Верещагин Василий Васильевич - Литератор

ит?

   В самом деле, из одной палатки слышался раздирающий душу крик: "Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие!" - на который следовал мерный, отечески-внушительный ответ: "Подожди, братец, подожди, какой ты нетерпеливый; еще плясать будешь, подожди только!" Володя повторил вопрос о Верховцеве, не слышали ли чего о нем?

   - Тут много привезли. Кто он такой?

   - Ординарец генерала Скобелева, волонтер, это известный литератор.

   - А, знаю, знаю, т. е. не лично знаю, а слышал о нем! Нет, он не убит, его провезли. Помнится мне, говорили, что он останавливался у нас для перевязки. Да, да, я ведь прежде много слышал о нем и даже, грешным делом, читал кое-что из его сочинений, так хотел взглянуть на него, да не успел, опоздал, завален был работой, его сейчас же увезли дальше. Кажется, я не ошибаюсь. Впрочем, советую вам все-таки проехать на левый-то фланг, там уж наверное узнаете, что и как.

   - Да я туда и еду. Покамест позвольте войти, взглянуть на раненых?

   - Сделайте одолжение! Коли не видели раньше - прелюбопытно.

   Доктор повел офицера внутрь палатки между стоящих, сидящих и лежащих у входа ее солдат. Каких-каких тут ран не было!

   Самые окровавленные физиономии, с разбитыми челюстями, смотрели особенно непривлекательно: у не перевязанных еще вся масса наверченного около головы, как от тяжелого вида флюса, тряпья была обыкновенно сплошь пропитана кровью, и запекшеюся, и свежею; при попытке такого субъекта говорить выходило какое-то однообразное беззубое лепетание, сопровождавшееся брызгами крови во всех направлениях и, прежде всего, в лицо слушавшему.

   У самого входа, в палатке, сидел раненный в ногу пехотный генерал; он обрадовался приезжему из штаба и стал расспрашивать о результатах вчерашнего боя. Володя вскользь рассказал о неудачно выполненной части общей программы и указал на важность занятия Гривицкого редута, чем порадовал почтенного воина, с видимо облегченною душой перекрестившегося и сказавшего: "Ну, слава богу, слава богу!"

   У входа же, в углу, лежал навзничь тяжелораненый офицер в полковничьем флигель-адъютантском мундире; лицо было закрыто кисеею от назойливых мух, грудь судорожно и высоко вздымалась.

   - Это Шлиттер... Очень жаль, никакой надежды,- сказал доктор.- Здесь все трудные,- прибавил он тихо,- тех, что ранены полегче, держим снаружи - нет места.- Это что? - сердито крикнул доктор фельдшеру, указывая ногою на фигуру солдатика, растянувшегося среди палатки,- убрать!

   Труп унесли.

   - Ну, каково тебе сегодня? - спросил доктор одного коренастого, красного от лихорадки пехотинца.

   - Лучше, ваше высокоблагородие, много лучше, даст бог, поправлюсь теперь,- отвечал солдат, глядя с видимою надеждою в глаза доктору.

   - Он не переживет сегодняшней ночи,- объяснил тот Володе по-французски.- Ну, а ты как?

   - Полегчало, ваше высокоблагородие, только вот повыше стало как будто сказываться; ну, да даст бог, пройдет и это... Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие...

   - Гангрена поднимается; умрет через несколько часов.

   Сестрицы, как тени, скользили мимо, поднимали глаза на офицера и тотчас же проходили, серьезные, озабоченные, усталые, изломанные работою в продолжение всей ночи.

   Не видевши еще такой массы раненых, Володя и тут должен был сознаться, что прежние его понятия о них были не верны; и держались, и умирали все эти люди гораздо проще, чем он представлял себе. Ему всегда казалось, что на перевязочных пунктах раненые лежат в более или менее картинных или, по крайней мере, интересных позах, а тут вот, при выходе из палатки, он наткнулся на принесенные носилки, только что опущенные санитарами на землю; доктор нагнулся к чему-то, представлявшему еще живое человеческое существо: на грязной, кровью залитой холщевине носилок лежала скорчившаяся фигура, вернее - комок бледного, зеленоватого человеческого мяса, прикрытого ветхою, разорванною, прожженною шинелишкой. Веки закрытых маленьких глаз приоткрылись, и воспаленный взгляд стал следить за движениями докторской руки, которая откинула шинель, завернула рубаху в том месте груди, где виднелось несколько капель крови, и... быстро опустила все это на старое место.

   "Верно, не опасно",- мелькнуло в голове раненого, который уже бодрее глядел на доктора, тем временем вытиравшего руки о край шинели и бесстрастным голосом объяснявшего Володе, что не стоит возиться: сейчас умрет.

   Слезы подступили к горлу Владимира, вырвавшегося, наконец, на чистый воздух. Близ дороги, до которой доктор любезно проводил его, он услышал не то стон, не то жалобу: "Господи! хоть бы хлеба кусок! Вторые сутки ничего во рту не было!"

   Вспомнивши о захваченной им булке, он вынул ее из кармана, и тотчас же десятки рук потянулись к хлебу. Володя роздал ее направо и налево микроскопическими порциями, тут же лихорадочно проглоченными. "Господин офицер, ваше высокоблагородие!" - слышалось с разных сторон, но уже раздавать было нечего.

   - Что делать, ничего у нас не хватает; все они ни вчера, ни сегодня ничего не ели, да и завтра, вероятно, не будет раздачи,- сконфуженно пояснял доктор.- Нас ведь не спрашивают.

   Тем временем навстречу несли носилки с ранеными в таком количестве, что, как бывает с экипажами на людном гулянье, когда передние останавливались, задние наталкивались друг на друга. "Чего стали? Проходи, что ли!" - слышались голоса санитаров.

   Володя поехал далее. Вправо от его пути стоял отряд, ружья в козла, видимо, готовый к действию, но, по всем признакам, не намеревавшийся переходить в наступление.

   С левого фланга все сильнее и сильнее доносилась непрерывная трескотня сильнейшей пальбы, вместе с криками "ура!" и "алла!". Очевидно, у Скобелева шла горячая битва.

   "Убит"; "не убит, а, кажется, ранен"; "право, не знаю, должно быть, убит" - были ответы на вопросы о Верховцеве.

   - Как же, знавал их,- ответил один донской казачий офицер.- Конечно, не смел беспокоить своим знакомством, потому как они состояли при генерале и исполняли важные поручения, а только они раз ночью по дороге заходили в мою палатку.

   На вопрос же о том, жив ли Верховцев, и этот ответил: "Право, не могу в точности сказать, кажется, будто бы убиты, должно быть, убиты, а, впрочем, не знаю наверное".

   Володя добрался до Зеленых гор, где ему указали на лужке около дороги начальника левого фланга, генерала Грузинского. Тут же бывший начальник штаба отряда, полковник Варенцов, хорошо знавший Половцева, сообщил ему, наконец, положительное сведение об участи его приятеля: Верховцев был убит наповал и тело его оставалось на поле битвы.

   - Разве нельзя его было вытащить?

   - Конечно, можно; осетины, его сопровождавшие, лучше других сумели бы перекинуть его через седло и вывезти, но - что вы хотите с этим народом? - он не свой, не казак, и они оставили его.

   - Ну, так я вывезу его.

   - И думать нечего об этом: турки наступают и теперь уже на оставленных нами местах; мы ведь ретируемся... Пойдемте, я представлю вас генералу.

   Светлейший князь Грузинский, расположившийся на траве в полурасстегнутом мундире офицера генерального штаба, любезно принял Половцева, указал ему на место возле себя и на стоявшие перед ним остатки вина и курицы, от которых Володя отказался, несмотря на сильное желание поесть.

   - Что, вы не знаете, идут к нам на помощь? - спросил князь.

   - Нет, не видел и ничего не слышал об этом.

   - Приказания не было? не встретили войск?

   Володя объяснил, что здесь, недалеко, видел отряд, расположенный близ дороги, в полной готовности, но двигаться к ним на помощь, кажется, не собиравшийся.

   - Ну, так нам будет плохо, очень плохо: нас прогонят отсюда сегодня же,- и князь сделал движение рукою по направлению к турецкому редуту.

   Глянув по этому направлению, Владимир только теперь сознательно вслушался в адский ружейный треск, оттуда раздававшийся, сопровождаемый частыми орудийными выстрелами. Тоску наводило протяжное непрерывное "ура!", казавшееся слабым, изнемогавшим, сравнительно с настоящим ревом турецкого "алла! алла!".

   - Ах, это тот молодой человек! - сказал князь, прислушавшись к разговору Варенцова с приезжим.- Да, ужасно жаль, очень храбрый! Я хорошо помню - Михаил Дмитриевич присылал его ко мне.

   - Знаете что? - предложил Варенцов.- Вам теперь лучше воротиться; теперь вы ничего не разыщете и не узнаете; обещаю вам дать знать тотчас же, как только отыщется его тело, если оно отыщется.

   Володя согласился и, уезжая, вызвался передать по начальству то, что будет князю угодно сообщить; но Грузинский и Варенцов, поблагодарив, отклонили его предложение: "Просто расскажите, что вы видели и слышали, а просить помощи теперь бесполезно. Пока вы доедете, нас уже выгонят с этого места. Послушайте, что делается у Скобелева. Обратите внимание на то, что шум приближается,- плохой знак, как вы понимаете?"

   Тяжело было на душе Владимира, когда он тою же дорогой ехал назад,- тяжело и за Верховцева, и за все виденное: неужели нельзя было подкрепить частью войска, ничем сегодня не занятого, Скобелева, отделывающегося теперь своими тощими боками от половины плевненской армии? Варенцов говорил, что на их настойчивые требования генерал Глотов прислал один полк, до того расстроенный, что он почти ни к чему не послужил и что теперь оставалось только отступать, и это при полной тишине и спокойствии на всей линии, т. е. в виду не одного десятка тысяч наших войск.

   Все еще доносившиеся издали крики "ура, ура, ура!" казались Володе какими-то прощальными воплями бравого левого фланга, занявшего было позицию над самым городом и теперь принужденного отступать, чтобы не сказать бежать. Тяжело, очень тяжело!

   Для себя, для разъяснения своих сомнений он решил немедленно же заехать по дороге в отряд генерала Глотова и разузнать, что мешало им помочь дерущимся товарищам по известному военному правилу "на выстрелы спешат",- какая цель, какие виды удержали их от этого?

   Владимир нашел полную тишину в войсках центра. Он слез с лошади у палатки начальника штаба полковника Виницкого, где застал кроме хозяина одного из своих старых знакомых, бывшего дипломата Дедищева, теперь в чине гусарского юнкера состоявшего при штабе генерала. Когда Половцев завел речь об отчаянном положении левого фланга и о необходимости помочь ему, его встретили недоверчивые улыбки и замечание полковника:

   - Вы увлекаетесь, дорогой гость, а мы-то с чем же останемся?

   - Да ведь на вас не нападают?

   - А если нападут?

   - Сами турки не нападут, коли их не трогать.

   - А вы почему это знаете? А если мы имеем, напротив, положительные сведения о том, что неприятель замышлял нападение именно на нас?.. Довольно, однако, об этом, юноша, вы сентиментальничаете, а мы взвешиваем хладнокровно... Извольте-ка, храбрый воин, "снять шляпу, сдеть шпагу, вот табурет, раскиньтесь на покой"! У нас есть еще жестянка сосисок, кажется, последняя, но мы откроем ее для редкого гостя.

   Как ни грустно было Володе то, что главные силы наши бездействуют в то самое время, как левый фланг буквально погибает, от сосисок он не отказался. Жестянка была вскрыта и поровну разделена между четырьмя присутствовавшими. В палатку вошел еще один офицер штаба Глотова, товарищ Володи по корпусу, узнавший о его приезде.

   Оба они тотчас же съели свои порции, но Виницкий с Дедищевым распорядились иначе: они зажгли спиртовую лампочку и стали разогревать на ней свои доли.

   "Ах злодеи,- невольно подумали съевшие,- как они это хорошо придумали! Что бы и нам то же сделать?" А те, видя зависть приятелей, стали подтрунивать: "Ага! небось жалеете, что поторопились, вот и казнитесь теперь, любуйтесь, как мы будем есть!".

   Аппетитный пар пошел от разогретых choux-croute {кислая капуста (фр.).}, когда ее выложили на тарелку, и буквально у всех присутствовавших слюнки потекли, но в эту самую минуту в двери палатки всунулась голова, в нахлобученной фуражке, с огромными темными очками, генерала Глотова.

   - Э-э! да вы, господа, здесь роскошествуете!

   - Ах, ваше превосходительство! - и офицеры повскакали со своих мест.- Милости просим! Не угодно ли закусить?

   - Закусить не откажусь,- решительно ответил вошедший генерал, плотный, небольшого роста, седой. Он сел к столу, не теряя золотого времени, вооружился ножом и вилкою и, ни разу не повернувши головы, не проронив ни слова, съел все, решительно все, без остатка, к ужасу обоих голодных подчиненных своих, неподвижно стоявших за ним и только обменивавшихся грустными взглядами взаимного сочувствия и соболезнования.

   Володя закусил губу от смеха, а товарищ его, состоявший адъютантом при Глотове и знавший, что расчетливому генералу редко доводилось пользоваться таким кулинарным праздником, ушел тихонько из палатки, чтобы не рассмеяться над унылыми физиономиями объеденных.

   - Вы истинно роскошествуете тут,- повторил генерал, уходя и облизываясь,-сосиски у вас превкусные!

  

  

   На другой день Варенцов прислал Владимиру казака с письмом, в котором уведомлял, что Верховцев был найден еще раньше его приезда, и не убитый, как думали по первым известиям, а тяжело раненный; что после долгих стараний его привели в чувство, перевязали и отправили сначала в дивизионный лазарет, а потом, после новой перевязки, далее, в Систово, где он и должен теперь находиться.

   Он прибавлял далее, что об участи левого фланга лучше и не говорить - так буквально исполнилось все то, что они с князем предвидели и говорили.

   В штабе Володина начальника знали уже, что Осман-паша с большими силами обрушился на Скобелева и прогнал его за шоссе, т. е. далеко за то место, где Владимир беседовал с князем Грузинским и его начальником штаба.

   Половцев тотчас же послал депешу Надежде Ивановне:

   "Верховцев ранен, едет в Систово, не пропустите. Привет, пожелание всего лучшего.

  

  

   Наталочка чутко прислушивалась к вестям из Плевны, продолжая вместе с теткою заниматься уходом за ранеными.

   Мысли ее блуждали чаще всего около храброго Скобелева, который, как она знала из общих разговоров, раньше других повел решительные действия против турок перед общим штурмом.

   От Скоболева мысль ее часто переходила и к Верховцеву; о нем она случайно слышала отзыв в единственном ресторане Систова, в который они с тетей изредка заходили, как бы для того, чтобы напиться чаю, в сущности же, чтобы послушать разговоры множества приезжавших из армии и из России; отзыв был малопохвальный, небрежный, как о человеке, не берегущем ни своей, ни чужой жизни из желания выказаться, сумничать, причем была повторена история завлечения полка дальше указанного генералом.

   - Тетя, этого не может быть,- говорила она, идя домой.

   - Что, душа моя?

   - Чтобы Сергей Иванович был такой.

   - Бог его знает; я всегда думала, что у него не совсем ладно в голове. И зачем он воюет? Поехал писать, а вместо того заводит полки чуть не в засаду,- как это ему поручают серьезные дела?

   - Нет, тетя, этого не может быть, что-нибудь да не так; я его знаю, он выскакивать не любит... Очень бы хотелось узнать от кого-нибудь правду об этом!

   - Вот узнаем от Владимира, он, верно, тоже слышал.

   - Ну, от Владимира!..

   Надежда Ивановна искоса взглянула на Наташу и, ничего не ответив, только подумала: "Что это с нею сделалось?"

   В Систове все уже знали, что был третий штурм, очень кровопролитный и не вполне удачный. Непривыкшая скрывать своих мыслей и чувств, Наталка задавала и Надежде Ивановне, и докторам вопросы об исходе битвы у Скобелева: "Неужели и у него неудача? Это просто невозможно! Такой храбрый, все о нем говорят, и вдруг отступит, как и другие - не может быть!"

   - Скобелев зарвался, он отступил дальше всех, он оставил в руках турок все раньше занятое,- отвечали ей.

   Наташа не решалась верить этому: уж не шутят ли над нею, над ее разгоряченным патриотизмом?

   "А Верховцев, что с ним?" - этот вопрос она могла задавать, конечно, только тетке и по неудовольствию, с которым та встречала его, видела, что Надежда Ивановна нимало не переменила мнения о "сумасшедшем" - последняя аттестация, слышанная в ресторане, видимо, понравилась и заменила "буку", которым Сергей Иванович величался до того.

   Напротив, о Владимире Половцеве Надежда Ивановна вспоминала часто и тепло, но, в свою очередь, встречала что-то мало отклика со стороны Наташи, помнившей слова Федора Ивановича, всегда метко определявшего людей, что штабным хорошо живется и они всегда выйдут сухи из воды.

   "Володя-то остался цел,- думала Наташа,- а Верховцева, наверное, или убили, или ранили",- какое-то внутреннее чувство говорило ей это.

   И почему он до сих пор не дал знать о себе - ведь знает, что они работают в Систове? Володя извещал его об этом - писать не хочет, бука эдакий, гордый! Она внутренне улыбнулась, еще раз вспомнивши, как "гордый бука" упал в вальсе на свою даму, бедную Соню, и даже ноги вскинул кверху. Боже мой! Как она смеялась тогда, смеялась, как дурочка, несколько дней подряд и, надобно отдать справедливость Сергею Ивановичу, он также искренно смеялся над своею неловкостью.

   "Да, он, вероятно, не щадил себя во время штурма, не избегал опасности. Впрочем, как знать, может быть, и Володя бывает под пулями? Ведь их, говорят, посылают. Что Володя не струсит, я в этом уверена,- рассуждала Наташа,- но... он между щеголями, гвардейцами, "зараженными Петербургом", как выражался Верховцев о золотой молодежи; за них бабушка ворожит, их берегут.

   Однако что же за причина, что я так много забочусь о Сергее Ивановиче? Ведь он мне не родной. Володя ближе, а я так мало думаю о нем,- допытывала себя неугомонная Наталка.- Надобно мне "проверить себя", как выражался Сергей Иванович. Разберу их обоих, разберу откровенно, ведь никто меня не видит,- она невольно оглянула комнату, в которой действительно никого, кроме нее, не было,- разберу без фальши, по справедливости",- и Наташе показалось, что от этого разбора будет зависеть что-то очень важное для нее.

   "Володя добрый, честный малый, ума не очень большого,- нет, он не очень большого ума,- но и не глупый, надобно сказать правду. Обо всем судит здраво, все делает разумно, как следует. Словом, он хороший, право, хороший, только "заражен Петербургом",- опять пришла ей на ум та же фраза,- и сильно заражен!"

   Она хорошо замечала, что с нею он старался скрыть эту "зараженность", старался держать себя просто, непринужденно; зато в обращении с другими, особенно девицами, она замечала за ним маленькое фатовство, некоторую надутость своим гвардейским мундиром и знакомствами, хорошим французским языком, уменьем танцевать и красивыми разговорами, в которых,- это не укрылось от нее - одну и ту же удачную остроту он повторял по нескольку раз, вероятно, по перенятой у великосветских товарищей в Петербурге манере. "А уж как он любит говорить истины, которые все знают, говорить назидательно, будто только сейчас открыл их!.. А все-таки он хороший, добрый и милый, милый, милый!

   Почему, однако, он так заметно проще со мною, чем с другими? Почему со мною не мудрит, как с другими барышнями?.. О, я это хорошо замечаю почему!

   Потому что не смеет.

   А почему не смеет?

   Почему? Потому что любит меня.

   Будто он в самом деле очень любит меня?

   Да, да, да! - подсказал внутренний голос,- в этом и сомневаться нельзя, это столько раз так явно сказалось; и любит, и ревнует.

   А Сергей Иванович меня не любит?"

   Она сама удивилась смелости этого вопроса, который еще никогда не задавала себе; но раз задавши, покраснела, как маков цвет, так как ей показалось, что на этот вопрос может быть один ответ: да, любит!

   Кровь бросилась в голову с такой силой, что девушка остановилась среди комнаты, но которой ходила, с глазами, устремленными куда-то далеко, и мысленно выговорила:

   "Это ясно; как только я не поняла этого раньше?"

   Быстро, одно за другим, вставали теперь перед нею доказательства этого открытия, разные мелкие, ничтожные факты, прежде прошедшие незамеченными и лишь теперь получившие настоящий смысл.

   И то сказать, ей в голову не могло прийти прежде, чтобы Сергей Иванович, умный, начитанный, образованный, полюбил ее, не умную, дурно образованную. Вот когда объяснилось, почему и он с нею был не тот, что с другими, только в обратную сторону: сколько со всеми был прост и непринужден, столько с нею напускно холоден и строг - строг и к ней, и к самому себе. Недаром он видимо избегал большой близости с нею, интимности, частых шуток, смеха - не маленькая же она была, чтобы не видеть всего этого, только относила все к его нежеланию снизойти до уровня ее понятий, не догадывалась, что в этом скрывался влюбленный человек...

   Пришло на память и то, что она нередко чувствовала на себе его долгий, упорный взгляд, за те минуты, когда он полагал ее занятою чем-нибудь и не замечающею этого. Сколько раз он, как школьник, старался извернуться, когда она перехватывала этот взгляд и спрашивала: "Вы хотите мне что-нибудь сказать, Сергей Иванович?"

   "Как же я не понимала всего этого прежде? Ведь это так ясно! Будто так ясно? Ясно, ясно!" А засохшие цветы, забытые им в книге, она их хорошо узнала: те самые колокольчики, которые она сорвала, гуляя с ним, и потом бросила; очевидно, он тайком поднял их и сохранил.

   Почему-то ей сделалось весело и радостно.

   Хорошо, что Надежда Ивановна подошла из госпиталя не сейчас, иначе она подумала бы, что с ее Наталочкою что-то неладно. Однако, когда тетка воротилась, она тотчас заметила чрезвычайную живость, чуть не восторженность племянницы.

   - Был у нас кто-нибудь?

   - Нет, тетя.

   - Не было писем?

   - Нет, не было, тетя.

   - Ты что-то особенно весела? - не утерпела, чтобы не спросить, Надежда Ивановна.

   - Нет, тетя, я как всегда; сегодня хорошая погода, так хорошо дышится.

   "Уж об этом-то открытии никто не должен знать,- решила Наташа,- зато первый же раз, что увижу Сергея Ивановича, я буду наблюдать - у-у, как буду наблюдать за ним! Теперь он от меня ничего не скроет: все, все дознаю!"

   Как ни хранила она, однако, свою тайну, должно быть, открытие это не на шутку взбудоражило ее, потому что Федор Иванович заметил нервность девушки и первый раз, за все время их совместной работы, сделал замечание за какой-то промах или недосмотр: "Это, верно, Плевна сбила вас с толку",- сказал он, пытливо глядя в ее лихорадочные глаза.

   Впрочем, было отчего явиться и заправской лихорадке: четверо, коли не пятеро суток прошло со времени битвы, а еще не было никакого известия не только от Сергея Ивановича, но и от Володи: "Куда ни шло, первый... с него и требовать нельзя было, а Половцев-то?.. Верно, что-нибудь случилось. Жив ли он? Живы ли они?"

   Вот, наконец, поздно вечером болгарин из комендантского управления с депешею! Наташа не утерпела, бросилась, вскрыла и... пошатнулась:

   - Боже мой! Тетя! так и есть... Верховцев...- Да почему же так поздно? Депеша послана два дня тому назад! Почему вы не доставили ее раньше? - засыпала она вопросами болгарина, того самого, который устроил их на квартире и теперь ночью принес телеграмму, без него, вероятно, пролежавшую бы в комендантском управлении и еще два дня.

   - Залежалась, много корреспонденци       и занятий... все срочное,- бормотал тот в оправдание перед гневом хорошенькой барышни, не решаясь прибавить того, что только из любезности он взял на себя исполнение этой комиссии, не его, собственно, касавшейся.

   -- Ну, перестань же, душа моя,-унимала Надежда Ивановна по уходе молодого человека свою Наталку, старавшуюся скрыть охватившее ее волнение под напускным негодованием на позднюю передачу телеграммы.- Ты должна понять, что мы здесь не одни, не до нас...

   - Где же нам найти его, тетя?

   - Кого?

   - Да Сергея Ивановича, тетя! Поймите, что он теперь, может быть, умирает на одной из этих ужасных телег, которые двигаются черепашьим шагом, или в каком-нибудь углу. Нам надобно его отыскать, тетя, понимаете, непременно! Может быть, от этого зависит его спасение.

   - И отыщем, душа моя, только не горячись так; сделаем все, что будет возможно.

   На другой день "сестры" встали ранее обыкновенного и пошли за город улицею, по которой обыкновенно двигались вереницы телег с ранеными.

   Тотчас за чертою города они увидели приближавшийся транспорт. Быки лениво переступали по песчаной дороге, поднимая, несмотря на раннее время дня, громадные столбы пыли, скрывавшие от глаз удалявшуюся линию повозок. Сегодня их было менее обыкновенного, может быть, потому, что главная масса раненых была уже провезена.

   Телеги двигались без шума, только поскрипывали плохо смазанные колеса да временами покрикивали погонщики. Некоторые солдаты, легко задетые в руку или голову, шли по сторонам дороги, опираясь на ружья и палки; другие сидели по телегам, кто раскинувшись, кто свернувшись, скорчившись. Одни спали или просто, подремывая, отдыхали на дне повозок; другие, сидя по краям, с повязками на лбу, на челюстях, на руках, исподлобья, сердито глядели на дорогу и на попадавшихся им здоровых людей, конных и пеших.

   - Дорогу давай! Не видишь, раненые? - строго окликали они не успевших вовремя посторониться.

   Не особенно приветливо смотрели солдатики и на "сестриц", остановивших переднюю телегу вопросом: нет ли у них в транспорте раненого Верховцева?

   - А кто они будут? - спросил фельдшер, сидевший с несколькими унтерами и фельдфебелями в этой рогожею крытой повозке.

   - Ординарец генерала Скобелева, только он штатский, не офицер...

   - Слышал что-то о них,- сказал, подумав с минуту, фельдшер,- только ведь их в телеге не повезут, господ редко возят в них, должно быть, их увезли в госпитальной повозке, если только они не трудные и не остались временно в дивизионном или в Булгарени...

   - Мы получили известие, что его отправили в Систово.

   - Ну, значит, уж в городе нужно искать их, а что приехали они навряд в телеге, должно быть, в госпитальной повозке, - подтвердил фельдшер и велел трогать дальше.

   - Тетя, слышишь? Ведь это, должно быть, правда! Как мы раньше не догадались, что он уже, верно, приехал? И в самом деле, надобно было спросить по госпитальным повозкам. Я почти уверена теперь, что его провезли третьего дня,- помнишь, сколько столпилось тогда этих повозок на нашей улице? Тетя, милая, пойдем к главному доктору, попросим его разузнать, он хоть скажет, где нам искать!..

   - Нет, душа моя, уж если сделали глупость, что пошли сюда - ты же приставала - так теперь не будем продолжать ее. Прежде всего, пойдем в наш госпиталь, а то Федор Иванович будет недоволен,- ведь больные останутся без перевязки,- у него и узнаем, где нам искать.

   Наташа согласилась с тем, что это было самое лучшее, что они могли сделать, и даже удивилась, почему не додумалась до этого раньше. "Какая недогадливая! - мелькнуло у нее в голове.- Может быть, я буду причиною того, что он умрет; может быть, в это самое утро он уже умирает где-нибудь на руках фельдшера",- и она почти бегом пустилась по улицам, так что Надежда Ивановна в искреннем страхе не раз останавливала ее:

   - Тише, душа моя, тише! Ты попадешь под лошадь! Да не беги же, Наталочка, куда ты? - успеешь!

   Недалеко от своего госпиталя, на главной улице, Наташа поравнялась с дорожною повозкой, запряженною тройкой, в которой, рядом с дамою, сидел высокий брюнет с славною хохлацкою физиономией. Она узнала профессора Ликасовского и поздоровалась с ним.

   - Вы едете, доктор, куда? - она слышала о каких-то неприятностях, бывших у профессора с походногю военно-медицинскою администрацией, но не посмела спросить его об этих сплетнях.

   - Едем вот с женою в Петербург; мне пора начинать лекции в академии. Одна часть плевненских раненых эвакуирована, другая перевязана и остается в надежных руках - пора за другую работу.

   Подошедшая Надежда Ивановна объяснила предмет их розысков.

   - Верховцев,- произнес профессор, как будто припоминая что-то,- кажется, он красивый блондин с бородою?

   Наташа почему-то не ответила, а только кивнула головою - ей было очевидно, что профессор видел Сергея Ивановича, который был действительно блондин, с бородой и, наконец, действительно недурен собой. Даже Надежда Ивановна узнала по описанию Верховцева: хотя она никогда не находила его красивым, но ни в бороде, ни в блондинстве не могла ему отказать. Она ответила, что, должно быть, это он и есть.

   - Так я вам скажу, что здесь вы его не найдете,- продолжал профессор.- Теперь я хорошо припоминаю: этот молодой человек был привезен в госпиталь в самую горячку; я его наскоро осмотрел, перевязал и так как у нас в офицерской палате решительно не было места, да и в других госпиталях то же самое, то велел направить его в Бухарест, в больницу Бранковано. Румынское правительство распорядилось отвести сто коек для наших раненых офицеров: там удобно, чисто, просторно, и ему будет спокойно. Не знал я, что вы принимаете участие в нем, иначе, конечно, уведомил бы вас, и вместе-то мы, пожалуй, нашли бы ему койку здесь в Систове.

   - А перенесет он переезд?

   - Думаю, да; доктор, сопровождавший их партию из Булгарени, припоминаю, передал мне, что молодой человек часто находился в забытьи, но в промежутках сознания охотно ел и пил, а это хороший знак, как вам известно. Лихорадки у него не было, и я думаю, что при этих условиях ему лучше было рискнуть переездом, чем оставаться в здешней тесноте и заразе... Постойте, постойте,- добавил доктор,- я был в таких хлопотах, что и не сообразил хорошо: помнится, мне говорили, что этот молодой человек статский, волонтер,- не тот ли это литератор, увлекшийся храбростью Скобелева и променявший перо на штык?.. - профессор не окончил, потому что девушка покраснела до корней волос.

   - Да, это он,- выговорила она.

   - Так я вдвойне сожалею, что не успел лучше заняться им. Обещаю проездом через Бухарест навестить его в Бранковаио и известить вас о том, в каком он теперь положении.

   - Мы, может быть, сами поедем. туда,- сказала быстро девушка и опять сконфузилась,- не правда ли, тетя? - обратилась она к Надежде Ивановне.

   - Ну, если так,- протянул профессор, улыбаясь на смущение хорошенькой "сестрицы",- если вы сами поедете, то, наверное, вылечите его... Покамест прощайте! Как же, как же, теперь припоминаю; мы ведь много слышали о нем, это наша слава, наша гордость, непременно повидаю его и посмотрю рану; она, признаюсь, тогда казалась мне не очень тяжелою, так что вы можете быть спокойны. Прощайте, если будете в Петербурге, милости прошу к нам в гости; в академии вам скажут наш адрес...

   То же приглашение повторила и отъезжавшая жена профессора, после чего повозка запрыгала по убийственной мостовой, увозя "на север хладный и угрюмый" много поработавшего профессора, а "сестрицы" молча поплелись в госпиталь, каждая под впечатлением собственных мыслей: Наталочка с сознанием необходимости во что бы то ни стало уехать в Бухарест "выхаживать" Сергея Ивановича, для чего надобно было: во-первых, уговорить Надежду Ивановну, а во-вторых, покинуть больных - и то, и другое казалось тяжело и совестно; Надежда Ивановна, с своей стороны, раздумывала о том, что все как будто сговорилось против ее привязанности и за ее антипатию: как нарочно, все вело к разлучению Наташи с Володею, даже не показавшимся на глаза, и к сближению с Верховцевым, "красивым блондином с бородою", не без досады припоминала она слова Ликасовского.

   "И нужно было ему пускаться при ней в эти похвалы! "Слава", "гордость"! Нашел кем гордиться!

   А тут Володя не едет... Господи боже мой, что же это такое? Правду сказано, что les absents ont toujours tort {отсутствующий всегда виноват (фр.).}".

   Мысль бросить всех раненых и уехать для ухода за одним, как бы он ни был "славен", возмущала ее, и она решилась противиться предстоявшим, как она знала, атакам Наталки, хотя чувствовала, что, в конце концов, уступит и уедет.

   Именно так и случилось: не далее как в тот же вечер, по возвращении домой, Наташа начала доказывать необходимость съездить в Бухарест, чтобы разузнать о Сергее Ивановиче, без чего они не исполнили бы обязанности доброго знакомства. Она говорила без своей обыкновенной шаловливости, серьезно, нервно, с дрожанием нижней губы, что всегда служило знаком решимости отстоять свою мысль слезами.

   - Если вы, тетя, не хотите ехать, то оставайтесь здесь, отпустите меня с кем-нибудь, я все разузнаю и сейчас ворочусь,- серьезно закончила Наташа свою мысль.

   Готовая на что угодно другое, только не на это, Надежда Ивановна едва дала и договорить ей:

   - Что ты, что ты, душа моя? Да мыслимое ли это дело, чтоб я отпустила тебя одну? Уж если ехать, так поедем вместе.

   - Поскорее же, тетя! Когда мы выедем?

   - А вот, душа моя, сначала поговорим с Федором Ивановичем,- не очень-то он будет доволен этим сюрпризом,- потом и поедем.

   В самом деле, Федор Иванович был очень огорчен, когда узнал о намерении "сестер" ехать в Бухарест, даже и для дела ухода за родственником, как они сказали ему.

   В первую минуту он просто растерялся и только повторял: "Да меня-то на кого же вы покидаете?" Потом попробовал уговаривать, но увидевши, что решение их непреклонно, не утерпел, чтобы не проворчать сквозь зубы: "Вот они, волонтеры-то, вздумали - приехали, вздумали - уехали!" Однако он скоро выхлопотал себе двух сестер милосердия из недавно прибывших, взамен отъезжавших, так что через несколько дней обиход больных и все, что лежало на руках Надежды Ивановны, оыло сдано все до мелочей и в понкой исправности.

   Тетушка особенно настаивала на этом последнем, несмотря на нетерпение Наташи, сделавшейся крайне нервною за последнее время и даже всплакнувшей от неотвязной мысли о том, что Сергей Иванович умрет на чужих руках и ей, "ученице" и, как она теперь была уверена, "другу" его, не удастся ни помочь ему, ни хоть закрыть глаза.

   - Мы не могли так сбежать, как ты хотела, душа моя,- говорила тетка, когда они выезжали из Систова,- ведь, право, могли подумать со стороны, что мы здесь задолжали или сделали что-нибудь дурное и что за нами гонятся по пятам. Не умрет Сергей Иванович, если ему не определено. Помни, что все мы под богом ходим и что волос не спадет с головы нашей без воли его!

  

  

   Сергей Верховцев лежал в бухарестском госпитале Бранковано, в одной комнате с товарищем по несчастью, казацким офицером, раненным в икру левой ноги.

   У Сергея была контужена голова, задета грудь, а главное, сильно ранено бедро: пуля, пройдя на большом пространстве мягкое место, вышла, затащив в рану куски белья и платья.

   За месяц перед тем у него была уже пробита рука и контужена голова,- контужена так сильно, что он упал тогда с лошади. Рана на руке успела зажить и только от небрежности и нерегулярности перевязок грануляции разрослись и образовали по краям дикое мясо. Относительно головы доктора затруднялись сказать, новая ли была контузия теперь или отклик старой, вызванный потрясением.

   Рана в грудь была неопасна, почти под мышкою правой руки, и должна была скоро зажить. С бедром, напротив, дело обостояло хуже,- кость оказалась затронутою.

   - Разрежьте рану,- советовал докторам госпиталя профессор Ликасовский, сдержавший свое обещание и посетивший "красивого блондина",- разрежьте, промойте и давайте ему больше хинина; это субъект нервный, у него будет лихорадка.

   Доктора: старший - австриец, младший - пруссак, не захотели последовать этому совету и решили, что можно обойтись без операции, небезопасной ввиду того, что больной перестал принимать пищу и слаб. Что касается хинина, то,- так как лихорадки почти не было, да и вообще эта болезнь держалась в Бухаресте лишь в легкой форме,- решили повременить с приемом его.

   Во время дорожной тряски в ужасной больничной повозке, будто придуманной специально для вытряхивания душ из больных, лихорадка начала было беспокоить обоих раненых, но по прибытии в госпиталь, в сравнительную прохладу, чистоту и довольство, она их покинула. Скоро, однако, не трогая казака, эта болезнь снова начала поигрывать с Сергеем, потому что у него ежедневно таскали из раны загнившие клочья белья и платья, затащенные в рану пулею: он зеленел, стискивал зубы, чтобы не кричать, но маленькая операция всегда вызывала усиленное биение пульса и возвышенную температуру, т. е. нагоняла лихорадочное состояние.

   Немалым неудобством для Верховцева было то, что он должен был выносить беспрерывные посещения приятелей его товарища по несчастию, раненного легко и потому охотно болтавшего со своими бесчисленными знакомыми обо всем, что делалось в армии и дома, т. е. на Кавказе.

   Один такой приятель, "из молодых ранний", есаул, был едва ли не самый надоедливый. Не будучи раненным, он ухитрился получить отпуск для поправления здоровья, упавши с лошади так ловко, что лишь помял себе плечо, и, не стесняясь, рассказывал, как он надеялся с этим изъяном поправляться на Кавказе до конца "проклятой Плевны", т. е. до того времени, когда служба в строю сделается менее беспокойною и опасною.

   Теперь он был в поисках доктора, который дал бы ему свидетельство о том, что повреждение плеча было серьезно; он забыл позаботиться на той стороне Дуная об этой, необходимой для будущего, бумажке.

   Раненые указали ему на госпитальных, по-видимому, хороших докторов, но бравый есаул воротился от них в негодовании: "Какие же это доктора, помилуй, Иван Степаныч,- говорил он товарищу,- нашел к кому послать! Я понял, что они толкуют: говорят, у вас вывиха вовсе нет, а есть ушиб, пустяки. Если это не вывих, так какого же им еще вывиха?"

   После нескольких дней поисков есаул воротился сияющий и, показывая свидетельство на французском языке, рассыпался в похвалах отысканному румынскому лекарю: "Вот доктор так доктор, этот понимает дело!" В бумаге было сказано, что "есаул такой-то, на всем скаку упавши с лошади, совершенно вывихнул плечо, чем надолго сделался неспособным садиться в седло и двигать рукой, требовавшей серьезного лечения". Очевидно, по этой бумаге не только следовало сейчас же с легким сердцем ехать домой на поправку, но и можно, даже должно было рассчитывать впереди на пенсию от комитета о раненых.

   Вообще, к слову сказать, Сергей убедился, что казаки были совсем отличное от других войско, с понятием о храбрости тоже особенным. Суворовское правило:"бить неприятеля, а не считать" было для большинства их совершенно неправильно. Они, напротив, находили необходимым всегда сначала пересчитать врагов, а потом смекнуть, можно ли ударить? Коли казачьей силы больше,- бей, руби, круши! А коли, напротив, неприятель сильнее,- утекай! Не в пример солдату, казак не стеснится рассказать о том, как в таком-то деле они улепетывали - почему, зачем? Очень просто, потому что неприятеля было больше, и казак всегда сочтет за глупость лезть на сильнейшего или стоять в строю под выстрелами, теряя людей и лошадей. "За каждого человека, за каждую лошадь,- скажет полковой командир,- я должен буду дать ответ своим; как ворочусь домой, вдова убитого спросит: "Куда ты девал моего Григория?" Логика неотразимая, имеющая свои достоинства и свои недостатки.

   Вне этих посещений Сергею было не легче от самого милого раненого казачка, от его постоянных расспросов о том, скоро ли заключат мир и можно ли надеяться вскоре ухать домой под Ставрополь, где у него была молодая жена и семья; о том, как удобнее пересылать домой деньги, особенно золото, и, главное, на какую награду бравый сотник может рассчитывать. О "Станиславке" он и слышать не хотел, одна мысль о нем приводила казака в негодование; для "Аннушки" тоже не стоило трудиться, а "Владимира" не дадут, как, пожалуй, не дадут и "золотого оружия".

   - А? как вы думаете, Сергей Иванович? Должно быть, третьей "Аннушкой" наградят, как вы полагаете, а?

   Сергей должен был серьезно, со всех сторон, обсуждать вопрос и соглашался, что, пожалуй, ни "Владимира", ни георгиевского темляка не выйдет и дальше "Аннушки" дело не пойдет.

   - Если бы была справедливость, меня следовало бы представить к "Георгию",- говорил сотник, нервно привставая на постели и упираясь глазами в соседа.- Ведь мы прогнали, смяли турок, наша ли вина, что нас отозвали, а?.. Сергей Иванович, ведь следовало бы мне "Георгия"?

   Сергей, чтобы не отвечать категорически на такой щекотливый вопрос, иногда притворялся дремлющим, а один раз отвечал, что следует справиться со статутом ордена.

   - Что штатут, какой тут штатут? - говорил с сердцем казак