Загоскин Михаил Николаевич - Вечер на Хопре

ал за тобою. Вот что! Теперь понимаю: душа умершего человека с душой живого могут сообщаться меж собою только в таком случае, когда обе настроены по одному камертону. - Ты шутишь, Заруцкий,- прервал исправник,- а мне кажется, что Михаила Николаич говорит дело. Я сам знаю один случай, который решительно оправдывает его догадки; и так как у нас пошло на рассказы, так, пожалуй, и я расскажу вам не сказку, а истинное происшествие. Быть может, вы мне не поверите, но я клянусь вам честив?, что это правда.

  

  

   ДВЕ НЕВЕСТКИ

  

  

  

  

  - В начале 1792 года гусарский полк, в котором я слу жил корнетом, стоял в Белоруссии, и мой эскадрон занимал квартиры в местечке, принадлежащем двум братьям, князьям Лю.....ким. Они жили вместе с своими женами в их наследственном и великолепном замке. Радушное их обра щение с русскими офицерами, а более всего веселый образ жизни, напоминающий роскошное хлебосольство древних магнатов Польши, вошли в пословицу между нашими офи церами. Хоть бы князьям Лю.....ким задать такой празд ник! -говаривали мы всегда, когда хотели похвалить чье- нибудь угощение. Изо всех офицеров моего эскадрона я более других был ими обласкан и в течение двух или трех недель сделался в их семье совершенно домашним человеком. Обе княгини были женщины отменно любезные и могли назваться красавицами. Если б они были родные сестры, то и тогда бы нельзя было не подивиться их необычайной дружбе; но две невестки, две хозяйки в одном доме, которые живут душа в душу,- такая диковинка, какой не всякому удастся на роду своем увидеть. Нельзя было сказать, чтоб их нравы были совершенно сходны меж собою; напротив, одна из них, жена старшего брата, которая называлась Жозефиною, была самого кроткого характера и даже несколько холодна, а другая отменно жива и вспыльчива; но, несмотря на это различие, которое, впрочем, заметно было только в отношении к другим, никогда ни малейшая досада не нарушала их семейственного согласия. Жозефина очень часто разговаривала со мною об этой дружбе. - Вы не можете себе представить, - сказала она мне однажды, - какое странное и даже непонятное для нас са мих чувство мы питаем друг к другу. Говорят, что мы живем как родные сестры, да это вовсе не то. У меня были три сестры, я любила их, но совсем другим образом. Когда я в первый раз увидела Казимиру - так называли меньшую невестку,-то мне показалось, что что именно и недоставало для моего благополучия; что иногда в грустные минуты я тосковала о ней, и хотя решительно увидела ее тогда в первый раз, но готова была побожиться, что и черты лица ее, и звук ее голоса, и даже некоторые, собственно ей принадлежащие, выражения и привычки давно уже мне знакомы; что мы, не знаю где и когда, но только непременно и любили друг друга, и жили вместе. Не правда ли, что это очень странно? А ведь еще страннее, что Казимира при первой встрече со мною почувствовала то же самое? Ну вот после этого не верьте симпатиям! Сколько раз случалось, я задумаю какую-нибудь новую забаву, хочу сделать ей сюрприз, и что ж?.. Ей именно то же самое придет в голову. Она затеет потихоньку от меня какое-нибудь веселье, секретничает, хлопочет - и вдруг я начну с нею советоваться, каким образом уладить точно такой же праздник, какой она хотела дать мне нечаянно. Мы никогда еще не расставались, и я думаю, что разлука будет для нас большим несчастием. Мало ли что случается? Одна из нас может умереть, нам не удастся проститься друг с другом... О, вы не можете представить, как эта мысль нас пугает! Правда, мы на этот счет взяли некоторые предосторожности, - продолжала Жозефина, улыбаясь, однако ж, вовсе не шутя,- мы связали себя клятвою. - Клятвою? - Да. Мы поклялись друг другу, что если судьба при ведет одну из нас умереть прежде и мы в эту минуту не будем вместе, то умершая должна непременно, не покидая еще земли, явиться к той, которая останется в живых. - Но подумали ли вы,- сказал я также не шутя,- что исполнение этой клятвы зависит не от вас? - О, как же! Мы на этот счет взяли свои предосторож ности. Говорят, что всякая клятва, данная и не исполненная в здешнем мире, станет в будущем тяготить нашу душу, то есть мешать ей наслаждаться вполне блаженством, если она его заслужит, и для того мы поклялись с условием. - С условием? - Да, с условием. Наша клятва должна только иметь силу в пределах возможного. Nous avons jurй jusqu aux bornes de possible (Мы поклялись в границах возможного (фр.). Когда она выговорила эту французскую фразу, которую повторяю вам от слова до слова, то я не мог удержаться от смеха - так показалось мне забавным это детское простоду шие милой Жозефины. - Ого, княгиня! - сказал я. - Да вы знаете приказный порядок и взяли все законные предосторожности; теперь, если одна из вас выполнит свое обещание, так это будет даже не чудно, потому что свершится в пределах возмож ного. - Смейтесь, смейтесь! - прервала Жозефина.- А я уве рена, что если одна из нас кончит жизнь не на руках у дру гой, то или мы умрем в одно время, то есть в один час, в одну минуту, или непременно повидаемся друг с другом перед нашей земной разлукою. Муж княгини Казимиры страдал уже несколько лет от одной хронической болезни, которая, несмотря на старание лучших медиков тамошнего края, очевидно усиливалась и могла превратиться в неизлечимый недуг. По общему совету докторов ему оставалось испытать последнее средство, то есть ехать за границу и полечиться у иностранных врачей, а в особенности у знаменитого доктора Франка, который в то время был в Париже. Как ни тяжело было для княгини расставаться на долгое время, но необходимость требовала этой жертвы. На прощанье они еще раз повторили свою клятву и обещались, не пропуская ни одной почты, писать друг другу обо всем. Прошло месяца два; вот в одном из своих писем Казимира уведомила свою невестку, что она отправляется с больным своим мужем в Париж. Это известие очень обеспокоило Жозефину: французская революция становилась час от часу грознее, и хотя кровь не лилась еще реками, но все застав ляло думать, что предсказания и догадки европейских жур налистов, как крики зловещих птиц, не предвещают ничего доброго. Напрасно Казимира успокаивала своего друга. Ты не должна за нас бояться, - писала она. - Мы, иностранцы, будем жить тихо, не станем мешаться в политические дела, так нас и не заметят в Париже . Все это казалось Жозефине недостаточной порукою за их безопасность. Меж тем время шло да шло. Робеспьер, Марат, Лаптой .и сотни других тигров, представлявших в лице своем великую нацию, начинали понемногу приучать ветреных французов к кровавым пиршествам, на которых деспотизм палачей величали свободою; судом называли человеческую бойню, а народом французским - шайку разбойников и убийц; и чтоб равен ство, это слово, не имеющее никакого морального смысла, сделать хотя физически возможным, предлагали для урав нения всей нации подрубливать головы тем, которые имели несчастие родиться повыше других. Но в то же время как истинные отцы отечества извещали своих сограждан, что они с родительским сердоболием приискивали все средства, как бы облегчить страдания умирающих на эшафоте; и посему, дабы рубить головы и скорее и опрятнее, изобрели филантропическую машину, которую называли гильотиною. Жозефина все это читала в журналах, следовательно, не могла оставаться спокойною. Замечая тоску своей жены, князь Лю...кий давал беспрестанно праздники, балы, кон церты - одним словом, употреблял все средства, чтоб рас сеять ее горесть. На одном из этих балов, на который съехались к ним человек двести гостей, я заметил, что Жозефина была скучнее обыкновенного. - Здоровы ли вы? - спросил я, садясь подле нее в танцевальной зале. - А что? - шепнула княгиня.- Разве я кажусь больною? - А если вы здоровы, так позвольте вам сказать, что вы вовсе не походите на хозяйку, которая дает такой блес тящий бал. Взгляните, как все оживлено в этой зале: три мазурки в одно время!.. Даже старики поднялись, а вы не танцуете! Да будьте повеселее; ведь этак подумают, что вы не рады вашим гостям. - Так что ж? Пускай себе думают что хотят, а мне, право, не до танцев. - Вы меня пугаете, княгиня! Уж не имеете ли вы какого- нибудь неприятного известия из Парижа или давно не получали оттуда писем? - Напротив. Я получила сегодня письмо от Казимиры, и весьма приятное. Она пишет, что в Париже очень весело, что журналисты все увеличивают, что, несмотря на угрозы республиканской партии, король любим и если б захотел только унять этих крикунов, так все пошло бы по-прежнему, но он слишком бодр и не хочет прибегать к силе, тем более что это волнение умов не может долго продолжаться: такое постоянство было бы не в характере французской нации. А сверх того, королева французская, которая очень милостива к Казимире и приглашает ее на все свои маленькие вечера, открыла ей по секрету, что глава, или, лучше сказать, душа революции, этот граф Мирабо, перешел на сторону правительства. Что ж касается до прочих зачинщиков, то они не только ничтожны, но даже отвратительны и гадки в глазах целого Парижа. Все это должно бы, кажется, меня успокоить, а, напротив, я никогда еще не была так растре вожена, как сегодня. - Да что ж вы чувствуете?

  - И сама не знаю. Вот тут на сердце у меня так тяже ло!.. Мне так грустно!.. Вы скажете, что это малодушие, ребячество,- быть может! Да что же делать, когда в нас есть что-то такое, что несравненно сильнее всякого рассудка. Конечно, и я могу притворяться веселою, но это будет одно притворство. - А вы его ненавидите, княгиня. Однако ж так и быть, притворитесь! Я слыхал, что иногда актеры увлекаются своими ролями; почему знать, может быть, и вы забудете ваше горе; протанцуйте первую мазурку нехотя, а вторая будет забавлять. Пойдемте! Княгиня молча подала мне руку, и мы, составив четвер тую мазурку, пустились танцевать наперерыв с другими. В самом деле, Жозефина поразвеселилась, и к концу бала на прекрасном лице ее не оставалось даже и следов прежнего беспокойства и горести. Вот после ужина гости стали расходиться; ближайшие соседи разъехались по своим деревням, а те, которые жили подалее, остались ночевать в замке; в числе последних было несколько молодых барынь. Хозяйка, уложив их спать в одной большой горнице, расположилась и сама ночевать вместе с ними. Я отправился также в свою комнату и верно бы проспал крепким сном до самого обеда, когда бы рано поутру не разбудила меня какая-то необычайная тревога в целом доме: везде хлопали дверьми и по всем коридорам поднялась такая беготня, что если б хотя немного пахло дымом, так я подумал бы, что мы горим. Я вскочил с постели, оделся на скорую руку и побежал узнать причину этой суматохи. Любимица панны Жозефины, черноглазая Юлия, на которую я давно уже засматривался, первая по встречалась со мною в коридоре и сказала мне мимоходом, что княгиня занемогла, что ей сделалось ночью очень дурно, что она во сне или наяву, наверное не знают, но только видела что-то страшное и лежит теперь без памяти. Не прошло и двух часов, как все остальные гости разъехались, и этак часу в десятом пришли мне сказать, что княгиня просит меня к себе. Я нашел ее в совершенной больной; она сидела совсем одетая на канапе и на вопрос мой о внезапной ее болезни отвечала, что чувствует себя совершенно здоровою. В самом деле, кроме необычайной бледности, на лице ее не заметно было никаких признаков болезни, но с первого взгляда на ее мутные и распухшие глаза не трудно было догадаться, что она очень много плакала. - Садитесь вот здесь, подле меня! - шепнула Жозефина тихим голосом. - Что с вами сделалось, княгиня? -сказал я, садясь на канапе. - Ничего. Я знала это наперед. О! Сердце мое пред чувствовало, оно меня никогда не обманывает. - Да что такое? - Я ее видела. - Видели?.. Кого? - Ее. Она приходила со мною проститься. - Да о ком вы говорите? - О моем друге. - О вашей невестке? - Да. - Что вы, княгиня, помилуйте! Это так - расстроенное воображение. Вы много танцевали, кровь ваша была в вол нении, и какой-нибудь сон...

  - Сон! - повторила Жозефина с грустной улыбкою. - Сон! Нет, я не спала... Послушайте, я расскажу вам все.

  В продолжение сего чудного рассказа я беспрестанно смотрел на нее, надеясь подглядеть в глазах ее признаки бреда или горячки, но, кроме тихой и спокойной грусти, я не мог заметить ничего на ее бледном и усталом лице. То, что она мне рассказала, было так странно и в то же время носило на себе такой отпечаток истины, что все слова ее врезались в мою память, и я могу вам повторить ее рас сказ без всякой ошибки и перемены, точно так, как будто бы слышал его вчера.

  Жозефина, уложив спать своих гостей, заснула сама крепким сном часу во втором утра. Засыпая, она даже, сверх обыкновения, ни разу не подумала о Казимире. По ее догадкам, она спала уже более часу, как вдруг ей послы шался тихий шелест, и на нее повеяло какою-то приятной весенней прохладою. Она проснулась. У самого ее изголовья стояла женщина в белом платье с остриженными волосами; на ней не было никаких украшений, кроме красного ожерелья на шее и черного пояса с стальной пряжкою. Несмотря на то что в комнате горела одна ночная лампада, Жозефина рассмотрела все это с первого взгляда. Лицо этой женщины было покрыто, или, лучше сказать, на него было наброшено короткое белое покрывало; она стояла неподвижно и держала руки, сложив крестом на груди. В первую минуту испуга Жозефина не могла выговорить ни сло ва, а потом, когда хотела позвать своих девушек и разбудить гостей белая женщина подняла покрывало и сказала тихим голосом: - Не пугайся, мой друг, это я! - Боже мой! - вскрикнула Жозефина.- Это ты, Кази мира?.. Возможно ли? Когда же ты приехала? - Она при поднялась, чтоб обнять свою невестку, но Казимира отсту пила шаг назад и прошептала едва слышным голосом: - Не прикасайся ко мне, Жозефина! Еще не пришло время, когда тебе можно будет обнять меня и чувствовать, что ты меня обнимаешь. Я пришла проститься с тобою. - Проститься? - Да! Разве ты забыла нашу клятву? Тут Жозефина вспомнила все, и как вы думаете: испугалась или, по крайней мере, пришла в отчаяние? Залилась слезами?.. Нет! Она не чувствовала ни страху, ни горести; и то и другое овладело ее душою после, но в эту минуту она была совершенно спокойна. - Итак, мой друг, ты умерла? - спросила она Казимиру. - Да, я умерла в Париже. Мне отрубили голову. - За что? - За мою привязанность к французской королеве. - Злодеи!.. - Не кляни, а благословляй их, Жозефина! Они отперли двери моей темницы. - Твоей темницы?.. Какой темницы? Привидение кротко улыбнулось и не отвечало ничего. - Скажи мне, мой друг, - продолжала Жозефина, - страшно ли умирать? - Да, точно так же, как страшно слепому от рождения взглянуть в первый раз на светлое солнце и ясные небеса.

   - Ах! Последняя минута должна быть ужасна! - Да, мой друг! Последняя минута ужасна; но зато первая!..

  Неподвижные взоры привидения одушевились. - И что я прочла в них! - говорила Жозефина, рыдая.- О! Как ничтожно это чувство, которое мы все, минутные гости земли, называем нашей радостью и блаженством! - Но мы должны расстаться, - сказало привидение. - Прощай, Жозефина! До свиданья... там - в нашей родине!.. - Постой, мой друг! - вскричала Жозефина.- Скажи, уверена ли ты, что мы опять увидимся? - О, я не сомневаюсь в этом! Я вижу твою душу: она рвется из оков своих; она не любит своей неволи. Послу шай... Тут тень Казимиры наклонилась и прошептала несколько слов на ухо своему другу. - Потом,- продолжала Жозефина,- глаза мои сомкнулись, мне послышалось, что в вышине надо мною раздаются какие- то неизъяснимо приятные звуки, и я или заснула опять, или лишилась чувств - не знаю сама; но только все исчезло. - А что такое шепнула она вам на ухо? - спросил я с любопытством. - Не спрашивайте меня об этом, - прервала Жозефина, - эти слова умрут - да!.. Они должны умереть вместе со мною. Как я ни убеждал ее открыть мне эту тайну, все было напрасно. Я заметил только одно, что всякий раз, когда говорил с ней об этом, она начинала плакать; но эти слезы не были слезами горести. Через три недели мы прочли в парижском журнале Друг народа , что вскоре после убийства графини Ламбаль казнена была одна иностранка, и как, по обыкновению французских писателей, ни исковеркано было имя этой не счастной, но, к сожалению, нам нетрудно было отгадать в нем фамильное прозвание князей Лю....ких. ------- Исправник замолчал. Я слушал с большим вниманием его рассказ, но это не помешало мне заметить, что Заруцкий и Черемухин толковали о чем-то меж собою вполголоса, этот последний поглядел на свои часы, и в то самое время, как внимание наше было обращено на рассказчика, вышел потихоньку из кабинета. - Ну, племянник, - промолвил, улыбаясь, хозяин,- что ты скажешь на это? - Если б Алексей Дмитрич не был сам очевидным сви детелем этого происшествия,- отвечал Заруцкий,- то я ска зал бы вам, что это просто сказки. - Ну, а теперь что скажешь? - Теперь скажу, что это странное стечение обстоя тельств - не совсем обыкновенный случай, и больше ничего. - Как ничего? - Разумеется. Сон, который видела Жозефина, есть не что иное, как повторение того, о чем она беспрестанно ду мала наяву; и если б Казимира возвратилась благополучно из своего путешествия, то этот сон был бы забыт точно так, как тысячи подобных снов, которые не сбываются и о которых никто не говорит ни слова. - Экой ты, братец, какой! Да ведь ты слышал, что это сбылось. - Да что ж удивительного, когда из миллиона вздорных снов какой-нибудь один нечаянно сбудется! Например, если б жена морского офицера, который отправился кругом света, Она стала бы очень тосковать о своем муже, то, вероятно, часто бы видела во сне, что он утонул. И если в самом деле он погибнет на море, так вы скажете, что ей было это предсказано во сне? - Да что ты наладил, племянник, во сне да во сне! Ведь ты слышал, что она видела это наяву. - То есть ей казалось, что она не спала. Но, так и быть, согласен! Она видела это не во сне; так что ж? Разве не случается видеть наяву предметы, которые существуют только в одном расстроенном воображении нашем? Испытайте не поспать несколько ночей сряду, и вы увидите , наяву такие диковинки, какие не пригрезятся вам никогда и во сне. Поговорите об этом с курьерами, которые скачут и день и ночь, не имея времени соснуть ни на минуту. Я сам однажды видел на большой дороге, обсаженной одними липками, целые улицы огромных палат и дворцов, а, кажется, не спал и даже, чтоб не задремать и не свалиться с тележки, пел песни и разговаривал беспрестанно с ямщиком. Знаете ли, до какой степени может иногда приготовленное к чуде- сам воображение обманывать все наши чувства? Вот, например, теперь темная осенняя ночь, ветер воет, близко полуночи, и мы уже часа три сряду рассказываем друг другу страшные повести. Я уверен, что теперь каждый из нас, не исключая меня, гораздо более обыкновенного расположен к испугу и несравненно легковернее, чем во всякое другое время. Нечаянный стук, неожиданное появление какого- нибудь нового гостя, скрип двери, порыв ветра -одним словом, все может нас потревожить и показаться нам неестественным; и если б в эту самую минуту, как я с вами говорю, кто-нибудь, подмостясь, с надворья заглянул к нам в окно, то, без всякого сомнения, самое обыкновенное лицо показалось бы нам нечеловеческим. - Вот еще вздумал чем пугать! - прервал хозяин, по сматривая робко вокруг себя. - Какой вздор! - сказал я, взглянув невольно на окно. - Нет, не вздор! - продолжал Заруцкий.- Мы все имеем какую-то врожденную наклонность верить чудесному; и хотя страх - чувство вовсе не приятное, но мы любим это судорожное сжимание сердца, этот холод, которым обдает нас с ног до головы, когда нам кажется, что мы видим что- нибудь неестественное, и коль скоро мы дадим волю нашему сознанию, лишь только оно возьмет верх над рассудком, то мы готовы верить всему, пугаться всего, и точно так же, как в сильной горячке, хотя и сохраняем физические наши способности, а, несмотря на это, и видим, и слышим, и даже чувствуем все навыворот. Но вот, кажется, и полночь... чу! На дворе стали бить часы. - Как страшно завывает этот колокол, - продолжал Заруцкий, считая вполголоса удары. - Пять... шесть... Не правда ли, что в этом звуке есть что-то могильное, злове щее? Восемь... девять... Как заунывно и протяжно раздает ся этот Глагол времен - металла звон!.. Одиннадцать... двенадцать!.. Боже мой!.. Смотрите, смотрите!.. Что это? Я вскрикнул, Кольчугин уронил на пол свою трубку, исправник и хозяин вскочили с своих мест, и все взоры, по направлению руки Заруцкого, обратились на одно из окон кабинета.

  - Кой черт! - вскричал хозяин. - Да что ж он видит? Не знаю, как вы, господа, а я не вижу ничего.

  - И я также, - сказал Кольчугин, подымая свою трубку. - Ах он проказник! - прервал исправник с громким хохотом.- Смотри, пожалуй, как он всех нас переполошил! Ого! Да ты, брат, славный актер, - продолжал исправник, обращаясь к Заруцкому. - Полно, полно, любезный! Не кобенься - никого не обманешь. Я взглянул на моего приятеля - нет, это не комедия! Его почти безумный и неподвижный взор был устремлен на среднее окно кабинета; все члены его дрожали, волосы стояли дыбом, а на помертвевшем лице изображался не изъяснимый ужас. - Что ты, что ты, мой друг, - спросил я, подходя к нему, - что с тобою сделалось? Заруцкий не отвечал ни слова. - Не трогайте его, -сказал исправник, - он теперь на сцене и так сроднился с своею ролею, что не хочет с нею расстаться. Вдруг послышались в коридоре скорые шаги, дверь отворилась, и вошел Черемухин. - Фу, братец, как ты меня напугал, -проговорил Заруцкий, садясь на канапе, - насилу могу отдохнуть! - Я тебя напугал? - повторил Черемухин. - Да, ты. - Чем, если смею спросить? - Как чем? Я говорил тебе, когда часы на дворе будут бить полночь, чтоб ты при последнем ударе колокола загля нул к нам в окно, а никто не просил тебя закутаться в ка кой-то белый саван и надеть на голову женский чепец. - Женский чепец?.. Что ты, в уме ли? - Ну, вот еще!.. Запирайся! - Помилуй, братец, да я и с крыльца не сходил. - Что ты говоришь? - Ну да! Когда я вышел на крыльцо и увидел, что дождь льет как из ведра, так, не погневайся, не заблагорассудил промокнуть до костей, чтоб для твоей забавы выкинуть проказу, за которую и маленьких детей секут. - И ты не смотрел к нам в окно? - Нет. - Послушай, Александр! - вскричал Заруцкий, побледнев снова. - Эта шутка никуда не годится.

  - Какая шутка?.. Ах, батюшки! Да что с тобою сде лалось? - Говори правду, я это требую.

  - Тьфу, пропасть! Да если ты мне не веришь, так сту пай в переднюю и спроси у людей. Я тебе говорю, что я не только не заглядывал к вам в окно, но даже и с крыльца не сходил. Слышишь, какой идет дождь!.. Если б я был на дворе, то на мне бы сухой нитки не осталось, а вот, по смотри!.. На, пощупай мое платье!.. Ну что, был ли я под дождем? Приятель мой замолчал. - Да разве ты в самом деле что-нибудь видел? - спросил я его вполголоса. Он сжал крепко мою руку и прошептал прерывающимся голосом: - Да, мой друг!.. Я видел... О, что я видел!

  - Да что такое?

  Заруцкий, не отвечая на мой вопрос и как будто бы го воря с самим собою, сказал: - Кажется, сегодня суббота... Да! Точно, суббота...

  - А если хочешь, так и воскресенье: двенадцать часов уж било. Да скажи мне...

  - Нет, мой друг! Быть может, это один обман моих чувств... Мне могло показаться!.. Но я видел это так ясно, - промолвил он, поглядев с невольным содроганием на среднее окно кабинета. - Вот тут!.. Против меня!.. - О чем вы, господа, там перешептываетесь? - Так, дядюшка, ничего! - сказал Заруцкий, стараясь улыбнуться. - Опять какой-нибудь заговор, чтоб перепугать нас, - подхватил исправник.- Да не трудитесь, господа! Не знаю, как другие, а я за себя отвечаю, два раза сряду не испу гаете. - Ну, не ручайся, любезный! - прервал хозяин. - Если б ты знал историю моего дома и то, что некогда случилось в этой самой комнате, где мы теперь беседуем, то не стал бы так храбриться. Я давно уже здесь живу и благодаря бога никаких страстей не видывал, а как вспомню про эту ужасную историю, так, признаюсь, меня и в петровки мороз по коже подирает. - А кстати, Иван Алексеевич! - подхватил исправник.- Расскажи-ка нам это предание. Мне давно уже хотелось узнать подробнее об этом ночном поезде, о котором так много толкуют во всем нашем уезде. - И, верно, всякий по-своему,- заметил хозяин. - Да, каждый по-своему, в одном только все согласны, что эта сказка имеет какое-то истинное происшествие. - А почему вы называете это предание сказкою? - спросил я исправника. - Потому, что оно с начала до конца походит на сказку. - А то, что ты нам сейчас рассказывал, - прервал с улыбкою Черемухин, - чай, по-твоему, история? - О, это другое дело! - сказал я. - Появление умершей - это сообщение мира невещественного с миром земным; это гармоническое сочувствие душ, доказывающее небесное наше начало; и способность проявления в видимых формах существ, не подчиненных никаким физическим законам, может менее или более оправдаться понятием нашим об организации... то есть о внутренней способности существа бестелесного, которое в отношении своем к внешним пред метам... то есть к видимому или, лучше сказать, к вещест венному миру... Но, может быть, вы меня не понимаете? - Помилуйте! - вскричал преважно Черемухин. - Как не понять, это ясно! - Смейся, смейся! - прервал исправник. - О, человек совершенно земной! Ты понимаешь и веришь только тому, что дважды два - четыре. - А тебе бы хотелось, чтоб дважды два было пять? - Да что с тобой говорить! - продолжал исправник. - Расскажите-ка нам лучше, Иван Алексеевич, эту страшную историю, от которой, как вы сами говорите, и вас иногда мороз по коже подирает. - Да уж не поздно ли, господа? - сказал хозяин. - Ах, сделайте милость!-вскричал я.- Мне завтра поутру должно с вами проститься; так я, может быть, никогда ее не услышу. - Ну, так и быть! - продолжал хозяин. - Только если вы станете зевать, так прошу припомнить, что теперь уже за полночь и что благодаря бога мы все, кажется, бессонницей не страдаем. Ну, слушайте, господа!

  

  

   НОЧНОЙ ПОЕЗД

  

  

  

   - Давным-давно, то есть при царе Алексее Михайлови че... Или нет! При батюшке его, государе Михаиле Феодоровиче, это Хоперское поместье принадлежало стольнику Баркане Глинскому, пращуру отца покойной Софьи Павловны, по смерти которых я купил его - говорят, дорого, а по мне, так задаром,- примолвил Иван Алексеевич, взглянув на окно, из которого днем видны были церковь и приходское кладбище. - Этот Глинский, - продолжал он, - славился в свое время не хлебосольством и разумом, не удальством и молодечеством, которые в крови у всякого русского, но буйством, развратом, грабежом и дневными разбоями, а что всего хуже, он был отъявленный чернокнижник и жил в ладу с самим сатаною. Десять лет сряду сидел он на Хопре, как дикий зверь на перепутье. Когда он выезжал с своею челядью и холопями позабавиться охотою или спускался вниз по реке на косной лодке с белым парусом, то все соседние мужички и бедные помещики дрожкой дрожали и, словно от татарского погрома, прятались по лесам и угоняли скот верст за двадцать. Ну, что ты на меня так посматриваешь, Алексей Дмитрич? Чай, думаешь про себя: вот какую околесную несет! А наша братья исправники-то на что?.. А земская полиция?.. Эх, любезный! Тогда было не то, что теперь; времена смутные: то поляки приступят к Москве, то Лисовский с своими налетами начнет разгуливать по матушке святой Руси; и ляхи, и татары, и ереси всякие, и бунты стрелецкие... Да что говорить! Было времечко для разбойников: погуляли, потешились, и кто бога не боялся, на того и суда не было. Так дивиться нечему, что этот богоотступник Глинский делал что хотел: грабил на больших дорогах, вешал и топил в Хопре земских ярыжек, обирал оброк с своих соседей и держал в ежовых рукавицах сердобского воеводу, который не смел и носу показать из города. На месте старых деревянных хором он выстроил эти каменные палаты, обнес их толстым дубовым тыном, наставил белых изб и клетей для своей дворни - словом, сделал из господской усадьбы такой красивый посад, что и сам бы город Сердобск ему в пригородье не годился. Но зато большая половина его крестьян жила в землянках, приходская церковь совсем обвалилась, а колокольня в сильный ветер, словно ветхая голубятня, скрипела и покачивалась из стороны в сторону. У этого Глинского была одна только дочь; бедняжка осталась еще в ребячестве сиротою. Глинский возненавидел свою жену за то, что она родила ему дочь, а не сына, осыпал ее беспрестанно ругательствами и под пьяную руку бивал чем ни попало, а так как он и в страстную пятницу разрешал на вино и елей, то не проходило почти дня, чтоб его жене не доставалось, и она, горемычная, месяцев через шесть после первых родов зачахла и умерла от побоев своего мужа. С тех пор прошло годов пятнадцать; бедная сиротинка росла да росла, и хоть ее житье было плохое и за ней почти никакого ухода не было, но она, как полевой цветок, который бережет и лелеет один бог небесный, так выравня-лась и похорошела, что даже батюшка ее какой ни был зверь, а не мог подчас на нее не полюбоваться. Несколько раз пытались окружные дворяне и сердобский воевода поунять разбой Глинского; но он всякий раз давал такой отпор, что надолго отбивал у них охоту с ним схва тываться. Вот однажды удалось им собрать человек до пяти сот стрельцов и вооружить холеней; они думали, что с такой силою им нетрудно будет не только захватить живьем Глинского и всю его шайку, но даже и каменные его палаты разметать по кирпичику, ай вышло совсем не то. Глинский встретил их на большой дороге с своими молодцами, которых и полсотни не было, а земскому войску показалось, что на него идет несметная рать. Холопи дрогнули и пустились наутек; стрельцы сначала подержались, да как увидели, что от Глинского пули отскакивают и бердыши об него ломаются, так на них нашел такой страх, что и они также ударились бежать без оглядки, Глинский с своей шайкою гнал их вплоть до городской заставы, втоптал в грязь и перерезал более половины, а сам воротился в свой разбойничий вертеп, не потеряв ни одного человека. После такой острастки не только все окружные дворяне, да и сердобский воевода нос повесил. Делать было нечего, пришлось на время покориться и, сидя у моря, ждать погоды. В Москве было не до них: к ней подступали поляки, а гнева царского и опальных грамот Глинский не боялся. Одно только наводило на него страх и ужас: этот разбойник, которого ничем испугать было невозможно, этот злодей и чернокнижник Глинский трусил - как вы думаете - чего?.. Смешно сказать!.. Он до смерти боялся коршунов. С утра до вечера вокруг дома и села ходили люди с заряженными ружьями, и тот, кому, бывало, посчастливится застрелить коршуна, нес его прямо к дворецкому и получал от него два алтына денег и штоф романеи... - Романеи! -прервал Заруцкий. - Извините, дядюшка, я не думаю, чтоб в старину простые люди пили штофами бургонское вино. - Да кто тебе говорит о бургонском вине? У наших стариков наживалась настойка, которую звали романеею. - Однако ж, известное бургонское вино... - Зовут точно так же?.. Так что ж?.. Вот то-то, племян ник, если б ты поменьше знал французских, а побольше русских слов, так не попадался бы впросак как безграмот ный и не мешал бы мне рассказывать... - Виноват, дядюшка, но я читал в одной критике... - Эх, братец, охота тебе читать всякий вздор!.. Постойте-ка! На чем, бишь, я остановился?.. Да! На том, что Глинский боялся до смерти коршунов. Причина этого непонятного страха долго была для всех загадкою; но так как под конец все на свете открывается; так вот что дошло до нас об этом по изустному преданию. Глинский, точно, был чернокнижником и помыкал сатаною, как своим крепостным холопом. Да ведь лукавый даром ничего не делает: он пошел к Глинскому в кабалу, но только с тем условием, чтоб он также дал ему на свою душу рукописание, в котором было сказано, что на этом свете демон повинуется ему во всем, охраняет его от огня, воды, меча и всякого другого оружия и не имеет сам над ним никакой власти до тех пор, пока черный коршун не приютится под его кровлею и не совьет гнезда, чтоб жить вместе с белой горлинкой. Теперь и вам нетрудно будет догадаться, почему Глинский коршунов не жаловал и отчего бледнел и дрожал всякий раз, когда эта хищная птица появлялась над кровлею его дома. Из всех своих челядинцев Глинский особенно любил одного молодого парня, который прозывался Соколом. И подлинно, он был детина удалой и годился бы в есаулы знаменитому Стеньке Разину. И его обычай, и черный с лоском ус, и окладистая борода, и рост, и сила богатырская - все в нем было по сердцу Глинскому. Никто не знал, откуда он был родом. Однажды в бурную осеннюю ночь приехал этот Сокол один-одинехонек на борзом персидком коне, вошел без доклада к Глинскому и объявил ему, что его зовут Андреем, по прозванью Соколом; что он из московских жильцов, что ему наскучило служить царю-государю и кланяться в пояс думным боярам и что, узнав о привольном житье Глинского, он приехал к нему нарочно за тем, чтоб предложить свои услуги. Глинский принял его в число своих приближенных челядинцев и через несколько месяцев до того к нему привык, что решился выдать за него свою единородную дочь. Вот этак недели за три до свадьбы на отъезжем поле загорелось вдруг Глинскому повидаться со старинным своим приятелем, засурским помещиком Сицким, таким же, как и он, буяном и разбойником. Этот Сицкий лет десять сряду шатался по беду свету, приставал ко всем крамольникам, был года два лисовчиком и только что месяца три как воро тился в свою наследственную вотчину. Глинский не любил ничего вдаль откладывать: он послал сказать Андрею Со колу, который на охоту не выехал, что препоручает ему на время свой дом, и, не сказав никому, куда едет, отправился прямо с поля в сопровождении двух или трех слуг в засурскую волость своего приятеля. Это неожиданное onqeyemhe очень обрадовало Сицкого; пошла гульба и пированье: господа с утра до вечера пили, ели, прохлаждались, песельники орали во все горло, крестьянки и дворовые девки играли в хороводы перед окнами, и во весь тот день на барском дворе был такой содом и Гомер, что когда ударили в колокол к вечерне, то никому в голову не пришло и лба перекрестить. За ужином Сникни стал похваляться своим удальством и рассказывал, как он остановил на большой дороге целый обоз и выпряг для себя из возов что ни лучших шесть коней, как он среди бела дня сделал парубку в заповедном лесу у соседа и во все лето кормил свои табуны подножным кормом на чужих полях. - Ну, есть чем похвастаться! - сказал Глинский, подбоченясь. - Ах ты, горе-богатырь! Видно, у вас по Суре- то все молодцы перевелись. Удалось тебе выпрячь шесть кляч из возов, нарубить дровец в чужом лесу да пощипать у соседа травки, так ты и лба не уставишь - и это, по- вашему, удальство? Ох вы, щепетильники, щепетильники!.. Нет, любезный! Мы на Хопре не так потешаемся: выедем погулять, да как разыграется кровь молодецкая и расходятся руки богатырские, так после нас шаром покати - чистехонько, как у тебя на ладони! Бери все, что ни попалось, души всякого, кто ни повстречался! Мы ведь не по-вашему: на большой дороге с подьячим тягаться не станем, с купцом не торгуемся; а коли захватили целую семью горожан, так мигом суд и расправа: старуху-мать в Хопер, братца - кистенем по лбу, отца - на осину, а дочку на барский двор - вот это удальство!.. Да постой-ка, любезный, у меня будет в Фомин день, ровно через две недели, большое веселье - пир на весь мир - дочь выдаю замуж. Милости просим на свадьбу в посаженые отцы к моей Варваре, а там выедем поохотиться на большую дорогу, и ты посмотришь сам и расскажешь своим засурским приятелям, как на Хопре веселятся добрые молодцы. Хозяин обещался приехать, а Глинский, погостив у него денька три, отправился в обратный путь и доехал благопо лучно домой. Вот уж остался один день до свадьбы, вот и девичник справили. Беззащитная дочь Глинского заливалась горькими слезами: она была девица кроткая, благочестивая и не могла подумать без ужаса, что будет женою этого разбойни ка Сокола. Три ночи уж сряду бедная сиротинка рыдала и молилась перед святыми иконами; днем она не смела ни плакать, ни молиться: злодей Глинский грозился убить ее из своих рук, если она станет грустить или хоть наморщит ся, когда священник поведет ее вокруг надоя. Вот наступил и Фомин день, отпели заутреню, ударили к часам, а Сицкий все не едет. Вот и обедня отошла, а посаженого отца нет как нет. Я вам уж сказывал, что Глинский не любил ничего откладывать, и когда заблаговестили к вечерне, то он закричал как бешеный: Не хочу дожидаться посаженого отца! Ступайте под венец! И вот длинный поезд потянулся от барского двора до церковной паперти. Вечерня кончилась, и началась венчальная служба. Стоя перед надоем подле будущего супруга и повелителя, полумертвая сирота глотала свои слезы, старалась улыбаться и тихо, но твердым голосом отвечала на вопросы священника; словом, все было в порядке, а, несмотря на это, старики покачивали головами. Эх, неладно! Эх, не к добру! - шептали меж собою все барские барышни и сенные девушки. И подлинно, было чего испугаться: свеча, которую держала молодая, пылала ясным и чистым огнем, но та, с которою стоял Сокол, горела тускло, дымилась, как погребальный светоч, и без всякой причины три раза сряду гаснула. Когда венчанье кончилось, то Глинский, как сущий бо гоотступник, не дав молодым приложиться к местным иконам, повел их вон из церкви, и поезд двинулся обратно на барский двор. - Что это шумит там, вдали? - спросил Глинский, садясь на коня. - Уж не едет ли наш запоздалый гость? - Никак нет, барин! - отвечал один из слуг. - Нам гостей надо ждать не с этой стороны. Ведь это что-то гудит там, за Волчьим оврагом. - Вы, господа, все хорошо знаете этот овраг, - продол жал Иван Алексеевич, обращаясь к своим собеседникам, - теперь зовут его Чертовым Беремищем. Он был в старину сборным местом шайки Глинского и кладбищем всех проезжих, зарезанных разбойниками на большой дороге. - Это верстах в двух от вашего дома? - сказал я. - Нет, версты полторы, больше не будет, - отвечал хозяин. - Ну вот, - продолжал он. - Молодые уселись за свадебный стол; пошло пированье, - заздравный кубок начал переходить из рук в руки, все начали пить и веселиться; один только Глинский сидел, нахмурив брови, и прислуши вался с беспокойством к отдаленному гулу, который час от часу становился сильнее. Вот уж дело пошло за полночь, вдруг двери настежь отворились, и давно жданный гость, приятель Сицкий, вошел в столовую. - Хорош посаженый отец! - вскричал хозяин, вскочив из- за стола и идя к нему навстречу.- Уж мы тебя ждали- ждали, да и ждать-то перестали. - Виноват, любезный, - отвечал Сицкий, - позамешкался, выехал из дому, да вот у твоей околицы близко часу провозились. Что за диковинка такая?.. И подо мной и под моими холопями кони словно белены объелись: храпят да упираются! Уж мы бились-бились, ну, хоть зарежь - ни с места! Я оставил моих ребят в поле, а сам дошел пешком до твоего дома. Да что, иль к тебе еще гости едут?. Вон там, правее, за лесом такой шум, гам и свист, что и сказать нельзя. Ну вот, слышишь? - Слышу,- отвечал Глинский, посматривая робко вокруг себя,- но только я никаких гостей не жду. - Постойте-ка, дядюшка, - прервал Заруцкий, - никак, ваш рассказ на деле свершается? Слышите ли, какой гул идет за дубовой рощею? - Видно, ветерок разыгрался, - сказал Иван Алексеевич, взглянув на окно. - Ведь здесь как подымется погода, так по оврагам и перелескам пойдет такой вой, что и боже упаси!.. Да не перерывай меня, племянник!.. Ну, вот опять сбил!.. Да!.. ------- - Но что ж мы стоим у дверей,- продолжал Сникни, - подведи меня к молодым. - Вот они! Прошу любить и жаловать,- сказал хозяин, подходя с своим гостем к столу, за которым сидели ново брачные. - Ба, ба, ба! - вскричал Сникни, отступая с удивлением назад.-Что это?.. Уж не мерещится ли мне?.. Нет!.. Так вот твой зять! - промолвил он, указывая на Сокола, который вдруг побледнел как мертвец. - Ну да! Чему ж ты дивишься? - И ты выдал за него свою дочь? - Так что ж? Он дворянского отродья, служил жильцом в Москве и хоть роду не знаменитого... - Да, братец, да! Он точно роду не знаменитого, - подхватил с громким хохотом Сицкий,- его мать была цы ганка, а отец - татарин. - Ты лжешь! - закричал Глинский. - Да если я лгу, так что ж твой дорогой зять не вымол вит ни словечка? Иль у него язык отнялся? В самом деле. Сокол сидел как приговоренный к смерти и не только не мог выговорить ни слова, но не смел поднять глаз и взглянуть на своего тестя. - Не ведаю, служил ли он жильцом в Москве, - продолжал насмешливо Сицкий, - а знаю наверно, что во всей лагерной челяди панов Лисовского и Сапоги не было ни одного коновала досужее и коновала удалее твоего любезного зятюшки. Около минуты просмотрел Глинский молча на своего зятя; вдруг глаза его засверкали, и он сказал грозным голосом: - Все равно! Теперь он зять мой и, если кто-нибудь дерзнет порочить Андрея Сокола... - Да разве его зовут Соколом? - спросил Сицкий. - А почему же и не так? Он молодец из молодцов и поделом прозывается ясным Соколом. - О, если так, то прошу прошенья! - подхватил Сицкий. - Коли он заелся в чины, так, видно, в самом деле был на службе царской. Шутка ли, подумаешь! Из коршунов махнул прямо в соколы. - Из коршунов? - вскричал Глинский. - Ну да! Его теперь прозывают Соколом, а в наше время он звался просто Черным Коршуном. - Черным Коршуном! - повторил страшным голосом хозяин. Взоры всех присутствующих невольно устремились на Глинского, все с трепетом ожидали чего-то ужасного. Вдруг завыл буйный ветер, погасли свечи перед святыми иконами, а над трубою дома закаркал ворон и прокричал человеческим голосом: - Глинский! Черный коршун приютился под твоею кровлею! - И свил гнездо, чтоб жить вместе с белой горлинкой, - промяукал мохнатый кот, выглядывая из-за печки. Стук, стук! - раздалось под окном, и отвратительный сиповатый голос прохрипел: - Глинский, выходи на крыльцо, принимай гостей! Вдруг сверкнул в руке Глинского широкий нож, и Сокол повалился мертвый на землю. Как безумный бросился убийца вон из столовой и пробежал в эту самую комнату, где мы теперь сидим и в которую, кроме его, никто не хаживал. Он схватил большую книгу в черном переплете, хотел ее раскрыть - да не тут-то было! Железные застежки как будто бы спаялись, книга не развертывалась, а за лежанкою и по темным углам поднялся такой нелепый хохот, что чародейная книга выпала из онемевших рук его. Меж тем все небо вспыхнуло и зарделось, как от сильного пожара, и тут-то начался этот ночном поезд, который, по словам стариков, каждые двадцать пять лет в тот же самый день и час повторяется и поныне в этом доме. По дороге от Волчьего оврага показались незваные гости; вокруг их ревела буря, и от конского топота широкие поля тряслись, как зыбкое болото. Впереди всех ехал на лошадином остове удавленный накануне свадьбы купец в белом саване; за ним тянулся длинный ряд мертвецов: кто с перерезанным горлом, кто с размозженной головой, и при свете кровавого зарева не видно было и конца этому ужасному поезду. Они подъехали к барскому двору, с громким скрипом распахнулись ворота... Иван Алексеевич замолчал. - Ну что ж вы, дядюшка, остановились? - спросил Заруцкий. - Постой-ка, брат Алексей! - шепнул хозяин. - Что это такое?... Слышите? - Да, - сказал Кольчугин, - это уж не ветер воет. Мы все стали прислушиваться: в самом деле, что-то похожее на свист, песни и громкий человеческий говор сливалось с воем ветра. По временам можно было даже различить стук колес по неровной дороге и сильный конский топот. - Кому бы, кажется, ехать так поздно? - промолвил почти с робостию хозяин. - Большая дорога отсюда далеко, а к себе я никого не жду. Уж не подгулял ли мой приказчик? Чего доброго, пожалуй, вздумает прокатить гостей по селу. Ведь он сегодня справляет свои именины. - А как его зовут? - спросил я. - Его зовут Фомою. - Фомою! - повторили мы все в один голос и взглянув невольно друг на друга. - Итак, сегодня Фомин день? - сказал я. - Тот самый, в который... - Чу! - вскричал исправник. - Слышите ль?.. Отпирают ворота! Вдруг как будто бы целая ватага пьяных с неистовым криком хлынула на барский двор, как бешеные подскакали к подъезду, и шум от скорых шагов, по-видимому, многолюдной и буйной толпы людей раздался на крыльце. У нас в комнате было тихо, как на кладбище, мы все едва смели дышать; один Кольчугин казался поспокойнее других, но зато на хозяине и на остальных гостях лица не было. - Господи боже мой, - прошептал, заикаясь, Черемухин, - да что ж это такое?.. Слышите ли? Они в сенях... Если это гости, так зачем они нейдут налево, в переднюю? Они подходят к нашей стене... Чу!.. Что это? Вот с треском и громом посыпались кирпичи и отбитая штукатурка на каменный пол сеней. - Господи, помилуй нас, грешных! - вскричал хозяин. - Слышите ль? Они проламывают закладенные двери!.. Они хотят ворваться в эту комнату!.. Так точно!.. Господа, это мочкой поезд! Мы все повскакали с наших мест. Стук беспрестанно увеличивался. Вот уж в стене остается один только ряд кир пичей... Мы ясно слышим какой-то странный говор, крик, дикий хохот... Вот падают последние кирпичи... Один только ковер, которым прикрыты были закладенныо двери, отделяет нас еще от сеней. Вдруг свежий, холодный воздух ворвался в наш теплый покой, ковер начинает колебаться, и мы все бросаемся стремглав вон из комнаты. - Тише, господа, тише! - закричал Кольчугин. - Вы перебьетесь до смерти: здесь так темно, что зги не видать! И подлинно, мы все как полоумные бежали по коридору, спотыкались, падали и давили друг друга. Вот кой-как мы в