Вовчок Марко - Игрушечка

div align="justify">   - Так; знать хотелось, кто и какой был тот, что строил, - сильный, большой?

   - Не знаю, - смеется барии: - ведь я его не видал. Может, великан, а может, с тебя. Хочешь, я тебе картиночку подарю - Москва представлена.

   Поискал меж книгами и дал ей картиночку:

   - Вот тебе Москва, поди-ка, рассмотри в детской. Барышня пошла от него. Подержала в руках картиночку и отшвырнула от себя на пол. Поплакала себе еще потихоньку и притихла - задумалась, а играть с того вечера уж со мной не играла.

   И часто она вот так-то всех дивила. Что дальше, то все она пытливее да привязчивее, тут еще захворала да нравная такая стала, ничем ей не угодит никто. Арина Ивановна ей и варений и печений, господа игрушек - "не надо! не хочу!" И от всего отворачивается.

   - Да чего ж ты хочешь, Зиночка? - спрашивают у ней господа.

   - Говорите со мной!

   - Ну что ж? О чем?

   - Обо всем!

   Тяжело барыня вздыхает, глядючи на барина, а барин в ответ плечами пожимает - оба не придумают, как тут горю помочь. Нанесла ей раз барыня картинок разных и рада была, что барышня занялась ими, - а тут беда вышла. Попалась барышне картинка - гора огненная: "Что это? отчего огонь?" - "Это гора огненная", говорят. "Что значит огненная? Отчего бывает огненная?" - "Из земли огонь выходит". - "Отчего выходит?" - "Так, такая уж гора". - "Как так? Ну, пусть у нас огонь из горы выйдет". И пристала: "Скажи, отчего огонь", - и плачет и кричит. Барина позвали... "Зиночка, - говорит барин: - есть, дружочек, такие горы, что вспыхивают; они далеко - а у нас горы простые". Рассказал-то барин хоть не понятнее, да вид у него был важней, чем у барыни. Ну, а барышня все-таки свое: "Скажи, отчего огонь у нас не вспыхивает, отчего там вспыхивает?" Барин и осерчал немножко: "Что это, Зиночка, пристала! Ты всех нас замучила".

   Она ничего не слушает, разливается - плачет. Да стала еще к тому хворать и шибко росла, просто не по дням - по часам росла... и все чудней становилась. То, бывало, по целым дням шумит, ко всем придирается, привередничает, и того хочу и другого хочу - ей всем угождают, - тогда она все бросает: "Не надо! мне скучно!" и плачет... А то бывало так: сидит она целый день, не шевельнется - думает, и как примется глядеть куда с утра, то до вечера глаз не отведет, на стену ли, в окно ли смотрит, и не видит, а говоришь с ней - не слышит. Чаще да чаще стало на нее находить... Господа очень сокрушалися: и покою с нею нету, и что из нее выйдет, один бог весть. Давно еще они поговаривали, что надо Зиночке учиться, пора, да все сбирались выписать ей учительницу, а тут уж они мешкать и откладывать не стали и говорят барышне:

   - Зиночка! к тебе скоро тетя славная приедет, станет тебя учить, - ты будешь умница? Ты ее слушаться будешь?

   - Не знаю, - отвечает барышня. - Она-то меня тоже будет слушаться? Когда я буду о чем спрашивать, она от меня не уйдет, как ты? - говорит.

   - Нет, мой дружочек, она всегда с тобой будет, - ублажает барыня: - она тебя всему научит, и ты будешь умная, умная девочка.

   - Так я буду ее слушаться!- вскрикнула барышня.- А когда ж она приедет?

   - Скоро.

   Барышне уж загорелось: что не едет да что мешкает. Ждет не дождется своей учительницы. Только у ней и речи что об ней. "Игрушечка! - говорит мне: - ты рада ей будешь? Очень рада ты ей?.." Не рассудит, какая ж мне-то радость? И кто ее знает, какова приедет...

   Приехала немочка выписная. Смирная такая, молоденькая, беленькая и рукодельница великая: никогда она без работы не сидела. В будни шьет, в праздник чулок вяжет, и так вяжет, на память, не глядя на спицы, а сама книжку читает. Барышня ее встретила с радостью такою - так ей в глаза и смотрит. Принялась она за ученье немецкое, - что и засыпает, твердит уроки да слова немецкие. И скоро все понимать стала, Слушаючи, и я себе словцо-другое запомнила. Только не надолго наша барышня к немочке прильнула, не по ней она была совсем - всего боялась, на всем запиналась, мешалась; а барышня - к огню ее можно приподобить - такая была; еще ж и хворая - так гневная и нетерпеливая. Начала барышня немочку гнать.

   - Барышня,- спрашиваю: - за что вы всё на немочку сердитесь?

   - Ах, Игрушечка! - отвечает, ручки свои сжавши: - она меня измучила! Я б ее и видеть-то не хотела!

   - Да за что ж так?

   - Ах, Игрушечка! ты еще не знаешь, какая она мучительница! Прошу ли ее: погодите читать, расскажите мне вот это, нет, никогда не позволит. Что мне придет в голову, так захочется знать поскорей, поскорей, а она: "Пишите! урок учите!" Я плачу, я прошу - нет, никогда не послушает, не пожалеет! Я б ее очень любила, а теперь видеть не хочу!

   Ну, думаю, на тебя трудно угодить! С тобою надо умеючи да умеючи! А немочка сама только что из детей выходила, где ей с такой быстроумкой справиться; да и от природы она тиха была очень и смирна и плоха-таки немножко. Немочке тоже не весело приходилось, частенько, бывало, всплакнет. Всем в доме ее жалко было. Прежде Арина Ивановна очень косо на нее глядела, а там видит, что немочка и воды не замутит, утихла, только сердилась на нее, что по праздникам работает. "Через эту безбожницу, говаривала, и нам еще беда будет! того и гляди, что или пожар, или гром ударит, что у нас господни праздники не соблюдаются!" Да, слава богу, случая не было никакого. И то оказать, какой это грех работать? И сложа руки спасенья ведь не захватишь! И часто, бывало, Арина Ивановна спрячет у немочки работу в праздник, - та ищет, тревожится, не найдет никогда, вот и празднуй, хочешь не хочешь; а в пост не дает ей сливок к кофею... немочка все ничего, разве поплачет втихомолку. Что дальше, то бедной немочке хуже: барышня уж и вправду глядеть на нее не хочет. Увещала ее барыня, а у барышни весь ответ: "Отошли ее, мама, я ее не хочу видеть!" Раз, барышня уж почивала, кличет меня немочка, просит воды. Я ей воды подала, вижу, что у ней глаза опять заплаканы. Я и спрашиваю, то словом, то знаком, как умею, о чем она плачет? Залилась немочка слезами да рукою показывает на детскую, "сердитая", говорит.

   - Нет, - говорю я ей, - она не сердита. - Хочу ей растолковать, да не сумею. - У вас же дети какие? - спрашиваю. Она меня поняла. Села прямо и чинно на стуле, глазки опустила и начала спицами перебирать проворно. - Послушные, рабочие дети у вас? - говорю.

   - Да, да! - отвечает и пуще в слезы.

   Еще она у нас пожила, потерпела и попросилась, чтоб ее отправили. Ее и отпустили. Барышня сначала, кажись, и рада очень была, что немочка едет, а при прощанье вдруг затосковала, крепко так немочку целовала и все на нее глядела, глядела, глаз не сводячи. Все в доме об немочке жалели, а забыли ее скоро тоже все. Добра вот была и приветна, да чужа как-то: ни она по нас, ни мы по ней не пришлись.

   Дольше всех ее барышня помнила и раз мне говорит:

   - Игрушечка, всегда Каролина Карловна такая будет?

   - Какая? - спрашиваю.

   - Часовая.

   - Как часовая?

   - Да все у ней по часам, и сон и слова.

   - Да, вашей бурливости от нее не дождаться, - смеюсь, а барышня стоит и о чем-то раздумывает.

   На место немочки привезли ей француженку, крошечную бабеночку, вертлявую, носик у ней ястребиный, глазки так и бегают. Все она тихонько покашливала и ходила по горницам, высокими каблуками постукиваючи. А кланяться она так кланялась, что ни к кому спиной не оборачивалась. Барышня ждала ее - не радовалась. "Не приедет такая ко мне, как я хочу!" - говорила мне и встретила француженку угрюмо, да та ее сразу озадачила: бросилась обнимать, целовать, схватила на руки, зачастила словами, по-русски она говорила куда смешно. На другой день француженка в куклы стала с барышней играть и усы себе навела чернилами, - барышня все не поддается ей, только улыбается, будто нехотя, и глядит на нее пытливо, и говорит мне: "Игрушечка! какие разные люди-то бывают!" Билась, билась француженка, все барышня дичится. Вечером вижу, француженка манит меня из дверей к себе. Иду. Она меня по щеке потрепала и дает мне старенькую ленточку, а сама шепчет: "Слушайся меня, я тебя буду дарить". А я молчу. "Ты всегда с барышней?" спрашивает. "Всегда". - "Как же вы играете, что барышня любит?" - "Разговаривать любит". - "Как так?" - "Любит, говорю, чтоб рассказывали ей все, а она чтоб слушала". - "Хорошо, хорошо, - шепчет мне, - говори мне все, что знать будешь, я тебя всем обдарю. Смотри ж, никому о том не скажи". И махнула рукой: "Иди". Я пошла от нее, да и думаю себе, барышнины слова вспоминаю, что каких-то людей на свете нет!

   На другой день француженка в такие рассказы пустилась; без умолку говорит, говорит - барышня слушает и все к ней ближе подвигается... Что долго рассказывать? В месяц она барышню совсем в руки взяла; слова ее слушается барышня, не отходит от нее. Господа радуются себе, что барышня повеселела, не знают, как им Матильду Яковлевну благодарить и чем; то и дело ей подарки, а Матильда Яковлевна руки к груди прижимает да приседает перед ними. Скоро она прибрала к рукам и барыню и барина: ее обо всем спрашивают, с ней обо всем советуются.

   Арину Ивановну точило горе: невзлюбила она француженку, а видела, что та всем домом вертит и даже ее ненависти не замечает, а ненавидела ее Арина Ивановна всей своей душой; походку ее заслышит - изменится в лице. Да уж не прежняя немочка безответная это была, чтоб ее постным силой кормить - нет! с этой шутки плохие. Она сейчас к барыне и этак, шутя да смеясь, все расскажет, - веселехонько, хоть у самой на сердце кошки скребут. И зовут Арину Ивановну к барыне. Арине Ивановне выговор...

   А мое житье какое было? Хоть попрежнему я была при барышне, да уж была я одна-одинешенька; барышня совсем меня бросила, все с француженкой, все с Матильдой Яковлевной, а я с утра приду, простою у притолоки день целый, так меня и не вспомнит никто. И Арина Ивановна, и та пренебрегла тогда мной; она не заметит, стукну ли я, войду ли, не то чтобы, как прежде, надзирать за мною, следить. Правда, что она стала не такая нападчивая, - задумчива ходила и сурова, а тиха. То я, бывало, с барышней поговорю, то от Арины Ивановны стерегуся, а тут я осталась уж совсем ни при чем. Сердце мое очень ныть стало... что некуда и не к кому мне пристать на всем свете белом... Сижу в каком-то я раз полусно и слышу, кличет Матильда Яковлевна и дает мне в руки свою шкатулочку. "Хочу, чтоб починили хорошо!" - говорит и показывает, что уголок отклеился. Я схватила эту шкатулочку обеими руками, да никого не спрашиваючи, опрометью, через сад, к столярной. У самой сердце стучит, вот будто я из темницы вырвалась. Бегу, бегу, а прибежала к дверям и оробела. Тихонько двери отворяю - вижу, там человек пять на работе: кто стругает, кто пилит, кто меряет; по окнам везде стружки, на полу тоже стружки ворохами навалены. Все ко мне обернулись, все на меня глядят: "Что ты? зачем ты?" Я показываю им шкатулочку. "Андрей, а Андрей!" - стали кликать, и вижу, высокий человек из боковой горенки выходит... Я его сейчас узнала, вспомнила, как он мне говорил: "Бедная ты девочка завезенная! выздоравливай-ка ты скорей!" Все такой же он был, и веселый, и кудрявый, и ласковый. И он меня узнал. "Ишь, как выросла, сказал, ну расти себе, расти!" А другие у меня шкатулочку уж взяли, ему показывают, разглядывают, спорят. Один там, бойкий такой, все он стоял подбоченившися. "Я, говорит, могу и получше этакой сделать". А ему другие: "Да ты и такой не сделаешь!" - "Лучше сделаю!" Спорить опять начали. Андрей мне говорит: "Приди завтра за шкатулочкой, будет починена".- "Можно мне стружечку взять?" опрашиваю. Он захватил полны руки тех стружек, да и обсыпал меня всю ими...

   И целый день все я после думала, что вот завтра я опять пойду туда, и что завтра мне Андрей скажет, усмехнется ли, глянет ли, или он меня не заметит за работой?.. Ходила я, и он меня приветно опять встретил и сказал: "Собраться надо да тебе игрушечку какую сделать!"

   С той поры так меня и тянет туда, да не смею и скучаю. И что сделала. Держу я раз барышнину игрушку - барин ей привез домик, совсем настоящий домик, - верчу я тот домик да думаю: "Домик, домик! что бы тебе изломаться-то! а меня послали б чинить отдавать, и я б побежала... Что бы тебе, домик, рассыпаться!" а домик - хруп! да и рассыпался. Перепугалась я тогда. Не так барышни боялась, а что достанется от Арины Ивановны, что от Матильды Яковлевны будет. Стрелой я пустилась прямо к Андрею. "Что такое? Что?" спрашивает, а на мне лица нет. "Не бойся, не бойся, я починю, никто не узнает. Ах ты, бедненькая, как перелугалася!" Смеется...

   Живем так-то, каждый с своею заботой, и вдруг замечать стали, что барышня совсем нравом изменилась, и опять на нее стало находить. То она от Матильды Яковлевны шагу не отступала, а то сторониться стала. Перестала ее расспрашивать, почти и говорить с ней перестала. Подаст урок, да и молчит целый день. Хочу, бывало, я к ней подойти, да не смею, боюсь Матильды Яковлевны, а барышня сама не позовет и, словно она никого около себя не замечает, сама с собою шепчет.

   Матильда Яковлевна совсем не та стала к барышне, суровей и строже; уж не то чтоб у барышни ручки целовать, как сначала, она уж и прикрикивать на нее стала. Как прибрала она господ к рукам, то ничего не боялась. Барышня долго терпеливо все переносила, что я только дивлюсь, а Арина Ивановна божилась, что француженка околдовала барышню. Спрашиваю я: "Барышня! очень вы Матильду Яковлевну любите, что вы все от нее сносите?" - "Игрушечка! - отвечает мне: - она рассказывает так хорошо и много, много всего знает. Может, она мне еще расскажет что..." И все сидит около Матильды Яковлевны, и тихо ждет, и тихо вздыхает... Матильде Яковлевне она надоела скоро; стала она от себя прогонять ее и стала над нею подсмеиваться... Раз Матильда Яковлевна уж очень с ней дерзко обошлась, накричала, набранила, и было барышнин нрав прежний проявился: вспыхнула она и заговорила так, что Матильда Яковлевна струсила и все в шутку обернуть захотела. Барышня от нее отвернулась и ушла. Не говорит она с того часу с Матильдой Яковлевной, не подходит к ней. Матильда Яковлевна хоть спокойный вид на себя принимает, а крепко тревожится и все у меня выпытывает: "Что барышня? что говорила? С кем говорила?" Я вижу; что и барышня не спокойна: ухожу я от нее поздно вечером - не спит, ранним утром застаю - не спит. "Барышня! говорю, чего заботные такие?" - "Тяжело мне!" ответила. "Матильда Яковлевна вас огорчила?" И она опять: "Тяжело мне, Игрушечка!" Прошло сколько дней. Все барышня в тоске, и все, видно, душа ее волнуется. Одним утром прихожу, застаю, что она уже совсем одета, стоит подле окна. А лицо у нее было тогда такое, словно она кого одолела или решилась, пошла на что. Быстро ко мне обернулась и спросила: "Матильда Яковлевна встала?" - "Нет еще", говорю. "Скажи мне, как встанет, сейчас же скажи, Игрушечка!" Я пошла, дождалась, пока Матильда Яковлевна встала, прихожу и говорю. Она изменилась в лице. Постояла середь горницы и пошла прямо к Матильде Яковлевне. Та сидела, чай в своей горнице пила около столика. Удивилась очень приходу раннему и пытливо глядит. Тихо подошла к ней барышня и тихо села около нее на скамеечке, как прежде садилась ее рассказы слушать, и сама так глядела она на Матильду Яковлевну, словно и корилась ей, и просила, и ласкалась... У Матильды Яковлевны глазки сверкнули - обрадовалась, только радость свою скрыла и едва глянула на барышню. Стала ей выговаривать и попрекать; барышня все белей да белей становится и молчит. Замолчала и Матильда Яковлевна сердито. Пыталась барышня с ней заговорить и такие тихие да ласковые ей слова говорила... Матильда Яковлевна все-таки ей надменно отвечала и грубо так... Приехали гости, за Матильдой Яковлевной прислали, она с собой барышню кликнула; та за нею покорно пошла. Гости спрашивают, чего это Зиночка изменилась? И господа тогда вдруг перемену увидели, встревожились. Матильда Яковлевна берет барышню за руку и середь гостиной ее выводит и давай рассказывать: что вот какая Зиночка упрямица была, да теперь сама хочет исправиться, вот сегодня прощения просила... "Да?" - спрашивает у барышни. Та чуть слышно что-то сказала; бледна она стояла и вся дрожала. Хотела уйти - Матильда Яковлевна не пустила, около себя посадила. Гости все стали тогда барышню хвалить, целовать, стали советы ей давать. Господа радуются, а Матильда Яковлевна все говорит им: "Да, вы недаром свою Зиночку на мои руки отдали!" Сказал ли кто слово лишнее или чем другим обидел барышню, только она пришла из гостиной словно больная и очень долго плакала... С этого дня отшатнулась она от Матильды Яковлевны навсегда, навек... Спохватилась тогда Матильда Яковлевна. Давай заискивать, всячески ухаживать, ублажать - ничего уж не помогло: только, бывало, посмотрит на нее барышня так, что будто и жалеет ее и брезгает ею... Матильда Яковлевна боялась, чтобы господа печали барышниной не заметили, чтобы не вздумала барышня на нее жаловаться... Барышня не жаловалась, только еще стала она задумчивее, очень поскучнела и часто плакала. И плачет, бывало, уж не попрежнему, с криком да с сердцем, тихо себе плачет да горько... Все это замечала Арина Ивановна, и уж не раз она к барышне тайком пробиралася; ручки у ней целует. "Я ваша слуга верная, я!" - все твердит, а та и слушает и не слышит.

   - Чего вы всё не веселы, все скучаете? Замучила вас, видно, ученьем-то, мое сокровище? - говорит барышне.

   - Да я ничему не выучилась и ничего не знаю, как же замучила? - ответит печально.

   - Ах она, ехидная! - воскликнула Арина Ивановна: - сколько времени учит, а ничему не выучила! Да она нарочно ученье тянет, чтобы побольше поживиться от папеньки, от маменьки... Да она обманщица лукавая!

   И, верно, ее слова барышне западали в душу, все она печальней становилась. "Игрушечка! - часто говаривала, - никто нам правды не скажет истинной! Вот как, Игрушечка!"

   Матильда Яковлевна все видела, все знала, как Арина Ивановна барышне нашептывала, как к ней тайком прокрадывалась, видела, а молчала, будто не до нее дело, и весела была всегда и говорлива; хоть часто, бывало, с сердцов у самой ручки дрожат, а улыбается и глазки щурит ласково...

   Минуло барышне четырнадцать лет. Тут уж и все стали замечать, что она умом мешается... забывать стала имена... Особенно начала она мешаться, как побывала на похоронах. Умерла в соседстве богатая барыня, и весь околоток зван на похороны. Пышно ее хоронили - такой ее последний завет дан детям, - и наши господа были и барышню с собой брали... Только она приехала, я сейчас заметила, что глаза у ней нехороши. "Игрушечка! - шепчет мне, - ты видала мертвых? Понимаешь ли, что значит умереть?" Я хочу о другом заговорить, она меня не слышит и все себе твердит одно: "Живет человек, умирает человек; все живут, все умирают". И кто к ней ни подойдет, она всем одно и то же... Ничем ее нельзя отвлечь от мысли той, ничем рассеять. Господа тогда перетревожились, послали за лекарем. Лекарь говорит: "Помешана". Помешательство, ее было тихое; иногда она как будто и в себя приходила. Слез ничьих не могла видеть, вся побледнеет, бывало, задрожит. Я ей говаривала: "Не тревожьтесь, барышня; со всеми горевать не станет вас". - "Игрушечка! - отвечала мне: - когда плачет человек, ты знаешь ли, как ему больно! А я знаю! я знаю, как больно!"

   Мало ей лекарством помогали. Стала она всех дичиться; потом стала от всех бегать, - тоска у ней безотходная была, ныла она да чахла. Перестала узнавать - ни отца, ни матери не узнавала. Кручинились господа. Громко Матильда Яковлевна вздыхала. Соседи приезжали проведывать, смотрели на нее из-за дверей, жалели, а она стоит середь горницы, думает, думает, словно хочет что-то припомнить, да не дается ей, и в муке великой она за голову берется... А то плачет горько, горько плачет по целым часам. Спрашивай - не ответит, не заметит или испугается - убежит. С горя по барышне и барыня хворала это время. Матильда Яковлевна все около нее, утешала, успокоивала, а я при барышне. На моих руках она и умерла... В розовый бархатный гроб положили ее, сухонькую, худенькую, и такое у ней было личико заботное, такое печальное - вот, кажись, большие глаза откроются и в сомненье она станет спрашивать о чем-то...

   После барышниной смерти барыня меня за собою ходить приставила. "Она за Зиночкой ходила - я хочу, чтобы она и при мне была". А время своим чередом пошло, стали привыкать, слезы высохли, только вздохнут о барышне, как вспомнят, да поскорей речь о другом заводят, повеселей... Сняли черное сукно со стен: опять и шумно и весело в хоромах; опять господа обеды званые дают. Матильда Яковлевна все у нас живет, да и отъезжать, видно, не думает. Она с господами неразлучно; барыня только глаза откроет, уж Матильду Яковлевну кличет. Матильда Яковлевна и книжки вслух читает, Матильда Яковлевна и гостей забавляет, она ж их и осудит, и осмеет, и передразнит, как выпроводит. Вот это, бывало, по вечерам, если случится, что никого гостей нету, Матильда Яковлевна и почнет в разных лицах являться: то генеральшей войдет Чернихинской, ну совсем генеральша, так же и шаль по всему дивану распустит, чтоб никто рядом не сел, и посматривает так же строго на всех... то представит карачевскую барышню, что все вздыхает и платочком обмахивается... всех она, бывало, переберет, всех-то до единого. И очень господ этим утешала: так хохочут, что приходилось иногда обоих водой брызгать... А Арина Ивановна ночей не спит, в тревоге она да в сомненье: стала Матильда Яковлевна что-то часто в хозяйство вмешиваться, войдет к Арине Ивановне: "Дайте ключи!" - и, не дождавши слова ответного, возьмет сама и пошла по кладовым шарить. Барыне жаловаться было нечего, с каждым днем больше ее обходила Матильда Яковлевна. В обиде, в досаде, в тоске сидит себе одиноко в своей комнате Арина Ивановна; похудела и пожелтела; перестала к попадье в гости ездить, перестала и к обедне по воскресеньям ходить. С нами то вдруг ласковая такая, такая приветная, свои сны нам рассказывает, работой нашей не нахвалится, то вдруг раскричится, разлютуется, все не по ней, все нехорошо, грозится: и то и другое будет вам... Если встретится с Матильдой Яковлевной лицом к лицу - всякое дело бросает, прочь бежит. А Матильда Яковлевна и не пускает, останавливает и своими словами ласковыми да приятными разобидит ее и до самого сердца доймет, а за обедом льстивым голосом спрашивает: чего задумалася? здорова ли?

   Побелеют губы у Арины Ивановны, глухим голосом она за внимание благодарит, а Матильда Яковлевна усмехается да шейку вытягивает. "Что, что? я не расслышала, говорит, что?" И благодарит ее Арина Ивановна в другой раз за внимание... А то помню, как подошла она к Арине Ивановне и приласкала ее: "Милая моя!", а сама ее по плечу потрепала, глазки прищуря с улыбочкой. Задрожала вся Арина Ивановна, и дух у ней занялся, не может слова вымолвить, глаза черные засверкали - а та на нее глядит все усмехаючись да легонько по плечу ее треплет...

   Выговаривала Арине Ивановне барыня: "Что это вы, Арина Ивановна, всё такие скучные, - вы и на нас, милая, скуку наводите, да и смотреть вы стали так угрюмо. Заговаривает с вами Матильда Яковлевна, вы едва отвечаете, как же это можно так, это невежливо..."

   Начала седеть Арина Ивановна...

   Раз Матильда Яковлевна долго с барыней запершись в спальной сидела, и выбежала Матильда Яковлевна очень весела оттуда, прямо к Арине Ивановне. "Дайте ключи, говорит, дайте, милая Арина Ивановна моя, вы теперь уж будете на покое - поздравляю!" - "Как?- проговорила Арина Ивановна. Потом бросила ей ключи на стол: - Чтоб тебе добра не было, змея подколодная! а я тебе этого не забуду!"

   Матильда Яковлевна, как ни в чем не бывало, схватила ключи и побежала. Слышала ли она, что ей Арина Ивановна сказала, нет ли - кто ее знает.

   - Поеду от вас, - говорит нам Арина Ивановна, - поеду, да нигде мою злодейку не забуду!

   Пошла она к барыне: "Покорно благодарю за милости ваши, сударыня! Пусть вам другие лучше моего послужат!" А барыня ей: "Что это значит? Вы куда сбираетесь разве?" - "Приказали ключи у меня отобрать, значит, я не надобна",- говорит Арина Ивановна. "Полноте! Я это сделала для Матильды Якввлевны - ей хотелось похозяйничать, а вы все-таки оставайтесь у нас; зачем вам уезжать? Да мы привыкли к вам, и вдруг вас нет - останьтесь, Арина Ивановна, останьтесь. Будете Матильде Яковлевне помогать". Подумала-подумала Арина Ивановна и осталась.

   Прошло после этого месяцев, может, с пять. Матильда Яковлевна на целый дом ключами гремит и свои приказы выкрикивает. Арина Ивановна с утра до вечера в своей горенке, редко и к обеду выйдет, все жалуется: "Больна! неможется!" И глянуть на нее - иссохла, извелась; в лице у ней ни кровинки, или уж огнем щеки горят; глаза у ней беспокойные, блестящие... А Матильда Яковлевна то ей варенья с ложечку пришлет, то сливок в чашечке на донышке... Слуги-то меж двух огней; и не понести боишься: Матильда Яковлевна пошлет да сама за дверями слушает - отдашь ли; и подать боишься, что Арина Ивановна посланцев неласково принимает - чем попало им в голову, а приношение об пол. Так-то было сначала, потом Арина Ивановна не то присмирела, не то сама гневом своим утомилась, - только глянет да головой кивнет...

   Так мы петрова поста дождали. Петровками на первой неделе, в ночь, внезапно Матильда Яковлевна захворала: кричит, вопит, - весь дом подняла на ноги. Скорей за лекарем - нету, на следствии; за другим - к какой-то барыне в чужой уезд взяли; а Матильда Яковлевна не своим голосом кричит: "Умираю! умираю!" Ей и припарки и примочки - хоть бы что помогло. Все в тревоге большой, в страхе, только Арина Ивановна из своей комнаты не выходит. Побежала за ней.

   - Сама больна! - ответила.

   - Матильда Яковлевна умирает! - говорю.

   - Туда ей и дорога!

   - У вас лампадка потухла, зажечь?

   - Не надо. Иди себе.

   Как лежала лицом к стенке, так и не обернулась.

   Барыня заметила, что ее нету. "Что это значит, отчего не пришла Арина Ивановна? где она? Позовите ее". Тогда она пришла, бледна очень, завернувшись в черный платок. "Арина Ивановна, - к ней барыня. - Что тут делать? как быть? Не стыдно ли вам, что стоите вы как каменная, ни за что не возьметесь, не поможете? ведь она может умереть!"

   - Я ее от смерти не спасу, сударыня, если ее час пришел!- так-то мрачно ответила, что барыня примолкла и только охнула. А Матильда Яковлевна как увидала, что Арина Ивановна подходит, руками замахала на нее и закричала: "Не подходить! не подходить ко мне!" Как стала в углу Арина Ивановна, недвижно целую ночь простояла. К свету Матильда Яковлевна померла... Стоят все над покойницей, и тужат, и дивятся, что вот смерть-то скорая да нежданная. Подошла и Арина Ивановна, на нее поглядела, а перекреститься не перекрестилась и прощаться не стала. Барыня плакала и Арине Ивановне говорила: "Ах, Арина Ивановна, как жаль-то ее, как жаль! Распорядитесь похоронами, хороните се поскорее - я сама боюсь заболеть от грусти!" И приказ отдала никогда к столу грибов не подавать - говорили, что смерть Матильды Яковлевны от грибов: она всегда приказывала для себя особенно к ужину грибы готовить и того вечера ими ужинала. Похоронили Матильду Яковлевну, а добро ее все барыня Арине Ивановне отдала.

   В сумерки пошли мы перетаскивать сундуки к Арине Ивановне в горницу; Арина Ивановна и промолвила: "Хотела, молвит, ты у меня кусок хлеба отбить, хотела меня выжить, да вот сама в сырой земле лежишь! Теперь на моей улице праздник!"

   И усмехнулась.

   "Запирайтеся, двери, запирайтеся!- приговаривает, захлопываючи двери: - пустей, горенка замкнутая!" Да вдруг как вскрикнет не своим голосом, мы чуть сундук не упустили - оглянемся, она бледная как смерть, вся дрожит. "Что такое? что такое?" Никак от нее не добьемся и от дверей ее оттащить не можем. "Поймала меня, не пускает, поймала!" - шепчет Арина Ивановна и в ужасе великом крестится рукой дрожащей. А то она сама свое платье дверью прихлопнула, да примстись ей, что ее покойница поймала. Ну, огляделись, успокоились, посмеялись. Усмехнулась и сама Арина Ивановна, да не душевно она усмехнулась, и видели мы, что все она крестится, и молитвы шепчет, и вздрагивает, и озирается...

   Вечером сидим мы, девушки, за работою в девичьей, а колокольчик динь-динь беспрестанно: все кличет Арина Ивановна то за тем, то за другим. То спросит, не идет ли дождь, то воды велит подать, то кошку ей принесть. "Что это Арина Ивановна сегодня раззвонилась?" - говорим меж собой. На другой вечер опять поминутно кличет. Две свечи горят у ней в горнице - когда это видано? Вздумала нитки мотать и меня держать моток позвала. Я стою да со скуки гляжу ей в лицо. "Какое мрачное у ней лицо-то!" думаю. И все она к чему-то, прислушивается, все ее словно дрожь пронимает, и то и дело со свечей снимает. "Тускло как горят, слепые свечи!" - все приговаривает. А свечи были как свечи и горели ярко.

   - Игрушечка! - говорит она мне и усмехается, да так усмехается, что мне чего-то ее жалко стало, сама не знаю чего, а стало ее жалко:- Игрушечка, расскажи ты мне сказочку какую-нибудь!

   - Я не знаю, не умею, - ответила я ей.

   Она замолчала и опять мотает. Много мотков в тот вечер она перемотала. Пробил первый час.

   - Поздно! - говорит. - Как скоро эти часы бегут: не успеешь оглянуться, уж и ночь. Ну, Игрушечка, ступай себе. Да постой! Что, ты все еще боишься в чуланчике спать?

   - Нет, - говорю, - привыкла.

   - А то приди-ка ты ко мне ночевать. И тебе б веселей, да и мне прислужишь случится, вот вчера кликала, кликала воды подать, никого не добудилась. А у меня сегодня что-то голова болит.

   Принесла я свою постелю в ее комнату, жду, что она ляжет, что свечи погасит. Она легла, а свеч не погасила. "Не надо, говорит, пусть их горят. У меня что-то голова болит - не спится". А сама все бледней да бледней, все вздрагивает да крестится, и на меня такой страх навела, боюсь, хоть сама не знаю чего. И до света мы с ней глаз не сомкнули. На другой день все на Арину Ивановну люди поглядывают, перешептываются, дивятся; она заметила. Вечером опять прихожу. "Иди себе, говорит, сегодня мне получшело". Я и пошла в свой чуланчик. Только я глаза свела - так страшно кто-то закричал, что я опрометью бросилась в девичью, а оттуда мне навстречу уж бегут, свечи зажигают, суетятся, все перепуганы.

   Случилось что-то с Ариной Ивановной. Вбежали к ней - она вниз лицом на своей кровати лежит, как мертвая. Мы ее подняли, воды дали напиться; пришла она немного в себя. "Садитесь, садитесь", - сажает нас на свою кровать. Мы только смотрим друг на дружку, дивно да чудно нам, а Арина Ивановна то к тому, то к другому прижимается, как малое дитя. "Не уйдите вы от меня, не уйдите! просит, не покиньте!"

   И господа услыхали, потревожились, звонят в колокольчик: что такое? кто кричал?

   - Арине Ивановне что-то приснилось, Арина Ивановна кричала.

   - Да что ж ей приснилось?

   Тогда и говорят, что, верно, ей покойница Матильда Яковлевна привиделась.

   - Какие пустяки! - вскрикнули господа: - вот выдумки несообразные!- А у себя, приказали сейчас же лампаду зажечь..,

   С тех пор как вечер, так Арина Ивановна и скликает нас и рассаживает вокруг себя. Днем еще ничего, и по хозяйству похлопочет, а как вечер - беда. И плачет и дрожит. Ночью у ней свечи не угасают и девушки очередуются, не спят при ней. То белое ей в окне мелькает, то чья-то ей походка слышится, то дунет кто-то ей в лице холодом, то чудится, что-то в уголку шевелится, то за собой смех слышит. Стал слух носиться между людьми, что покойница к Арине Ивановне по ночам ходит и мучит ее за то, что смерти ее радовалась; много было об этом толков, много домёков... да ведь всего-то не переслушаешь, что люди говорят... только что на всех страх нашел; сами господа хоть днем и посмеивались и бодрились, а к вечеру начинали прислушиваться да оглядываться... Двери в той горнице, где Матильда Яковлевна жила, забили наглухо и каждую субботу покойницу в церкви поминали...

   Понемногу стали успокоиваться - не находила покою одна Арина Ивановна до самой смерти. В страхе да в тоске она скоро и зачахла. Перед смертью у всех у нас прощения просила и с рыданьем говорила: "Помолите вы за меня богу! Помолите!" Священник, что ее исповедовал, тихий старичок такой, вышел от нее сам не свой и все крестился шел. Какое у ней было добро, какое имущество, Арина Ивановна на церкву да на нищих завещала.

   После Арины Ивановны нам было вольнее: и на крылечке постоишь и сад обежишь - не боишься. Барыня за нами не следила, лишь бы ей все было готово, подано, а то что себе хочешь делай, где угодно будь. Кроме еще того, говорю, господа в последнее время в большой тревоге были и печали: совсем денег не было. Пшеницу они еще на корню продали, и стало им не надолго: отпраздновали барынины именины, а на свои барин больным сказался, не было ни обеду, ни пиру, и ставни велели затворить, чтоб видел, кто приедет, что так-то уж хворы, что и свету божьего глаза не сносят. Все барин письма пишет, а барыня через его плечо читает да вздыхает; ответные, верно, не хороши, не веселы шлют: как ни получат - призадумаются, совсем примолкнут.

   Ходила я раз по саду, под вечер, вдруг прямо к моим ногам яблочко упало, да такое славное, наливное яблочко. Подняла я да оглядываюсь. Господи! откуда это? а невдалеке от меня Андрей стоит - смеется. "Испугалась?" спрашивает. "Нет", говорю... и давно ли он тут гуляет, спрашиваю. "Я давно уж гуляю". - "Как же я не видала"? - "Да я ходил вдалеке, сторонкой, да смотрел, как ты гуляла, как думала... и о чем так думала?" - "Мало ли что в голову придет, а рассказать-то ведь трудно, - ответила ему. - Какие славные вечера теперь стоят, погожие", говорю. "Да, - ответил он: - тихие". Да и разошлись мы... Я ему за яблочко и спасибо не оказала, как-то забыла. Ну, думаю, в другой раз увижу, скажу... На другой вечер опять я в саду его встретила и за яблочко поблагодарила, да больше-то и не приберу, что ему оказать: опять вечер погожий похвалила... да "прощай" говорю.

   - Что ж, если вечер-то вправду хороший, отчего не погуляешь? - спрашивает.

   - Нет, - ответила, - нельзя, работа есть барская.

   - Может, не к спеху? - промолвил.

   - Нет, спешная... прощай...

   И пошла. Оглянулась, он стоит и мне вслед глядит. А работы у меня не было тогда никакой, и сама я не знаю, зачем перед ним слукавила... Пришла в хоромы, села да до поздней ночи просидела под окошечком, сложа руки...

   Стали мы каждый вечер встречаться... Он мне слово скажет, я ему - и разойдемся...

   Неприметно свыкались. Кажись, что тут, одно слово перемолвишь да в его глаза приветные глянешь, - а присушило, приворожило на целый век... Всем он мне полюбился: и красой, и речами ласковыми, и разумом быстрым. Веселый был такой, на все-то отважный да бравый... Он мне за утеху и за совет стал. Затужу ли, загорюю ли, приду около него поплакать, он мои слезы осушит своим словом совестливым... И говорил он мне, бывало: "Не горюй! жить и так горько! Кручиною ты ничего не возьмешь - бери сметкой да спокоем!"

   Вот как я подле него, то и голову подниму, а нет его, кажется, что и земля из-под ног у меня уходит. Ведь как раз горе человека придавит, придушит, будет он на весь век знать. Сломи-ка верхушку с дерева, - после и роста его и поливай, пойдут новые отростки молодые, побеги зеленые, - а верхушки все нет... И он тоже сирота был и взрос одиноко, да как-то ему далось все в руки: и сметливость, и веселость, и отвага,- а я себя только к тоске приспособила... Бывало, когда я его своей печалью запечалю, что смолкнет он, призадумается, так только кудрями шелковистыми тряхнет и словно с плеч ту печаль сбросит... не то что я с своей расстаюсь, будто нехотя, будто ее жалеючи... Настала осень дождливая, ненастная, вечера темные, густые тучи по небу бродят, разве сверкнет одна ясная звездочка и опять пропадет, а мы станем где под навесом около хором, частый дождь и бьет и сечет в горячее лицо - горюшка мало! Разве только скажешь: экой дождь славный! А зимой! вьюга, метель, вихри снежные пусть себе морозят, заносят, только бы нам верное слово перемолвить. Положили мы к господам идти, как избу себе поставим. "Что ж, - говорил Андрей, - я тебя не хочу в людскую привесть, а вот весною свою избу поправлю, да тогда на свое хозяйство, в свой уголок..." Весной перекрыл он избу, ставни узорные поделал, крылечко решетчатое.

   Все дивуются да догадываются: "На что Андрей избу украшает? Не хочет ли Андрей жениться? И на ком думает?" А правды никто-никто не знал, не ведал... Изба его стояла в ряду с другими, и часто я пробиралась туда огородами, бывало, да тайными тропиночками. Приду да и сижу там, и никто того не мыслит. Сижу себе там да думаю: вот тут я свой сундучок поставлю, а тут я образок повешу; и как это я его встречать буду, как он домой придет, и как я тут у него хозяйкою буду - все, бывало, передумаю. Часто мне барышня покойница вспоминалася, - и вспомнится живо так, будто вот ее тихий вздох я слышу... И с Андреем сидючи, вдруг вижу, она как словно пронесется передо мной... Я часто, бывало, говорю Андрею, рассказываю об ней...

  

   - А забеги-ка нынче в рабочую пораньше, - говорит мне раз Андрей: - я работу новую начал.

   А это он мне сундучок делает... и какой этот сундучок славный был! Я его и во сне сколько раз видела, что вот я туда добро какое-то складываю; а то приснится мне, что сундучок мой рассыпался, или открою, а из него огонь и дым валит...

   - Готова моя изба, - говорит Андрей:- дождемся розговень и пойдем к господам. - Али чего ждать! до розговень уж недалеко, пойдем к господам теперь, а после петрова дня и свадьбу сейчас сыграем.

   - Нет, Андрей, погоди, - говорю ему: - погоди ты немножко. Теперь господа очень горюют, в большой они печали - как еще примут нас?

   Знаете, ведь у нас все на барском веселом или печальном часе.

   Уж давно повадился к нам ездить новый сосед, барин угрюмый такой, усы у него щетинистые, взгляд железный какой-то, одет весь в черном, а на шее красненькая ленточка. Он по соседству себе имение большое купил года два назад, и мы его понаслышке только, до сей поры знали, что будто очень он лют был. Вот познакомился он с нашими господами, сам приехал, да и стал учащать. Как он ни побывает, после всегда барыня плачет, а барин вздыхает да насвистывает... да не прежнюю веселую плясовую, а какую-то заунывную... И как знакомец новый ни приедет, разговоры у них с господами жаркие идут... Стал слух носиться, что ему хотят Рогожино продать... Как я услыхала - бегу к Андрею. "Андрей, говорю, знаешь?"

   - Знаю, знаю! - ответил: - только тебя поджидал, сейчас идем к господам. Что дальше будет, неведомо: хорошего много не жди!

   - Как идти-то? - говорю: - ведь теперь тот сидит у них, и спорят о чем-то.

   - Верно, торги ведут нашими головами, - ответил мне Андрей. - Да еще не время его бояться, еще не пора, пойдем!

   - Ну, пойдем!

   Еще в сени входим, уж голоса слышим... В гостиной говорят.

   - Да помилуйте, - басит сурово кто-то, - никто другой вам такой цены не даст, что ж вы еще жалуетесь, что дешево продали!

   - Да мне прошлого году почти вдвое больше давали, - отвечает наш барин.

   Барыня, слышно, всхлипывает.

   - То был год прошлый - тогда давали, а теперь год нынешний - теперь не дадут!

   А мы стоим да слушаем...

   И долго стояли... То тот, то другой мимо нас к двери прокрадывался послушать; кажись, все на нас глядели удивляючись, чего мы тут стоим оба, и спрашивали: "Чего вы ждете? чего стоите?"

   - Не томи ты и себя и меня, решайся! - сказал Андрей. - Войдем прямо к ним.

   - Войдем, - говорю.

   И отворяем двери. Барин наш услыхал, вскочил - такой он и встревоженный и раздосадованный. Барыня платочком прикрывается - плачет, а чужой пристально своими глазами железными на нас глядит.

   - Что вам надо? что это значит? - нетерпеливо так спрашивает барин.

   Говорит ему Андрей, просит его...

   - Как, Игрушечка, - вскрикивает барыня, - ты хочешь замуж выходить?

   - Сватайтесь, женитесь, мне все равно! Не до вас теперь, ей-богу! - говорит нам с досадою барин.

   И махнул рукой, чтоб шли. Тогда чужой привстал:

   - Позвольте!

   - Ах, да!- вскрикнул наш барин: - я забыл! Я уже не господин ваш, вы проданы, вот ваш новый барин!

   - Как! - вскрикнула барыня. - И Игрушечка продана? Ах, боже мой!

   Мы глядим на нового - хотим его попросить, а он нам как крикнет: "Марш отсюда!" - и отвернулся...

   - Пропали мы, Андрей! - говорю.

   Он молчал, все о чем-то крепко думал... Под вечер приехал исправник и с ним весь стан и еще какие-то господа, что на все кругом такими жадными глазами смотрели. Созвали людей к крыльцу, объявили им, что проданы они; нового барина показали... А он стоит и оглядывает покупку свою и поморщивается - не по нраву ему пришлася.

   - Что за люди! - говорит исправнику. - Как стоят! как глядят! Смелость-то, дерзость-то какая!

   - Ничего, - исправник отвечает, пристегиваючи свой сюртучок, - исправить всякого можно!

   Новый барин сейчас же и поселился в доме... Прежние наши господа еще на два дня оставалися... Это время я почти Андрея не видала: новый барин успел уж всех на работу поставить; из его имения приказчик приехал за всем надзирать, и неутомим был и неусыпен: везде его голос сиплый слышен; во всех уголках он словно из земли вырастал - сам приземистый, голова большая, взгляд свирепый, а в руке арапник тройной. Накануне выезда призвала меня барыня.

   - Игрушечка!- говорит, - собралась ли ты? ведь ты со мной едешь. Как благодарна я вам, - обратилась к новому барину,- что вы мне эту девушку уступили - я привыкла к ней очень. Как я благодарна вам!

   "Вот что еще меня ожидало!" - подумала я себе и прямо к Андрею пошла.

   - Прощай, Андрей, прощай, желанный!

   - Не плачь, не тужи, поможешь ли? - говорит он. - Пойдем к барыне...

   - Да что ж, - молвлю, - подарит она нас по своей доброте рублем или платьицем с своего плеча...

   - И то правда! - проговорил. Голос приказчиков послышался. - Иди, иди скорей, - гонит меня Андрей, - иди, боюсь, он тебе ск