Златовратский Николай Николаевич - Крестьяне-присяжные

, этим больше и обошел меня. Тем делу конец бы, потому я скоро свой грех пред господом сознала, стала в церковь ходить, покаянье на себя наложила. И все внутри меня что-то говорило: "Не видать тебе, раба Прасковья, до конца твоей жизни счастия! Весь дом твой несчастием порешится. А будет твоей душе спокой, ежели скитаться будешь по земле и помогать болящим... И даю я тебе провиденье - всякую болезнь в человеке признавать, и ты, болезнь ту провидевши, должна за тем человеком следовать... Вот тебе мой приказ".

   - Как же хозяин-то?

   - Пришел и признал. Сейчас с братом в раздел. Стали делиться, а большак все себе и отсудил. Тут мой уж стал бить меня. Я молчу и только к сынку привязалась, десятый годок ему шел. Он и его у меня отнял в ученье. А сам все бьет; два года бил: грудки отшиб. Стала я сохнуть. Тут я надумала: "Божье повеленье исполнить требуется". И ушла в бега: в Соловки ходила, в Новом Ерусалиме была, по всем обителям странствовала. Вернулась тихонько домой - сынку четырнадцатый годок шел; и стал он щепка Щепкой, и как будто рассудком тронувшись. "Петя,- говорю,- это я, матка твоя".- "Вижу",- говорит. "Не рад ты мне?" - "Нет,- говорит,- ступай опять в бега... Узнает отец - убьет и тебя, и меня!" Горько мне было, заплакала я - ушла опять к Киеву. Год ходила. Вернулась сюда, в город, слышу, говорит мне один мужичок из наших: "Твоего сына судить будут..." - "За что?" - спрашиваю. "Отец, слышь, его из-за тебя избил; привязал к телеге - да вожжами... Зверь стал - насилу оттащили. А после того Петьку-то поймали у задворок со спичками. Избу хотел поджечь. А отец-то пьяный спал. Хорошо, что усмотрели. Спалил бы и деревню!"

   - А сколько тебе, бабка, лет?- прервал ее Бычков.

   - Третий десяток в исходе.

   Пеньковцы посмотрели на нее.

   - Ну, истинно твое слово: недаром твое покаянье... В половину тебе господь годов прибавил - веку укоротил.

   В эту минуту за дверью послышался разговор. Пеньковцы стали вслушиваться.

   - Не нас ли кто ищет?- сказал Лука Трофимыч, приподнимаясь, чтоб справиться.

   Дверь отворилась, и в ней показался хозяин, за ним солдат, длинный и прямой, как веха, с корявым, усеянным прыщами лицом; в руках у него была книга.

   - Господа присяжные? Вот здесь-с. Они самые. Получайте!- говорил хозяин, пропуская вперед солдата и показывая на пеньковцев.

   Пеньковцы все поднялись, только крестьянка как сидела, так и осталась невозмутимою.

   Солдат, не снимая кепи, молча подошел к окну и стал рыться в книге. Наконец он вынул лоскут бумаги.

   - Фома Фомич кто из вас?- спросил он.

   - Есть. Старичок будет. Вот на полатях он!

   - Можно, чай, слезать с полатей-то. Не велик барин!

   - Болеет он у нас, кавалер,- жалобно заговорил Лука,- уж просим прощенья... Потрогать жалеем... Забылся только что.

   - Ну, мне все равно. Вот повестка. В семь часов приказано явиться. Вы с ним одной волости?

   - Одной.

   - Все?

   - Мы все пеньковские. Других нет...

   - И женка?- спросил солдат, кивнув на крестьянку и едва изобразив на корявом лице какое-то подобие улыбки.- От скуки, что ли, прихватили с собой... Али, может, и женка в присяжных тоже?

   - Нет-с... Зачем же?..- умильно улыбаясь, объяснял Лука Трофимыч.- Так, бабочка... Набеглая... Присталая, выходит...

   - Ну, и ее тащи к нам,- шутил солдат.

   - Непочто, господин служивый, непочто... Мы вам не слуги... Мужики вам слуги, а мы, благодарение отцу милостиву, не слуги еще вам... Мы, бабы, не вам - богу служим!- заявила храбро "беглая бабка".

   - Вот так женка - заноза! - продолжал шутить солдат и потом, быстро обернувшись опять к пеньковцам, сурово прибавил:- Так всем вам, пеньковцам, явиться к семи часам.

   Пеньковцы перепугались и молчали.

   - А не известны вы будете, господин кавалер, к чему это нас?- проговорил дрожащим голосом Лука Трофимыч.

   - Там объявят... За хорошим делом к нам звать не станут.

   Солдат оставил повестку и ушел.

   - Что за грех?- спрашивал тихо Лука Трофимыч, всматриваясь в боязливо недоумевавших пеньковцев.- Ч-чу-де-са-а!.. Сохрани, господи-батюшко, Миколай-угодник! Что за притча? Не Петра ли что?

   - Фомушку, слышишь, зовут. К чему тут Петра? - заметил Бычков.

   - Ну-ко, Дорофей, прочитай поскладней, нет ли там чего еще? Не прописано ли?- обратился к нему Лука, подавая повестку.

   Бычков стал читать по складам, но, кроме приказания крестьянину Пеньковской волости Фоме Фомину явиться в семь часов пополудни сего ноября, дня, такого-то года, не нашел ничего, хотя посмотрел и на Другую сторону и даже долго и тщетно старался разобрать хитрый росчерк у подписи письмоводителя.

   - Помилуй нас, грешных!- глубоко вздохнули пеньковцы.

   - Смотри, братцы, часы-то бы как не проворонить. Вишь, здесь какие строгости - все строки,- внушал обстоятельный мужик.-Ты, Еремей, карауль смотри. Почаще к хозяину-то понаведывайся. Да не задрыхни, спаси господи, как ни то грехом; не ложись на лавку-то, а у стола присядь... Да вот, вот бабка-то, может, приглядит за тобой. А мы отдохнем пока.

   - Ну, братцы, чудеса здесь! - продолжал он, собираясь ложиться.- И ума теперь совсем решишься... Не соображусь...

   - Да прежде-то разве не бывало?- спросили другие.

   - Как не бывало!.. Всяко бывало... То-то вот и пужаешься... Думается теперь, как-никак, а бесприменно по трактирным делам... Вишь, что горожане чудят над нами.

   - Тьфу ты, господи!- рассердился наконец всегда смирный и покорный Еремей Горшок.- Дались тебе, Лука, эти трактиры. На всякое дело у него одно решенье - трактир! Да неужто, кроме трактира, так уж над нами и чудить некому? Не клином, чать, округа-то сошлась... И опять, разве Фомушка был хоша раз в трактире?

   - Так, так... Совсем оглупел, братцы! Простите,- признался благодушно Лука Трофимыч, зевая и крестя рот.

   Смерклось. Зазвонили к вечерням. Дежурный Еремей Горшок, все время дремавший за столом и то и дело просыпавшийся и бегавший на хозяйскую половину справляться о времени, перебудил пеньковцев.

   Встал и Фомушка. Спросили его товарищи, не знает ли он, зачем его вызывают.

   - Господь знает, милые,- отвечал он.- Какой бы уж грех от старика мог быть? Только что разве вот в округе с барином одним говорил - с крестом был тот барин... Так он же меня обидел. А больше греха за собой не припомню.

   Повздыхали присяжные и стали понемногу сбираться "на приглашение".

   Собрался кое-как и Фомушка, окутав, по настоянию "беглой бабочки", все лицо, голову и шею, которые у нею горели, платком.

   - Не след бы старичку ходить... Ох, не след бы! - толковала она.- Трудно будет старичку перенести!

   Когда пеньковцы выходили на Московскую улицу, заметили они сквозь сумерки чью-то подвигавшуюся к ним темную фигуру в картузе, шедшую неровным, торопливым шагом, постоянно сбиваясь с протоптанной по снегу дорожки в лежавшие по бокам сугробы; темная фигура изредка размахивала руками и, вероятно, вела таинственные разговоры сама с собой; вообще она сильно смахивала на подпившего человека.

   Фигура в картузе прошла было, не замечая пеньковцев, мимо, но они, всмотревшись, окрикнули:

   - Петра!.. Ты это?

   Фигура в картузе остановилась и в недоумении, как впросонках, не понимая ничего, смотрела на них.

   - Чего ты опешил? Воротись: идти нам нужно всем. Объявиться приказ вышел.

   - Куда? - спросил Недоуздок, быстро подходя к ним: это был действительно он.

   - В контору приказано. Вот Фомушку требовают и нас всех с ним.

   - А-а! Па-анимаю...- заговорил Недоуздок про себя.- Учить, значит...

   - С шабринскими, что ли, угостился? - спросил недовольно наблюдавший за ним Лука Трофимыч.- Не след бы... И без угощеньев ихних беда на тебя из-за каждого угла налетает.

   Недоуздок счел ненужным отвечать и доказывать неосновательность павшего на него подозрения: он знал, что был почти пьян, ho только не от вина. Он присоединился к товарищам и снова погрузился в разрешение каких-то таинственных вопросов.

   В канцелярии полувоенного ведомства долго сидели пеньковцы по скамьям передней, вздыхали и смотрели, как солдаты курили махорку и играли у ночника в три листика.

   Часа через полтора пришел высокий, толстый, бакастый господин, в полуформенной одежде. Сверкнув глазами на пеньковцев из-под фуражки, он, не снимая ее и бросив с плеч на руки подскочившим солдатам шинель, прошел быстро в дальние комнаты.

   Минут через десять раздался по комнатам повелительный и несколько охриплый окрик:

   - Фома Фомин! Здесь?

   - Здесь! Фома Фомин, который?- засуетились солдаты.

   - Сюда!- крикнул опять голос.

   Солдат повел Фомушку через неосвещенные комнаты на голос. Фомушку била лихорадка, но не от боязни, а от развившейся болезни.

   Дверь за ним затворилась, и все смолкло.

   - Пеньковцев! Сюда!- раздался опять голос.

   Тот же солдат ввел пеньковцев в комнату, где сидел перед столом, покрытым клеенкой, разбросанными бумагами, шнуровыми книгами, с медною лампой с тусклым абажуром, полуформенный господин, погрузившись внимательно в чтение каких-то листов. В стороне стоял Фомушка. Пеньковцы боязливо и бегло взглянули на него: лицо его было красно и лихорадочно пылало, губы дрожали.

   - Вы кто?- сверкнул на них взглядом, на секунду подняв от бумаги голову, полуформенный господин.

   - Крестьяне, ваше бл-дие.

   - То-то. Мужики?

   - Так точно-с.

   - Я вас спрашиваю: мужики?

   - Они самые будем-с,- упавшим голосом ответил Лука.

   - И больше ничего? Мужики молчали.

   - Ничего больше? - тоном выше переспросил полуформенный господин.

   - Так точно-с... То ись...

   - Без всяких "то ись"! Помолчали.

   - И вы это звание свое помните хорошо?

   - Довольно хорошо, ваше бл-дие.

   - Плохо, я говорю.

   - То ись... Ежели... Ваше бл-дие.

   - Без "то ись"! (Тоны повышаются crescendo.) Плохо, говорю я.

   Пеньковцы замолчали.

   - Если вы забудете, кто вы и что вы (взор полуформенного господина молнией проносится по пеньковцам), тогда... Это что значит?- - вдруг прерывает он себя, обращаясь к Недоуздку.- Что это значит? Я тебя спрашиваю! (Указательный палец допрашивающего начинает внушительно тыкать по направлению ко рту Недоуздка, у которого в углах губ начинается какая-то игра.)

   - Не могу знать,- отвечал Недоуздок и стыдливо утер широкою ладонью усы и бороду.

   - Ты не утирай, не торопись, братец... Что это у тебя выражает?.. А? Он всегда так смеется? - спросил быстро пеньковцев бакастый господин.

   Пеньковцы посмотрели на Недоуздка.

   - Не примечали, ваше бл-дие.

   - Скажите, какой смешливый!.. А?.. Сма-атри, братец!.. Сма-атри!.. Как прозываешься? (Допрашивающий берет карандаш.)

   - Недоуздок.

   - Узду пора!.. Слышишь?

   Полуформенный господин что-то бегло начал писать.

   - Если вы забудете, кто вы и что вы,- проговорил он после небольшого молчания, растягивая слова,- так вот он вам скажет,- он показал на Фомушку.- Ты передай им,- прибавил он ему.- Ступайте!

   Пеньковцы вышли. Молча и медленно подвигались они к квартире. К Фомушке, однако, не навязывались с расспросами, оттого ли, что щадили болевшего товарища, или оттого, что очень хорошо знали, в чем состояли бы его ответы.

   - Петра,- проговорил Фомушка,- ослаб я. Подведи меня.

   Недоуздок взял его под руку.

   - Ты не бойся, Фомушка... Ничего!- успокаивал он его.

   - Чего мне бояться? Господь с ними! Пущай учат, коли любо.

   - Что за грех такой, Фомушка?.. И за что это нам остраску задали? Ась?- осторожно спросил Лука Трофимыч.

   - Тот... с крестом-то... толстый...

   Губы Фомушки задрожали, застучали зубы; лихорадка опять забила и не дала договорить.

   В квартире Фомушку приняла "беглая бабочка".

   - Э-эх, старичка как ушибло!- ворчала она.- Ушибло старичка совсем. Не нужно бы ходить, говорила я. Сбегайте-ка, родные, за водкой, натрем мы его!- говорила она, укладывая Фомушку на нары.

   - Братцы, тяжело мне!- простонал старик.

   - Что, Фомушка, велено тебе сказать-то нам? - спросил опять Лука Трофимыч, как будто боясь, чтобы он не испустил дух.

   - Пустите! Зачем кушак? И зачем вы кушаком меня окручиваете? Только что сняли - и опять кушак...

   Фомушка забредил. Лука Трофимыч боязливо отошел и перекрестился.

   Долго и угрюмо сидели присяжные в этот зимний вечер в округе.

  

  

   Фомушке становилось хуже; идти ему в суд - нечего было и думать. Хозяин начинал сердиться и посылал в больницу. "Беглая бабочка" неустанно ходила за больным: спрыскивала его "святыми целеньями", привязывала к голове примочки из разведенного в водке снега, подавала ему пить. Пеньковцы были ей рады, так как могли совершенно спокойно оставить больного на ее попечении. Сами они пошли в суд. Лука Трофимыч искоса и пристально наблюдал за Недоуздком, который так необычно вел себя, что, не будь он на ногах, можно бы было принять его за больного одною с Фомушкой болезнью: он или задумчиво молчал, или говорил что-то про себя, отвечал невпопад и несообразно совсем.

   В суде народу было сегодня немного, только "свои", судейские. Приходили какие-то господа с барынями, посмотрели на вывешенное у залы заседаний расписание дел и, прочитав, что на сегодня назначено к разбору дело о покушении на поджог малолетнего крестьянина Петра Петрова, 16 лет, махнули рукой и ушли. Подсудимый был худой, с тупым и равнодушным взглядом мальчик лет пятнадцати; он так был мал и сух, что казался еще моложе; белые волосы у него острижены были в кружок и падали на лоб, он не поправлял их; ушедшие глубоко в орбиты глаза следили одинаково равнодушно и за судьями в мундирах, и за мужиками-свидетелями, и за дремавшим и клевавшим носом у двери залы сторожем, обязанным отпирать и запирать залу во время разбора дела. Он даже очень долго и пристально всматривался в ружье стоявшего с ним рядом солдата и так был занят, казалось, мыслью разузнать и превзойти всю хитрую механику курка, что не один раз заставлял председательствующего повторять вопросы. Отвечал он односложно, беззвучно. Свидетели, пятеро его однодеревенцев, из которых один был староста, другой сотский, постоянно выказывали желание отвечать за него, подсказывали ему, вроде того: "Петька, не трусь ты; чего трусишь? Свои здесь!.. Говори: ваше, мол, высокоблагородие, виноват, мол, точно, ну, а при сем... Ты, родной, смелее". А когда их председательствующий останавливал, они говорили между собой: "Глупыш еще!.. Не разумеет ведь... Что на нем взять?"

   Присяжные, в числе двенадцати человек, все были крестьяне. Можно было предполагать, так как дело шло о поджоге, что защитник отвел богатых собственников, а прокурор, напротив, отвел тех из крестьян, которые казались на вид "нехозяйными"; но как большинство из тридцати человек все-таки были крестьяне, то состав исключительно и наполнился ими. Только купеческий сын попал в запас, чем и остался очень недоволен, так как дело было для него неинтересное, а приходилось "зря" быть внимательным. Из наших знакомцев вошли в состав суда: Бычков, которого, по грамотности, выбрали в старшины, Лука Трофимыч и один Еремей; прочие были незнакомы, и в число их попал и мещанин. Недоуздок и другие пеньковцы не пошли домой, а поместились на скамьях, назначенных для публики. Пеньковцы только в конце судебного следствия догадались, что подсудимый мальчик был сын "беглой бабочки", а именно при показании одного из свидетелей, сотского, поймавшего его на месте преступления, о "буйстве" и "необстоятельности" его отца, от которого даже "женка должна в бегах состоять вот уж пятый год...". Из речи прокурора и защитника узнали они, что мальчик судится второй раз, так как решение первого состава присяжных почему-то было кассировано защитником, но почему именно - они никак не могли понять, ибо дело касалось какой-то хитрой юридической формы. Нашим присяжным, казалось, приятно было это случайное совпадение, и они весело переглянулись с пеньковцами, сидевшими в числе слушателей. Те тоже ответили им какою-то мимикой, дескать: "Вот он, бог-то!.. Ты и гляди... Каждый день бабочка понапрасну в суд ходила, ждала, а ноне, когда для богоугодного дела при мужике осталась, как нарочно господь на нас и навел... полосу-то". Пеньковцам нравилось и то, что суд шел скоро, без всяких "смущений". Прокурор и защитник не "травились". Медленно выплыли присяжные из совещательной комнаты и тем же торжественным шагом, каким обыкновенно идут в церкви к причастию, вышли перед судейскую эстраду. Бычков, до невозможности высоко поднял голос, прочитал оправдательный приговор. Пеньковцы, сидевшие на скамьях зрителей, были уверены в этом приговоре, но все еще боялись, что вот-вот председательствующий скажет: "Эх, вы! Разве так судят здесь, по-мужицки?.. Разве мужицкий здесь суд?" Когда же председательствующий поднялся и объявил: "Подсудимый, вы свободны; можете идти куда угодно", сердце у Еремея Горшка и Недоуздка застучало. Посторонняя публика вышла. Мещанин тотчас же, как ушли судьи, стремительно убежал "выжимать копейку". Дело "освобождения невинного" совершилось просто. Никаких восклицаний, восторгов. Пеньковцы и свидетели подошли к Петюньке.

   - Ну вот, Петька, и молись за них теперь богу,- сказали свидетели, показывая на присяжных,- им скажи спасибо.

   - Бога, малец, бога благодари!- откликнулись присяжные.

   - Вот мы, брат, какие... так-то!- прибавил, улыбаясь, купеческий сын и тоже радовался, забыв, при общем увлечении, что он нисколько в этом деле не повинен, а сидел "в запасе".

   - Ну, а теперь, Петька, в деревню с нами собирайся. Опять заживем!

   - Я не пойду.

   - Да куда ж ты, глупый, пойдешь? Ведь так-то и на поселенье сошлют... Почему ж ты не пойдешь?

   - Отца боюсь.

   - Отца не бойся теперь! Теперь он сократился... Теперь кто ж ему над тобой власть даст? Теперь ты по закону слободен!

   - Я птицу стрелять пойду... Ружье достану...

   - Ах ты, глупый!.. Вот он - малец, так малец и есть...

   - А где у тебя, милый, матка-то?

   - Матка в бегах.

   - Вот и матку тебе разыщем мы,- сказали свидетели.

   - Так, так. Мы и еще тебя порадуем: пойдем с нами, мы тебе ее, матку-то, покажем!- говорили присяжные.

   - А где она? Она далеко.

   - Совсем близко. При нас она живет. Она за тебя бога упросила. Так вот все к матке и пойдем. Господа кавалеры теперь уж тебя отпустят!

   - Нет, нельзя... Мы его должны в тюрьму представить,- ответили солдаты.

   - Зачем еще... али мало?

   - Мало. Пущай попрощается. Тоже в чужой одежде нельзя. Казенное сначала вороти.

   Солдаты встряхнули ружьями и, встав по обеим сторонам мальчугана, приготовились идти.

   - Я не пойду! Пустите! Я убьюсь там,- проговорил "освобожденный" и заплакал.

   В это время подошли к нему кругленький адвокат и судебный пристав. Заметив, слезы, они рассмеялись.

   - Ты о чем плачешь? А?- спрашивает адвокат.- Недоволен мной, что я тебя освободил? А?.. Ну, как ты - не знаю, а я, брат, тобой доволен... Что ваш "товарищ"-то съел? - обратился он к приставу.-Ведь я говорил тогда, что кассация моя... Не хочет ли теперь еще со мной потягаться?.. Я так и быть уж, ради эдакого турнира, еще даровою защитой пожертвую... Ну, о чем же ты плачешь? А? На вот на калачи... Да меня помни!- прибавил адвокат Петюньке и сунул ему в руку рублевую бумажку.

   Пеньковцы утешили мальчугана и объяснили, где ему найти их и матку, когда он совсем разделается с тюрьмой. Затем все вышли. У трактира нагнали они двух купцов, сидевших "в публике". Купцы повертывали ко входу и что-то сердито объясняли третьему.

   - Конечно, это одна выходит зрятина,- говорил один.- Какой к суду страх будет? Мы же тогда обвинили, а теперь мужики верх взяли...

   - Суды совсем мужицкие. Мужик задолеет - беда!- заметил другой.

   - Конечно, беда!.. Теперь, господи благослови, первым делом они сейчас поджигальщиков оправдывают! Да теперь поджигальщики для хозяйного человека хуже из всех! Разбойник сноснее! Им, голякам, ничего! Они что? Однопортошники, одно слово... Сгорел шалаш у него в деревне - печали немного: взял порты под мышку и поселился у соседа... А разве мы при нашем имуществе можем это стерпеть?.. Судьи! Судилась бы гольтяпа промеж собой по деревням как знала.

   - Это так. Нам с ними, мужиками, вовек не сойтись. Им преступник жалостен, а нам - страшен.

   - Постой теперь! Теперь только дворников да собак позубастей заводи... Ха-ха-ха!..

   Сумрачно, сыро и холодно в избе постоялого двора. Скверная сальная свечка, вставленная в горлышко бутылки, воняет и едва светит каким-то красноватым светом. Фомушка лихорадочно мечется на нарах под дырявым полушубком; пеньковцы, понадев дубленки, или ежатся по углам, или бесцельно ходят с одного места на другое. В заднем углу нар "беглая бабочка" что-то копошится и шепчет около Петюньки, надевая ему на шею какие-то гайташки с ладанками. Петюнька сидит на лавке и, держа обеими руками французский хлеб, равнодушно жует и болтает ногами в большущих валеных сапогах. Недоуздок только что вернулся откуда-то; не сказав ни слова на недовольное ворчание Луки Трофимыча, подозревавшего его постоянно в сношении с Гарькиным и трактиром, он бросил в угол нар, в головы армяк и растянулся, закинув руки за голову; Лука Трофимыч чем-то недоволен и ворчит; Еремей Горшок сидит на лавке, сложив на брюхе руки, уткнув нос в бороду и покачивая головой, не то дремлет, не то думает о чем-то с закрытыми глазами. Бычков сидит у стола и соскабливает с него ногтем сальные лепешки. Видимо, все недовольны чем-то, всем не по себе. Так бывает всегда после неполной радости, нарушенного удовольствия, обманутого ожидания или же когда грубая, неуклюжая пошлость ни с того ни с сего ворвется к человеку в особенно высокие минуты душевного настроения и бессовестно оборвет высокую струну чувства, начинавшую звучать в душе.

   Как будто впросонках слышит Недоуздок, что пришли однодеревенцы "беглой бабочки", староста, сотский и два крестьянина - народ по одежде, видно, бедный.

   - Садитесь - гости будете!- приглашали пеньковцы, отодвигая от лавки стол.- Вот у нас хоромы-то какие, простор, да толку мало... Надули нас ловко. Тогда с вьюги-то показалось знатно тепло... Ну, а теперь господская-то печка не очень мужиков нежит!

   - А мы вас насилу разыскали. Город. Народу всякого много.

   Гости уселись по лавкам и стали говорить тихо, заметив метавшегося в лихорадке Фомушку.

   - Болеет?- спросили они.

   - Заболел. Вьюга по дороге-то настигла.

   - Вы в больницу.

   - Не желает. Погодите, просит, может, еще не смерть мне... Думает: что завтра.

   - Ну, а мы, Петька, за сапогами, брат, пришли,- говорил сотский Петюньке.- Скидавай сапоги-то. Что делать? У меня у самого одни они надежа. В кожаных-то по теперешнему времени недалеко напляшешь до деревни, да и те худые... Разом с беспалыми ногами домой придешь. А ты вот получай свои узоры-то: в целости из тюрьмы выдали!- прибавил сотский, кладя на лавку растрепанные лаптишки.

   - Стало, он в твоих сапогах-то? То-то больно уж велики.

   - В моих. Чего! Пришел в острог-то, а ему и выйти не в чем; девять месяцев тому взяли его в шугайчике да лаптишках - они и есть только. А шапка?- спрашиваю. А шапки, говорят, и совсем не значится. Ну, сходил на фатеру, принес вот ему валенки да шапку дойти до матери.

   Стукнули о пол сапоги,- Петюнька освободил из них свои худые, маленькие ноги.

   - Вот так-то,- говорил сотский,- а ты богат теперь. Вишь, какую кредитку тебе дал аблакат-то на калачи! И на сапоги изойдет.

   Слышит Недоуздок, как после того заговорил что-то Фомушка и заметался.

   - Старуха,- тихо выговаривает он,- подь-ка ты сюды... Вот подыми-ка ты меня немного... Ну, так, так! Расстегни-ка грудь-то! Вот здесь... Ах, руки-то дрожат!.. На-ко вот, купи ребенку сапожнишки-то! Ох, дело-то студеное... Долго ли до беды... А у нас какие ведь вьюги-то!

   Слышно, "беглая бабочка" всхлипывает и уговаривает Фомушку.

   - Э-эх... Зачем только руки мне связали? Руки зачем?- начинает опять бредить Фомушка.- Лесничок, лесничок, Федосеюшко, развяжи кушак-то, родной...

   Все молчат и боязливо слушают. Некоторые крестятся. "Беглая бабочка" спрыскивает Фомушку святою водой.

   Немного погодя Фомушка успокоился. Стали опять разговаривать.

   - Говорят, здесь обчество есть: помогает тем, которых освободят.

   - Говорят, что есть. Ну, только хлопоты. Боятся они мужику деньги на руки выдать: пропьет, вишь! Так пойдут у них тут сначала справки от обчества, потом когда-то пришлют в волость. А из волости когда еще выдадут; и то с вычетом... Рубля три, может, и останется. На руки не дадут: это и говорить нечего... А ведь есть-то теперь нужно... Вот и босиком-то тоже зимой не больно находишься!

   - Хорошо, кабы выдали. Вот и нам, может, что-нибудь перепало бы,- замечают свидетели.- Два раза гоняли. А мы люди небогатые. Прожились тоже.

   - А помногу выдают?

   - Нет, совсем стали помалу... Говорят, присяжные-крестьяне больно много голяков стали освобождать. Эдак, слышь, не годится. Денег не напасешься!

   Опять бредит Фомушка. Невесело, вяло идет разговор про бедность, горе, несчастье. Кто-то опять заводит разговор с Петюнькой, чтоб повеселить компанию:

   - Ну, Петька, рад, что домой пойдешь?

   - Нет. Я не пойду,- отвечал Петька, грызя сухие баранки, которые сует ему в руку и за пазуху матка, тихо нашептывая: "Жуй, кровный, жуй со христом! Вишь, тельцо-то с тебя все посошло".

   - В лес пойдешь? А? Птицу стрелять?

   - В лес пойду... И мамку возьму...

   - А мамку зачем?

   - Отец убьет... Жалко...

   - Мы отцу теперь не дадим бить.

   Петюнька замолчал.

   - А зачем раньше давали?- спросил он.- Все одно и теперь...

   - Теперь мы его в холодную запрем.

   - Из холодной он опять придет. А мы лучше с мамкой совсем уйдем.

   - Вам нельзя. Земля за вами. Мы и пашпортов не дадим.

   - Я в бега уйду.

   - А чем жить будешь?

   - Господи, помилуй нас, грешных,- прошептал Еремей Горшок, горячо молясь на сон грядущий.

  

  

   В предшествовавшую ночь, когда Недоуздок безысходно путался в неразрешимых противоречиях "судейского положения" и Еремей Горшок склонял к полу пред образом свою лысую голову, в эту пору на другой половине происходила такая сцена. Всю ночь дворник то ложился в постель, то сползал с нее, то зажигал свечу, босиком подходил к двери присяжных и чутко вслушивался, то будил жену.

   - Стефанида, а Стефанида!- говорил он, подталкивая ее в бок.

   - Ну!- откликалась впросонках супруга.

   - Оторопь меня берет, дура!

   - Да побоишься ли ты бога, Савелий Филиппыч, ни одной ты мне ночи спокою не даешь!

   - Эка глупая,- удивлялся дворник,- хозяин мучается, а она спокой!.. И как это у тебя язык повернулся сказать!.. Дура ты, дура!.. Вставай, богу молись!

   Едва стало светать, как Савелий уже явился на половину присяжных.

   - Почтенные, почтенные!- покрикивал он в дверях, боязливо поглядывая в угол, где лежал под полушубком Фомушка.- Эй, господа присяжные!

   Присяжные стали подыматься: сперва показалось им было, что не проспали ли они суд, так как некоторым из них уже во сне виделось, как их штрафовали за неявку, но потом удивились, к чему их так рано будит хозяин, так как припомнили, что суда на сегодня, по случаю праздника, не назначено, и еще вчера располагали поспать подольше.

   - Чего требуется?- отозвались они.

   Но в это время полушубок на Фомушке задвигался, и Фомушка стал медленно подниматься, опираясь на сухощавые руки.

   Почтенный дворник задрожал и, быстро захлопнув дверь, ушел к жене.

   Дело было в том, что почтенный гражданин, содержатель постоялого двора, в котором судьба указала ютиться нашим присяжным, стал с некоторого времени бояться покойников. И чем старше и степеннее он делался, чем полнее росло его довольство, чем ближе настигал он вожделенный идеал мирного мещанского жития, тем эта странная болезнь одолевала его все более. И чего только супруга его не делала: и отчитывала его, и свечи в соборе ставила, и молебны служила,- ничего не помогало. На беду, двор их стоял на пути к кладбищу, и хозяину каждый день суждено было следить за отправляющимися в лучший мир гражданами. Почтенный дворник перебрался было с супругой в задние апартаменты, но мирные тени опочивших горожан не оставляли тревожить и здесь по ночам чуткий сон его. Много толков, по обыкновению, ходило по этому поводу среди слободских обитателей, вообще любителей отыскивать причины тонких психических болезней, известных у них под общим собирательным именем "нечисти" или просто "чертовщины". Рассказывали, что это началось с дворником с тех пор, как в бытность его присяжным заседателем, в первую по открытии новых судов сессию, случилось что-то не совсем чистое: говорили, будто он запродал свой голос; рассказывали также, что ночью около его дома нашли среди дороги замерзшего, видимо в пьяном виде, свидетеля, который, как все знали, остановился дня за два пред тем на его постоялом дворе, и пр. и пр. Но так как психиатрические исследования обывателей должны быть принимаемы крайне осторожно, то мы и оставим вопрос "чертовщины" открытым и перейдем к изложению более достоверных наблюдений. Заметим только, что с тех пор как слег Фомушка, почтенным дворником совсем "он обладал", как по секрету сообщала своим приятельницам его супруга.

   Присяжные еще почесывались, сидя на облежанных местах, и вздрагивали от пронизывающего холода и сырости, как вошла к ним жена дворника.

   - Почтенные,- заговорила она,- уважьте нас, уберите своего старичка.

   - Что вам старичок, чего он, старичок, мешает? - вступилась "беглая бабочка" из своего угла, торопливо подправляя под синий повойник выбившиеся седые косички.- Чем он вашему благополучию поперек встал?

   - Ну, об нашем благополучии тебе говорить не подобает, сударка... А я тебе вот что скажу: и тебе хозяин приказал убраться... Живешь ты без платы, поселилась без приказу, того гляди умрешь - ишь вы какие с мальчонком-то и теперь точно мощи! А здесь город... Да и понятия тоже насчет смерти у нас другие...

   - Не трожь ее... Мы заплатим,- сказал Лука Трофимыч.

   - Что нам плата! Мы не из-за одной платы живем... Мы не мужики... У нас и другая какая причина найдется, чтоб за свой покой постоять. Вот за вашего старичка мы и от платы от всякой откажемся... Нам, может, тысяч не надо, только чтобы покой был... За тихий сон мы всем пожертвуем... Мы городские...

   - Что я вам сделал? Э-эх, люди!- отозвался Фо-мушка.

   - Ничего ты нам не сделал... Только покою лишил... Мы своим покоем дорожим... А потому в больницу ляг... В своем доме покойников не можем допустить, чтоб сна они нас решили...

   - Да какой он покойник?.. С чего ты?.. Вон ему ноне полегче, и ночь спал спокойнее... Чего вы мужиков-то заживо боитесь?.. Ведь тебе ноне полегчало, Фомушка?- спросили пенькояцы.

   - Как не легче? Известно, легче... А ежели в больницу, так тут и смерть моя!

   - Чего не покойник? Совсем покойник!- уверяла дворничиха.- Хозяин мой уж ежели скажет, так верно... Дня за три уж он об этом извещен бывает...

   - Кто ж его извещает? - спросил Недоуздок.

   - Ну, ты над этим зубы-то не скаль... Мужик - так мужик и есть неверующий... Правда говорится: гром не грянет - мужик лба не перекрестит... А вот теперь присяжный ты, так после и увидишь, что это значит... Вам еще неизвестно, каково по благородным должностям состоять...

   - А присяжные-то тут при чем?

   - А так: измотает душу-то... Да и детям-то своим закажешь. Да и жену-то с ума сведешь...

   - Н-ну! Настращены же вы, купцы!

   - А я вот сказываю, чтоб ноне вы своего старика убрали. Без греха... Мы вам и лошадь приготовим... А коли нет, так все выбирайтесь подобру-поздорову... А тихий сон мне всех вас милее...

   - Дай ты мне, милая, хоша денек отсрочки... Может, господь допустит, послужу завтра великому делу!- молил Фомушка, в душе которого едва заметное облегчение болезни вызвало вновь неудержимое желание "постоять за невольный грех человеческий пред царем и законом" и тем завершить дело своей жизни. Ему еще вчера снилось, как кто-то, н_е_с_п_о_з_н_а_е_м_ы_й, приходил к нему и шептал: "Заключенного в темнице посети, страждущего успокой, жаждущего напой, за обличенного постой"... Может быть, это долетали до его слуха слова длинной и четкой молитвы "беглой бабочки", которая, ложась вчера спать, перебирала на сон грядущий все статьи того кодекса отношений к несчастным, который создал себе народ под гнетом тяжелых веков. Но все равно, так или иначе это было, только Фомушке после того снилось, что он в суде, что стоит перед налоем с Евангелием и истово выговаривает: "Нет, не виновен!.. Господь с тобой!.. Молись за меня!" И на этом выражении всепрощения он проснулся и почувствовал, что ему как будто легче, как будто спал с него тяжкий кошмар горячечных видений.

   - А ты полицией припугни!.. Чего тут еще канитель тянуть? Мы свой покой должны охранять! - раздалось за дверью.

   - Опять о_н_и!- вскрикнул Фомушка, устремив свои серые, лихорадочно светящиеся глаза на дверь.- Они!.. Вот я их вижу... Вот толстый... И с крестом... Вот и этот... Зачем вы меня связываете? Зачем не допускаете?.. Милые, да разве я...

   - Старичок, старичок!.. Смерть твоя тут пришла... Молись, что с твоим глупым разумом бог тебя от греха отвел...

   - Опять! Слышу, слышу... Ум вам нужен, а душа не нужна... Божью грозу вы своим умом отвести хотите?.. Руку господню задержать?

   - Господи!.. Отходит, отходит!- крикнула в страхе дворничиха, крестя себя широкими размахами.- Что нам будет делать?.. Почтенные, прибирайте скорее его...

   Б эту минуту дверь отворилась, и дворник высунул в нее голову.

   - Что ж это?.. Доколе же ты будешь сказки-то сказывать?- выпрямившись, загремел дворник.- Али я в своем дому не хозяин?.. Али я дурак, что вы надо мной издеваетесь?- гремел он сильнее, почуяв, что в слове любви нет места "ужасному заклятию".

   - Н-ну, теперь вези меня...- прервал его Фомушка.- Погодь одну минутку... Вот, братцы, здесь... возьмите поберегите... А умру - так... этому горю... на сапожишки...

   Фомушка снял с своей шеи кошель и подал его Луке.

   - Ну, снаряжайтесь... Пойдем умирать!.. Помоги натянуть полушубок-то...

   Дворник хотел что-то еще прогреметь, но в комнату вошел околоточный надзиратель, и он быстро изогнулся в его сторону.

   - Ваше бл-родие!.. Сам бог вас посылает. Сделайте милость,- заговорил дворник,- моей мочи больше нет... В своем дому покоя не имею...

   - В чем дело?

   - А вот господа крестьяне заразу распространяют... Помилуйте, у нас тожа заведение, место входное... Сделайте милость!.. А уж мы вам... Жена!.. Что глаза-то пялишь? Живо - закусочку господину приставу... Самоварчик приставу... Самоварчик там, графинчик, грибов, белорыбочки...

   - А кто здесь без паспорту проживает?- спросил полицейский.- Слух идет, что появилась какая-то женщина, называющая себя "беглой"...

   - Беглая?.. Я, ваше благородие, беглая,- отозвалась "беглая бабочка" и, хитро встав перед полицейским, поклонилась ему в пояс.

   - Ты по церквам ходишь?

   - Хожу-с... Богу моему ежечасно служу...

   - А в суде толкалась каждый день?

   - И по судам ходила, ваше благородие.

   - Собирайся... Тебя подозревают в покраже половой щетки и калош у швейцара суда и чайника с освященною водой из соборной трапезы... Не видал ли кто из вас у нее этих вещей?

   - Не примечали,- сказал Лука Трофимыч,- точно что водица эта самая церковная была у нее. Старичка она нашего пользовала...

   - Возьмите ее,- сказал околоточный солдатам.

   - Извольте, ваше благородие... Я сама пойду,- смиренно проговорила "беглая бабочка",- потому я против заступницы ничего не могу... Угодно ей на меня еще испытание наложить, я смиряюсь, за грех свой... Сказано: за грех твой кровь твоя прольется.

   И "беглая бабочка" спокойно начала укладываться в своем ранце. Проснувшийся Петюнька сначала глядел, ничего не понимая, широко открытыми глазами на полицейских, но когда один из них подошел к ним и крикнул: "Нечего прятать: все равно осмотр будет",- Петюнька заплакал.

   - Мамка, зачем нас опять в острог? Не пойду я... Убейте меня... Убежим в лес, мамка...

   - Не плачь, кровный... Не плачь... Это я уж теперь пойду... Ты уж отсидел свой черед... Теперь, кровный, тебе череда богу служить, мне терпеть... Так сказано...

   - Мамка! А я куда?

   - К богу, милый, ступай... К богу...

   - Чего?- спросил пристав.- Да кстати, не здесь ли Фома Фомин проживает?- обратился он к пеньковцам.

   - Здесь-с.

   - По заявлению окружного суда