Засодимский Павел Владимирович - Рассказы

ный, неоглядный ряд беспечальных, прекрасных дней. Рядом с ним сидят его отец с матерью, Мишуха лезет к нему на колени. Все спокойны, довольны, счастливы... Все добры, все милостивы друг к другу, и к золотистым птичкам, летающим по избе в золоте солнечных лучей, милостивы ко всякой живой твари. Хотят - работают, устанут - отдыхают. Всего у них вдоволь, никакой черной заботушки на душе... Только хозяйку ему жаль, жаль сидоровцев, горе мыкающих там, внизу. Но наступит час - и те все подойдут к ним в свой черед. Тереха даже прослезился, представив себе то мгновение, когда все отставшие сидоровцы наконец свидятся с ним здесь, на том свете... Тихая радость затеплилась в душе Терехи и всю наполнила ее собой, как дивным, невечерним, неугасимым светом.

   - Господи, как хорошо мне! - прошептал он.- Вот она, жизнь-то!

   - Терентий! А, Терентий? Чего тя, лешего, не добудишься!..- слышится Терехе сквозь сон.

   Насилу, нехотя раскрывает он глаза, прищурившись смотрит и видит... У полатей стоит жена - уже в полушубке, с ведром в одной руке и с горящей лучиной в другой. Красноватый свет лучины больно, неприятно режет Терехе глаза, и он снова закрывает их. Он еще не совсем проснулся и ничего не понимает, что вокруг него делается. Грезы были так хороши, так живы и ярки!.. Несообразною, дикою показалась Терехе та картина, что представилась ему теперь наяву - при красноватом, мигающем огне лучины. Что ж это такое? А рай? Рай-то где же?..

   - Ну, вставай, вставай! Смотри: уж светает,- приговаривала жена, выходя из избы.

   И вправду: голубоватый рассвет зимнего утра уже брезжил в оконце, разрисованное морозом. В серых утренних сумерках неясно выступали закоптелые стены, с черными рядами моха. Изба за ночь совсем выстудилась. Неохота Терехе начинать опять эту жизнь, неохота подниматься с полатей. А вставать надо, надо идти к Кузьмичу - просить хлеба в долг. Да еще даст ли? А если даст, так душу, поди, вымотает... "Э-эх! Опять пошло..." - подумал Тереха. Вздрагивая от холода, охая и зевая, спустился он с полатей.

   Прости-прощай, Терехин рай!

  

  

  

  

   Вечер 16-го августа 1878 года. Небо - облачно, на горизонте залегают сизые тучи и только на западе, где солнце уходит за лесистый край земли, виден голубой клочок ясного неба. Вечерние солнечные лучи озаряют красноватым светом ряд посеревших срубов крестьянских изб, обращенных лицевой стороной к закату. Запад горит и пышет, словно залитый растопленным золотом, и брызги этого растопленного золота, попав на стекла крестьянских оконниц, сверкают и блестят там и сям, как огоньки.

   В этот вечер деревня Косичево - в большом волнении... Народ, воротившийся с поля, почти весь собрался у избы Андрея Прохорова. Василий, старший сын Андреев, стоит, прислонившись к углу избы, и, запустив пальцы обеих рук за пояс, низко повязанный у него по животу, задумчиво смотрит по сторонам. Тут же на бревнах сидят старики, переговариваясь с Василием и между собой. Разговор часто прерывается, и в это время, посреди наступающей тишины, слышно, как чирикают воробьи, перелетая со стрехи на стреху, а в поле без умолку трещат кузнечики. Теперь, по заре, все звуки деревенской жизни слышатся явственно. То лошадь заржет, то в лесу кто-то аукнет, то откуда-то издалека донесется песня и оборвется вдруг. Над лесною рекой, Котласом, протекающей за деревней, порой чайка кричит громко, жалобно... Старики задумчиво сидят на бревнах. Василий тоже молчит и вздыхает. По всему видно, что люди встревожены, находятся в недоуменье.

   - Ты говоришь: он перебрался спать-то на сарай с пасхи? - спросил один из стариков, поднимая голову и оборачиваясь к Василью.

   - Да! Точно...- подтвердил тот.- На фоминой¹ перебрался. Душно, говорит, в избе-то, жарко... да и тараканы одолели. Зим_о_сь не успели поморозить-то их...

   - Гм! Как же это никто не слыхал, как он в горнице-то ворочался? - продолжал старик.- Сказываешь: забрал валенки, тулуп, шапку и рубахи...

   - Не слыхали... то есть вот как перед богом! - проговорил Василий, слегка выпрямляясь, как будто готовясь принять присягу в правоте своих слов.- Как, погоди, половицы не трещали... трещали! И дверь, поди, тоже скрипела... Да что поделаешь! Ведь знаешь: спим-то мы каково! Вон у меня хозяйка... у ней над ухом-то хошь в трубу труби, так...

   - К мельнику-то ходил? - спросил Василья немного погодя другой старик, задумчиво посматривая вдаль своими слезящимися прищуренными глазками. - С кумом-то ведь они жили все в дружбе да в ладу...

   - Ой, что ты! Уж такая дружба неразнимая была у них,

   что просто...- поддакнул Василий умильным тоном...- Ходил, спрашивал... Не видал, говорит: ко мне, говорит, с ильина дня² не захаживал.

   Старик поникнул головой и замолк.

   Солнце закатилось, и синеватые сумерки уже окутывали даль своей волшебной полупрозрачной дымкой. Облака к ночи поразбежались; небо немного прояснилось. Сыростью, лесною глушью заметнее потянуло в воздухе.

   - В правленье был, объявку подал...- заговорил Василий.- Да ведь как! Три дня прошло - ни слуху ни духу... Просто ума не приложу: что с ним подеялось... Жили мы с ним, кажись, по-божески, никакого вздору у нас не было...

   - О, господи! - вздохнул старик, поглаживая свою сивую бороду. - Пропал человек, сгинул... ровно камнем в воду...

   - Да вот - поди ты!..- заметил другой из собеседников.- Жил о сю пору, как у Христа за пазухой... Дом - полная те чаша, дочь замуж выдал за хорошего человека, сына только что поженил... Что еще надоть! Все шло таково складно... жить бы да радоваться! А оно вон...

   - Да куда девался-то - ты вот что скажи! - молвил сосед.- Ведь не иголка, чай... в щель не забьется... Ну, куда он мог?.. Скажем, так: ежели пошел на богомолье, так почто тайком-то?

   - И опять, вишь, всю теплую одежу забрал с собой, рубах эстолько! - возразили из толпы. - Нет уж - какое тут богомолье!..

   - Оказия! - промолвил один из мужиков.

   - Чудное дело!

   Когда народ разошелся по домам, заря уже потухла. Легкие дымчатые облака плыли по небу, и бледный месяц выглядывал из-за них на опустевшую и безмолвную деревенскую улицу.

  

  

   Действительно вышло "дело чудное", как говорили мужики, сидевшие на бревнах.

   Андрей Прохоров на своем веку, наряду со всеми своими односельцами, конечно, испытал все злоключения и напасти, какими полна жизнь крестьянина. Но он был силен, живуч и потому устоял во всех напастях... Двадцать лет тому назад он погорел; пожар случился ночью, в осеннюю непогодь. Прохоров и его семьяне едва лишь успели выскочить на улицу в одних рубахах. Не однажды у него падал скот, медведь задрал одну корову, да волки загубили несколько овец; не однажды червь поедал озимь и оставлял Прохорову семью без хлеба; не однажды хлеб побивало градом. Все такие беды, от которых стонет грудь и трещит спина крестьянская, трещит и порой ломится...

   Но при всех этих обычных бедах и напастях, Андрей Прохоров считался мужиком зажиточным, да и в действительности, пожалуй, был человек зажиточный... Еще ни разу не драли его за недоимки в волостном правленье; у него есть скотина - чем ныне, как известно, не каждый крестьянин может похвалиться; своего хлеба у него почти всегда хватает до самой пасхи, между тем как у многих из его односельцев хлеба едва достает лишь до рождества, а уж много-много до великого поста³, в продолжение которого и скотина и люди постятся так усердно, что потом - по весне - еле ноги волочат... Прохорова семья, обыкновенно, почти всю зиму питалась настоящим хлебом - выдались только раза три или четыре такие отчаянные голодовки, когда Прохоровой хозяйке приходилось примешивать к муке и отрубям намелко перетертые отростки молодых елей, кору и мох... Одним словом, можно подлинно сказать, что Андрей Прохоров жил припеваючи.

   И в семье у него все ладилось. Правда, два года тому назад приключилось горе: схоронил он старуху жену. Но смерть уж, известно, такая гостья, что от нее ни богач, ни нищий ни крестом, ни пестом не отделается... Правда, у него еще умерло в свое время пятеро "младенчиков", но без этого ведь никак нельзя, да это горе - к слову сказать - на Косичеве и за горе не считалось. На Косичеве даже матери не жалеют своих малюток. Помрет ребенок - "слава те, господи", избавились, значит, от лишнего рта, пестовать некого и не за кем ухаживать, от дела отрываючись... Отрубят небольшую осиновую или сосновую плаху, расколют ее почти пополам, обе половины кое-как выдолбят, и в этот гробик, более похожий на корыто, чем на гроб, кладут "покойничка", завернутого в кусок серой холстины, несут в церковь, а оттуда - в могилу. Сегодня ребенок умер, завтра он уже - в земле... Ребят не лечат. Есть, конечно, где-то там "фершал", но где ж его искать, когда за ним ходить, особливо в рабочую пору, то есть в то время, когда именно всего более мрут ребята?.. На Косичеве не дорожат ни своей, ни чужой жизнью, и вообще человеческая жизнь здесь не ценится ни в грош.

   Зато четверо ребят, оставшихся в живых у Андрея Прохорова, вышли не какие-нибудь дурни, но все люди здоровые и неглупые. Год тому назад он выдал дочь замуж за хорошего мужика, сыновья все были уже женаты - третьего, младшего, недавно женил. Средний сын, Алексей, уже пятый год в разделе и живет своим хозяйством. Василий с младшим братом, Иваном, остались пока вместе. Оставалось Андрею Прохорову жить под старость лет без печали, "в тихой радости да в веселии. И вдруг он тайком из дому в нощи, как тать, скрывается неизвестно куда и неведомо зачем. Самые хитроумные головы на Косичеве не могли придумать: какая причина заставила Прохорова пуститься в бега на старости лет.

   - Диковина! - толковали люди и далее удивления не шли.

   С сыновьями и невестками Прохоров жил дружно, никаких ссор и свар между ними не происходило. Односельчане также жили с ним всегда в ладу и относились к нему с почтением, хотя и не всегда слушались его благих советов. Он был издавна радетелем за крестьянский мир. Не раз от лица мира говаривал он с властями, и власти не однажды сулили его самого "упечь туда, куда ворон костей не нашивал". Не раз также посылали его ходоком в город по деревенским делам. Не однажды также случалось, что он защищал "захудалых людишек" от мирской несправедливости, готовившейся обрушиться на них... И этакий-то человек вдруг пропадает, исчезает бесследно.

   Было о чем призадуматься старикам, сидевшим на бревнах у Прохоровой избы в тихий августовский вечер. Ясно было только одно, а именно, что он ушел навсегда или, по крайней мере, надолго. Старик, как оказывалось, забрал с собой теплую одежу и свою толстую старинную книгу, которую любил читать в досужее время. Но куда он ушел, зачем ушел? не только никто не мог сказать, никто не мог даже остановиться ни на какой догадке, которая хоть сколько-нибудь шла бы к делу... Но жизнь покатилась своим чередом, и о пропавшем человеке стали мало-помалу забывать в Косичеве.

   Шел месяц за месяцем, и прошло два года...

  

  

   Дремучий, беспросветный лес тянется в четырех верстах от Косичева, заходит в другую губернию и раскидывается на все четыре стороны без перерывов на сотни верст. Попадаются в нем местами и береза, и осина, и мелкий олешняк, но более высятся в нем темною тенью лохматые ели, сосны да лиственницы. Большую часть года лес стоит темен и мрачен, то гудит и стонет, то стоит молчаливо, нахмурившись. Только в летнюю пору он оживляется и глядит веселее. Светлою зеленью покрывается кустарник, расцветают цветы, и воздух в лесу наполняется их чудесным ароматом. Косичевцы в этом лесу охотятся на белок, на рябчиков и тетеревей, бьют медведей, а в лесных речках и реках ловится много рыбы. Косичевцы уверены, что никто еще от века не проходил их леса вдоль и поперек.

   Но в народе живет предание, что по одной из лесных рек - по Котласу - в старые годы плавали в легких лодочках разбойники, пробираясь для своего промысла на "большую реку", текущую от Великого Устюга к холодному, ледяному морю. Сказывают, что у разбойников на берегу Котласа было устроено становище. И ныне, неподалеку от реки и по самой береговой круче, еще видны в земле какие-то бревна и полусгнившие срубы, попадаются глубокие ямы, словно вырытые человеческими руками, и большие серые камни, сложенные в кучи или разбросанные там и сям по сторонам. Все это теперь, конечно, заросло деревьями, покрылось густым кустарником. Это место в нашей стороне называют Чудиновым Городищем. Дурная слава идет про него в народе. Не любят мои земляки проходить по этому месту в ночную пору или ночевать поблизости от него. Тут, говорят, "чудится, блазнит" - видятся и слышатся всякие страхи... Сказывают, что под Чудиновым Городищем зарыт клад, и с таким ужасным заклятьем, что взять его мудрено всякому крещеному человеку, кому жизнь дорога. Здесь разбойники скрывали свои награбленные сокровища... Из Котласа в "большую реку" они переносили лодки на себе - на расстоянии семи верст. По болотистой топи, расстилающейся в лесу между Котласом и "большой рекой", разбойники проложили для себя узкие-узкие тропинки. Эти тропы были известны только им, по различным приметам. Чужой, посторонний человек ни за что в свете не прошел бы здесь и сгинул бы в болоте самою мучительною смертью, захлебнувшись в зеленой тине, посреди блестящей, роскошной травы, посреди красивых цветов - белых и желтых кувшинок.

   Говорят, какая-то купеческая дочь, молодая девушка-красавица, была захвачена разбойниками в плен и, чтобы избавиться от насилий и срама, бросилась в отчаянии в Котлас и утонула. Ее душа с тех пор не находит покоя... Близ Чудинова Городища, в светлые летние ночи, рыбаки издали видят русалку. То она сидит на берегу, вся позакрывшись волнами темно-русых волос, то качается на ветвях какой-нибудь ивы, низко склонившейся над водой,- вся голая, белая, блестящая. Откинув волосы на спину, она держится за иву одной рукой, а другою - плещется в воде и подзывает к себе одинокого рыбака, маня его к себе своими дьявольскими прелестями. То ли она плачет, то ли песни поет - не разберешь...

   В чаще леса неподалеку от Котласа - верстах в восьми - тянутся большие прогалины, покрытые редким ельником, кустами вереса и можжевельника, и почти сплошь поросшие белоусом,- поэтому прогалины и известны под именем "белоусовых прогалин", знаменитых тем, что на них растет великое множество рыжиков, волнушек, маслух в сухарей, - одним словом, растет в изобилии тот род грибов, что называется "губиной". Каждый год в конце лета и осени, в дождливую ненастную погоду, когда полевые работы дают передышку, целые ватаги девок и баб отправляются за губиной на "белоусовы прогалины". В иной год, когда рыжиков уродится много, прихватывается даже лошадь с одноколкой, чтобы вывезти на ней из леса грибы.

  

  

   Лето 1880 года было сухое и жаркое, на грибы был "неурод".

   Бабы, ходившие на "белоусовы прогалины", на этот раз набрали немного рыжиков, но зато одна из их ватаги случайно сделала в лесу удивительное открытие. Бабы были уже на обратном пути и спешили выбраться из леса до наступления ночи. По их приметам оказывалось, что Котлас от них был недалеко, недалеко было и Чудиново Городище. Вдруг в лесной чаще они наткнулись на высокую груду бурелома и стали обходить ее. Место было трущобистое, мрачное: со всех сторон обступали его темные, вековые сосны и ели, а понизу, меж их стволами, шла густая, непролазная поросль. Такие места любят выбирать медведи для своих берлог. Бабы с трудом пробирались сквозь чащу и с опаской посматривали на вывороченное вверх корнями пеньё. Сучья довольно чувствительно царапали им плечи и хлестали по бокам, но бабы не ругались не смея призывать вслух имя того, кто иной раз пошаливает в лесу. Только и слышались недоконченные речи: "Ах ты"... "А чтоб те!" ... и т. п.

   Вдруг посреди навороченного пенья им показался как бы небольшой проход, в виде лазейки. "Не медвежья ли берлога?" - мелькнуло прежде всего у путниц в голове. А было похоже на то... Одна баба - посмелее - прямо подошла к зиявшему отверстию. Лазейка вела в подземелье.

   - Бабы! А, бабы? Гляньте-кось сюда! Что здеся-то деется! - вполголоса молвила баба своим товаркам.

   Те подошли и при неясном свете сумерек, царствовавших под сводом леса, увидали перед входом в пещеру выжженную землю и на ней кучу пепла и разбросанные уголья.

   - Это что ж, бабоньки! Уж не беглый ли тут?

   Прислушались, слушали чутко, затаив дыхание, но, кроме смутного шороха, расходившегося вокруг по лесным чащам, бабы ничего не слыхали.

   - Загляну? - молвила смелая бабенка, не смогши сдержать своего любопытства, и, сгорбившись, чуть не ползком, пробралась в пещеру.

   За нею полезла другая и третья...

   Оставшиеся у входа стали разглядывать местность и скоро усмотрели, что на выжженном месте, под нависшими сучьями ели, стояли в козлах три связанные вместе колышка, почерневшие от дыма; к этим кольям был подвешен на железном пруте небольшой чугунный котелок - вроде тех, какие употребляются рабочими, уходящими из дома на дальние сенокосы. Ясное дело, что тут кто-то жил и варил себе варево в этом котелке, и варил уже много раз, о чем можно было заключить по грудам золы и угольев...

   Той порой бабы разглядывали пещеру. Здесь прежде всего они увидели один толстый и довольно высокий сосновый обрубок, другой - поменьше и пониже. На высоком обрубке, как бы заменявшем собою стол, лежала какая-то старинная книга в черном кожаном переплете, тут же стоял с водой берестяный чуман {Род ковшика без ручки. (Прим. авт.)}, а рядом с этим чумашком был оставлен кем-то кусок черствого хлеба. В стороне валялась куча хвороста, покрытого засохшей лесной травой. Груда хвороста, очевидно, служила постелью обитателю этого подземелья. На хворосте нашли еще какую-то грязную затасканную тряпицу. Под сводом пещеры висели на веревочках пучки сушеных трав. Бабы все перетрогали, все перенюхали, но ни чуман, ни книга, ни кусок хлеба, ни рваная тряпица, ни сушеные травы ничего не открыли им, не поведали тайны этого подземного лесного жилья... Хлеб, по-видимому, мог быть испечен с неделю тому назад или даже более: он был почти уже совсем сухой. А вода? Когда она почерпнута из ручья? Бог весть... Во всяком случае можно было думать, что здесь не очень давно кто-то был, что здесь, может быть, даже и теперь еще кто-нибудь живет. Эта пещера под наваленным буреломом была невелика, но жильем могла служить: шага четыре в длину да около трех шагов в ширину, и при этом человек среднего роста не мог бы встать в ней, выпрямившись, без того, чтобы не задеть головой до ее земляного свода.

   Бабы с недоумением и тревогой посматривали по сторонам. Им уже захотелось поскорее уйти отсюда. В эту минуту где-то поблизости в лесу птица громко захлопала крыльями, бабы в страхе выползли из пещеры одна за другой и опрометью бросились прочь, продираясь сквозь кусты и валежник.

   Дома они, конечно, рассказали о своем необычайном открытии со всеми подробностями и даже не без прикрас. И эта случайно открытая пещера еще долго в деревнях по вечерам служила предметом для разговоров, предположений и догадок.

   Всех занимал вопрос, кто живет в подземелье? Беглый, пробирающийся из Сибири на родимую сторону, поспал бы в таком лесном приюте, отдохнул бы, сколько ему угодно, и пустился далее. Но по всему видно, в пещеру кто-то зашел не на перепутье, а прямо поселился в ней. Кто бы это мог быть! Одни думали, что в ней скрывается беглый солдатик, - может быть, даже родом из наших мест. Другие полагали, что в пещере поселился какой-нибудь старец... для чего бы старинной книге быть у беглого солдата? Может быть, какой-нибудь раскольник убег спасаться в наши дремучие леса. В старину, говорят, в наших лесных трущобах бывало немало всяких старцев. Знающие люди и теперь еще указывают на те места, где они жили... Было у нас много разговоров насчет этой пещеры, но никакого толку из этих разговоров не вышло. Тайна лесной пещеры нимало не разъяснялась. Особенно было досадно многим то, что бабы с перепугу не заприметили местонахождения пещеры и не могли толком указать, в какой части леса они нашли ее.

   - Ой, дуры, дуры! - ворчали мужики.- Бегут - и сами не знают куда и почто...

   - Да, толкуй! - оправдывались бабы.- Как крыльями-то замахало, да зашумело, так просто рученьки-ноженьки затряслись... Таково боязно стало!

   - То-то, "боязно"! - передразнивали их мужики.- Тетерька, поди, из куста поднялась, а вы уж... Э-эх!

  

  

   По осени как-то один парень, ходивший на охоту за рябчиками, опять видел в лесу нечто странное, а именно: какого-то высокого, диковинного седого старика. К парню приступили с расспросами: отчего он не подошел к старику и не узнал, почто он бродит тут по лесу. Парень смутился. Надо правду сказать, этот паренек был не очень умен.

   - Да так мне что-то не по мысли было! - объяснил он.- В руках у него, вижу, ничего нету, ни кузова, ни ружья... А сам высокий этакий, весь белый да худой... ровно как будто и на человека-то не похож!.. Я думал, что он хочет заманить меня да завести куда ни на есть...

   На Косичеве еще многие верят и о сю пору, что он принимает всякие образы для того, чтобы напакостить людям и смущать их. Вспомнились разные случаи... Например, рассказывали, как он однажды, в виде красивой молодухи, завел пьяненького молодца в такую непроходимую чащу, что тот три дня и три ночи кружил все на одном месте - до тех пор, пока не упал замертво. Тут уж случайно нашли его совсем без чувств мимо проходившие охотники и доставили домой чуть живого.

   - Целый месяц провалялся бедняга! - заканчивали рассказчики. - Всякую околесную нес... Какую-то красотку поминал да за голову хватался; говорил, что его нечистый кружит...

   После того еще двое или трое мужиков видали в лесу какого-то старика, но видали издали. Один из мужиков пошел было к нему, но тот скрылся... Наш лес - что море; юркни в кусты - и поминай как звали! Никакая погоня не догонит, никакой урядник не разыщет... Вот, лет десять тому назад, какие-то два ссыльные в прятки играли в нашем лесу, в Архангельск пробирались, сказывают. Полковник с солдатами приезжал за ними, да что... все пустое! Походили, понюхали нашего лесного воздуха, полазили по пням, по колодам, да и поехали обратно ни с чем.

   Так вот и пошла по деревням молва про то, что в лесу, неподалеку от левого берега Котласа, в непролазной чаще, не то в пещере, не то в берлоге медвежьей, поселился какой-то неведомый старец. И опять-таки никто не знал: кто он, откуда и почто забрался в наш лес... Таинственный жилец пещеры, под влиянием живой народной фантазии, начал было уже принимать разные затейливые образы и окрашиваться в сказочный свет. Но тут последовало открытие... И вот уж, поистине сказать, удивилось и загалдело Косичево, когда - неизвестно откуда - пошел слух, что старик, скрывающийся в лесу близ Котласа, не кто иной, как наш, два года тому назад пропавший без вести и почти уже забытый односельцами, Андрей Прохоров...

  

  

   Скоро весь околоток узнал, кто жил отшельником в нашем лесу. Сначала, разумеется, косичевцы проведали дорогу к его пещере, а потом мало-помалу стал собираться к нему народ и из других мест. И прежде у нас почитали его, как человека доброго и мудрого, как заступника за всех обиженных, за всех "мирских сирот", а теперь, когда он ушел от людей и уединился в лес, бросив привольное житье, которым мог пользоваться по старости лет, он еще более вырос в глазах деревни,- и нет ничего мудреного, что воображение этих людей, знавших и не знавших его, придало почтенному старцу облик святости.

   Видом своим Андрей Прохоров напоминал настоящих отшельников, что некогда уходили в пустыню спасаться от мирских соблазнов и обрекали свою грешную плоть на всевозможные нужды и лишения. Ему было уже под 70 лет; он был высок, широкоплеч, худощав, но еще довольно крепок и при ходьбе лишь слегка горбился. Особенно характерно выглядело его лицо: большой, открытый лоб, изрытый морщинами, круглая лысина на голове, окаймленная седыми вьющимися волосами, седая борода чуть не по пояс, большие голубые глаза, хотя потускневшие от лет, но все еще сохранившие выражение кротости и доброты,- все это, вместе взятое, делало Андрея Прохорова чрезвычайно похожим на ветхозаветных патриархов, на пророков или апостолов, как их изображают художники на картинах. Под его сермягой, опоясанной веревкой, как-то невольно думалось найти железные вериги... При взгляде на него, всякий чувствовал к нему полное доверие. Никто, кажется, не поколебался бы ни на минуту - отдать ему на сохранение самую дорогую вещь или сообщить свою заветную и опасную тайну. В глазах его сказывалась младенчески-чистая, любящая душа, сказывалась бесконечная, всепрощающая доброта, - и все лицо его дышало кротостью и спокойствием, каким бывает проникнут тихо, мирно угасающий ясный летний вечер.

   - Мой огонек догорает! - говаривал старик, улыбаясь.

   И в словах его не слышалось ни горечи, ни тайной душевной тревоги, но звучала лишь тихая грусть - именно та грусть, что сказывается и чувствуется в погасающих красках вечернего заката... Часто, когда он задумывался, глаза его принимали то молящее, то невыразимо жалостливое выражение,- точно в те минуты проходили перед ним картины каких-то бедствий и горестей людских. Подметившему эти взгляды как-то невольно становилось жутко...

   - Ровно он тоскует о чем-то...- говорили про него.

   В числе первых посетителей явился к Прохорову старший сын его Василий и звал его домой.

   - Почто я пойду к тебе! - ласково, но решительно говорил он сыну.- Мне здесь хорошо, спокойно, тихо здесь... Не уговаривай ты меня, дитятко, понапрасну! Ступай с богом... живи хорошенько, а пуще - не обижай никого...

   Так Василий и ушел от него ни с чем, а хозяйка его с тех пор, от времени до времени, стала носить старику еду. Но теперь Прохоров уже ни в чем не нуждался. Каждый нес ему все, что мог... Но чем он прежде питался в лесу? Побирался ли он по дальним деревням Христовым именем, или кто-нибудь из доброхотов, знавших и скрывавших его местожительство, приносил ему еду,- осталось неизвестно и до сего дня. Только один человек, кажется, мог бы, если бы захотел, сказать это - Иван-мельник, но он упорно молчал...

   Много народу ходило к Андрею Прохорову. Один шел к нему за советом, другой за утешеньем, а иному просто хотелось послушать его ободряющих умных речей. Ходили к нему в лес и мужики совещаться об общественных делах, но баб ходило больше. Старик охотно выслушивал всех и со всеми говорил равно ласково, давал всякие житейские советы, утешал, читал им места из Евангелия, поучал жить по правде, в мире и незлобии. Слушатели с умилением внимали ему, разумели каждое его слово и тяжко вздыхали: слова были хорошие, святая правда в них, но людям казалось трудно исполнить их на деле. Старик часто говорил об "умиренье"... Да кто ж "умирит" людей, кто укротит их мелочную, но лютую злобу, кто вырвет из сердец их жгучую зависть? Старик кончал все одними и теми же словами: "Покайтесь, покайтесь, братцы!"

   К его пещере иногда собиралось человек по сту, по двести и более. Молва о нашем старце прошла далеко. Из соседних уездов приходил к нему народ... И без всякого уговора, сами собой устраивались сборища в лесу, под открытым небом. Люди приходили с котомками, с кузовками и рассаживались, - как придется. Сидели на земле, на кочках, на пнях, на мшистых колодах... Иной отдыхал с дороги, полулежа в густой траве и опершись на локоть, иной закусывал, посыпая хлеб крупной солью, иной рылся в своем дорожном мешке и вытаскивал оттуда головку луку или чесноку. Вечером разводили костер - и тогда ярким отблеском красного пламени озарялись мшистые, дуплистые стволы столетних деревьев, темные нависшие сучья сосен и елей и безобразно торчащие там и сям вывороченные пни... Эта картина с ее резкими, яркими тонами,- картина, полная таинственности,- своею дикою, мрачною обстановкой невольно уносила мысль к тем далеким временам, когда бродячая Русь - голь перекатная - скрывалась в лесах, спасаясь от преследований лютых волостителей или пускалась на поиски за "Царствием божиим"...⁴ При красноватом свете огня, на фоне темной зелени видны были красные, загорелые лица бородатых людей, видны были темные загорелые руки, словно вылитые из бронзы, мускулистые, жилистые, мозолями покрытые руки; видны были сермяги, рубахи-косоворотки холщовые, пестрые, кумачные; пестрядинные и холщовые штаны; видны были босые ноги, ноги в сапогах, в лаптях, завернутые в онучи. Порой выступали из тени взъерошенные, косматые головы, приближались к костру - и охапки сухого валежника летели в огонь. Треск шел по лесу, пламя вспыхивало ярче и все выше и выше взлетало к темному ночному небу...

   А по сторонам, куда не досягал свет костра, тени сгущались и местами ложились черными пятнами. Причудливая игра света и тени отражалась на листве и хвое вокруг стоявших деревьев на их разметавшихся и нависших сучьях... Осенью всего чаще происходили эти сборища. Ночи выдавались темные, когда месяц бывал "на ущербе"... Из-за ветвей виднелись золотые звезды, ярко сверкавшие на синем небе... В сыром, прохладном воздухе пахло сильнее травой и цветами - и особенно багульником. При наступавшей тишине было слышно, как жалобно скрипело надломленное дерево, слышался иногда в чаще дикий крик ночной птицы; порою шелест проносился по лесу, словно чье-то могучее дыхание пролетало над потемневшими вершинами леса, и вершины под его веянием тихо вздрагивали и качались... В среде собравшихся иногда слышались вздохи и восклицания: "О, господи боже!"... "Охти мне, грехи, грехи!"...

   Все эти люди приходили к старику в лес "душеньку отвести" - и все они возвращались отсюда утешенные, ободренные и опять плелись по обычной житейской колее с мыслью - снова пойти "ужо когда ни на есть" в сторону Котласа, к дедушке Андрею.

   - Пригожее ли дело жить старику в пещере, ровно медведю в берлоге! - толковали бабы.- И темно-то ему, сердечному, и сыро, и холодно... Надо бы ему тамо состроить истопочку, хошь не ражненькую... {Ражий - хороший, здоровый, видный. (Прим. авт.)} Не грех бы порадеть нашим мужикам!

   И вскоре, по уговору баб, мужики артелью отправились в лес, живо расчистили в лесу место неподалеку от пещеры и выстроили хатку; конопатчик оконопатил ее, печник склал печь, мастер смастерил для нее стол, лавки, поставец... И через год наш старик был уже на новоселье; на новоселье каждый приходящий приносил ему все, что мог и что было нужно. Но старику немного было надо, и часто приношенья отправлялись обратно домой.

  

  

   Андрей Прохоров уже давно подумывал уйти в лес и пожить там "по душе".

   Эти тайные, сокровенные думы свои он поверял, намеками только, старому другу-приятелю, Ивану Мировому, Иван был ему ровесник, его односелец, и содержал на реке мельницу в двух верстах от Косичева. "Мировым" прозвали его за то, что он при всяком удобном и неудобном случае любил мирить враждующих, за что, впрочем, иногда порядком доставалось и самому миротворцу. Дружба у Андрея с мельником пошла издавна, с молодых лет; мельник был крестным отцом - "божатком" - его старшего сына. Мысли у них как-то сходились, и они часто думали и жили заодно. Андрей не раз подговаривал Мирового "уйти" с ним куда ни на есть. Но у Ивана еще была жива старуха хозяйка, и ему не хотелось бросить ее.

   - Тебе-то ладно, а я-то, вишь, еще не управился...- отзывался мельник.

   - А у меня уж сердечушко все изболело, вот те Христос! - говорил ему Прохоров, рассуждая о своих односельчанах.- Жалости в них нету - вот что!.. Вместо того чтоб помочь слабому да убогому, они - на него же все... В горе да в бедности смирен человек, тих и кроток, что твой агнец божий,- только и глядит: как бы его не обидели. А оперится, поправится с делами малость, он уж сейчас и норовит, как бы ему других поприжать - кто посмирнее да податливее... Недаром говорится: мужик богатый - что черт рогатый...

   Андрей Прохоров был человек простой, искренний - и искренно болел душой за свой деревенский мир, когда приходилось ведаться с людьми, власть имущими. И он безбоязненно подставлял свою голову под удары, не страшился неприятностей и кляуз и всегда был готов пострадать, потерпеть за мир. Поговорить ли нужно со становым или с исправником - "выходи Андрей Прохоров!". Понадобится ли сходить с прошением от крестьян в город - хоть к самому губернатору - "иди, брат, Прохоров!" - Прохоров идет, говорит, подает прошенье. И приходилось ему бывать в больших перепалках. Начальство, бывало, раскраснеется, кричит на него до хрипоты: "Ах ты - такой-сякой!"... "Да я тебя!"... "Да ты у меня!"... и т. д. А Прохоров в своей сермяге, накинутой на плечи, стоит, слегка наклонив голову, как наклоняют ее против ветра, стоит твердо, самоуверенно, лицо спокойно, ни один мускул не дрогнет; стоит как железная статуя, молчит... А спросит его начальство - Прохоров опять за свое и спокойно, ровно, не торопясь излагает дело. На этого человека, очевидно, можно было кричать и шуметь, сколько угодно, но нельзя было запугать его. Он походил на крепкое дерево с живой, здоровой сердцевиной: такое дерево невозможно ни сломить, ни согнуть, его можно только вырвать с корнем. Прохоров был стоек и упрям, и бури, разражавшиеся над его головою, не заставляли, по-видимому, биться сильнее его сердце. Только крепко сжатые губы его говорили о силе его сосредоточенности, о железном упорстве.

   - Ну, брат! Ты, кажется, помрешь, а уж от своего не отступишься! - сказал ему однажды сторож той канцелярии, где над нашим "ходоком" разбушевалась сильная буря.

   - Ништо мне и надо! - невозмутимо проговорил Андрей Прохоров.

   И никогда ни от каких хождений он не отказывался. В таких случаях он всегда чувствовал в себе силу, ибо знал, что за ним стоит "мир", на ту пору выдвинувший его вперед.

   Но когда неправда совершалась самим миром, тут уж Прохоров сознавал себя бессильным и совсем несчастным человеком. А такие случаи бывали в деревенской жизни - и даже нередко...

   Кулак мошенническим, обманным образом оттягал у крестьянина землю. Андрей Прохоров возмущался до глубины души и обличал кулаческие проделки. В то же время его односельцы отнеслись к обойденному бедняку не только равнодушно, но даже как-то очень странно...

   - Так ему, дураку, и надо! Вперед не зевай! Вот что!..- говорили добрые люди.

   А Прохоров знал, что мужик, оставшись с семьей без земли, плакал горькими слезами и молил добрых людей "заступиться" за него. Прохоров знал, что и с каждым из его односельчан могла бы стрястись такая же беда и каждый из них заплакал бы так же горько, как тот бедняк-"ротозей"... А то - богатенький крестьянин и бедняк придут судиться. В сущности оказывается, что оба были пьяны, оба неправы, повздорили и подрались. Но богатый выставляет ведро водки, и бедняка приговаривают к двадцати ударам розог, причем, вместо двадцати, иногда всыплют и вдвое более. А противник его стоит тут же и злорадно ухмыляется, слушая, как тот кричит от боли истошным голосом...

   Однажды, лет 15 тому назад, бывший в то время старшина взъелся за что-то на одного крестьянина и стал хлопотать о выселении его в Сибирь. Что ни говорил Прохоров - не мог ничего поделать. И мир, поддавшись старшине, выселил в Сибирь ни в чем не повинного человека... Еще - случай. В Косичеве невзлюбили одну солдатку, мужнюю жену, и стали ее гнать всячески. Послушать - так хуже этой бабы не было человека на свете... Когда же умер ее муж, бабе просто житья не стало: то ее обкрадут, то из озорства окна вышибут в ее хате, то под ее хатку соседи начнут подрываться - якобы ради того, что им для чего-то земля понадобилась, то мальчишек на нее науськают и те поднимают свист и гагайканье, лишь только покажется она на улице; о празднике какой-то парень привязался к ней и изорвал на ней платье; ни за что ни про что ворота у нее вымазали дегтем - ну, словом, травили бабенку на всех перекрестках, как хищного зверя. Злобу перенесли даже на ее маленькую собачку, при каждом случае швыряли в нее палками и грозились задавить ее. Баба наконец обозлилась, стала огрызаться - и каша заварилась еще пуще. Бабу стали тягать в правленье, сажали в "холодную". Старшина был против нее заодно с мужиками за то, что баба ответила отказом на его любовные приставания... Прохоров заступался за нее, усовещевал своих односельцев, срамил их за то, что все они огулом нападают на одну беззащитную женщину, но никакого толку не вышло из его заступничества, и баба принуждена была продать свою хату и переселиться в соседний уездный город...

   Вот в таких-то случаях тоска нападала на Прохорова; тут уж неправда шла не "со стороны", неправду совершал сам мир против того или другого из своих мирян. Когда мир шел заодно против общего врага, когда он сплачивался воедино на доброе дело, тогда Андрей Прохоров любил его беззаветно, почитал его, как истинную силу, и рад был душу свою положить за него. Когда же мир поедом ел своего же брата мужика, тогда Андрей Прохоров возмущался и болел за него душой... Мир сплачивался ненадолго, а большею частью не было в нем ладу. Прохоров знал, что мир может быть силой, но только не при тех условиях, при каких он жил теперь. Что это за мир такой, когда все в нем роют ямы друг другу! Пострадать и умереть за мир можно-в ожидании лучшего будущего, но жить с этим миром заодно - тяжко... Жить с ним заодно - значит страдать, значит постоянно видеть перед собой, как изо дня в день с тупым равнодушием люди все крепче и крепче затягивают петлю на себе и на других - без думы, без сожаленья... Что это за мир такой, когда любой пришелец со стороны может переломать в отдельности всех мирян, как прутья развязавшегося и рассыпавшегося веника!

   Посторонних людей, стоявших вне мира и лишь соприкасавшихся с ним по разным делам, Прохоров также ценил по достоинству. "Это - хищные птицы!" - говорил он. Темный народ, весь поглощенный то работой - борьбой из-за куска хлеба,- то взаимной грызней, представляет собой для хищных птиц легкую добычу. Добыча уменьшается с каждым годом, но птицы говорят себе: "Ладно! С бешеной собаки - хоть шерсти клок!"... и спешат вперебой, торопятся добирать последние крохи. Они как будто боятся, что не сегодня-завтра будет уже поздно, что нельзя уже будет рвать клочья с этой добычи. Противны и ненавистны Прохорову эти жадные птицы, со всех сторон налетающие на деревню, на крестьянский мир, но он не боится их. Его страшит сам мир своими неправдами,- мир, что воспитывает и выращивает в своей среде целые стаи мелких хищников, мир, глухо стонущий от притеснений извне и вечно грызущийся в потемках...

   - Уйду! Право, уйду! Пусть лучше глазоньки мои не глядят на них! - с отчаянием говорил не раз Прохоров своему куму-мельнику.

   Много дум бродило в голове Прохорова... Если бы знать, думалось ему порой, такое вещее слово, с помощью которого можно было бы просветить людские головы, сделать людей добрее, раскрыть им глаза, чтобы они могли все видеть и соединить все силы на одном деле!.. Если бы он знал такое слово, то, конечно, тот час же сказал бы его, не убоявшись и "тьмы нападающих на него". Он сказал бы это слово, а там, после - будь с ним, что будет,- ему все равно. Днем позже, днем раньше кормить собою червей - расчета не составит... Но ведь мало того, чтобы сказать это слово на селе. Нужно сказать это слово на весь мир. Как тут быть? На весь мир не крикнешь, глотку надорвешь... Самому пойти по всему миру, и вовек его не пройти... Мудреное дело! Андрей Прохоров не видел возможности соединить людей на одном благом деле, чтобы они, забыв свои мелкие ссоры и распри, как добрые кони, дружно потянули воз в одну сторону. Не мог Прохоров сказать такого вещего слова, да не мог, видно, долее и смотреть на людские страдания и неправду, и ушел...

   Мельник, конечно, сразу догадался, куда исчез Прохоров, но не счел нужным распространяться об этом. Он даже, может быть, знал и место, куда тот направил свои стопы, но молчал.

   То обстоятельство - окончательное устройство домашних дел,- которое, по мнению косичевцев, должно было прикрепить Прохорова к дому, именно и побудило его привести теперь в исполнение давнишнее задушевное желание - пожить "по душе". Теперь, когда он ушел в лес, Прохоров возымел более влияния на народ. Теперь слова его глубже западали в душу... Но недолго пришлось Андрею Прохорову пожить на этот раз в лесу, на покое, в своей новой хатке...

  

  

   Слухи о "старце" дошли до урядника, через урядника - до станового, от станового - до исправника. Исправник был в хороших отношениях с протопопом⁵. Протопоп, услыхав об отшельнике, сказал исправнику:

   - Смотрите, Иван Федорович,- это дело неладно! - Как бы вам хлопот не нажить с этим старцем... Ведь это сектантством пахнет. (Протопоп при этом весьма многозначительно приложил палец к носу.) Зачем к нему народ собирается, о чем они толкуют там? Видите, они ему уж и келью там выстроили, и всякие припасы носят ему... А там, глядишь, часовню соорудят - и пойдет, и пойдет... А там всякие смуты да волнения - греха не оберешься с ними... Ныне, Иван Федорович, сами знаете, какие времена... Смотри в оба, да и то не усмотришь...

   - Надо пресечь в корне! - проговорил исправник.

   Он еще недавно получил орден и теперь чувствовал в себе необыкновенное рвение...

   - И пресеките! - поддакнул ему протопоп, засучивая, по обыкновению, рукава своей светло-зеленой рясы. - Что тут за приношения такие? Ежели пришла охота делать приношения да лишние деньги завелись, так несите их лучше в церковь, причетникам помогайте!..

   В одно жаркое июльское утро в Косичево прикатил становой с колокольцом и с бубенчиками, а за ним на другой тройке следовал старшина с урядником. Напившись чаю у старосты, выпив водки и съев полдюжины яиц, становой в сопровождении тех же лиц - да еще вдобавок с несколькими понятыми - покатил в лес. Ему было приказано: "старца", скрывающегося в лесу близ Котласа, водворить на прежнее местожительство, все приношения забрать и передать причту местной приходской церкви, а "келью" уничтожить. Таким образом, оказывалось, что все эти люди - более десятка человек - беспокоились из-за одного ветхого "старца".

   Звеня и громыхая, понеслись три тройки за околицу по направлению к лесу. У опушки всем пришлось остановиться, так как дороги в лесу не полагалось. Нужно было идти пешком. Становой ругался, урядник хмурился, придерживая свой тесак, старшина-толстяк только отпыхивался. Понятые, как люди привычные к жару и к холоду, шли молча, с стоическим терпением... Даже тропинок не было в лесу; приходилось перебираться через пни-колоды, перелезать через поваленные деревья, продираться через высокий, густой кустарник. Несколько раз попадали в болото и вязли чуть не до колена... Удушающий зной стоял под сенью леса; ветерок не подувал ниоткуда; лист на дереве не шевелился. Становой вспотел, измучился и устал до того, что уже не ругался, а только что-то мычал себе под нос.