Загоскин Михаил Николаевич - Вечер на Хопре

один казак? - Покамест один, а скоро будет много. Возьми у него лошадей, отведи их в конюшню, а ему вели взойти сюда. Слуга не торопился исполнить мое приказание; он погля дывал как шальной то на меня, то на своего товарища, а не трогался с места. - Ну, что ж ты глаза-то выпучил, дурень,-закричал я повелительным голосом,- иль не слышишь? Пошел! Да смотри, чтоб лошади были сыты! Слуга, пробормотав себе что-то под нос, вышел вон, и в то же время лакей, который ходил обо мне докладывать, растворив дверь, пригласил меня в гостиную. Пройдя не большую столовую, я вошел в комнату, довольно опрятно убранную и освещенную двумя восковыми свечами. В одном углу приставлено было к стене несколько сабель, и с пол дюжины конфедераток валялось по стульям и окнам комнаты. Хозяин, человек лет пятидесяти, с предлинными усами, с подбритой головой, в синем кунтуше и желтых сапожках, принял меня со всею важностию польского магната. Разва лясь небрежно на канапе, он едва кивнул мне головою и показал молча на табуретку, которая стояла от него шагах в пяти. Ах, черт возьми! Вся кровь во мне закипела; я позабыл, что положение мое было вовсе не завидное; в эту минуту я думал только о том, что имею честь носить русский мундир и служить в Астраханском гренадерском полку капитаном. Не отвечая на его обидный поклон, я оттолкнул ногою табуретку, уселся подле него на канапе и, вытащив из кармана кисет с табаком, принялся, не говоря mh слова, набивать мою трубку. Казалось, это нецеремонное обращение смутило несколько хозяина; помолчав несколько времени, он спросил довольно вежливо, откуда я еду. - Из лагеря, - отвечал я, продолжая набивать мою трубку. - И верно, пан... пан поручик... - Капитан,- прервал я, кинув гордый взгляд на хозяина. - Препрашу!..(Извините!.. (Пол.)) Верно, пан капитан заплутался в этом лесу? - Нет! Я прямо сюда ехал. - Сюда? - повторил хозяин с приметным беспокойством. - Да,- продолжал я, раскуривая спокойно мою трубку,- ведь эту мызу зовут Бьяльш Фолварк? - Так. - А вас паном Дубицким. - Так есть. - Я прислан сюда квартирьером; у вас назначена полковая квартира Астраханского гренадерского полка. - Полковая квартира! - вскричал пан, спрыгнув с канапе.

  - Да, завтра чем свет, а может быть, и сегодня ночью придет сюда первая рота нашего полка. Да садитесь, пан Дубицкий!.. Прошу покорно! Тут взглянул я на моего хозяина: вытянувшись в струн ку, он стоял передо мной как лист перед травой, и на лице его происходили такие эволюции, что я чуть было не лопнул со смеху: огромные усы шевелились, глаза прыгали из стороны в сторону, а хохол на голове стоял почти дыбом. - Да взмилуйся, пан капитан,-завопил он наконец,- куда девать мне целую роту? - Найдем для всех место. - Но рассудите сами... - Эх, пан Дубицкий! - прервал я, развязывая шарф и снимая мою саблю.- Военные люди не рассуждают; делай то, что приказано, вот и все тут. - Иезус Мария! - продолжал хозяин.- Поместить целую роту!.. Да яким же способом?.. Я сам с больной моей женой живу только в трех комнатах. - Полно, так ли? - сказал я.- Дом-то, кажется, у вас велик. - Як пана бога кохам! (Боже мой! (Пол.)) Ну мало ли мыз и лучше и просторнее моей? И кому в голову пришло... - А вот,- прервал я,- пан Дубицкий, как мы выпьем с вами по рюмке венгерского, так я скажу, кому пришло в голову занять вашу мызу. - За-раз, пан, за-раз! (Сейчас (пол.).) Эй, хлопец! - Не беспокойтесь! - сказал я, подходя к столу, на ко тором стояли две бутылки вина и несколько порожних и налитых рюмок.- С нас будет и этого. До вас - пана! Хозяин приметным образом смешался, и когда вошел слуга, то он, пошептав ему что-то на 'ухо, сказал, обра щаясь ко мне: - В самом деле, а я было вовсе забыл, что пробовал сейчас с моим экономом это вино, которое вчера купил в Кракове. Ну, что вы о нем скажете? - Славное вино! Настоящее венгерское! Ну, пан Дубицкий,- продолжал я, выпив еще рюмку,- теперь я вам скажу, кому пришло в голову занять вашу мызу. Полковая квартира простоит у вас день, много два; но наша полков- ница останется у вас жить, и надолго ли - этого сказать вам не могу. Ей в Кракове так много наговорили хорошего об этой мызе, что она хочет непременно у вас погостить. - Барзо дзинкую за гонор! (Клагодарю за честь! (Пол.)) -сказал хозяин,- но я желал бы знать, кто расхвалил вашей полковнице Бьялый Фолварк? Уж верно, злодеи мои: пан Маршалок, пан Замборский, пан Кланович... Нех их дьябли везмо! (Чтоб их черти взяли! (Пол.)) - А что ж? Мне кажется, они говорили правду. - Да будь же ласков! Взмилуйся, пан капитан! - вскричал отчаянным голосом хозяин.- Где будет жить ваша полковница? Во всем верхнем этаже отделаны только три комнаты, в которых я сам кое-как помещаюсь. Конечно, внизу покоев довольно, но я не знаю, можно ли будет и вам в них ночевать. - А почему же нет? - Эх, мось пане добродзею! (Милостивый государь (пол.)) То карабоска есть; дали бук, так! Я и сам, лишь только жене моей будет получше, перееду в Краков, и, уж верно, этот дом никогда не будет достроен. - Но отчего же? - спросил я с невольным любопытством. - О, пан капитан! Вы человек военный, так, может статься, мне не поверите. - Да что такое? - Слыхали ли вы когда-нибудь о пане Твардовском? - О пане Твардовском? - повторил я и только что хотел было сказать, что нет, как вспомнил, что читал однажды русскую сказку о храбром витязе, Алеше Поповиче, где между прочим говорится и о польском колдуне пане Твар довском, с которым русский богатырь провозился целую ночь. - А, знаю, знаю! - сказал я.- Этого пана Твердовского, или Твардовского, утащили черти? - Не только утащили, -прервал хозяин,- а даже про тащили сквозь каменную стену, на которой, как рассказы вают старики, долго еще после этого видны были кровавые пятна. - Собаке собачья и смерть,-сказал я,- да что ж общего между вашим домом и этим проклятым колдуном?

  - А вот что, Люсь пане добродзею, мой дом построен на самом том месте, где некогда стоял замок Твардовского. - Неужели? - вскричал я, поглядев невольно вокруг себя. - Дали бук, так! - продолжал хозяин.- А что всего хуже, так это то, что весь нижний этаж моего дома построен из развалин старого замка. - Вот что, - прошептал я сквозь зубы, - да ведь, впро чем,- прибавил я,- это было уже давно? - Конечно, давно, пан капитан, да от этого мне не лег че. Каждую пятницу около полуночи в нижнем этаже моего домика подымается такая возня, что стены трясутся... - Каждую пятницу? - Да. Говорят, что в этот самый день черти продернули пана Твардовского сквозь стену и утащили к себе в преис поднюю. Эта стукотня продолжается иногда целую ночь. Все окна осветятся, начнется ужасный вой, потом сделается опять темно, а там снова разольется по всему нижнему этажу такой свет, что можно снаружи видеть все, что де лается внутри. - А что ж там делается? - спросил я, стараясь казаться равнодушным. - Однажды только, - отвечал хозяин, - мой прежний эконом решился заглянуть туда с надворья, да, видно, уви дел такие страсти, что у него язык отнялся, а когда он стал опять говорить, так ничего нельзя было понять из его слов. - Отчего же? - Оттого что он был в жестокой горячке. - Ну, а когда выздоровел? - Да он не выздоровел, а на третий день умер. - Вот что! - повторил я опять сквозь зубы, и что-то похожее на лихорадочную дрожь пробежало по моим членам.- Но ведь вы говорите, - промолвил я, промолчав несколько времени,-что это бывает только по пятницам. - Так, мось пане добродзею! Да ведь сегодня пятница! - В самом деле!.. И у вас в верхнем этаже нет ни одной свободной комнаты! - Дали бук, нет! Кроме спальни моей жены, этой гости ной, где живут ее резидентки, и столовой, где сплю я, нет ни одного жилого покоя. Но если, - прибавил с насмешливой улыбкой поляк, - пан капитан не боится... Если я боюсь?.. Боюсь!.. И это говорит польский пан русскому офицеру!.. Ух, батюшки! Так меня варом и обдало! Мне, капитану Астраханского гренадерского полка, испу гаться колдуна, и добро бы еще русского!.. Ах, черт возьми! Да если б сам сатана в польском кунтуше явился передо мною, так я и тогда бы скорее умер, чем на вершок от него попятился. - Извините, пан Дубицкий,- сказал я, вставая,- я не боюсь ни пана Твардовского, ни пана черта, ни живых, ни мертвых и ночую сегодня в вашем нижнем этаже. - Как угодно! По крайней мере, я вас предупредил, и если что-нибудь случится... - Не беспокойтесь! И у меня, и у моего казака есть по паре пистолетов и по сабле, так живых мертвецов мы не боимся, а с нечистой силой справиться нетрудно. Не погневайтесь! Ведь мы не по-латыни читаем наши молитвы! Прикажите мне показать мою комнату. - Зараз, пан! Да не угодно ли вам чего покушать? - Благодарю! Я не ужинаю, а, если позволите, возьму с собою эту бутылку венгерского и разопью ее за упокой души вашего Твардовского, только не советую ему мешать мне спать: мы, русские, незваных гостей не любим. Хозяин проводил меня до передней, в которой, к удивле нию моему, я нашел казака в большом ладу с людьми Дубицкого: он потягивал с ними предружески горелку и, судя по двум полуштофам, из которых один уж был пуст, а в другом осталось вино только на донышке, нетрудно было догадаться, что они порядком угостили Ермилова; я еще более уверился в этом, когда он, вскочив со скамьи, начал хвататься за стену, чтоб не повалиться мне в ноги. Ну, плохой же будет у меня товарищ! -подумал я, но делать было нечего. Один слуга пошел вперед со свечой, а двое повели с лестницы казака, который, несмотря на мое при сутствие, беспрестанно лобызался с своими провожатыми, благодаря их за дружбу и угощение. Когда мы спустились с лестницы, слуга, который шел впереди, отпер огромным ключом толстые двери, и мы вошли в большую комнату со сводами. Я нехотя заметил, что провожатые мои робко посматривали во все стороны и с приметным беспокойством прислушивались к шелесту соб ственных шагов своих; он раздавался под сводами обширных комнат, сырых и мрачных, как церковные подземные склепы; недоставало только одних гробов, чтоб довершить это сходство. Мы вошли наконец в одну угольную комнату, которая более других походила на жилой покой. Множество фамильных портретов по стенам, дюжины две стульев, обитых черной кожею, канапе, кровать с шелковым пологом, большие стенные часы и дубовый стол, на который слуга поставил свечу, а я - бутылку венгерского, составляли все убранство моей опочивальни. Слуги, пожелав мне спокойной ночи, вышли вон. - Не стыдно ли тебе, Ермилов, - сказал я казаку, кото рый, прислонясь к стене, старался как можно бодрее стоять передо мною,- ну, выпил бы стакан-другой, а то посмотри, как натянулся! - Никак нет, ваше благородие! - пробормотал казак.- Прикажите, по одной дощечке пройду. - Молчи, скотина! - Слушаю, ваше благородие! - Где мои пистолеты? - В чушках, ваше благородие. - И ты оставил их там, на конюшне?

  - Ничего, ваше благородие! Народ здесь честный, все будет цело.

  - Подай мне свои! Казак вынул из-за пояса свои пистолеты и, подавая мне, сказал: - Да извольте осторожнее, они заряжены пулями. Знатные пистолеты! Уж здешние люди ими любовались, любовались!.. - Хороши! Пошел, ложись вон на это канапе! Да по старайся выспаться проворнее, пьяница! Казак, пробираясь вдоль стены, дотащился до канапе, прилег и в ту же минуту захрапел, а я взял свечу и прежде всего осмотрел двери моей комнаты: они запирались снару жи, а внутри не было ни крючка, ни задвижки. Это обстоя тельство мне очень не понравилось, но делать было нечего. Притворив как можно плотнее двери, я взглянул мимоходом на почерневшие от времени портреты, которыми увешаны были все стены. Во всю жизнь мою я не видывал такого подбора зверских и отвратительных лиц. Бритые головы с хохлами, отвислые подбородки, нахмуренные брови, усы, как у сибирских котов,- ну, словом, что портрет, то рожа, и одна другой отвратительнее. Ай да красавцы,-подумал я.- Ну, если домовые, которые изволят здесь пошаливать, не красивее их, так признаюсь!.. Более всех поразил меня портрет какого-то святочного пугала с золотой цепью на шее, в черном балахоне и в высокой четырехсторонней шапке. Его сухое и бледное лицо, зачесанные книзу усы и выглядывающие из-под навислых бровей косые глаза были так безобразны, что я в жизнь мою ничего гаже не видывал. Внизу на золоченой раме было написано имя пана Твардов ского. Так вот он! - вскричал я невольно.- Ну, хорош, голубчик! И он же приходит с того света живых людей пугать! Ах ты, чертова чучела! - примолвил я, плюнув на портрет.- Да небойсь, меня не испугаешь, еретик прокля тый! Не знаю почему, но я не чувствовал в себе никакой робости, мне казалось, что в Польше и черти должны бояться русского офицера. А притом рассказ моего хозяина хотя и произвел на меня некоторое впечатление, но я знал, что поляки любят при случае отпустить красное словцо и сделать из мухи слона. Впрочем,- подумал я, принимаясь за бутылку венгерского,- если и в самом деле нечистая сила проказит в этом доме, так что ж? Пошумят, пошумят, да тем дело и кончится. Хорошо демону шутить с еретиком, а ведь я православный! Рассуждая таким образом, я скинул верхнее платье, положил подле себя саблю и пистолеты, сотворил молитву, перекрестился и, хлебнув еще токайского, улегся на постель. Свет от воскового огарка, который я не погасил, падал прямо на противоположную стену и хотя слабо, но вполне освещал вполне достаточно. Несмотря на то что я вовсе не трусил, ожидание чего-то необыкновенного не давало мне сомкнуть глаз. По временам мне казалось, что все эти портреты как будто бы одушевлялись, что один моргал глазами, у другого шевелился ус, третий кивал мне головою; и хотя я понимал, что это происходило оттого, что у меня начало уже рябить в глазах, а, несмотря на это, заснуть не мог. На дворе бушевала погода, выл ветер, дождь лил как из ведра, но подле меня и по комнатам все было тихо и спокойно. Уж не подшутил ли надо мною хозяин,- подумал я.- Чего доброго! Эти поляки любят позабавиться над нашим братом, русским офицером. Вестимо дело! Когда сила не берет, так хоть чем- нибудь душу отвести. Чай, теперь думает: Как не поспит всю ночь проклятый москаль, так мое венгерское-то выйдет ему соком! Ан нет, брешешь, мось пане добродзею,- засну! Я опустил закинутый полог и принялся думать о старине, о матушке Москве белокаменной, о Пресненских прудах, о красном домике с зелеными ставнями, о моей Авдотье Михаиловне, с которою я был тогда помолвлен, о том о сем - и вот мало-помалу меня стало затуманивать, одолела дремота, и я заснул. В то самое время, как мне снилось, что я прогуливаюсь с моей невестою по Девичьему полю, как будто бы толкнули меня под бок - я проснулся. Ба, ба, ба! Что такое? Кажется, в соседнем покое светло? Отдернул полог, гляжу - точно!.. Не размышляя долго, я вскочил с постели, взял в руку пистолет и, подойдя на цыпочках к дверям, порастворил одну половинку. Ну, это еще не очень страшно: посреди комнаты стоит большой стол, на столе огромное блюдо, накрытое чем-то белым, а кругом тридцать стульев. Посмотрим, - подумал я,- кто это здесь собрался ужинать? Не прошло пяти минут, как вдруг вдали, как будто бы за версту, послышалось заунывное пение. Вот ближе, ближе - эге! Да это, никак, поют за упокой: напев точно погребальный, только слов не слышно. Чу! Все замолкло - и вот опять, да уж близехонько, как заревут!.. Господи боже мой! Кто в лес, кто по дрова! И вопят как над могилою, и насвистывают плясовые песни - а содом-то какой! Шум, гам!.. Вдруг двери в комнату, в которой стоял накрытый стол, как будто бы от сильного вихря распахнулись настежь, и полезли в них... да все-то в саванах и в белых колпаках с наличниками,' ну ни дать ни взять как висельники! Они входили попарно, а позади всех четверо таких же пугал несли на носилках мертвеца; и лишь только эти последние перешагнули через порог, как вдруг все опять завыли, а мертвец приподнялся и сбросил с себя белую пелену, которой был покрыт. Глядь! - точь-в-точь как этот портрет в черном платье: в такой же четырехсторонней шапке, на шее золотая цепь, лицо блед ное, усы по две четверти. Ахти! Так и есть!.. Это колдун - пан Твардовский!.. Ну, господа, что греха таить! - дрогнуло во мне ретивое! Меж тем вся эта сволочь разместилась по комнате: одни стали рядышком вдоль стены, другие уселись за столом, сам мертвец расположился на первом месте, только против него один стул остался порожний; и вот, гляжу, колдун манит меня пальцем. Что делать? - подумал я.- Идти - худо, не идти-стыдно, неравно еще эти польские черти подумают, что я их трушу! Так и быть! смелым бог владеет - пойду! Не выпуская из рук пистолета, я подошел к столу: колдун указал мне молча на порожний стул. Вот что! Так, видно, я был в счету! Добро, добро! Посмотрим, что будет . Я сел. Хотя от времени до времени меня подирал мороз по коже, но я все еще не терял духа; к тому ж все эти святоч ные пугала сидели и стояли очень смирно; можно было услышать, как муха пролетит, и даже сам колдун, выпучив свои оловянные глаза, сидел так чинно и неподвижно, как набитая чучела. Прошло минут десять, все тихо: черти мол чат, колдун таращит глаза, а я посматриваю на всю честную компанию и жду, чем дело кончится. Вот стенные часы в моей спальне зашипели, с треском завертелись колеса, и колокольчик зазвенел: раз, два, три... Чу! Полночь. Еще двенадцатый звонок не отгудел, как вдруг колдун зашевелил усами и кивнул головой; один из его собеседников встал, протянул длинную костяную руку, скорчил свои крючковатые пальцы и, ухватив за самую середину белую ширинку, которою покрыто было блюдо, поднял ее кверху... Ух, ба тюшки! - и теперь не могу без страха вспомнить. Гляжу: на блюде лежит человеческая голова - да еще какая!.. Ах ты господи боже мой!.. Раздутые щеки, нос-два мои кулака, рот до ушей, глаза по ложке... Ну!!! Екнуло во мне сер дечко. Эко блюдо изготовили! Ешь! -заревел охриплым голосом колдун. Ешь! -повторила хором вся нечистая сила. Ой, ой, ой! Плохо дело! Хочу встать - ноги подгибаются; хочу творить молитву - язык не шевелится. А черти и колдун вот так и пялят на меня глазами! Наконец я кое-как промолвил: Чур меня, чур! Да воскреснет бог! И что ж! Голова зашевелилась, начала дразнить меня языком и защелкала зубами. Ахти! И молитва не берет! Худо! Не помню сам, как мне пришло в голову, от страху, что ль, только я поднял руку с пистолетом, почти упер в эту черто ву башку, взвел курок... бац!.. Не тут-то было!.. Все черти захохотали, а голова раскрыла огромную пасть и, словно из бочки, как грянет басом польскую мазурку. Ну!.. Руки у меня опустились, в глазах запестрело, все вокруг пошло ходуном, в углах поднялся звон, стол запрыгал, черти завертелись как волчки, и я упал без памяти на пол. Не знаю, долго ли я пролежал без чувств, но как очнул ся, так еще было темно. На дворе ревела гроза, но в комна тах опять все затихло. Стола нет, свечей также, только в спальне чуть-чуть теплился догорающий огарок. Не скоро я образумился; да уж зато лишь только вспомнил, что со мною было, то откуда прыть взялась: мигом оделся, растолкал Ермилова, потащил его за собою в конюшню, разбудил панских конюхов и через полчаса ехал уж опять по лесу. К свету мы добрались до лагеря, и, явясь к своему полков нику, я так его перепугал, что он тот же час послал за полковым лекарем: на мне лица не было! Мартын Адамыч пощупал мой пульс, объявил, что у меня жестокая горячка, прописал лекарство; я его не принял, проспал целые сутки и через два дня отправился опять искать дачи для нашей полковницы. ------- - И с тех пор вы никогда не встречались с паном Дубицким? - спросил Заруцкий. - Нет, Алексей Михалыч, а слышал только, что у него на войне, перед самым концом кампании, захватили целую компанию конфедератов и что после небольшой драки этих господ с одним из наших летучих отрядов казаки, взяв хозяина и многих из его товарищей в плен, сожгли и разорили до основания Бьялый Фолварк. - Так вы думаете, Антон Федорович, - прервал с улыбкою Черемухин, - уж верно, в числе этих пленных конфедератов было несколько бесов, а может быть, и сам колдун Твардовский попался в руки к казакам? - Вот уж этого, батюшка, не знаю! - отвечал хладно кровно Кольчугин, набивая свою трубку. - То есть, Прохор Кондратьич,- сказал хозяин,- ты хочешь намекнуть, что эту ночную комедию сыграли с нашим приятелем пан Дубицкий и его гости для того, чтобы отделаться от постоя,- не правда ли? - Что вы, что вы! - вскричал Черемухин.- Да это мне и в голову не приходило. Уж я вам докладывал, что я всему на свете верю. Если б это проказили поляки, так голова бы не запела басом, когда в нее выстрелил Антон Федорович из пистолета. Правда, у пьяного казака не трудно было раз рядить пистолеты; но ведь одна догадка не доказательство, и, по-моему, всего вернее, что тут замешалась нечистая сила. - Ты забавляешься, любезный, - прервал Заруцкий, - а я так скажу вам, почтенный Антон Федорович, без всяких обиняков, что вас одурачили поляки: им нужно было как- нибудь избавиться от постоя. А чтоб одеться в маскерадные платья, просунуть голову сквозь прорезанные стол и блюдо и разрядить пистолеты пьяного казака, так - воля ваша - на это не много надобно хитрости. Знаете ли что? Я, на вашем месте, сам бы порядком над ними позабавился. Вам стоило только притвориться, что вы хотите отведать блюда, которым вас потчуют, и если б вы одной рукой схватили за нос эту жареную голову, а в другую взяли бы столовый нож, так, я вас уверяю, она не запела бы басом мазурку, а разве протанцевала бы ее на своем блюде. Эх, Антон Федо рович! Так ли еще обманывают честных людей, когда это надобно. Вот и со мною был однажды случай, который хоть кого бы свел с ума... - С тобою,-прервал с любопытством хозяин,-когда это? - Лет семь тому назад, когда я носил еще гусарский мундир и был с моим полком в Италии. - С Суворовым? - Да, дядюшка. Если хотите, я расскажу вам об этом. Слушайте!

  

  

  БЕЛОЕ ПРИВИДЕНИЕ - В сражении при Нови, где русские и французские войска под начальством Суворова разбили наголову французов, я находился с моим эскадроном при отряде, которым командовал любимец Суворова, генерал Милорадович. В ту самую минуту, как он повел вперед свою колонну, чтоб атаковать центр неприятельской армии, убило подо мною ядром лошадь, и я получил такую сильную контузию, что несколько часов сряду пролежал без памяти. После сражения меня отправили сначала в небольшой городок Акви, а потом перевезли в Турин, где я пролежал более двух недель в постели. Я довольно хорошо говорю по-итальянски и мог изредка беседовать с моим хозяином, но, несмотря на это, умирал от скуки и тоски. Когда мне сделалось легче и я стал прохаживаться по моей комнате, то мне посоветовали лечиться за городом. Это было в конце августа месяца, жары стояли несносные, и я сам чувствовал, что свежий деревенский воздух необходим для восстановления моего здоровья. Австрийский комендант отвел мне прекрасную квартиру верстах в десяти от города, на даче сеньора Леонардо Фразелани, богатого туринского купца. Я послал туда передовым моего денщика с квартирным билетом, а сам на другой день ранехонько поутру отправился в наемной карете и, остановясь на минуту полюбоваться великолепной площадью Св. Карла, выехал через предместье Ворот-ди-По за город. Я никогда не бывал в южной Италии, но если в ней климат и природа лучше, чем в Пиемонте, так уж подлинно можно ее назвать земным раем и цветником всей Европы. Трудно и живописцу дать нам ясное понятие об этой яркой зелени полей, усыпанных благовонными цветами, об этих темно- синих и в то же время прозрачных небесах Италии, так мне нечего и говорить с вами об этом. Вы, дядюшка, бывали на Кавказе и в Крыму, следовательно, лучше другого поймете, с каким восторгом смотрел я на это безоблачное южное небо и цветущие окрестности города, усеянные рощами шелковичных деревьев. Мы, дети севера, воспитанные среди обширных полей и дремучих лесов нашей родины, привыкли с ребячества любить раздолье и простор; так вы можете себе представить, как я обрадовался, когда выехал за город и мог свободно дышать этим животворным деревенским воздухом, напитанным ароматами цветов. Я не успел отъехать двух верст от заставы, как почувствовал в себе такую перемену, что готов был хоть сейчас на коня, саблю вон и в атаку. Мне было так легко, так весело... О! Без всякого сомнения, противоположности необходимы для нашего земного счастия! Если бы я не просидел несколько недель в тесной комнате, в которой, как в аптеке, все пропахло лекарством, если б мрачный и узкий переулок, в который никогда не заглядывало солнышко, не был единственным видом, коим я любовался из моих окон, то вряд ли бы в жизни моей нашлось несколько часов сряду совершенного, не отравленного ничем благополучия. Миновав потешный дворец, называемый Королевским виноградником, я выпрыгнул из кареты и пошел пешком. Мой жадный взор обегал свободно и унизанные загородными домами холмистые берега реки По, и обширную равнину, которая оканчивалась к северу высокими Пиемонтскими горами. Вблизи, с правой стороны, на Капуцинской горе возвышалась готическая церковь монастыря; позади, еще выше, сквозь темную зелень оливковых деревьев белелись зубчатые стены Камальдульской пустыни, а прямо передо мною, вдали, прорезывая утренний туман, плавал как на облаках огромный купол Сюперги - сей знаменитой соперницы колоссального Петра и Павла в Риме. С каждым шагом вперед горизонт расширялся, и я, очарованный живописными видами, которые следовали беспрерывно один за другим, не заметил, как прошел верст пять перед моей каретой: она тащилась за мной шагом по большой дороге. Э, гей! Синьор официале, синьор официале! - закричал мой кучер.- Маледетто! Синьор официале! Я обернулся: карета стояла у самого въезда в тенистую аллею из пирамидальных тополей, шагах в двухстах от большой дороги, она примыкала к густой каштановой роще. Я воротился и, продолжая идти пешком впереди моей кареты, в несколько минут достиг до рощи и потом прямой просекою вышел опять на открытое место, которого сельский и спокойный вид так мне понравился, что я остановился на минутку им полюбоваться. Представьте себе широкую долину, посреди которой змеилась излучистая речка, огибая в своем течении несколько высоких холмов, поросших сплошным кустарником; она вливалась в светлое озеро с покатыми берегами, которые без всякого преувеличения можно было назвать персидскими коврами, так они были испещрены бесчисленным множеством самых ярких и разнообразных цветов! Прямо против каштановой рощи, из которой я вышел, на самом берегу озера, проглядывал сквозь померанцевых деревьев и густых кустов благовонной акации одноэтажный дом с плоскою кровлею и красивым портиком; гибкие виноградные лозы обвивались около колонн, которые поддерживали мраморный фронтон, и на всех окнах стояли фарфоровые вазы с цветами. Позади дома, во всю ширину двора, тянулся длинный флигель с широкими италиянскими окнами. Лицевой его фасад был обращен на двор, а противоположная сторона выходила в сад, который окружал с трех сторон и дом, и все принадлежащие к ному строения. От самой каштановой рощи начинался обширный луг, по которому извивалась речка, впадающая в озеро. Пять-шесть крестьянских изб, разбросанных в живописном беспорядке, красивая мельница на ручье, несколько коров и резвых коз, рассыпанных по лугу, и миловидная девушка, которая, зачерпнув воды, несла ее на ту пору в глиняном кувшине на своей голове, оживляли эту сельскую, исполненную прелести картину. Да это настоящая идиллия в лицах! - вскричал я, невольно посмотрев вокруг себя.- Жаль только, что недостает пастуха и пастушки. Ага! Да вон и они! - продолжал я, увидев под одним кустом молодого человека, который сидел на траве рядом с девушкой лет шестнадцати. Они оба были одеты просто, по-деревенскому, но отменно щеголевато; и если бы соломенная шляпка, в которой была девушка, попалась в Москву на Кузнецкий мост, так, уверяю вас, она недолго бы залежалась в модном магазине. Молодой человек был недурен собою, а его подруга... О, такое мило видное, выразительное лицо, такие черные, пламенные глаза можно только встретить в одной Италии! Позвольте спро сить,- сказал я, подойдя к этим нежным голубкам, которые о чем-то вполголоса ворковали меж собою,-ведь это дача синьора Фразелини? Девушка вскрикнула, ударилась бежать, и, прежде чем я успел окончить мой вопрос, ее и след простыл. Молодой человек также смутился, но отвечал очень вежливо: Точно так, синьор официале! Это поместье принадлежит Леонарду Фразелини, если угодно, я вас про вожу до дому . Я пошел вслед за ним по берегу речки, а карета поехала по дороге, которая шла прямо через луг на широкую плотину, устроенную повыше мельницы. Когда мы перешли через ручей по красивому китайскому мостику, я спросил молодого человека, не сын ли он помещика? - Извините, синьор официале! - отвечал он. - Я Корнелио Аничети, родной его племянник. - А красавица, с которой вы сидели под кустом, верно, сестра ваша! Смуглые щеки Корнелио вспыхнули. - Нет! - сказал он отрывисто.- Это камериора моей тетки. - Неужели? Она так хорошо одета, что я подумал... А как зовут эту прекрасную служаночку? - Челестиною.

  - Она очень мила. Корнелио посмотрел на меня пристально, и, признаюсь, для моего самолюбия приятно было заметить, что этот инспекторский смотр не очень его успокоил. - Да! - сказал он наконец.- Это правда, Челестина мила, но она очень дика и, сверх того, извините, синьор официале, терпеть не может иностранцев. Но вот и дядюшка идет к нам навстречу,-прибавил он, указывая на человека пожилых лет с приятной и почтенной наружностию. Хозяин принял и обласкал меня как родного, а жена его, синьора Аурелия, долго не могла опомниться от удивления при виде варвара русского, который отпустил ей с полдю жины комплиментов на самом чистом тосканском наречии. В продолжение всего дня я не видел никого, кроме моих хозяев, их племянника, проворного слуги Убальдо и безо бразной старухи, которую называли Петронеллою. Под вечер, когда мы все сидели на дворе, появилась наконец Челестина. Она уселась смирехонько в одном углу, на ни зенькой скамейке, и так занялась каким-то рукодельем, что я не мог даже полюбоваться ее черными глазами,-она ни разу не подняла их кверху. Разговаривая со мною, синьора Аурелия сказала между прочим, что она не знает, понравится ли мне приготовленная для меня комната. - Вам надобен покой,-говорила она,- а ваша горница рядом с нашей спальнею; мы встаем очень рано и можем вас потревожить. - О, что касается до меня, -отвечал я, - обо мне не хлопочите! Я боюсь только, чтоб мне вас не беспокоить. Да нет ли в этом флигеле лишней комнаты? - продолжал я, указывая на длинное строение с италиянскими окнами. - В нем все комнаты свободны, - сказал хозяин, - да он и выстроен для моих гостей; но с некоторого времени...- Тут синьор Фразелини остановился и, взглянув значительно на жену свою, замолчал. - С некоторого времени?-прервал я.- А что такое?.. - В нем никто не живет. - А для чего? - Да как бы вам сказать? Ведь вы, господа военные, ничему не верите. В этом флигеле поселились нечистые Духи. Я засмеялся. - Смейтесь, синьор официале, смейтесь! А это точно так же правда, как то, что я имею честь говорить с вами об этом. Месяца два тому назад заметили, что во флигеле бывает по ночам какой-то странный шум и раздаются жа лобные стоны; но это бы еще ничего: почти каждую ночь, часу в двенадцатом, иногда ранее, иногда позднее, по всему флигелю ходит высокое белое привидение с фонарем в руках. Я сам несколько раз видел - вот из этой комнаты,- как оно прогуливается взад и вперед мимо всех окон. - И вам ни разу не приходило в голову,- прервал я, - что это проказит какой-нибудь шалун? - Как не приходить; но тут есть одно обстоятельство, которое разрушает все мои догадки. Надобно вам сказать, что комнаты в этом флигеле расположены точно так же, как кельи в монастыре. Во всю его длину устроен длинный коридор, из которого десятью дверьми входят в столько же особых комнат, отделенных одна от другой капитальными стенами, и, чтоб перейти из одной комнаты в другую, необ ходимо надобно выйти прежде в коридор. Вы завтра можете во всем этом увериться сами. Теперь прошу вас растолко вать мне, каким образом обыкновенный человек, а не дух или привидение, будет расхаживать во всю длину флигеля мимо окон, не останавливаясь ни на минуту, идя ровным шагом; словом, прогуливаясь свободно взад и вперед, как по одной длинной галерее, в которой нет никаких перегоро док? Тут, кажется, долго рассуждать нечего: или между комнат есть прямое сообщение, или никакие преграды для него не существуют, и он проходит сквозь капитальную стену точно так, как мы в растворенные двери. Никаких сообщений и дверей между комнат нет; в этом, повторяю еще раз, вы сами можете завтра увериться: следовательно, этот ночной посетитель не проказник, не шалун, а просто или нечистый дух, или неотпетый мертвец, или, что всего вернее, какая-нибудь христианская душа, которая страдает в чистилище и нуждается в наших молитвах. Здесь все уверены, что это душа бедного Пасло, бывшего моего садов ника, который прошлую зиму удавился в этом флигеле. Сна чала нас очень это тревожило, но теперь мы уже привыкли; впрочем, до сих пор, кроме племянника, никто не вызывался переночевать в этом флигеле. Правда, и ему это даром не прошло: привидение точно так же, как и всегда, прогулива лось по комнатам, а он до того напугался, что всю ночь пролежал без памяти. В продолжение сего рассказа я заметил две вещи: во- первых, то, что племянник хозяина вспыхнул, когда речь дошла до него, а во-вторых, что хотя синьор Фразелини и синьора Аурелия твердо были уверены, что в их флигеле поселились жители не нашего мира, но что, несмотря на это, в одной с нами комнате кроме меня были еще люди, которые не очень этому верили. Я сидел против большого зеркала; в нем отражалось все, что было у меня за спиной, то есть и вся противоположная стена, и двери, подле кото рых стоял слуга Убальдо, и уголок, в котором сидела кра савица Челестина. Раза два я подметил, что их взгляды встречались меж собою и что следствием этой встречи была всегда какая-то значительная улыбка, которую разгадать было вовсе не трудно. Ну! - подумал я.- Побьюсь об за клад, что эта плутовка Челестина знает лучше своих господ, как мертвецы проходят сквозь капитальные стены . Поговорив еще несколько времени об этом странном случае, я простился с моими хозяевами и отправился в мою комнату. От перемены места или от чего другого, только мне вовсе не спалось. Из комнаты моей можно было видеть весь флигель. Вот этак немного за полночь одно окно во флигеле осветилось; я вскочил с постели и, точно, видел своими глазами, что какое-то привидение в белом саване с фонарем в руках прошло раза три вдоль всего флигеля мимо самых окон и не останавливаясь ни на одну минуту. Что это был обман - я не сомневался; что причины этого обмана были самые земные - и в этом я был также уверен; но как это происходило и в чем состоял сей оптический обман - вот уж этого я не мог никак постигнуть. Я думал, думал, и если привидение не напугало меня, то все-таки по милости его я не мог заснуть во всю ночь. Не видя никакой пользы вертеться с боку на бок, я с первым светом встал с постели, оделся и пошел гулять по саду. Утренняя заря начинала только заниматься; все спали в доме, кроме вашего покорного слуги и какой-то ранней пташечки, которая пропорхнула мимо меня в ту самую минуту, как я стал подходить к садовой стороне флигеля. Ага! - подумал я. - Вот что! Если б в этих комнатах не поселились нечистые духи, так жили бы люди, - понимаю! Ну, господин Корнелио, порядком же вы морочите вашего дядюшку! Весь этот день провел я по-прежнему с моими дорогими хозяевами: думал о моей утренней встрече, о белом привиде нии и наконец как будто бы попал на истинный путь. Мне оставалось увериться, справедливы ли мои догадки, и в то же время, не делая вреда никому, избавить, если можно, моего гостеприимного хозяина от этих ночных посещений. После ужина я заперся в свою комнату и часу в двенадцатом ночи, обернувшись с головы до ног в белую простыню, прокрался потихоньку в сад и подошел к флигелю. Пред ставление уже началось; хотя я зашел не с той стороны, но отгадал это потому, что двери были отперты и что на дворе полусонный сторож начал громким голосом творить молитву. Я потихоньку взобрался на лестницу и спрятался в темном углу в коридоре. Через минуту все догадки мои оправ дались. Постойте же, господа артисты! - сказал я про се бя. - Вас надобно так пугнуть, чтоб вам и в голову не пришло играть в другой раз эту комедию . В коридоре стоял деревянный стул; я взмостился на него, опустил вплоть до полу мою простыню и заохал таким нечеловеческим образом, что почти сам испугался. Вдруг из двух комнат выскочили два белых привидения... О, ужас! Точно такое же третье привидение, только гораздо огромнее, стоит перед ними неподвижно, испуская тяжкие, могильные стоны. Кто ты? - раздался трепещущий и весьма знакомый мне голос. Молитесь за меня! - проговорил я протяжно.- Я само убийца, я грешник Пасло! Батюшки мои, как бросились от меня эти два несчастных привидения! Они кубарем скатились с лестницы, растеряли свои белые мантии, и я вовсе не удивился, когда хозяин сказал мне на другой день, что слуга его Убальдо и племянник Корнелио занемогли оба ночью и лежат в постели. Я перешел во флигель, прожил в нем преспокойно два месяца, и уверяю вас, дядюшка, что во все это время белое привидение ни разу не приходило ко мне в гости. ------- - Ну, брат, молодец же ты! - сказал Иван Алексеевич.- Только, воля твоя, я все порядком в толк не возьму... Ты говоришь, что их было двое... так что ж?.. - А вот что, дядюшка. Они оба были одеты одинаким образом и оба с потайными фонарями. Когда один из них, начав идти вдоль первой комнаты, доходил до стены, кото рая отделяла его от второго покоя, то в ту же минуту прятал огонь и, ударив кулаком в стену, выбегал в коридор; потом, войдя в третью комнату, прижимался к стене. Второе привидение, услышав сигнал, открывало свой фонарь и начинало идти мимо окон до самой стены третьего покоя, из которого продолжало эту прогулку опять первое привидение, и так далее, до конца флигеля. Все это было у них так улажено, что всякий подумал бы, что мимо окон прошла одна и та же фигура, и со двора решительно невозможно было заметить этого обмана. - Ну, хитро придумано!.. Что и говорить, на свете мно го обману! Конечно, как иногда не посомниться, не пораз мыслить - у каждого свой царь в голове, но не верить ничему и во всем сомневаться... - Видит бог, грешно! - прервал Кольчугин, раскрыв снова свои молчаливые уста.- Покойный мой батюшка, дай бог ему царство небесное, вздумал также однажды поум ничать, да так-то невпопад, что после дал зарок ни в чем не сомневаться и всему на свете верить. - А что такое с ним сделалось? - спросил хозяин. - Да так, батюшка, был случай такой! Он не один раз мне сам изволил об этом рассказывать. - А ты, любезный, расскажи нам. - Рассказать не фигура, только дело-то такое курьез ное, что, того и гляди, эти господа на зубки меня подымут, - промолвил Кольчугин, указывая на Заруцкого и Черемухина.- Да, пожалуй, чего доброго, и покойнику батюш ке достанется. - И, сударь,- прервал я, подвигаясь к Кольчугину,- какое вам до них дело! Рассказывайте. - Да, да! - подхватил хозяин.- Что тебе на них смот реть! Рассказывай! - Ну, если вам угодно, так слушайте!

  

  

  

  

  

  

  НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ

  

  

  

   - Отец мой был человек старого века, - начал так Антон Федорович Кольчугин, - хотя, благодаря, во-первых, бога, а во-вторых, родителей, достаток у него был дворянский, и он мог бы жить не хуже своих соседей, то есть выстроить хоромы саженях на пятнадцати, завести псовую охоту, рого вую музыку, оранжереи и всякие другие барские затеи; но он во всю жизнь свою ни разу и не подумал об этом, жил себе в маленьком домике, держал не больше десяти слуг, охотился иногда с ястребами, и под веселый час так-то бы вало, тешится, слушая Баньку-гуслиста, который, не тем будь помянут, попивал, а лихо, разбойник, играл на гуслях; бывало, как хватит Заря утренняя взошла или На бережку у ставка , так заслушаешься! Но если батюшка мой не щеголял ни домом, ни услугою, то зато крепко держался пословицы: Не красна изба углами, а красна пирогами . И в старину, чай, такие хлебосолы бывали в диковинку! Дом покойного батюшки выстроен был на самой большой дороге; вот если кто-нибудь днем или вечером остановится кормить на селе, то и бегут ему сказать; и коли проезжие, хоть мало-мальски не совсем простые люди, дворяне, купцы или даже мещане, так милости просим на барский двор; закобенились - так околицу на запор, и хоть себе голосом вой, а ни на одном дворе ни клока сена, ни зерна овса не продадут. Что и говорить, любил пображничать покойник! Бывало, как залучит себе гостей, так пойдет такая попойка, что лишь только держись: море разливанное, чего хочешь, того просишь. Всяких чужеземных напитков сортов до десяти в подвале не переводилось, а уж об наливках и говорить нечего! Однажды зимою, ровно через шесть месяцев после кончины моей матушки, сидел он один-одинехонек в своем любимом покое с лежанкою. Меня с ним не было: я уж третий год был на службе царской и дрался в то время со шведами. Дело было к ночи; на дворе была метелица, холод страшный, и часу в десятом так захолодило, что от мороза все стены в доме трещали. В такую погоду гостей не дождешься. Что делать? Покойный батюшка, чтоб провести время до ужина,- а он никогда не изволил ужинать прежде одиннадцатого часу,- принялся за Четьи-Минеи. Развернул наудачу - и попал на житие преподобного Исакия, затворника печерского. Когда он дошел до того места, где сказано, что бесы, явившись к святому угоднику под видом ангелов, обманули его и, восклицая Наш сей, Исакий! , заставили его насильно плясать вместе с собою, то покойный батюшка почувствовал в душе своей сомнение, соблазнился и, закрыв книгу, начал умствовать и рассуждать с самим собою. Но чем более он думал, тем более казалось ему невероподобным таковое попущение божие. Вот в самое-то его раздумье нашла на него дремота, глаза стали слипаться, голова отя желела, и он мне сказывал, что не помнит сам, как прилег на канапе и заснул крепким сном. Вдруг в ушах у него что- то зазвенело, он очнулся, слышит - бьют часы в его спальне ровно десять часов. Лишь только он было приподнялся, чтоб велеть подавать себе ужинать, как вошел в комнату любимый его слуга Андрей и поставил на стол две зажженные свечи. - Что ты, братец? - спросил батюшка. - Пришел, сударь, доложить вам,- отвечал слуга, - что на селе остановились приказный из города да казаки, которые едут с Дону. - Ну так что ж? - прервал батюшка.- Беги скорей на село, проси их ко мне да не слушай никаких отговорок. - Я уж их звал, сударь, и они сейчас будут,- пробор мотал сквозь зубы Андрей. - Так скажи, чтоб прибавили что-нибудь к ужину, - продолжал батюшка,- и вели принесть из подвала штоф запеканки, две бутылки вишневки, две рябиновки и полдю жины виноградного. Ступай! Слуга отправился. Минут через пять вошли в комнату три казака и один пожилой человек в долгополом сюртуке. - Милости просим, дорогие гости! - сказал батюшка, идя к ним навстречу. Зная, что набожные казаки всегда помолятся прежде святым иконам, а потом уж кланяются хозяину, он промолвил, указывая на образ Спасителя, кото рый трудно было рассмотреть в темном углу: Вот здесь! Но, к удивлению его, казаки не только не перекрестились, но даже и не поглядели на образ. Приказный сделал то же самое. Не фигура,- подумал батюшка,- что это крапивное семя не знает бога, но ведь казаки - народ благочестивый!.. Видно, они с дороги-то вовсе ошалели! Меж тем нежданные гости раскланялись с хозяином, казаки очень вежливо поблагодарили его за гостеприимство, а приказный, сгибаясь перед ним в кольцо, отпустил такую рацею, что покойный батюшка, хотя был человек речистый и за словом в карман не ходил, а вовсе стал в тупик и, вместо ответа на его кудрявое приветствие, закричал: Гей, малый! Запеканки! Вошел опять Андрей, поставил на стол тарелку закуски, штоф водки и дедовские серебряные чары по доброму ста кану. - Ну-ка, любезные! - сказал батюшка, наливая их вро вень с краями. - Поотогрейте свои душеньки, чай, вы поряд ком надроглись. Прошу покорно! Гости чин чином поклонились хозяину, выпили по чарке и, не дожидаясь вторичного приглашения, хватили по другой, хлебнули по третьей глядь поглядь, ай в штофе хоть прогуливайся - ни капельеи! Ай да питухи - подумал батюшка. - Ну!!! Нечего сказать, молодцы! Да и рожи-то у них какие! В самом деле, нельзя было назвать этих нечаян ных гостей красавцами. У одного казака голова была больше туловища; у другого толстое брюхо почти волочилось по земле; у третьего глаза были зеленые, а нос крючком, как у филина, и у всех волосы рыжие, а щеки - как раскаленные кирпичи, когда их обжигают на заводе. Но всех курьезнее показался ему приказный в долгополом сюртуке: такой исковерканной и срамной рожи он сродясь не видывал! Его лысая и круглая, как бильярдный шар, голова втиснута была промежду двух узких плеч, из которых одно было выше другого; широкий подбородок, как набитый пухом ошейник, обхватывал нижнюю часть его лица; давно не бритая борода торчала щетиною вокруг синеватых губ, которые чуть-чуть не сходились на затылке; толстый, вздернутый кверху нос был так красен, что в потемках можно было принять его за головню; а маленькие, прищуренные глаза вертелись и сверкали, как глаза дикой кошки, когда она подкрадывается ночью к какому-нибудь зверьку или к сонной пташечке. Он беспрестанно ухмылялся. Но эта улыбка,- говаривал не раз покойный мой батюшка,- ни дать ни взять походила на то, как собака оскаливает зубы, когда увидит чужого или захочет у другой собаки отнять кость . Вот как гости, опорожнив штоф запеканки, остались без дела, то батюшка, желая занять их чем-нибудь до ужина, начал с ними разговаривать. - Ну, что, приятели, - спросил он казаков, - что у вас на Дону поделывается? - Да ничего! - отвечал казак с толстым брюхом. - Все по- прежнему: пьем, гуляем, веселимся, песенки попеваем... - Попевайте, любезные, - продолжал батюшка, - попе вайте, только бога не забывайте! Казаки захохотали, а приказный оскалил зубы, как го лодный волк, и сказал: - Что об этом говорить, сударь! Ведь это кру