жалея.

   Я начала с того, что храбро напомнила ему нашу встречу, и при этом призналась, что струсила, когда узнала его у Горбичевых. "Я, - говорю, - не знала, какого вы мнения обо мне, и как вы со мной обойдетесь, но вы вели себя так деликатно, что я теперь составила о вас очень высокое мнение". И я намекнула ему слегка, в чем состоит это высокое мнение, то есть, что он такой честный, хороший, прямой человек, который если и думает что, то скажет это скорее в глаза, а за глаза не очернит. Он не отнекивался, но вместо того, чтоб сказать с своей стороны что-нибудь положительное, возвращал мне только мои же вопросы...

   С чего я взяла, что он обо мне дурного мнения? - Я объяснила ему истинную причину так откровенно, как только могла, сказав, что многие обвиняли Поля в смерти первой его жены и что, как водится, доля подобного обвинения упала и на меня. Люди легки на осуждения, объяснила я: вторая жена, ну, значит, и виновата. Он стал отнекиваться, делая вид, что не понимает, с какой стати я отношу это к нему... А сам между тем так и смотрел в глаза.

   Это была такая пытка, что я чуть не плакала... Сигара моя упала на платье, но я не заметила. "На что он мучит меня? - думала я. - Зачем не хочет сказать мне правду, когда видит ясно, что я сама на это иду?... Или он думает, что я уж такая тварь, с которой нельзя и объясниться по-человечески?" Не помню, как именно это случилось, только я, наконец, вытерпела и сказала ему в глаза, что это нехорошо, что он не искренен со мною; что он таит на душе что-нибудь, чего не хочет сказать, и что мне это больно, ужасно больно! После того я взяла его за руки и стала уж прямо умолять, чтобы он не мучил меня, а если имел или имеет что-нибудь против меня, то лучше сказал бы мне просто.

   Не знаю, чем бы это окончилось, если бы тут не вмешался случай. В комнате вдруг запахло дымом. Мы стали осматриваться и увидали, что платье мое горит. Я страшно перепугалась: он кинулся на колени к моим ногам и начал тушить. Когда я увидела, что руки его обожжены, не знаю уж, что со мною и сделалось. Я упала к нему на шею, потом вырвалась и, горя от стыда, убежала.

   Оставшись одна, я просто была в отчаянии. Более часу прошло, как мы с ним сидели вдвоем, и Поль мог скоро вернуться, а я еще ничего не узнала. Потухшие юбки валялись в моих ногах, но я сама была еще вся в огне и жадно глотала холодную воду: один, два, три стакана. Наконец это прошло; я оделась и вышла к нему спокойная. Не знаю, это ли было причиной, или он сам надумался, только на этот раз дело пошло удачнее. Я решилась идти прямо к цели и завела речь об Ольге. Это его раздражало, и он отвечал мне резко. Слово за слово: "Была отравлена". - "Не была". - "Была, мне это известно". - "Что вам известно?" - "Все".

   Сердце у меня обмерло. Однако я справилась и, подумав, отвечала ему, что это неправда, потому что если бы он знал, он бы не стал молчать.

   Он посмотрел как-то странно, словно его удивил мой вопрос, и отвечал очень просто, что он не желает мстить. Это меня так поразило, что я совсем растерялась и чуть не выдала себя. Не припомню теперь, как именно это было; помню только, что после первых слов я стала опять его укорять, зачем он не хочет сказать прямо всю правду. Он отвечал, что не может сказать всего и что я не вправе его укорять за это, потому что я и сама с ним не искренна.

   Тогда, признаюсь, я струсила и, не решаясь идти до конца, свернула в сторону.

   - Не знаю, - сказала я, намекая на поцелуй, - кто из нас двух в долгу по части искренности, но, кажется, я вам и так сказала уже сегодня больше, чем следует.

   Он понял и вместо ответа поцеловал мне руку. "Чего же еще?" - думала я, чувствуя, что у меня от сердца совсем отлегло. И пробуя осторожно почву, на которой мелькнула мне эта надежда, я стала манить его за собой куда-то... Увы! Я и сама не знала еще, куда!

  

  

   Опять он со своими услугами! Навязывает паи. Вчера пилил целый час, а я отшучивался: но, наконец, это протерлось и стало сквозить. Ребенок понял бы, что ему предлагают даром. Я так ему и сказал.

   - Я, - говорю, - не так глуп, чтобы уж вовсе тут ничего не смыслить; я вижу и сам, что не рискую ничем.

   - Так что ж? - говорит. - За чем дело стало?

   - Затем, что я не хочу брать даром чужие деньги.

   - Чьи ж это чужие?

   - Это мне все равно: чьи бы ни было.

   - Кончите, господа! - сказала Юлия Николаевна. - Терпеть не могу, когда вы затеваете ваш деловой разговор!

   - Постой, сию минуту. А в карты выиграешь - возьмешь?

   - В картах есть риск.

   Бодягин пожал плечами и сквозь натянутую усмешку его мелькнуло что-то озлобленное.

   - Ну, брат, - сказал он, - я уж не знаю, как тебя и понять. То "не хочу, потому что рискованно", то "потому, что риску нет". Ты просто виляешь!

   - Нет, Павел Иванович, это напраслина... Я тебе говорю, что мне эта игра противна во всяком виде: с риском, потому что я не желаю, чтобы меня обыгрывали, без риску, наверняка, потому, что я не шулер.

   - Что же, мы все, по-твоему, шулера?

   - Не знаю. Если, как следует полагать, вы чем-нибудь поплачиваетесь за то, что кладете себе в карман, то, разумеется, нет. Но мне платить нечем, потому что я в ваших делах ни при чем; а даром я не хочу ни гроша.

   - Принцип, значит?

   - Ну, да, как хочешь толкуй; я о кличках не спорю.

   - А если не споришь, так я же тебе скажу, что это такое. Это, брат, спесь. Не хочешь принять от приятеля доброй услуги.

   - Ну, пусть будет спесь.

   - Тебе, значит, все равно, как я это пойму?

   - Нет, я желаю, чтобы ты понял меня как следует, а там величай, как хочешь, это мне все равно.

   - Сергей Михайлович! Любезный друг! Это не по-приятельски!

   - Да, это очень нехорошо, - подтвердила Бодягина.

   - Ну, вот, и вы туда же, Юлия Николаевна! А я надеялся, что вы за меня заступитесь. Полно, брат Павел Иванович! Мы с тобою уже не юноши и не в Аркадии {Идеальная страна счастливой, беззаботной жизни, прообразом которой в античной литературе явилась горная область в Греции (в центральной части Пелопоннеса).} родились. Мы знаем, что по-приятельски! Не по-приятельски навязывать человеку благодеяния, о которых он не просил и которых он положительно не желает.

   - Я не навязываю... Мне любопытно только узнать истинную причину отказа. Разве ты имеешь что-нибудь против меня? Зол на меня за что-нибудь?

   - Поль! Что это ты?

   - Оставь, пожалуйста! Я знаю, что говорю.

   - Нет, Павел Иваныч, не знаешь, - отвечал я. - Это пустые речи на ветер, без всякого повода, и если мы раз начнем в таком тоне, то никогда не кончим.

   Бодягин хотел что-то сказать, но, взглянув на встревоженное лицо жены, одумался, встал и вышел.

   Она сидела с минуту, прислушиваясь, потом обернулась быстро ко мне.

   - Ах! Ради Бога! - сказала она, всплеснув руками. - Зачем вы его выводите из себя? Зачем не хотите сделать ему в угоду такой безделицы? Вы видите, как это его огорчает!

   - Не могу, Юлия Николаевна, и вы ошибаетесь, называя это безделицей. Это совсем не безделица - это подкуп.

   - Как подкуп? Что это значит?

   - Так, у нас с ним есть старые счеты.

   - Ах, Боже мой! Вы меня пугаете!

   - А вы разве не знали?

   Бодягина вздрогнула и уставила на меня встревоженные глаза.

   - Успокойтесь, - сказал я. - С моей стороны вам нечего опасаться. Я вам сказал уже это раз, и теперь повторяю еще, что вам нет надобности меня подкупать.

   Руки ее опустились; оторопелый, растерянный взгляд блуждал без цели.

   - Что с вами? - сказал я, испуганный мертвым цветом ее лица.

   - Вам дурно?

   Она не отвечала. Я налил воды и подал ей. Зубы ее стучали о край стакана.

   Прошло с минуту. Вдруг она сунула мне назад стакан.

   - Идет, - шепнула она, прислушиваясь. - О! Бога ради, ни слова при нем.

   Это меня удивило, но я не успел спросить объяснения. Бодягин вошел.

  

  

   Несколько дней после того я убаюкивала себя надеждой, что Черезов не потребует от меня прямого признания. "На что оно? - думала я. - На что, вообще, формальное объяснение между людьми, которые понимают друг друга? Давеча, когда я упрекнула его в неискренности, он сам сказал, что в жизни часто бывают такие случаи, когда невозможно сказать всего. А я прибавлю: бывают такие сделки и отношения, о которых из скромности лучше молчать. Что ж делать? Он рыцарь, но ведь и рыцари иногда не прочь от сладкой награды".

   Так думала я, как вдруг он пришел и тремя словами рассыпал все это в прах. Он просто сказал мне: вам нет надобности меня подкупать. Это случилось после горячего объяснения с Полем, который сманивал его в долю по нашей новой дороге. Поль был взбешен его отказом и, чтобы скрыть это, вышел из комнаты. Мы на минуту остались одни. Тогда и сказаны были эти слова. Они были очень обидны. Он, не задумываясь, поставил все сердечное, что видел с моей стороны, на одну доску с паями, которые Поль ему предлагал, и назвал все это одним словом: подкуп! Мало того, он бросил мне прямо в глаза, что до сих пор было маскировано, то есть, что я открыта. Это ужасно меня испугало, и с испугу весь мой расчет, вся вера в него пошатнулась. Почем я знала, если уже на то пошло, не лжет ли он, утверждая, что не намерен мстить? Может быть, это уловка, чтобы вымолить у меня признание? Может быть, все это входит в план его действий и каждый шаг его, каждое слово рассчитаны? А я?... Но я была так перепугана, что у меня в глазах помутилось, и я едва не упала к его ногам без чувств.

   Он дал мне воды. К несчастью, прежде, чем я успела оправиться, Поль вошел.

   - Что с тобою? - спросил он, взглянув сперва на Черезова, потом на меня.

   - Ничего, - отвечала я. - Так, голова кружится.

   - Хм, кружится!... Смотри, чтоб совсем не вскружилась.

   Это было, что называется, из огня да в полымя. Я знала уже, чего ожидать, и молила Бога только, чтобы Черезов поскорее ушел. Должно быть он угадал это, потому что в ту же минуту встал и взялся за шляпу.

   В дверях Поль сказал ему:

   - Так ты отказываешься? Он отвечал, не оборачиваясь:

   - Отказываюсь.

   Поль воротился с ужасным лицом и прямо ко мне.

   - Что у вас тут случилось?

   - У нас?... Ничего.

   - Как ничего? На тебе лица не было! Говори правду: вы объяснились?

   - Нет.

   - А?... Отпираешься?... Да что, ты стакнулась {Стакнуться (устар.) - заранее, тайком условиться, сговориться.}, что ли, с ним?

   И пошла пытка, долгая, отвратительная. Ни ложь, ни правда не помогали. Он ничему не верил. В голове у него засела мысль, что я его продала, что я любовница Черезова и что мы в заговоре. Кто его знает, может быть, думал уже, что мы затеваем его извести. Он топал ногами, ругался, кричал, грозил убить меня, если я сию минуту не признаюсь во всем, и раза два я, правда, думала, что он это исполнит. В слезах, и не зная, как его успокоить, я, наконец, сказала, что если так, то не хочу и видеть этого человека.

   - Я не искала его, - говорю, - ты сам мне его навязал и мне надоело это до смерти. Верь или не верь, как знаешь, это мне все равно, но мне не все равно и я не хочу, чтобы из-за него у нас был ад в доме! Избавь меня от него совсем, чтобы мне не видеть его, чтобы духу его тут не было!

   Выходка эта произвела странное впечатление. Его словно стукнуло что-то. Буря упала вдруг. В лице появились забота, недоумение, страх. Он сел и долго сидел, взявшись руками за волосы, как человек, близкий к отчаянию.

   - Темно! - ворчал он. - Темно!... Ни зги не видать!... Проклятое, безвыходное сплетение...

   - Что это значит? - спросила я, смотря на него с удивлением.

   Он словно проснулся.

   - То значит, что я тебе не верю; ну, да и ты мне тоже. Нечего, значит, много и говорить... Ну, а насчет того, прочего, ты мне не рассказывай пустяков. Так нельзя. Ты слышала: вон он, каналья, прямо в глаза уже говорит, что не хочет со мною иметь никакого дела! Нельзя, слышишь ли ты? Его нельзя выгнать! А что до того, что надоело, так это еще невелика беда. Сама виновата, сама и терпи... Ну, одним словом, ты понимаешь, я не хочу, чтобы ты с ним совсем разрывала.

   - Не хочешь? - воскликнула я. - Да ты знаешь ли, чего хочешь? Ты что мне сейчас говорил? Ты за горло меня хватаешь из-за пустых подозрений, а когда я тебя прошу избавить меня от него совсем, потому что мне это не радость, а мука, ты отвечаешь: терпи! Так нет же, я не хочу терпеть!

   - Не хочешь? - воскликнул он бешено.

   - Нет! Я и так довольно уже натерпелась из-за тебя. Постой! Дай мне сказать. Да не лезь с кулаками, а не то я людей позову; я закричу на всю улицу, что мы с тобой вместе ее отравили! Стой! Стой! Дай мне сказать тебе правду. Ты мастер толкать других туда, где жарко и где можно руки себе обжечь, да потом их же и попрекать, зачем не умели сделать по-твоему. А ты зачем прячешься, если умеешь лучше? Ты сам попробуй; легко ли то, чему ты учишь других? Ты впутал меня в это проклятое дело; без тебя оно мне и на ум не пришло бы, а вот теперь я у тебя во всем виновата! Зачем я встретила его по пути? А ты зачем отправил туда меня? Зачем не поехал сам? Так и теперь: сам трусишь, меня толкаешь вперед, толкаешь свою жену чужому на шею, а после проходу ей не даешь! Какую жизнь ты мне сделал за это время? Каких насмешек, попреков, брани я от тебя не слыхала? И все за что? За то, что я поступила по-твоему! Возись с ним, как знаешь, сам, и делай что хочешь. Я больше тебе не помощница.

   Что-то зловещее, хорошо знакомое, промелькнуло на бледном его лице.

   - Смотри, полно так ли?

   - Так.

   - Эй, Юшка! Я тебе говорю, смотри, не перехитри! Тонко уж больно; на волоске висит. Сорвется, все к черту пойдет, и он первый. Потому, если уже пропадать, то я и его не выпущу. Я ему первому шею сверну.

   Сказав это, он повернулся и вышел.

   Ужас напал на меня при мысли, что уже не первый раз я слышу эту угрозу. Я не спала всю ночь и не могла придумать, что делать. Одно было ясно: надо предупредить Черезова, во что бы то ни стало и не теряя времени. Но как? Писать ему? Звать к себе? Безумство!

   Утром, часу в двенадцатом, Поль уехал. Недолго думая, я оделась и вышла из дому одна. Адрес был мне знаком. Я села на первого попавшегося извозчика и в пять минут была у его дверей.

  

  

  

   Это было поутру, в первом часу. Сижу, входит Иван.

   - К вам дама.

   - Проси.

   Смотрю, отворяются двери, и входит женщина в черном, лицо под вуалью. Меня так и бросило в холод. Я вспомнил старый, не раз повторявшийся сон. Но вот она открыла лицо, и я увидел Бодягину.

   - Вы? - сказал я в неописанном удивлении.

   - Как видите.

   Она была страшно бледна и имела расстроенный вид. Я усадил ее.

   - Что с вами? Отчего у вас такое усталое, измученное лицо?

   - Немудрено, - говорит. - С тех пор, как мы расстались, я не сомкнула глаз. Если бы вы знали, что происходило вчера после того, как вы ушли! Муж догадался, что у нас было что-то, и сделал мне страшную сцену. Он раздражен. Подозревает меня и вас. Грозит. О! Ради Бога, поберегитесь! Я только за тем и пришла, чтоб вас остеречь. Я ночь не спала от страха за вас. Боюсь, чтобы не случилось чего-нибудь.

   Я спросил, что же, по ее мнению, может случиться.

   - Не знаю, - отвечала она, дрожа и закрывая руками лицо. - Он бешеный человек, и когда в таком состоянии, от него можно всего ожидать... всего!

   - Что ж вы его не успокоите? Объясните ему, что он напрасно хлопочет.

   - Ах, Боже мой! Как это сделать? Я пробовала вчера. Я с ним из сил выбилась. Он ничему не верит, думает, что я с вами в заговоре. Думает... я уж боюсь и угадывать, что он думает.

   - Вы желаете, чтобы я прекратил мои посещения?

   - Нет... Я не знаю. Боюсь, чтобы это хуже его не встревожило.

   - Что же мне делать?

   - Лучше всего, если бы вы приняли его предложения, если это теперь не поздно.

   - Нет, - отвечал я. - Об этом и думать нечего.

   - Почему?

   - Я вам объяснил уже, почему.

   - Ах, да! - спохватилась она. - Скажите, за что вы меня обидели!

   - Я не имел намерения вас обижать.

   - Однако обидели! В чем бы я ни была виновата, только не в том, чем вы вчера меня попрекнули. Если я вам советовала принять услуги Поля, то сделала это вовсе не с целью вас подкупить. Я просто боялась ссоры. Но вы не это одно назвали подкупом.

   - Что вы хотите сказать?

   - То, что я вам хочу сказать, - отвечала она, - трудно сказывается: вы судите обо мне хуже, чем я заслуживаю. Что вы так смотрите? Вы думаете, что разница, в крайнем случае, невелика, но это для вас, а для меня... Вы знаете: одна лишняя капля переполняет сосуд... Так вот, я об этой капле: возьмите ее назад, потому что она превышает меру. Вы меня обвинили в подкупе. Не знаю, как вы это понимаете, но если вы думаете, что я имела умысел вас обольстить и с этою целью играла комедию, то это неправда. Не то, чтобы я неспособна была ее играть, но... это было излишнее... Я не имела нужды разыгрывать то, что родилось во мне естественно и невольно. Верьте мне! Умоляю вас! Верьте! Какая нужда мне вас обманывать, теперь, когда я имею ваше ручательство, что мне от вас нечего опасаться? О! Мне так стыдно и совестно, что я должна вам это сказать. Но вы меня вынудили. Сергей Михайлович! Я знаю, что я недостойна вас. Я злая, дурная женщина, но все же женщина, и во внимание к этому будьте великодушны, не оскорбляйте меня вконец: скажите, что вы мне верите.

   - Юлия Николаевна! - сказал я. - При всем желании я не могу отвечать утвердительно, пока не дождусь от вас полной искренности. Довольно мы с вами играли в прятки. Признайтесь...

   - Тсс... - быстро шепнула Бодягина, вздрогнув всем телом. Испуганный взор ее забегал тревожно вокруг.

   - Не бойтесь, нас не услышат, а, впрочем... - Я вышел, сказал два слова Ивану и, воротясь, запер дверь на ключ. - Вы отравили кузину?

   Молчание. Она побелела как холст и сидела вся съежившись, опустившись, как осужденная, которая ожидает казни.

   - Скажите мне одно слово: "да"?

   - Нет, - прошептала она.

   - Как "нет"?... Вы были у ней в сентябре?

   Она молчала с минуту, как бы колеблясь, потом отвечала:

   - Да.

   - И вы же были потом в ноябре?

   - Нет.

   Я совершенно остолбенел.

   "Возможно ли? - думал я. - Неужели я ошибся?" Но это смущение, этот ужас и все, что я видел, слышал от ней - как объяснить это все, если она невинна?

   - Кто ж был в ноябре?

   Бодягина посмотрела мне как-то странно в глаза, и опять я заметил в ней колебание.

   - А вы разве не знаете? - спросила она.

   Меня как ножом срезало, однако, я ответил ей храбро:

   - Я знаю, Юлия Николаевна, знаю, что это были вы!

   - О! Нет! - возразила она горячо. - Не говорите этого. Если вы говорите это, то вы ничего не знаете. Это ошибка, клянусь вам! Я виновата вне всякого оправдания, потому что не скрою от вас: я знала об этом деле и, может быть, больше всех им воспользовалась, но чтобы я сама... О! Боже мой! Неужели вы обо мне это думали?

   Что было отвечать? Она поймала меня, или я сам попался... Какой-то инстинкт шептал мне, что она лжет, но что в том, если я не имел возможности ее уличить? А я не имел никакой. Лицо, приезжавшее в ноябре, могло быть и прежде того, в сентябре, могло явиться в похожих условиях, и все-таки я ей не мог доказать, что это она.

   - Кто же, по-вашему, это сделал? - спросил я.

   Она закрыла лицо руками.

   - Он, - прошептала она.

   - Ваш муж?

   - Да.

   - Но не сам же?

   - О! Нет, конечно; он нанял чужие руки.

   - Чьи?... Имя?... Скажите мне имя!

   - Нет, не скажу; я дала клятву.

   - Ну, полноте! Клятва не помешала вам выдать мужа. Она вся вспыхнула.

   - Я не думала его выдавать, - отвечала она горячо. - Я... попалась... Я была так уверена, что вы знаете все. Сама двадцать раз собиралась об этом заговорить, чтобы между нами не было тайны, - но не решилась. Голубчик! Простите! Не проклинайте! Я ей не желала зла... Мне жалко было ее, Бог знает, как жалко, но я малодушная женщина; меня опутали, и я не знала всего, пока все не было уже невозвратно кончено. Простите меня! Простите!

   Лицо ее было в слезах. Она соскользнула к моим ногам. Все спуталось у меня в голове...

   Падающий стремглав не думает о своем положении, он только чувствует, что не в силах остановиться. Так и я чувствовал. После, когда она ушла, я мог презирать себя на досуге, сколько угодно, но это уже не вело ни к чему. Я был обожжен и в крови у меня горела отрава неизлечимой страсти.

  

  

   У меня не было никакого плана: вчерашний вечер все спутал. Я шла наудачу, не зная и даже не спрашивая себя, что может случиться. Я чувствовала только одно, что это решительный шаг и что мне следует быть готовой на все, а между тем я не была готова, что скоро и обнаружилось. Узнав, что я пришла его остеречь, он стал расспрашивать, но что я могла ему сообщить, кроме того, что Поль заметил вчера мое смущение и сделал мне сцену, после которой я не спала от страха. Я не могла даже ясно сказать, чего я боюсь, потому что я и сама не знала. Простой вопрос: что я советую ему делать? - поставил меня в тупик, и я отвечала сдуру, что я бы советовала принять то, что ему предложено. Тогда он напомнил мне свой вчерашний жестокий ответ. Мне это было кстати, и я спросила его: за что он меня так больно обидел? Пошли объяснения... Я укоряла его, что он приписывает мне роль, которую я и не думала с ним играть, потому что я не имела нужды его обманывать. То, что он видел с моей стороны и что он счел за комедию, было естественно и невольно. Короче, я просто призналась ему в любви и кончила тем, что не жду от него ответа, а умоляю только, чтоб он не оскорблял меня, чтоб он верил мне.

   Ответ его был безжалостен. Он сказал, что прежде чем верить или не верить моим словам, он ждет от меня другого признания. Я вздрогнула; он запер двери на ключ и обратился ко мне весь бледный:

   - Вы отравили кузину?

   Вопрос, хотя и давно ожидаемый, упал как топор на мою голову. Я чуть не сказала "да", готова уже была сказать, но язык у меня прилип к гортани и члены охолодели. Прошло с минуту; я вдруг повернула как флюгер, и отвечала: "нет". Зачем я сказала это, я и сама не знаю. Я просто увидела перед собой отсрочку, хотя бы на миг, и ухватилась за эту отсрочку без всякой надежды на спасение, напротив, в полной уверенности, что он поймает и уличит меня, как ребенка. Но вышло иначе: вместо того, чтоб поймать меня, он попался сам. Если бы он сказал мне решительно: "Вы это сделали", я не имела бы духу отнекиваться. Но он спросил, и это было ошибка, потому что, кто спрашивает, тот заставляет невольно думать, что он не совсем уверен в ответе... Пошел допрос.

   - Вы были у нее в сентябре?

   Что-то шепнуло мне, что тут он наверно меня поймает; я оробела и отвечала:

   - Да.

   - И в ноябре?

   - Нет.

   - Как нет?... Кто же был в ноябре?

   - А вы разве не знаете?

   Он смешался. Ясно было, что он не знает. Тогда у меня мелькнула мысль свалить главную долю вины на Поля, а за собою оставить только то, от чего я никак уже не могла отпереться. Это была неглупая мысль, и я выполнила ее с таким успехом, что он был скоро обезоружен. Тогда я упала к его ногам в слезах и с мольбой о прощении. Он протянул мне руки... Я знала силу свою, и я его любила страстно. В четвертом часу я ушла от него счастливая и торжествующая.

  

  

   Свидание и опять свидание. Это уж пятое. О прошлом больше и речи нет; да и какие речи? К чему?... Кто-бы она ни была и что бы ни сделала, я потерял всякое право ее обвинять. Я куплен душою и телом; я стал с нею в уровень. Скажи я ей и, пожалуй, хоть докажи, что она убийца, она расхохочется мне в глаза и ответит: "Так что же? Положим, что так, да ты-то что?... Ты мой любовник и укрыватель и не тебе меня укорять. Ты получил свою цену, ну и молчи!" Конец!... Нечего больше и думать об этом. Это не женщина, это какой-то бес сладострастия!... Это огонь, радость до боли, стыд и восторг, и позорное, одуряющее, мучительное блаженство! Праздник забвения - как она говорит. Но на празднике этом приходят в голову странные вещи. Под час, когда она уставит мне прямо в глаза свои большие, львиные, с желтым просветом зрачки, невольный ужас закрадывается в душу. Мерещится ночь, знакомая комната, в комнате столик, за столиком Оля, а против Оли - она, и у нее этот самый взгляд... И когда я подумаю, что это могло быть именно так, я готов ухватить ее прекрасную белую шею двумя руками и задушить.

   Что ж это такое? Неужели любовь? Нет, это черт знает что! На человеческом языке нет имени для подобных чувств. Они отрицают рассудок, давят сознание, от них можно с ума сойти!

   Бодягин как-то совсем опешил. Смотря на него, и в голову не придет, чтобы он был способен на что-нибудь отчаянное. А между тем она продолжает меня остерегать.

   - Чего ты боишься? - спросил я вчера. - Что он отравит меня? Публично, при всех, у себя за столом?

   - Ну, нет, он не спятил еще с ума.

   - Так что же?... Вызовет, что ли? Но это плохое средство против огласки, если он так уж боится, что я его разоблачу. Ты понимаешь?

   - Да.

   - К тому же оно не похоже. Имея это в виду, он вел бы себя иначе.

   - Ну, на счет этого я не знаю. Ты не суди по тому, что он тих. У него это дурная примета; тем более что он тих только в твоем присутствии, а когда ты уйдешь, волосы на себе дерет.

   - Что же он говорит?

   - Ничего особенного.

   - Почем же ты знаешь, что у него на уме?

   - Вот то-то и худо, что я ничего об этом не знаю. Если бы знала, я бы не трусила... Он не молчит, но я не могу от него добиться правды.

   - Что же однако он говорит?

   - Так... вздор.

   Мы замолчали; потом я сказал:

   - Что же ты хочешь, чтобы я делал?

   - Не знаю. Но прошу тебя, ради Бога, будь осторожен. Мало ли что может случиться; всего не предвидешь, и надо быть готовым на всякий случай... Берегись незнакомых, чужих людей. Не пускай их к себе, когда ты один; и если тебе назначат свидание где-нибудь в неизвестном месте...

   - На постоялом дворе?

   Она сперва вздрогнула, потом усмехнулась горько и как-то трусливо.

   - Ты шутишь, - сказала с укором, - а я серьезно говорю. И еще я хотела тебе сказать: поклянись, что ты не будешь с ним драться.

   - Как же я могу избежать этого?

   - А так... Если заметишь, что он идет на ссору, уступи: горячка пройдет, и он одумается. Но если увидишь, что это не помогает, тогда уже, нечего делать, просто шепни ему, что ты понимаешь, чего ему нужно, но что этим путем он не схоронит концов, а совсем напротив.

  

  

   Прошло более месяца очаровательного, шального счастья, которое наполняло меня до того, что я иногда по целым дням жила без страха и без заботы, не думая ни о чем, почти не чувствуя у себя на плечах головы и забывая об опасности своего положения, как пьяница забывает горе.

   Поль как-то притих. Он редко теперь оставался со мною наедине, что, впрочем, не мудрено, так как наш дом во всякую пору был полон гостей, но тем не менее я заметила, что он избегает меня. Ночью я часто совсем не видела его. Он возвращался поздно, в такие часы, когда я уже давно спала, и не тревожил меня, уходил к себе. Я думала, разумеется, что он спит, но были вещи, которые делали это сомнительным.

   Раз как-то шорох в спальне заставил меня проснуться. Это было глухою ночью. Я приподнялась и в полумраке ночной лампады увидела темную высокую фигуру мужа, который стоял между распахнутыми портьерами, не шевелясь, как статуя. Он был одет, что очень меня удивило, потому что я уж давно спала.

   - Поль! Это ты?... Что с тобою? - спросила я.

   Он не сказал ни слова и, опустив портьеру, исчез. Это мне показалось странно. Подумав и подождав немного, я встала, надела ночное платье и вышла. В ближайших комнатах было темно; но едва я успела дойти до гостиной, как издали стал заметен свет. Он шел из его кабинета, двери которого были отворены. Невольное любопытство побудило меня подкрасться и заглянуть. Смотрю: ходит по комнате с измученным, мрачным лицом. Тогда я вошла. Услышав мои шаги, он вздрогнул и обернулся.

   - Чего тебе?

   - Ничего, - отвечала я, - плачу тебе визитом за визит.

   Говоря это, я оглянулась кругом. Вижу, в углу, на кушетке, постель нетронутая. На столе чайный прибор, тоже не тронутый, и бутылка.

   - Что это ты не спишь? - сказала я. - Так поздно! Который час?

   - Не знаю. Пятый, должно быть.

   - Ты воротился откуда-нибудь?

   Молчание... Он посмотрел на меня и продолжал ходить.

   - Чайник горяч еще; налить тебе чаю?

   - Нет. Оставь! Не трогай! Не трогай, я тебе говорю!... Отойди от стола! Дальше!

   - Господи! Что с тобой?

   Ответа не было... Я постояла, дивясь, и ушла. Это потом повторилось еще два или три раза с весьма небольшими вариациями. Я видела его у себя впросонках: он появлялся как тень и исчезал тотчас, как только я замечала его; только я не вставала больше. Не зная, чем объяснить эти ночные визиты, я относила их к ревности. "Заходит взглянуть, не сбежала ли?" - думала я. Весьма вероятно, оно так и было, но это не объясняло всего, да этим и не ограничивалось. Лицо его с каждым днем становилось мрачнее, и все предвещало бурю.

   Раз как-то, после большого ужина у Стекольщикова, он воротился пасмурный, с жалобами на головную боль. Содовая вода, которую он пил в подобных случаях, вся вышла, но я нашла у себя порошки и развела их при нем.

   - На, пей.

   Смотрю, он изменился в лице.

   - Чего ты?

   - Так, ничего... нехорошо что-то.

   - Пей же!

   - Нет, не хочу... Выпей уж лучше сама, если тебе охота.

   Я отказалась. Он встал, взял меня за руку и долго смотрел в глаза.

   - Выпей, пожалуйста, - говорит, - "я тебя прошу.

   Это меня удивило, и я стояла в недоумении, посматривая то на него, то на поднос с водою.

   - Что ж, ты не хочешь?

   - Нет, не хочу.

   - Ну, я прошу тебя.

   - Зачем? Что за идея?

   Он слил и поднес мне шипящий стакан:

   - Пей!

   - Поль! Что с тобой?

   - Пей! Пей сию минуту!

   - Да полно чудить! Смотри: ведь это уж выкипело и никуда не годится.

   - Ну, Бог знает. Может быть, и годится. Отведай по крайней мере.

   Мы смотрели друг другу в глаза; вдруг все стало ясно.

   - Трус! Дай сюда!

   Я вырвала у него стакан, расплескав до половины, выпила остальное до дна, швырнула на пол и вышла с лицом, пылающим от стыда и досады.

   Я думала, что это его пристыдит и тем кончится, но я ошиблась. Несколько дней спустя, отворяя бюро, я заметила, что замок испорчен.

   - Маша!... Что это значит? - спрашиваю у горничной. - Кто отворял бюро?

   - Барин, - говорит, - вчера приходил без вас, искали чего-то.

   Это меня взбесило, и я, при первом случае, обратилась к нему с вопросом: чего ему нужно было в моем бюро? Он отвечал, что искал английский пластырь.

   - К чему же ты замок изломал? Короче было бы послать в аптеку.

   - Да, - говорит, - это правда. Не догадался.

   - Ты слишком уж недогадлив, мой друг, - заметила я. - Как ты не хочешь понять, что если бы я и была способна сделать в другой раз то, что я сделала раз, тебе же в угоду, и о чем я жалею теперь каждый день, то все же я не с ума сошла, чтобы рисковать своей головой без нужды. К чему мне это теперь, этот "пластырь"?

   Он выслушал, не моргнув, и, судя по его рассеянному лицу, я бы подумала даже, что он не слушает, если бы он не сказал мне, минуту спустя, довольно странную вещь:

   - Я видал ее вчера.

   Это меня удивило до крайности.

   - Каким образом?

   - Так, - говорит, - лежу, смотрю, она сидит у меня на постели, в ногах.

   - Какой вздор! Это ты видел во сне.

   - Да; мышка, вот видишь ли, этакая; подсела к сонному, подсела и шепчет: "Отзовутся кошке мышкины слезки".

   - Что это значит?

   - Так, ничего, это она сказала.

   - Но ведь это было во сне?

   - Ну, да, а ты ничего не видала во сне?

   - Нет.

   - .Ну, значит, это на мой счет.

   - Ах, Поль, - говорю, - не думай об этом, а то, пожалуй, с ума сойдешь.

   - А ты не думаешь?

   - Думаю иногда нехотя, но к чему это теперь?

   - А вот к чему: я думаю, ты думаешь, и он думает. Уверяю тебя, что думает и никогда не забудет, никогда не простит ни мне, ни тебе. Если ты думаешь иначе, то ты дура!

   - Поль!

   - И если надеешься, что это может окончиться чем-нибудь, кроме гибели, его, и моей, и твоей, то у тебя менее смысла, чем у ошалелой кошки. И та не полезет сама в огонь, а ты лезешь! Ты сумасшедшая, на которую надо надеть смирительную рубашку и посадить на цепь.

   - Ну, уж не знаю, кого из нас надо сперва посадить, - сказала я сдуру, да и сама не рада была потом. Глаза у него налились кровью, и пена выступила у рта.

   - Тебя! Тебя! Тебя! - твердил он неистовым хриплым голосом. - Меня поздно теперь сажать. Меня следовало тогда посадить, когда я связался с тобою, проклятая! Ты не женщина, а змея! У тебя нет ни чести, ни совести, ни рассудка, ни сердца, а есть только одно: похоть! Прочь, подлая! Мне мерзко смотреть на тебя! Прочь! К черту!

   И он замахнулся на меня своею сильной рукой, которая гнула подковы.

   Не помню уж, что было потом. Я очнулась в постели, с обвязанной головой; около меня хлопотали няня и горничная...

   Этим окончился короткий праздник забвения, и наступили черные дни. Началось с того, что я пролежала недели две в жестоких страданиях от ушиба с приливом крови в голову. Припадки возобновлялись к вечеру, и я по ночам не смыкала глаз, но к утру мне становилось лучше, и я спала. В бреду и впросонках я видела у своей постели мужа, но всегда мельком и всегда с озабоченным, мрачным лицом.

   От няни и горничной я слышала, что он сиживал иногда по целым часам у меня в спальне, ожидая приезда доктора, и потом запирался с ним у себя. Доктором у меня был сперва тот самый старик, о котором я прежде вам говорила, но потом, когда мне стало лучше, Поль ни с того, ни с сего отказал ему и взял другого, что очень меня удивило и огорчило. Но я боялась допрашивать о причине, потому что когда я заговаривала об этом, он ничего мне не отвечал, и по его лицу я видела, что это его раздражает. Вообще, я стала бояться его, как никогда еще не боялась, и не столько жестокий поступок его со мной, сколько слова, которые я в ту пору слышала, и страшное выражение, с которым они были сказаны, внушали мне этот страх... Он очень переменился в последнее время: похудел, глаза от бессонницы, или, как мне иногда казалось, от коньяка, который стоял у него по ночам на столе, были красны, воспалены; но всего хуже был взгляд. После уже я узнала значение этого взгляда, а теперь только скажу, что не могла выносить, когда он был пристально устремлен на меня, и отворачивалась.

   Дней через десять я немного оправилась и стала вставать с постели. Маман навещала меня каждый день, то утром, то вечером, но, кроме ее да домашних, я не видала решительно никого, и это меня огорчало тем более, что за время болезни я не имела почти никаких известий о Черезове. Я знала только, и то от людей, что он приходил узнавать о моем здоровье и виделся с мужем. По обстоятельствам, это казалось мне очень опасно, и я жила в ежеминутной тревоге. Чтоб выйти самой из страха и предупредить его, я написала несколько строк и упросила няню снести самой, чтобы скорей получить ответ. Я извещала его коротко о моей болезни и частию о моих опасениях, а подробности, в том числе и причину ушиба, няня взялась передать на словах. Ответ получен был немедленно, и, таким образом, у нас завелась переписка. Она была очень немногословна: мы оба писали на скорую руку, едва доверяя бумаге необходимое и избегая напрасной потери времени, чтобы не затруднить старушку, которая уходила и приходила тайком. Дело в том, что надо мной был устроен секретный надзор, и я не могла положиться ни на кого, всего менее на мою собственную горничную. Я вынуждена была писать украдкою от нее и от мужа, но тем не менее это меня развлекало. Эта переписка, мой ребенок, да маман были единственною моею утехою в течение долговременного ареста, причину которого я никак не могла взять в толк. Я была или, по крайней мере, чувствовала себя давно совсем здоровою, а мне едва позволяли выйти из спальной в другие комнаты, когда в них не было никого, что, впрочем, часто случалось, так как в отсутствие мужа люди не смели принять ни души, кроме маман да доктора, нового доктора, который ездил ко мне каждый день Бог знает зачем. Я его ненавидела за то, что не могла от него добиться ни слова путного. На все мои уверения, что я совершенно здорова, он пожимал пле