Вербицкий-Антиохов Николай Андреевич - Рассказы

p; "Кузен" влетел в кабинет Жабникова, стал в надлежащую позу и провозгласил:

   - Приди в мои объятия!

   Жабников даже несколько смутился.

   - Ты - человек! - декламировал Костя.- В лучшем, совершеннейшем значении этого слова - человек!.. Я, впрочем, это и давно подозревал, только не хотел высказывать прежде времени.

   - Да чего тебе? - спросил наконец Петр Иванович.

   - Как чего?! Получил я сегодня твой циркуляр... Правда, я не все в нем понял; эти субъективности, объективности, субстанции, абстракции - все это не по мне: я не такой глубокий философ, как ты, но дух, понимаешь, дух, эта квинтэссенция твоего послания меня поразила; я прозрел, понимаешь, прозрел! Сейчас себя ладонью по лбу и возгласил: еще не все погибло! есть еще люди на святой Руси! О, Диоген, тащи свой фонарь и освещай Петра Ивановича Жабникова!

   - Будет тебе пустословить!

   - Дурень ты, с позволения сказать! Это дань признательности в некотором роде, а он - пустословие!

   - Ты, значит, разделяешь мои воззрения?

   - Всецело, с начала до конца и с конца до начала... в принципе, конечно, ну, а насчет деталей надо предварительно уговориться!

   - Я представляю проект устава.

   - Не то! Это совсем не то! Пойми - всякий устав есть прежде всего буква и как таковая отзывается мертвечиной... Надо внести жизнь, понимаешь, жизнь! Я затем к тебе и нахлынул.

   - Именно нахлынул.

   - Ну, вот то-то же! Сообрази: ты назначил у себя собрание... это хорошо, это совсем хорошо, ты не перебивай, и соберутся у тебя люди, хотя и одержимые охотничьей страстью, но самые разнородные, от генерала Бахтиар-Протазанова до парикмахера Голендарма включительно... Кстати, он все врет, этот цирюльник: он вовсе не Голендарм и не берлинский уроженец, а костромской мещанин Пустокишин, и фамилию эту ему аптекарь Цауберзальбе выдумал, впрочем, ну его к черту, дело не в нем... Так видишь ли, будет у тебя общество смешанное, societas mixta {Смешанное общество (лат.).}, общественная микстура в некотором роде, и стало быть...

   - Что стало быть?

   - Нужно minimum пять бутылок коньяку, помимо всего прочего!

   - Да ты очумел, что ли?!

   - Я-то?

   - А то кто же! Пять бутылок коньяку?!

   - Родной мой, я знаю, я твердо знаю, что ты в душе сквалыга порядочная! Хочешь, я все твои мысли насчет всего этого изложу?!

   - Какие там еще мои мысли!

   - А вот какие: ты думал, созову этих идолов, не отнекивайся, ты именно так думал, поставлю им бутылку Смирновской водки No 21, коробку сардинок да к чаю полбутылки Елисеевского рому в полтора сребреника - и пусть себе рассуждают, а я буду созерцать их с высоты своего величия. Что скажешь, не правда, а?

   Жабников покраснел, но безмолвствовал.

   - То-то, молчишь, а на ро... виноват, физиономии заря разгорается! Эх ты! Ты пойми: дело общее, а общество у тебя будет разношерстное, значит, необходимо слияние, а слияние не бывает без влияния, именно без влияния, c'est le mot {Хорошо сказано (фр.).}... Спрашивается, какое же без коньяку влияние? Уж не самолично ли ты влиять собираешься?! Так это, родной мой, утопия: и почище тебя были, да гриб съели, а ты и подавно оный слопаешь!

   - Что ж я, пьянства ради их созываю, что ли?

   - О, сколь скареден сей человек! О, сколь скареден! Вот же тебе мой ультиматум: будет коньяк - состоится собрание, не будет - и надеждам твоим капут! Немедленно же еду ко всем и сообщу, какой ты скаред, как желаешь ты заставить их рассуждать всухомятку о предметах возвышенных, как желаешь арендовать на общественный счет хорошие места, обеспечить себе охоту, а соучастникам преподнести шиш, такую, родной мой, из твоих замыслов арлекинаду устрою - пальчики оближешь... Всех объеду, у всех побываю, даже к Пустокишину заверну: мне все равно делать нечего!

   - Кузен, ведь это же подлостью называется!

   - Называй там себе как хочешь: дело в деле, а не в названии... Да и какая же это подлость?! Я считал своею священною обязанностью предупредить тебя и предупредил. Dihiet animan laevavi {Сказал и облегчил душу (лат.).}, как говорит какая-то классическая анафема.

   Жабников с сокрушением качал головою и пожимал плечами. Костя протянул ему руку.

   - Ну, прощай, дорогой, хотя и заблуждающийся друг, еду выполнять мое предназначение!

   Он стремился к дверям. Жабников едва успел поймать его за фалды.

   - Погоди, бестолковый!.. Ну, будет тебе коньяк!

   - Будет?

   - Будет, черт с тобой!

   - Вот это я понимаю! Вообрази, я всегда предполагал, что в твоей натуре есть хорошие задатки... Ты испорчен воспитанием, это так, но все же кое-что сохранилось!

   - Спасибо за комплимент, а теперь убирайся.

   - Уберусь! Только вот что, в какую цену ты думаешь коньяк покупать?

   - Это уж, кажется, тебя не касается!

   - Очень касается... Положим, в три рубля бутылка... Лучшего не нужно, ибо публика будет смешанная... Пять бутылок - это всего пятнадцать монет... Давай-ка их сюда, эти монеты!

   - Это еще зачем?!

   - Видишь, ты обещать обещаешь, но можешь позабыть, пожалуй, ты ведь человек рассеянный, как известно, ну, а я уж не забуду, будь благонадежен.

   - Костя, это свинство! Такое недоверие, наконец!..

   - Прости, родной! Что поделаешь?! Это правило моей жизни: в серьезных делах я даже отцу родному не доверяю... Ну-ну, давай сребреники! Ждать-то мне некогда, давай, не жидоморничай!

   Петр Иванович вынул пятнадцать рублей и подал их Полоротову.

   - Вот это дело! Теперь собрание можешь считать обеспеченным!

   И Костя скрылся так же внезапно, как и появился.

   Жабников несколько времени тупо глядел на дверь, за которой исчез его приятель, ему не жаль было сверхсметно брошенных пятнадцати рублей, но он предчувствовал недоброе и с удовольствием бросил бы еще столько же, чтобы только неугомонный Костя на это время провалился, повесился или иным способом покончил свое существование.

   - Ведь уродится же этакий ирод, прости господи! - размышлял он вслух.- Толку от него человечеству и на пятиалтынный нет, а смутительства и пакости - целая бесконечность... И не уймешь его ничем... Э, да ну его! Будем дело делать!

   Петр Иванович присел за письменный стол, положил перед собой лист бумаги и на верху его четким почерком вы вел:

   - Пункт первый. Цель и задачи учреждаемого в N охот ничьего общества.

  

  

   Время до 6 октября протекло для Петра Ивановича в самой оживленной деятельности. Он составил проект устава предполагаемого общества и с самоуслаждением читал его и пере читывал, заранее любуясь тем эффектом, какой он произведет на собрание. В самом деле, устав составлен был мастерски: в нем предусматривались и пресекались всевозможные виды охотничьих преступлений, а обилие штрафов было таково, что весь процесс охоты представлял собою как бы один непрерывный штраф.

   - Так оно и следует,- рассуждал сам с собою Жабников,- ибо устав наш должен не только обеспечивать наши охотничьи интересы, но и преследовать иную, высшую цель - развивать чувство законности и содействовать нравственному усовершенствованию членов нашего общества, а штраф - это такой стимул, который заставляет быть нравственным даже человека, лишенного всяких моральных принципов.

   Покончив с уставом, Петр Иванович съездил к нескольким знакомым охотникам, лично передал приглашение на 6 октября и встретил с их стороны самое горячее сочувствие, кроме того, им было получено счетом пять писем от лиц ему незнакомых. Все письма имели почти буквально одинаковое содержание и гласили следующее:

   "М. г., не имея чести быть лично с вами знакомым, я затруднялся прибыть к вам и принять участие в. деле, которому горячо сочувствую, но Константин Ильич Полоротов так много говорил о вашем истинно охотничьем радушии и гостеприимстве, что я теперь не боюсь обеспокоить вас своим присутствием и положил себе непременно быть у вас 6 октября. Примите уверение в тех чувствах, которые может питать истинный охотник к истинному охотнику, и проч.".

   Жабников ликовал: по-видимому, дело складывалось как нельзя лучше. Он ходил по комнате, потирал руки и говорил:

   - А ведь Костя, хотя и свинья, но в некоторых случаях человек неоцененный...

   Шестого октября Петр Иванович с самого утра был в больших хлопотах, приготовляя все необходимое к предстоящему вечеру: длинный стол был поставлен посреди залы и окружен соответственным количеством стульев, против каждого стула на столе был положен листок почтовой бумаги и карандаш - неравно господа будущие члены пожелают делать письменные заметки во время чтения проекта устава, на почетном месте возвышалось председательское кресло, на столе перед ним лежала целая десть бумаги, стояла мраморная чернильница и колокольчик, стол должен был освещаться четырьмя лампами с матовыми колпаками, по углам залы кроме того были поставлены два малых стола на всякий случай, один большой, круглый для чайных принадлежностей.

   Из местного клуба на сей случай Петр Иванович добыл напрокат самовар, размерами напоминавший котел локомотива, а в помощь своему увальню Степану пригласил из того же клуба лакея Гришку, отличавшегося необыкновенною ловкостью и расторопностью.

   Часу во втором дня к Жабникову забежал Костя и, увидев все сделанное, весьма одобрил.

   - Молодец! Люблю! Приятно видеть, когда человек делает все, как следует, с надлежащею предусмотрительностью... Кстати, однако, ты сколько бутылок пива заготовил?

   - Пива?

   - Ну да, пива, не керосину же!

   - Пива я нисколько не заготовлял.

   - Удивляюсь! Честное слово, удивляюсь! Люди толковать будут о предметах во всяком случае серьезных, спорить и... вдруг без пива, не будет чем горло промочить!

   - Да ведь чаю будет сколько влезет!

   - Родной мой, если бы я не знал тебя за человека умного честное слово, подумал бы, что ты... ну, главою скорбен, что ли! Ведь у тебя же не дамский благотворительный комитет собирается, а люди, ну, понимаешь, люди! А он - чай! Ты бы еще перед каждым из них по блюдечку варенья поставил!

   - Так ты полагаешь, что нужно пива?

   - Обязательно! Посылай немедля!.. Ну, однако, и измаешься ты сегодня вечером... Впрочем, вот что: я твой помощник на весь вечер и все хлопоты по хозяйству беру на себя - кланяйся и благодари!

   - Спасибо! Много одолжишь!

   - Не могу иначе: люблю уж тебя очень. Ну, а теперь прощай покуда! Aggio, Fleonora {Прощай, Флеонора! (ит.).}!

   К назначенному времени стали собираться гости, едва только стоявшие в зале старинные часы пробили восемь, как с последним ударом колокольчика на пороге появился почетнейший из посетителей, отставной кавалерийский генерал Бахтиар-Протазанов.

   - Точен, как математическая стрелка! - проговорил он густым, зычным голосом, здороваясь с хозяином.

   Какую именно стрелку разумел генерал под именем математической, осталось невыясненным, но в точности уважаемого гостя не могло быть никаких сомнений. В подлинности же генеральства также невозможно было сомневаться: в этом убеждали и структура его могучего туловища, и победоносные глаза, пронзительно глядевшие из-под густых нависших бровей, и седые, коротко остриженные волосы, ежом торчавшие на его безукоризненно круглой голове, и красный вое, и длинные усы, и такая толстая шея, что на ней с удобством можно было бы гнуть колесные ободья.

   Насколько несомнительно было военное генеральство Протазанова, настолько вызывало сомнение штатское генеральство явившегося вскоре за Протазановым Ивана Николаевича Муравликова; может, он был генерал и настоящий, но выглядывал так, как бы ненастоящий, впрочем, окружающие именовали его превосходительством, и он ничего не протестовал.

   Другие лица были сортом пониже и представляли собою довольно разнокалиберный сброд, но, не имея притязаний на почет, генеральскому рангу присвоенный, они тем не менее все были замечательны, каждый по-своему.

   Был тут и Сопильников, которого в глаза звали Семен Прокофьевич, а за глаза - Дон Сопилио, высокий, черноволосый, мрачный и обидчивый человек, владелец трех хромых борзых, высокой плоскореброй кобылы, складом напоминавшей нечто среднее между огромной сушеной рыбой и тетушкой немецкого происхождения, и шести гончих, род которых он вел непосредственно от какого-то татарского мурзы, переселившегося при царе Иване Васильевиче Грозном в Россию.

   Был и Березанцев, прекрасный юноша с поэтически длинными волосами и вдохновенным взглядом. Березанцев был в N идолом всех эмансипированных дам, достигших сорокалетнего возраста, умел держаться по отношению к ним всегда на высоте своего положения, говорил порывисто и страстно, а об охоте не выражался иначе, как: "Знаете ли вы, что такое охота?! О, вы не знаете, что такое охота!"

   Был тут и толстый, страдавший одышкою Пазин, иначе "дворянин селения Малые Ящуры", был и пан Гдыба, гоноравитый шляхтич с Волыни, и Гильдебранд Гарубрандович фон Шнупфер, гордо именовавший себя тевтонским рыцарем, а на деле жид восемьдесят четвертой пробы, и "взаимный друг" Истенев, главным занятием которого в это время была игра в клубе в шахматы на апельсин.

   Игра в шахматы на апельсин в жизни Истенева имела особое значение: "взаимный друг" благополучно спустил уже пять очень крупных наследств и теперь жил надеждами на шестое. Точно небесное светило, он имел склонение и прямое восхождение - то поднимался до зенита, то спускался до горизонта, во время своего апогея ездил обыкновенно на лихой тройке вороных или бурых в сбруе с бубенчиками и с кучером наподобие носорога, играл в клубе в винт по десяти копеек и пил десятирублевый лафит в хрустальных флаконах, двор его наполнялся борзыми и гончими, и охота щеголяла лошадьми и костюмами. Мало-помалу, однако, винт понижался до копейки, до десятой, сотой и двухсотой, вместо лафита являлось кахетинское в девяносто пять копеек, тройка исчезла неведомо куда, ее заменяли извозчики; затем здоровье требовало хождения пешком, кахетинское вредно действовало на желудок и заменялось пивом местного производства; винт уступал место шахматам, причем ставкой являлся апельсин, иногда дело доходило даже до полуапельсина и игры искусства ради, и это означало, что звезда Истенева готова закатиться. Впрочем, закатиться совершенно она никак не могла: как нельзя более кстати умирала тетушка или бабушка, и "взаимный друг" опять поднимался к зениту.

   Был тут и Совиков, крайне желчный и ядовитый господин, никогда ни с кем не соглашавшийся и стремившийся обосновать все на началах скептической философии; были три врача - два простых и один зубной; было штуки три просвещенных коммерсантов, два думских воротила и два железнодорожных переворачивателя; были, наконец, и чиновники губернского правления и иных, сему подобных учреждений, забитые и скромные, чающие явления селедки с луком и соответственной к ней жидкости, ибо сельдь - рыба, а всем известно, что "рыба плавала".

   Всех набралось человек более тридцати, к изумлению самого Жабникова, не. ожидавшего такого успеха. Ясно было до очевидности, что вопрос назрел и что нужен был лишь толчок, чтобы дело пошло полным ходом. Дать этот толчок, быть в некотором роде движущей силой - чрезвычайно льстило самолюбию Петра Ивановича.

   В половине девятого собрались почти все приглашенные, и Петр Иванович находился в большой ажитации: он нервно то раскрывал, то закрывал тетрадь, содержавшую написанный им проект, и ощущал лихорадочную дрожь, которую испытывают, как известно, все великие люди, дебютирующие перед избранным обществом.

   - Не пора ли начинать? - обращался он с вопросом к Косте, который с ловкостью официанта из татарского ресторана носился по зале, усердно подливая коньяк в стаканы с чаем, которые разносили гостям Степан и Григорий.

   - Нет, погоди чуточку! - отвечал на лету Костя.- Может, еще кто придет. Четверть часа - не велико время... А я, знаешь, маленькую экономию сделал: рассудил, что трехрублевый коньяк их рылу несоответствен - в чае, брат, и полуторарублевый сойдет за милую душу... Так я, понимаешь, вместо пяти бутылок трехрублевого взял десять...

   - Костя! - в ужасе воскликнул Жабников.

   - Ничего! Ну, ничего! Пускай пьют на здоровье! Вреда от этого никогда никому не было... Живее будут, энергичнее, ну и только... Я тебе предсказываю...

   Предсказание Кости, по-видимому, начало исполняться: молчаливые до того гости оживились, и зала наполнилась жужжанием.

   В половине девятого входная дверь отворилась и в зал вошли пять субъектов, никому незнакомых, но сразу привлекших общее внимание. Все они были удивительно схожи между собою: одинаковая прическа, одинаковые усы и острые бородки; у всех одинаковые клетчатые штаны и темно-серые визитки; у каждого на левом лацкане болталось золотое pince-nez {Пенсне (фр.).}, а на животе золотые цепочки с брелками во образе мертвых голов; новые гости более всего были похожи на благородных иностранцев из французской Швейцарии. Вошедши в зал, они выстроились в ряд и одновременно отдали низкий общий поклон. Жабников не без удивления подошел к ним и отрекомендовался в качестве хозяина.

   - Петр Иванович Жабников. Прошу пожаловать!

   Крайний из пяти пришедших выступил на шаг вперед и отрекомендовался в свою очередь.

   - Мелеагр Кенеевич Эхионов.

   Сказавши это, он приложил руку к сердцу и низко поклонился Жабникову.

   Второй по ряду с теми же церемониями заявил, что он Пиритой Акастович Лелегов, третий оказался Тезеем Филеевичем Ампицидовым, четвертый - Нестором Теламоновичем Пелеевым и пятый - Идасом Иолаевичем Аталантовым; было ясно, что вновь пришедшие происхождения, несомненно, классического и появились сюда прямо с охоты на калидонского вепря.

   Отрекомендовавшись, новоприбывшие мирным шагом направились в угол залы и уселись за столиком, словно нарочно для них приготовленным, и только что успели усесться, как на столике между ними точно из-под земли выросла бутылка коньяку.

   Костя, моментально очутившийся со стаканами возле столика, внимательно оглядел новых гостей, кивнул головою и проговорил тихо:

   - Одобряю!

   Гости одновременно, точно по команде, высунули ему языки и затем с невозмутимою серьезностью принялись за наполнение стаканов жгучею жидкостью.

   Жабников подозрительно поглядывал на эту компанию, новые гости, несмотря на безукоризненную свою солидность и порядочность, почему-то внушали ему неодолимое беспокойство; он и сам себе не дал бы отчета в тревожном состоянии своего духа, но отделаться от этого состояния никак не мог и в смятении чувств опять подозвал Костю.

   - Костя, кто это такие?

   - Люди, по-видимому.

   - Не глупи! Что за люди, я спрашиваю?

   - Я же почему знаю. Ты ведь рассылал приглашения, а не я.

   О дальнейших расследованиях некогда было думать: пора было начинать, и Жабников, предварительно откашлявшись и высморкавшись, обратился к собранию, продолжавшему жужжать с неостывающей энергией.

   - Господа!

   Господа притихли.

   - Господа! Вы, полагаю я, прекрасно знаете, зачем мы собрались здесь?..

   Господа единогласно заявили, что они это прекрасно знают.

   - Мне, стало быть, нет надобности выяснять вам...

   - Ну, какая еще там надобность?! - сказал один генерал.

   - Никакой надобности нет! - согласился другой генерал.

   - Что за выяснения, помилуйте! - с оттенком обиды в голосе произнес Дон Сопилио.

   - Не дети же мы, которым перед поркой надо предварительно выяснить причину и целесообразность этого акта! - поддерживал его Совиков.

   Жабников почувствовал в этом заявлении преподнесенную ему совершенно неожиданную пилюлю, но проглотил ее благополучно.

   - Полагаю, господа, что нам первым делом надо избрать председателя!

   - Резонно!

   - Оно точно, без председателя никак нельзя.

   - Разумеется, председателя!

   - Господа, будем избирать скорее, а то ведь время уходит!

   - Да чего лучше - вы как хозяин, вам и быть председателем!

   - Господа, я не могу, я буду иметь честь докладывать вам мой проект... мне неудобно... Я с своей стороны предложил бы избрать генерала... без баллотировки, разумеется: он и старший, и опытнейший, и почтеннейший между нами..

   - Верно!

   - Генерала просим!

   - Просим!

   - Ваше превосходительство, просим!

   ~ Господа, благодарю вас за честь, но позвольте мне отказаться... Я, то есть... мне очень интересно принять участие в прениях, а как председатель, я не могу этого... Я такой же член, как и все, и не желаю импонировать...

   - Ваше превосходительство!

   - Позвольте! Я сказал, что не хочу импонировать, понимаете?! Я предложил бы с своей стороны его превосходительство Ивана Николаевича.

   Иван Николаевич тоже хотел выставить какие-то резоны, но ему не дали рта открыть и громогласное "просим" так и раскатилось по всей зале.

   Муравликов поклонился, заняв председательское место, взял колокольчик и приступил к исполнению своих обязанностей.

   В зале воцарилась тишина. Муравликов предложил приступить к чтению, Жабников откашлялся и высморкался вторично.

   - Пункт первый. Цель и задачи N-ского охотничьего...

   - Прошу слова! - заявил Протазанов и, не дожидаясь разрешения, повел речь.

   - Какая там еще цель и задачи? Цель вам известна: обеспечить нам охоту... об этом и говорить не стоит...

   - Но, ваше превосходительство!

   - Без всяких "но"! Полагаю, первый пункт можно опустить.

   - Ваше превосходительство! Ведь еще нравственная сторона...

   - Ну какая там нравственность? Что еще выдумали?! Думаю, все мы нравственны: платков друг у друга из кармана не таскали... Какой еще нас нравственности учить?!

   - Ваше превосходительство, охота...

   - Охота! Что такое охота?! Я вас спрашиваю, что такое охота?! Охота не мешает вам, например, чужую жену соблазнить... Правда, ваше превосходительство?

   Муравликов сделал мину, которая должна была нечто изобразить, но на деле ничего не изобразила.

   - Думаю, ваше превосходительство, что это к нам с вами не относится.

   - Почему же не относится? Ну, положим, не относится, ибо для нас с вами это несвоевременно, а вот к господину Березанцеву это очень и очень относится.

   Березанцев покраснел и ответил не без достоинства:

   - Ваше превосходительство, это совсем другая категория.

   - Да ведь и я тоже говорю: украсть чужую жену это ничего, это совсем другая категория, а вот, например, чу жую собаку сцапать - это, по-моему, совершенно безнравственно!

   - Святую истину изволили сказать, ваше превосходительство,- скороговоркой проговорил один из чиновников, у которого заметною мечтою было сцапать где-нибудь хоть лядащего пойнтерка.

   - Что-с?

   - Святую истину...

   Генерал подозрительно поглядел на говорившего.

   - Истину?.. вы говорите? Конечно, истину!.. Но я вам вот что скажу: я гуманен, я справедлив, но гуманен... Я даже готов простить тому, кто даже у меня собаку украдет... но страсти, понимаете, но страсти... я прощу...

   - А собаку ему оставите? - ядовито подпустил Совиков.

   - Нет, это зачем же! Это - шалишь!.. Нет, я говорю, что это еще извинительно, по страсти, а вот если с целью коммерческого...

   - Да, ваше превосходительство, это уж чего хуже! - заявил другой чиновник, подозреваемый в том, что он с целью коммерческою наперечет изучал всех собак в городе N.

   - Да, представьте себе,- отозвался до сих пор молчавший Истенев,- в августе я просыпаюсь... рано, этак часа в четыре утра... накануне долбанули сверхъестественно - в результате кавардак в животе, ну, я и проснулся... Гляжу

   в окно, а по улице идет человек и, вообразите, очень похожий... ну, да это все равно... идет человек и ведет на веревочке пса, несомненно ему не принадлежащего...

   - Ах, господа! Ах, удавить мало такого человека! - воскликнул Березанцев.

   Жабников растерянно стоял у стола, нервно перелистывая свою рукопись, и умоляющим взором глядел на Муравликова, тот наконец догадался и позвонил.

   Разговор прекратился; Жабников воспользовался моментом наступившей тишины и воскликнул во весь голос:

   - Господа, позвольте! Мы отклоняемся от дела!

   - Никакого отклонения я не замечаю, проворчал генерал,- но пусть его, однако...

   - Господа, прошу позволения читать!

   - Читайте!

   - Читайте! Что же вы? Мы ждем!

   Жабников в третий раз откашлялся и высморкался.

   - Пункт первый, Цель и задачи...

   - Мы, кажется, порешили первый пункт опустить...

   - Никто этого не решал! Это было ваше личное мнение!

   - Не мое только, но...

   - Я предлагаю пустить этот вопрос на баллотировку!

   - Ваше превосходительство, господин председатель, отберите голоса: решим одним разом! Что же нам время терять!

   Муравликов зазвонил весьма энергично. Воцарилось молчание.

   - Господ несогласных прошу встать.

   Встали все и с недоумением глядели друг на друга.

   - Осмелюсь спросить,- ядовито подтолкнул Сопильникова Совиков,- с чем вы именно несогласны?

   - Я-с? - огрызнулся Дон Сопилио,- я-с вообще несогласен...

   - Так-с. Ну, а вы, просвещенный юноша? - обратился он к Березанцсву.

   - Я? Да помилуйте!..

   Совиков ехидно улыбнулся и, возвысив голос, произнес:

   - Прошу извинения у господина председателя; я желал бы разрешить свое недоумение: вот я встал как несогласный, и соседи мои тоже встали, но с чем я несогласен, я не знаю, и соседи мои тоже не знают.

   В зале раздался сдержанный смех.

   - Господа, эта шутка выходит, наконец, из пределов!- разразился Жабников, чувствуя, что ему и его проекту грозит неминуемый провал.

   - В самом деле, господа, отнесемся серьезнее: дело нешуточное! - поддержал Петра Ивановича Протазанов.

   Все сели и замолкли.

   - Продолжать чтение, господа, или вам неугодно слушать?

   - Продолжайте, продолжайте!

   - Помилуйте, нам очень угодно!

   - Пункт второй. Охота вообще разделяется на борзую и ружейную...

   - Позвольте-с!

   - Что вам угодно?

   - Позвольте-с... вы говорите: охота разделяется на борзую... Как это она может разделяться на борзую? И что такое борзая охота? Борзую собаку я понимаю, а борзая охота...

   - Я вижу, вам угодно придираться к словам.

   - Нет, не к словам, а к смыслу!

   - Позвольте вас просить отложить разъяснения до конца чтения, иначе мы никогда не кончим!

   - Господин председатель, поставьте вопрос!

   Муравликов растерянно берет в руки колокольчик.

   - Я хочу сделать заявление,- заговорил один из докторов, давно уже ерзавший на стуле в чаянии сказать и свое слово,- с точки зрения народной гигиены...

   - Ах, оставьте вашу гиену...

   - Гигиену, милостивый государь!

   - Это все равно: ваша гигиена почище всякой гиены.

   - Вы изволите шутить, но вовсе не остро и некстати!

   - Совершенно так же кстати, как и ваше заявление, что же касается остроты, то, конечно, с ланцетом никакой язык не сравнится.

   - Милостивый государь!

   - Понятно: для вашего понимания это единственная доступная острота!

   - Милостивый государь!

   - Ваше превосходительство,- неожиданно разразился "дворянин селения Малые Ящуры",- представьте себе, вчера Куродавин на малом шлеме без шести!

   - Что вы?!

   - В бубнах без шести! Тридцать шесть тысяч штрафу!..

   - Господа, что же это будет наконец?! - отчаянно завопил Жабников.

   Но у господ сердца разгорались все более и более, и довременный хаос вступал в свои права.

   - Государь мой! - гремел на одном конце стола генерал.- Вы рассуждаете как прощелыга, а не как дворянин! Понимаете? Не как дворянин, а как прощелыга!

   - Ваше превосходительство, я уважаю ваш чин и звание, но я не позволю!..

   - Что-с?! Не позволю?! А позволяете себе так судить о "Пылае"... Это зависть и невежество, и зависть, милостивый государь!

   - Ваше превосходительство, однако!..

   - Я ее бац,- слышится на другом конце,- а мужик ко мне, а я его в морду, а ко мне другой, я и другого в морду...

   - Березанцев,- раздается голос "взаимного друга",- видал ты когда-нибудь черта?

   - Живого?

   - Живого.

   - Живого никогда на видал.

   - Познакомься с моей тетушкой, Клавдией Васильевной...

   Смятение все усиливалось, и хмельное возбуждение охватывало всех поголовно, высказываясь в различных формах, сообразно индивидуальности каждого: пан Гдыба вызывал кого-то на дуэль; зубной врач плакал и почему-то называл себя извергом и идиотом; Шнупфер причмокивал языком и говорил с увлечением, беспорядочно жестикулируя:

   - И что вы говорите?! И когда ежели у барона Гирша охота, то это самая настоящая охота, и можно вам сказать.

   - Мамочка Шнупфер,- перебил его "взаимный друг",- скажи мне по чистой совести - Гирш и Лейба, например, одно это и то же или есть какая-нибудь разница?

   На хозяина по-прежнему никто не обращал внимания, и бедный Петр Иванович в полном отчаянии уронил на пол свою рукопись и сидел над нею совершенно наподобие Мария, сидевшего некогда таким же манером на развалинах Карфагена.

   Только пять загадочных калидонцев молча, серьезно и невозмутимо заседали вокруг стола, допивая вторую бутылку коньяку.

   Когда шум и волнение достигли наивысшей степени, один из них поднялся с своего места и могучим, чисто медвежьим голосом, от которого зазвенели стекла в окнах, рявкнул:

   - Синьоры!

   В зале мгновенно воцарилась тишина, точно над синьорами внезапно прокатился громовой раскат. Калидонец продолжал, отчеканивая каждое слово:

   - Милостивые государи, благодаря наставлениям нашего уважаемого сочлена Константина Ильича Полоротова наш любезный хозяин вместо предполагаемой бутылки водки разорился на десять бутылок коньяку! Пользуясь этим случаем, который, по всем вероятностям, более не представится, позволяю себе предложить тост за здоровье Александра Македонского.

   Публика в недоумении продолжала безмолвствовать, но четыре калидонских сотоварища встали со своих мест и прокричали три раза:

   - Hoch! Hoch! Hoch! {Ура, ура, ура! (нем.).}

   Затем сильными, хорошо спевшимися голосами они запели:

  

  

  Камзолия, камзолия,

   Тим-бам-бам, бам тим-бам-бам, бам,

   Приударь еще раз!

   Тим-бам-бам-бам, тим-бам-бам-бам!

  

   Проделавши эту штуку, они вышли из-за стола, выстроились в ряд, отдали, словно по команде, общий поклон и церемониальным шагом промаршировали через залу к выходу мимо остолбеневших гостей, провожавших их недоумевавшими взорами.

   По уходе калидонцев, когда недоумение несколько рассеялось, на злосчастного Жабникова совершенно негаданно обрушилась целая буря негодования.

   - Милостивый государь! - чуть не с пеной на губах напустился на него Дон Сопилио.- Потрудитесь объяснить, что это за недостойная мистификация? Мы, серьезные люди, собираемся по вашему приглашению для серьезного важного дела, а вместо того вы угощаете нас какой-то глупой комедией!

   - Что ж, мы мальчишки вам достались, что ли? - допытывался один из железнодорожных переворачивателей.

   - Нет, позвольте вас спросить,- шипел Муравликов,- что это за люди наконец? В какое общество вы нас пригласили?

   - Разве я могу отвечать,- огрызнулся наконец ошеломленный Жабников,- за всякий сброд, который носит имя охотников!

   - Что такое, милостивый государь?! Так я - всякий сброд, по-вашему? - налетел на Петра Ивановича генерал Протазанов.

   - Господа, закусить пожалуйте! - провозгласил Костя. Но это приглашение прошло незамеченным почти всеми, кроме нескольких чиновничков, не принимавших прямого участия в разгроме Жабникова.

   - Господа, закусить пожалуйте! - крикнул чрез несколько времени Костя таким пронзительным голосом, что господа услышали поневоле и двинулись в столовую.

   Но тут ожидало их сугубое разочарование: несколько чиновничков, забравшихся туда заблаговременно, с непостижимою быстротою осушили три графина водки и поели всю закуску, на тарелках валялись только селедочные хвосты, коробки от сардинок и кожа от страсбургской колбасы, а виновники истребления сбились в кучу у стены и с блаженно-невменяемым видом хлопали одурелыми глазами.

   Даже и Костя не ожидал такого эффекта и только и мог произнести, качая головою:

   - Tarde venientibus ossa! {Кто поздно приходит - тому кости! (лат.).}

   - Вот так закуска! - разразился генерал злым, ироническим смехом.- Это разве только котов кормить!

   - Собак, ваше превосходительство! - съехидничал Дон Сопилио.- Я подозреваю, что господин Жабников этой закуской сначала собак накормил, а потом нас позвал на остатки.

   Один из стоявших у стены чиновничков вломился в амбицию: он подошел сзади к Сопильникову и, дергая его за фалды, произнес языком:

   - М-м-милостивый государь!

   Сопильников обернулся.

   - Я хочу вам сказать...

   - Что?

   - Я не собака, милостивый государь!.. Если вы собака, так я, могу сказать, не собака...

   Сопильников окинул презрительным взглядом его пьяную фигуру, брезгливо пожал плечами и произнес сквозь зубы:

   - Мразь!

   Чиновник ни с того ни с сего ударил себя кулаком в грудь и зарыдал на всю комнату.

   Между гостями воцарилась полнейшая бестолковщина, вся, однако, проникнутая одной идеей: насолить елико возможно злополучному хозяину. Язвительные замечания направлялись по его адресу со всех сторон.

   - Ну, угостил!

   - Точно! Век не забудешь!

   - Плюньте, господа, пойдем домой!

   - Ай да Петр Иванович! Вот так Петр Иванович!

   - Жила, известно!

   - Он, говорят, родную тетку отравил: ветеринара позвал вместо доктора, а тот ей от колик сабуру прописал.

   - Что вы?!

   - Говорят, я не знаю...

   - Ну-у-у?! Не может быть, врут!

   - Чего врут? Судя по сегодяшнему, всему поверишь!

   - Оно точно!..

   Протазанов кипятился не менее прочих, но старался свести вопрос на логическую почву: ухватив Жабникова за пуговицу сюртука и энергично дергая ее, он гремел у него над ухом:

   - Позвольте вас спросить, разве так поступают? И к чему все это. К чему, спрашиваю? Допустим даже, что у вас намерение было доброе, допустим, хоть этого и невозможно допустить, но мы допустим, но понимаете ли вы, что между порядочными людьми за это мордасы бьют!

   Жабников отчаянно рванулся и, оставив в виде военной контрибуции в победоносных генеральских руках пуговицу, скрылся в кабинете.

   - Степан, гаси лампы! - крикнул он оттуда таким голосом, каким обыкновенно кричат? "Караул, режут!"

   Этот возглас заставил, наконец, публику ретироваться в переднюю, где еще несколько времени гости галдели, разубирая свои пальто и шапки; без некоторого инцидента дело не обошлось и тут.

   - Эй, господин! - завопил Дон Сопилио вслед одному из уходивших.- Вы мои новые калоши захватили! Эй вы, слышите? Нельзя же так...

   Но чиновничек, с радостью убедившийся, что чужие новенькие калоши пришлись ему как раз по ноге, улепетывал по лестнице с легкостью резинового мячика и был глух ко всяким призывам.

   Когда все утихло, Жабников осторожно вышел из кабинета и увидел Костю, который, расставив ноги, стоял посреди комнаты, меланхолически созерцал остатки пиршества, пустые бутылки, груды папиросных окурков на полу и на столах и декламировал на латинском диалекте:

  

   Infandum, regina, iubes renovare dolorem,

   Trozinas ut opes et lamentabile regnum

   Erueint Danai... {*}

   {* Несказанную боль вновь велишь пережить ты, царица: Мощь Троянского царства, достойного слез, сокрушили данайцы... (лат.) (Вергилий, "Энеида".)}