совсем или идут неохотно ночью к больному, а
большая часть дантистов пользуется какою-то особенной привилегией, в силу
непонятных обычаев, отдыхать в праздники и не тревожить себя ночью. Больной
обращался к нескольким дантистам и ни одного не мог увидеть.
Заметка приведена мною совершенно точно; в ней так-таки и напечатано:
"какая-то особенная привилегия" и "непонятный обычай". По отношению к какому
другому работнику повернется язык даже у того же г-на. А. П-ва сказать, что
отдыхать в праздники есть особенная привилегия, и не тревожить себя по ночам
- непонятный обычай? По отношению к самому себе г. А. П-в навряд ли нашел бы
такой обычай особенно непонятным.
У меня был товарищ по университету, по фамилии Петров. Окончив курс, он
поступил земским врачом в глухой уезд одной из восточных губерний, и я
потерял его из виду. Года два назад в газетах, сначала провинциальных, потом
и столичных, был опубликован возмутительный случай, героем которого оказался
как раз этот мой товарищ. В деревне N. - сообщали газеты, - волостной
старшина поел гнилой рыбы и заболел. Он послал в соседнее местечко за
земским врачом Петровым. Петров вместо себя прислал фельдшера. Больному
становилось хуже. Он вторично послал за врачом, но приехал опять фельдшер. К
утру старшина умер. Как оказалось, доктор Петров был в ту ночь мертвецки
пьян. Земство немедленно уволило его. Месяца два имя Петрова не сходило со
столбцов газет и прославилось на всю Россию.
Через полгода я увидел Петрова у себя в Петербурге; он приехал искать
места и зашел ко мне. Загорелый и неуклюжий, в крахмальной манишке, к
которой он не привык, Петров сидел, понурив лохматую голову, и рассказывал
мне о случившемся.
- Все так и было, как в газетах описано, - верно. У нас была тогда
ярмарка; амбулаторный прием в такие дни громадный, пришлось принять около
двухсот человек, - ты-то поймешь, что это значит. А в ночь перед этим
позвали на роды в. Щегловку, делал поворот, воротился дамой как раз к
приему, только стакан чаю и успел выпить. На ярмарку съехались кой-какие
приятели. Сели мы вечером за винт, потом выпили. Выпито было действительно
основательно. Идет этак неделя за неделей, месяц за месяцем, треплют тебя во
все стороны, - так, брат, иной раз замутит, что и на свет не глядел бы. И я
уж знаю о себе: подойдет такая линия, - бывает это раз пять-шесть в год, -
задашь себе встряску, выпьешь, как следует, - непременно так, чтоб в
похмелье быть, как в аду, - ну, и опять свеж и бодр... Воротился я, значит,
домой. Зовут к больному, - "помирает". Грешный человек, не мог ехать, -
пришлось бы больничному мужику взваливать меня на телегу... Ну, вот и
случилось...
Он молчал.
- Ты, брат, не знаешь, что такое земская служба... Со всеми нужно
ладить, от всякого зависишь. Больные приходят, когда хотят, и днем, и ночью,
как откажешь? Иной мужик едет лошадь подковать, проездом завернет к тебе:
нельзя ли приехать, баба помирает. Едешь за пять верст: "Где больная?" - "А
она сейчас рожь ушла жать...". Участок у меня в пятьдесят верст, два
фельдшерских пункта в разных концах, каждый я обязан посетить по два раза в
месяц. Спишь и ешь черт знает как. И это изо дня в день, без праздников, без
перерыву. Дома сынишка лежит в скарлатине, а ты поезжай... Крайне тяжелая
служба!
Он задумался, положив руки на колени.
- Служба крайне тяжелая! - повторил он и снова замолчал. - В газетах
пишут: "д-р Петров был пьян". Верно, я был пьян, и это очень нехорошо. Все
вправе возмущаться. Но сами-то они, - ведь девяносто девять из них на сто
весьма не прочь выпить, не раз бывают пьяны и в вину этого себе не ставят.
Они только не могут понять, что другому человеку ни одна минута его жизни не
отдана в его полное распоряжение. А это, брат, ох, как тяжело, - не дай бог
никому!..
Я позволю себе познакомить читателя еще с одной газетной заметкой:
"Петербург в настоящее время буквально может быть назван "беспомощным",
- писал в июле 1898 г. хроникер "Петербургской газеты", г. В. П. - В течение
последней недели мне три раза пришлось убеждаться в том, что летом столичные
обыватели совершенно лишены медицинской помощи. Летом Петербуржец не смеет
болеть, иначе ему придется очень плохо: он рискует не найти доктора...".
Рассказав, как ему и некоторым из его знакомых пришлось тщетно искать по
всему Петербургу врача, г. В. П. заканчивает свою заметку следующими "очень
интересными принципиальными вопросами": "Имеют ли право врачи так
неглижировать своими отношениями к пациентам, как они делают это в настоящее
время? Являются ли врачи безусловно свободными людьми, могущими располагать
своим временем по личному желанию? Короче, служат ли они обществу или нет?".
Вопросы, действительно, интересные. Служат ли врачи обществу или нет?
Ведь всякое служение предполагает, по крайней мере, хоть какую-нибудь
взаимность обязанностей. Врачи уезжают на лето из Петербурга, - одни, чтоб
отдохнуть от зимней работы, другие - потому, что прожить летом практикою в
обезлюдевшем Петербурге трудно. Они должны оставаться, так как могут
понадобиться г-ну В. П. и его знакомым, которые брезгуют работающими и летом
больницами и думскими врачами. Ну, а если г. В. П. и его знакомые будут
здоровы, позаботятся ли они о том, чтоб окупить содержание оставшихся для
них врачей? С какой стати! Пусть живут как хотят, но пусть каждую минуту
будут готовы к услугам г-на В. П.
Заметка хроникера "Петербургской газеты" ценна тою наивною грубостью и
прямотою, с которою она высказывает господствующий в публике взгляд на
законность и необходимость закрепощения врачей. "Являются ли врачи
безусловно свободными людьми, могущими располагать своим временем по личному
желанию?". Речь тут идет не о служащих врачах, которые, принимая выгоды и
обеспечение службы, тем самым, конечно, отказываются от "безусловной
свободы"; речь - о врачах вообще, по отношению к которым люди самих себя не
считают связанными решительно ничем. С грозным, пристальным и беспощадным
вниманием следят они за каждым шагом врача: "служи обществу", будь героем и
подвижником, не смей пользоваться "непонятным обычаем" отдыхать; а когда ты
истреплешься или погибнешь на работе, то нам до тебя нет никакого дела.
Недавно мы хоронили нашего товарища д-ра Стратонова. Неделю перед тем
он делал в частном доме трахеотомию и, высасывая из разреза трахеи
дифтеритные пленки, заразился сам; он умер молодым, сильным и энергичным, и
эта смерть была ужасна по своей быстроте и неожиданности.
В часовне стоял его гроб, увешанный ненужными венками. Пахло ладаном,
под сводами замирала "вечная память", в окно доносился шум и грохот города.
Мы стояли вокруг гроба -
И молча смотрели в лицо мертвецу,
О завтрашнем дне помышляя.
После него осталась вдова, дети; ни до них, ни до него никому нет дела.
Город за окнами шумел равнодушно и суетливо, и, казалось, устели он все
улицы трупами, - он будет жить все тою же хлопотливою, сосредоточенною в
себе жизнью, не отличая взглядом и трупов от камней мостовой...
"Служат ли врачи обществу или нет?"
По подсчету д-ра Гребенщикова, от заразных болезней умирает 37% русских
врачей вообще, около шестидесяти процентов земских врачей в частности. В
1892 году половина всех умерших земских врачей умерла от сыпного тифа. В
каких бьющих по нервам условиях проходит деятельность врача, можно было
достаточно видеть из предыдущих глав этих записок. Проф. Сикорский на
основании официальных данных исследовал вопрос о самоубийстве среди русских
врачей. Он нашел, что "в годы от 25 до 35 лет самоубийства врачей составляют
почти 10% обычной смертности, т. е. в эти годы из десяти умерших врачей один
умирает от самоубийства". Цифра эта до того ужасна, что кажется невероятною.
Но вот другой исследователь, доктор Гребенщиков, на основании другого
материала и совершенно независимо от проф. Сикорского, пришел к выводам,
почти не разнящимся от выводов профессора; по Гребенщикову, за годы
1889-1892, самоубийство составляло 3,4% смертей врачей вообще и более десяти
процентов смертей всех земских врачей.
Проф. Сикорский занялся, далее, сопоставлением своих данных с данными
относительно других профессий в России и Западной Европе. Оказалось, что
"русские врачи имеют печальную привилегию занимать первое место в свете по
числу самоубийств". При этом замечательно следующее обстоятельство: врач,
решившись на самоубийство, сумел бы легче, чем кто-либо другой, выбрать себе
наиболее безболезненную смерть; на деле же оказывается, что в самоубийствах
врачей поразительно часто фигурируют, напротив, самые мучительные способы:
отравление стрихнином, серною и карболовою кислотами, прокол сердца
троакаром и т.п. "Очевидно, - замечает проф. Смкорскии, - значительное
подавление инстинкта самосохранения делало для несчастных товарищей
безразличным всякий способ прекращения жизни, лишь бы только достигалась
цель".
Да, врачи "служат обществу", и служба эта не из особенно легких и
безмятежных. А вот какая судьба ждет врачей, "отслуживших обществу". У нас
существует вспомогательная касса врачей, учрежденная проф. Я. А. Чистовичем.
Передо мною печатные протоколы заседаний комитета кассы на 1896 год. Вот две
выдержки из них:
Доложена просьба участника кассы М. А. Высоцкого о назначении ему
пенсии ввиду отсутствия средств к жизни и невозможности по болезни
заниматься практикой. Г. Высоцкий, бывший ашинский городовой врач, 59 лет,
не имеет никакого состояния, пенсии государственной не получает, не имеет
родных, которые могли бы его приютить, не в состоянии пропитывать себя
личным трудом и нуждается в постороннем уходе, вследствие того, что страдает
развитым пороком сердца и параличом мышц тела правой стороны. - Назначена
пенсия в 300 рублей.
Доложена просьба женщины-врача Ек. Ив. Линтваровой о назначении ей
пособия в размере 200 руб. ввиду ее весьма тяжелого материального положения,
так как страдает хроническою малярией и сильным малокровием, развившимся
после перенесенного сыпного тифа, которым заразилась на службе, будучи
земским врачом. Проф. В. А. Манассеин и д-р Д. Н. Жбанков удостоверяют
бедственное положение г-жи Линтваровой и необходимость иметь средства для
лечения и пропитания. - Назначено 200 рублей.
Упомянутая касса - касса взаимопомощи, и составляется из ежегодных
взносов членов кассы, которые одни только и имеют право на пособие.
Общество, которому служат врачи, к этой кассе, разумеется, никакого
касательства не имеет и не хочет иметь. Заражайтесь и калечьте себя на
работе для нас, а раз вы выбыли из строя, то помогайте себе сами. Размеры
назначенных пособий в приведенных выдержках говорят сами за себя, какую
помощь может оказывать своим членам касса.
В докторской диссертации В. К. Анрепа, в числе других тезисов, помещен
следующий: "Околоточные надзиратели, дворники и швейцары Петербурга
обеспечиваются лучше служащих врачей". Это вовсе не преувеличение. Врачи
многих городских больниц получают у нас 45-50 руб. в месяц; в Петербурге
только совсем недавно жалованье "больничным врачам увеличено до 75 руб.
Городовые врачи, обремененные массою самых разнообразных обязанностей,
получают жалованья двести рублей в год. По Гребенщикову, регистрация врачей
по карточкам показала, что 16% всех служащих врачей получают жалованья
меньше 600 руб. в год и 62% - не более 1200 рублей. Очень распространено
мнение, что незначительность получаемого содержания врачи легко восполняют
частною практикою, что этим именно и объясняются скудные размеры
назначаемого им содержания. Но ведь для частной практики прежде всего
требуется свободное распоряжение своим временем; она не может не отзываться
на аккуратном несении службы, - это лежит в самой сути условий частной
практики. Между тем, если врач "небрежно" относится к своей службе, то на
него летят громы, и в это время люди забывают, что они же сами указывают на
частную практику, как на подсобный заработок к скудному жалованью. Кроме
того, этот подсобный заработок, вопреки общераспространенному мнению, очень
невелик: по исследованиям Гребенщикова, у 77% всех врачей (считая и
вольнопрактикующих) заработок по частной практике не превышает тысячи рублей
в год. Мало есть интеллигентных профессий, труд которых вознаграждался бы
хуже.
Рынок врачебного труда у нас давно переполнен, предложение значительно
превышает спрос. Это ведет к конкуренции между врачами, в которой худшие из
них не брезгуют никакими средствами, чтоб отбить пациента у соперника:
приглашенные к больному, такие врачи первым делом раскритикуют все
назначения своего предшественника и заявят, что "так недолго было и уморить
больного"; последние страницы всех газет кишат рекламами таких врачей, и их
фамилии стали известны каждому не менее фамилии вездесущего Генриха Блокка;
более ловкие искусно пускают в публику через газетных хроникеров и
интервьюеров известия о совершаемых ими блестящих операциях и излечениях и
т.п. С другой стороны, немало врачей, убедившись в трудности и
необеспеченности своей профессии, поступают в чиновники или берутся за
какое-либо другое дело; по-видимому, число их все растет. За последние годы
были опубликованы несколько случаев самоубийств врачей вследствие полнейшей
голодовки; известны примеры, где врачи поступали на места фельдшеров с
фельдшерским же жалованьем.
Люди, даже сравнительно образованные, нередко высказывают мнение, что
причиною бедственного положения врачей является их тяготение к городам. Люди
эти говорят: у нас около двадцати тысяч врачей, а население России
составляет 128 миллионов. Какая тут может быть речь о перепроизводстве?
Врачи не хотят идти в глушь, а хотят непременно жить в культурных центрах;
понятно, что в этих центрах наблюдается перепроизводство, но
перепроизводство это совершенно искусственное: врачи в центрах голодают, а
деревня гибнет и вырождается, не зная врачебной помощи. У нас врачей слишком
мало, а не много, и нужно всячески заботиться об увеличении их числа.
Деревня, действительно, гибнет и вырождается, не зная врачебной помощи.
Но неужели причина этого лежит в том, что у нас мало врачей? Половина
русского населения ходит в лаптях, - неужели это оттого, что у нас мало
сапожников? Увеличивайте число сапожников без конца - в результате получится
лишь одно: самим сапожникам придется ходить в лаптях, а кто ходил в лаптях,
тот и будет продолжать ходить в них.
Врачи вовсе не обладают таким странным вкусом, чтоб предпочитать
голодовку в городах куску хлеба в глуши. На вакансии земских врачей в самых
глухих местностях, с самым скромным содержанием, всегда является масса
кандидатов; напр., в 1883 году, как сообщалось во "Враче", на одну вакансию
земского врача в Княгининском уезде было подано семьдесят шесть прошений, на
другую, в Кашинском уезде, девяносто два прошения. Дело не в боязни врачей
перед глушью, - дело просто в том, что деревня безысходно бедна и не в
состоянии оплачивать труд врача. Восьмидесятые годы представляют немало
попыток вольной врачебной практики в деревне; у всех еще в памяти имена
д-ров Сычугова, Таирова и др. Но попытки эти лишь доказали, что люди,
воодушевленные идеей, могут кое-как перебиваться в деревне без посторонней
поддержки. Вопрос же вовсе не в том; вопрос в том, может ли средний врач, -
не подвижник, а обыкновенный работник, - прожить в деревне врачебным трудом.
Кто хоть сколько-нибудь знаком с положением нашей деревни, тот не будет
спорить, что ее бедность и некультурность совершенно закрывают доступ к ней
обыкновенному вольнопрактикующему врачу.
Материальная обеспеченность врачей все больше ухудшается. Между тем в
последнее время у нас выступает новый им конкурент, - желанный и в то же
время грозный, - женщина. Как везде, где она выступает конкуренткой мужчине,
она за тот же труд довольствуется меньшею платою и тем самым понижает
вознаграждение мужчины. Из приводимых д-ром Гребенщиковым данных видно, что
средний размер жалованья служащих врачей-мужчин составляет 1161 руб., тогда
как врачей-женщин - 833 руб. С увеличением числа женщин-врачей они,
несомненно, будут оказывать все большее влияние на общее понижение платы за
врачебный труд.
Таково положение врачей вовсе не у нас одних. В Западной Европе оно
даже еще более бедственное. Везде - громадная армия врачей, без дела, без
заработка, готовая идти на какие угодно условия. Лет восемь назад больничная
касса в Будапеште заявила, что будет платить врачам за каждое посещение ими
больного по сорок крейцеров (около 25 коп.); несмотря на это, желающих войти
в соглашение с кассою оказалось множество. Больше половины берлинских врачей
вырабатывает в месяц не более семидесяти пяти рублей; венские врачи не
брезгуют платою в 20 крейцеров (12 коп.) за визит. Анри Беранже в своей
статье "Интеллигентный пролетариат во Франции" говорит: "Целая половина
парижских врачей находится в положении, не достигающем уровня безбедного
существования; большая же часть этой половины в действительности
нищенствует, - нищенствует в буквальном смысле этого слова, так как
представители этой профессии нередко ночуют в ночлежных домах. В провинции
из десяти тысяч врачей еле пять тысяч вырабатывают на приличное
существование".
И в Западной Европе массы врачей не находят себе дела, разумеется,
вовсе не потому, что потребность общества во врачебной помощи вполне
насыщена; и там, как у нас, для громадных слоев населения врачебная помощь
представляет недоступную роскошь. Это просто частичное проявление тех
поражающих противоречий, которые, как корни дуба - в почву, прочно и глубоко
проникают в самые основания нынешней жизни. Тысячи пудов хлеба и мяса гниют,
не находя сбыта, а рядом тысячи людей умирают с голоду, не находя работы;
потоками льется кровь, чтоб в отдаленнейших частях света отвоевать рынки для
сукон и бархата, а люди, изготовляющие эти сукна и бархаты, ходят в ситце и
бумазее.
Недавно рано утром меня разбудили к больному, куда-то в один из
пригородов Петербурга. Ночью я долго не мог заснуть, мною овладело странное
состояние: голова была тяжела и тупа, в глубине груди что-то нервно дрожало,
и как будто все нервы тела превратились в туго натянутые струны; когда вдали
раздавался свисток поезда на вокзале или трещали обои, я болезненно
вздрагивал, и сердце, словно оборвавшись, вдруг начинало быстро биться.
Приняв бромистого натра, я, наконец, заснул; и вот через час меня разбудили.
Чуть светало. Я ехал на извозчике по пустынным темным улицам; в
предрассветном тумане угрюмо дрожали гудки далеких заводов; было холодно и
сыро; редкие огоньки сонно мигали в окнах. На душе было смутно и как-то
жутко-пусто. Я вспомнил свое вчерашнее состояние, наблюдал теперешнюю
разбитость - и с ужасом почувствовал, что я болен, болен тяжело и серьезно.
Уж два последние года я замечал, как у меня все больше выматываются нервы,
но теперь только ясно понял, до чего я дошел.
Семь лет я врачом. Как прожил я эти семь лет? Все они были жестокой
насмешкой над тем, что я же, как врач, должен был предписывать своим
пациентам. Все время нервы напряжены, все время жизнь бьет по этим нервам;
чтоб безнаказанно переносить такое состояние, нужна громадная нервная сила,
а между тем жить приходится так, что и самая железная устойчивость должна
разрушиться. Для меня нет праздников, нет гарантированного отдыха; каждую
минуту, от сна, от еды, меня могут оторвать на целые часы, и никому нет дела
до моих сил. И вот с каждым годом все больше обращаешься в
развалину-неврастеника; пропадает радость жизни и любовь к ней; пропадает,
еще страшнее, отзывчивость и способность горячо чувствовать. А между тем
видишь, что это есть еще в душе: стоит хоть немного пожить человеческой
жизнью, - и душа возрождается, и кажется, что в ней так много силы и любви.
А в каких я условиях живу? После пятилетнего ожидания я, наконец,
получил в больнице жалованье в семьдесят пять рублей; на него и на неверный
доход с частной практики я должен жить с женой и двумя детьми; вопросы о
зимнем пальто, о покупке дров и найме няни - для меня тяжелые вопросы, из-за
которых приходится мучительно ломать себе голову и бегать по ссудным кассам.
Мои товарищи по гимназии - кто податной инспектор, кто инженер, кто акцизный
чиновник; за спокойную, безмятежную службу они получают жалованье, о каком я
не смею и мечтать. Я даже лишен семейных радостей, лишен возможности
спокойно приласкать своего ребенка, потому что в это время мелькает мысль: а
что, если со своей лаской я перенесу на него ту оспу или скарлатину, с
которой сегодня имел дело у больного?
В утреннем тумане передо мной тянулся громадный город; высокие здания,
мрачные и тихие, теснились друг к другу, и каждое из них как будто глубоко
ушло в свою отдельную, угрюмую думу. Вот оно, это грозное чудовище! Оно
требует от меня всех моих сил, всего здоровья, жизни, - и в то же время
страшно, до чего ему нет дела до меня! И я должен ему покоряться, - ему,
которое берет у меня все и взамен не дает ничего!
Думать, что его можно разжалобить, - смешно; смешно и ждать, что можно
чего-нибудь достигнуть указанием на его несправедливое отношение к нам.
Только тот, кто борется, может заставить себя слушать. И выход для нас один:
мы, врачи, должны объединиться, должны совместными силами бороться с этим
чудовищем и отвоевать себе лучшую и более свободную долю.
Я ехал пригородным трактом. Около заросших желтевшей травою канав
тянулись деревянные мостки, матовые от росы. Из фабричных труб валил дым и
темным, душным пологом расстилался над крышами. Извозчик остановился у ворот
желто-коричневого деревянного дома.
По темной, крутой лестнице я поднялся во второй этаж и позвонил. В
маленькой комнатке сидел у стола бледный человек лет тридцати, в синей блузе
с расстегнутым воротом; его русые усы и бородка были в крови, около него на
полу стоял большой глиняный таз; таз был полон алою водою, и в ней плавали
черные сгустки крови. Молодая женщина, плача, колола кухонным ножом лед.
- Вы простите, доктор, что обеспокоил вас! - сказал мужчина, быстро
поднимаясь мне навстречу и протягивая руку - Дело у меня известное -
туберкулез и вследствие этого кровохаркание. Да вот, очень уж жена пристала,
непременно чтоб доктор приехал...
- Прежде всего ложитесь и не разговаривайте! - прервал я его. - Вам ни
одного слова не следует говорить. И не волнуйтесь, - это вовсе не опасно.
- А я волнуюсь? - удивленно произнес он про себя, пожав плечом, и сел
на постель.
Я уложил больного и осторожно приставил стетоскоп к его груди. Закинув
свою красивую голову и прикусив тонкие, окровавленные губы, он лежал и,
прищурившись, смотрел в потолок.
- Ваш муж чем занимается? - спросил я молодую женщину, кончив
выслушивать и выпрямляясь. Она сидела у стола, со слезами на щеках, и с
тоской следила за мною.
- Литейщик он по меди, в N-ском заводе работает... Господи, господи, до
тридцати лет всего дотянул! А какой был здоровый!.. Медные-то пары - как
скоро всю грудь выели!
Она, рыдая, припала грудью к краю стола.
- Ну, Катя, чего ты. Не так оно опасно! - нетерпеливо и ласково
проговорил литейщик. - Слышала, и доктор сказал... С такими кровохарканьями
и до пятидесяти лет доживают, не так ли? - обратился он ко мне.
- Да, конечно!.. Только не разговаривайте, лежите смирно. Бывают
случаи, что и совсем выздоравливают.
Литейщик лежал, молча и подтверждающе кивая головою. Я сел писать
рецепт.
- Боже мой, боже мой, как жизнь скоро-то сломала! - с всхлипывающим
вздохом произнесла женщина. - Я вам скажу, господин доктор, ведь он
нисколько себя не жалеет; как жил-то? Придет с работы, сейчас за книги, всю
ночь сидит или по делам бегает... Ведь на одного человека ему силы отпущено,
не на двух!
Больной закашлялся и, наклонившись над тазом, вы плюнул большой сгусток
крови.
- Ну, будет! Что много разговариваешь? - вполголоса обратился он к
жене, отдышавшись.
Я просидел у больного с полчаса, утешая и успокаивая его жену. Комната
была убогая, но все в ней говорило о запросах хозяина. В углу лежала, груда
газет, на комоде и на швейной машине были книги, и на их корешках я прочел
некоторые дорогие, близкие имена.
Я вышел и сел на извозчика. Теперь было совсем светло; туман поднялся
от земли и влажными, серыми клубами полз по небу; в просветах виднелось
чистое небо, освещенное солнцем. На улицах было по-прежнему тихо, но из труб
домов уже шел дым, в окнах блестели самовары, и были видны люди; по сизым от
росы мосткам вдоль канав прошел густо натоптанный черный след. Я вспомнил то
настроение, с каким я ехал сюда и с каким смотрел на эти мостки и заросшие
желтой травою откосы канав; настроение это показалось мне теперь удивительно
мелким и чуждым; не то чтоб мне было стыдно за него, - мне просто было
странно и непонятно, как я мог ему отдаться.
Мы должны объединиться и бороться; конечно, это так. Но кто "мы"?
Врачи? Мы можем, разумеется, стараться улучшить положение своей корпорации,
усовершенствовать взаимопомощь, и другое в таком роде. Но борьба, борьба
широкая и коренная, невозможна, если на знамени стоит голый грош. Наше
положение тяжело. Но кому из посторонних оно может казаться таковым? На
рогожных фабриках у нас рабочему ставится условием не просить по городу
милостыни, женщина-работница принуждена у нас отдавать себя мастеру, быть
проституткой, за одно право иметь работу. Было бы, конечно, очень хорошо,
если бы мы получали оклады, какие получают инженеры, если бы мы могли
работать, не утомляясь и не думая о завтрашнем дне. Но это легко говорить.
Земский врач получает нищенское жалование, но не может деревня из своей
черной корки хлеба создать ему мясо и вино. Вознаграждение врача вообще
очень низко, и тем не менее не только для бедняка, а даже для человека
среднего достатка лечение есть разорение. Выходом тут не может быть тот
путь, о каком я думал. Это была бы не борьба отряда в рядах большой армии,
это была бы борьба кучки людей против всех окружающих, и по этому самому она
была бы бессмысленна и бесплодна. И почему так трудно понять это нам,
которые с детства росли на "широких умственных горизонтах", когда это так
хорошо понимают люди, которым каждую пядь этих горизонтов приходится
завоевывать тяжелым трудом?
Да, выход в другом. Этот единственный выход - в сознании, что мы - лишь
небольшая часть одного громадного, неразъединимого целого, что исключительно
лишь в судьбе и успехах этого целого мы можем видеть и свою личную судьбу и
успех.
1895-1900.