Вербицкий-Антиохов Николай Андреевич - Рассказы

ич кивнул головою; Черешнин пожал плечами, но не сказал ни слова.

   - Другой случай драматичнее,- продолжал рассказчик,- и, как мне думается, связан с мистерией моей жизни... Дело в том, что мало-помалу образ Веры стал изглаживаться из моей памяти и непонятное для самого меня отвращение к женщинам, которое я испытывал первые годы по ее исчезновении, стало проходить... Познакомился я с какою-то не то швеей, не то модисткой... Сашей ее звали... Это было маленькое, хорошенькое черноглазое и черноволосое создание... Она так весело умела смеяться и такие жемчужные зубки обнаруживались при этом, что стоило больших усилий удержаться и не расцеловать это милое, смеющееся личико... Познакомились мы с ней случайно в городском саду... Я, никогда не бывший там прежде, теперь сделался постоянным посетителем. Я был уверен, что каждый раз застану там Сашурку; мы садились на скамейку у беседки с музыкой и болтали, болтали без конца, то есть болтала Саша, а я глядел на нее, не отводя глаз.

   Дело шло своим чередом, и в конце концов Саша дала мне свой адрес и назначила время. Понятно, что я не опоздал и на минуту, но, подходя к дому, где она жила, я увидел у ворот кучку людей, которая все увеличивалась; смешанный шум и говор шел оттуда; я протискался сквозь толпу и оцепенел, да и было от чего: у самых ворот на тротуаре в луже крови лежала Саша, вся изуродованная: лицо ее было глубоко рассечено накрест, две огромные раны виднелись на полуоткрытой груди и шее, а возле нее, прислонясь спиной к каменному забору, стоял человек колоссального роста в черном сюртуке с оторванным рукавом, со всклокоченными волосами на большой голове; он дико ворочал выкатившимися глазами и размахивал длинным поварским ножом, угрожая зарезать каждого, кто подступит; толпа и полицейские громко галдели, подталкивали друг друга, но смельчаков идти под нож не находилось. Я бросился к нему и обхватил его руками. Мне точно обожгло что-то два раза спину: это он два раза ударил меня ножом, но вслед за тем я ясно услышал, как затрещали ребра у моего противника, как вывалился нож из его рук, и, когда я разжал свои объятия, он опустился на землю полумертвой массой; им сейчас же овладели полицейские и утащили куда-то... Дальше, конечно, следствие, где я фигурировал в качестве случайного свидетеля, помогшего полиции одолеть убийцу и прочее, а раны на спине у меня, должно быть, месяца два не заживали...

   - И ты думаешь, это Вера устроила?- перебил Черешнин.

   - Думаю... Это абсурд, конечно, но я думаю... Я не могу не думать: оно само независимо от меня думается...

   Черешнин с участием поглядел на бледное лицо рассказчика.

   - Знаешь, Будневич, выпей-ка водки!.. Ну тебя совсем!..

   - Дай, выпью!

   Он выпил стаканчик и продолжал:

   - Можно подумать, Черешнин, что у тебя водка - универсальное средство от всех скорбей... На меня она не действует, и я ее не люблю... Я одно время пил страшно много, но без всяких результатов... Однако слушайте: вот в этих Случаях, да и каждый раз, когда мне приходилось глядеть % лицо смерти, со мною творилось что-то необъяснимое: я действовал совершенно бессознательно, как в тумане, не давая себе ни малейшего отчета, что и как я делаю; меня точно толкала какая-то неведомая мне, но страшная сила, которой я не мог противиться: я и лез на рожон, как говорится... Правда, глаз я не зажмуривал, но эти глаза в те моменты ничего не видели.

   Приходил я в себя не скоро, обыкновенно на другой день или, лучше сказать, на другую ночь, тут мне приходило на память все до мельчайших подробностей и становилось страшно! Я и врагу не пожелаю испытывать такой страх когда-либо...

   Я хотел сделать какое-то замечание, Будневич остановил меня.

   - Погоди, я сейчас кончу. Тут самое важное... Единственным развлечением в жизни для меня сделалась охота, то есть, если хотите, не развлечением даже, а положительной потребностью: на охоте я успокаивался, не вгрызался в самого себя и не чувствовал той странной раздвоенности, которая составляет муку моей жизни. Природа ли тут действовала или что иное, я сказать не могу. Самый процесс убийства меня мало тешил, и я мог проходить целые дни, не сделав ни одного выстрела; наблюдателем я тоже никогда не был, художественное чувство, по-видимому, развито у меня довольно слабо, а между тем меня тянуло всегда на охоту, и охота меня умиротворяла... Нужно вам сказать, что бессонница для меня явление не только обычное, а почти необходимое, а после охоты я всегда засыпал сном праведным, и даже в лунные ночи, когда сияние месяца врывается в окна и яркими Пятнами ложится на стене, оно казалось мне простым лунным светом, и не видел я в нем, как обыкновенно, белых туманных призраков, тихо двигающихся вдоль стены, кивающих головами и не дающих мне спать.

   - А знаешь, Будневич, хроническая бессонница...

   - Знаю, знаю: читал тоже много по этому предмету и Моудсли, и Гризингера, и черт ведает кого не читал.

   - Я не то хотел сказать... Я хотел посоветовать.

   - Напрасно, брат, не успею испробовать.

   - Будет тебе глупости говорить!

   - Погоди! Слушай! Охотился я больше с легавой. Много у меня хороших собак перебывало. Только года полтора тому назад издохла у меня сука гордон... редкая собака... Я чуть не плакал, тем более что остался совсем без собаки, словно рак на мели, и подыскать подходящую оказывалось решительно невозможным. Промаялся я так целый июль и половину августа, и забросила меня судьба временно в В., уездный городишко прескверный: жид на жиде сидит; единственная гостиница и та жидовская, отвратительная, а жить мне приходилось там целую неделю. В первый же день хозяин гостиницы сообщил мне всю подноготную о городке, предложил всевозможные услуги за самое умеренное вознаграждение, намекнул даже тонкою деликатностью, что если я хочу знакомство с дамским полом иметь, то он может и это мне моментально устроить за соответственное количество динариев; в конце концов, надоел он мне страшно, и я не знал, как от него отвязаться.

   На другой день утром пошел я бродить по городу; все оказалось в точности так, как описывал сын Израиля; часа через два воротился в номер и решительно не знал, что делать; вдруг за дверью послышался шум: какая-то собака визжала и царапалась в дверь, затем дверь полуотворилась, просунулась голова моего жида в ермолке и воспоследовал такой вопрос:

   - Прикажете впустить вашу собаку?

   - Какую мою собаку?

   - Должно быть, вашу... У нас таких собак во всем городе нет... Она со вчерашнего вечера здесь... Я думал, чужая, прогонял - не идет, значит, ваша, должно быть.

   В этот момент раздался громкий, радостный лай, голова жида спряталась, слышно было, как кто-то упал в коридоре, ругаясь на жидовском диалекте, и вслед за тем великолепный пойнтер влетел в мою комнату и бросился ко мне на грудь, обнаруживая самую безумную радость.

   - Рок?- назвал я его первой пришедшей на ум кличкой.

   По-видимому, я угадал верно, потому что собака остановилась в выжидательном положении, затем подползла к моим ногам и положила мне голову на колени. Я подал заявление в полицию, не разыщется ли хозяин, но хозяина не оказалось. В течение целой недели ко мне заглянула только одна какая-то подозрительная фигура с предъявлением своих якобы прав на Рока, но Рок, зачуявши чужого человека, выскочил из-под дивана, разорвал на груди сюртук мнимого хозяина, искусал ему руки и заставил обратиться в поспешное бегство.

   Я успел еще в прошлом году поохотиться с Роком на осенних бекасов и вальдшнепов. С первого же поля он показал себя собакой первоклассной, не нуждающейся ни в каком дальнейшем руководстве. Да вы сами, господа, видели его работу, можете судить.

   Мы беспрекословно согласились, что Рок - собака первоклассная.

   - Привязался я к нему,- продолжал Будневич,- а уж он ко мне любовь почувствовал какую-то безумную. Со мной он почти буквально не расстается: уйду я из дому, предварительно заперши Рока, зайду к кому-нибудь из знакомых - я совершенно уверен, что, выходя, застану его на крыльце. Как он удирает из дому, как находит меня, этого я понять никак не мог.

   - Ну что ж! Это качество хорошее.

   - Чего лучше?! Но тут примешалось одно обстоятельство, которое теперь составляет для меня целую муку. Спит Рок, конечно, в моей комнате на коврике у печки, он сам облюбовал себе это место. Сторож он удивительный: не сплю я - приходи, кто хочет, он не подаст голоса, к знакомым даже приласкается, но стоит мне закрыть глаза - и он не впустит в комнату ни своего, ни чужого. Прислуга у меня, не знавшая таких его качеств, раз порядком поплатилась; платились иногда и знакомые, и теперь всякий приходящий ко мне тщательно осведомляется из передней, сплю я или нет, и уж тогда только отваживается переступить порог.

   - Какая ж тут мука? Этой собаке цены нет!

   - Погоди! Слушай дальше! Стал я замечать, что Рок не спит по ночам: всю ночь он лежит, подняв голову, с открытыми глазами и на меня смотрит. Раза три или четыре в лунные ночи, ворочаясь на кровати в бесплодных попытках уснуть, видел я его желтые глаза с зеленоватым фосфорическим оттенком, неподвижно устремленные на меня. Вначале я не придавал этому никакого значения, а когда мне изредка приходилось думать об этом, я объяснял себе странное явление совершенно естественно: разбуженная моими движениями, чуткая собака должна была поднимать голову, чтоб поглядеть, что делается с ее хозяином и почему он не спит в такое время, когда всякому порядочному человеку спать полагается.

   - Совершенно резонное объяснение.

   - Да, на первый раз. Но мне пришло раз в голову: что, если это не так, если тут действует какая-либо иная причина? Я сделал опыт.

   - И убедился?

   - Убедился. Я решился целую ночь не производить ни малейшего движения и притвориться спящим... И я увидел, что целую ночь собака не опускала головы и не закрывала глаз.

   - Это тебе могло показаться.

   - Нет, не показалось. Ее глаза блестели, как две свечки. На другую ночь я проделал то же самое и окончательно убедился...

   - В чем?

   - Что она за мною наблюдает.

   - Как наблюдает?

   - Как тюремщик за арестантом... Я не могу этого точнее определить... но мне тогда многое выяснилось в ее поведении: эта странная привязанность, это вечное хождение Вслед за мною, это разыскивание меня по городу...

   - Господи, какую ты чепуху городишь!

   - Не чепуху, а это верно.

   - Да ведь это абсурд, нелепость! Ну что? Приставлена она кем наблюдать за тобою или это она по собственной инициативе, ты так думаешь?

   - Не знаю.

   - Но и то и другое предположение одинаково дико и невозможно!

   - Не спорю. Может, в действительности это и дико и невозможно, но дело в том, что мне так кажется, а для меня то, что мне кажется, важнее того, что есть...

   - Мало ли что есть и чего нет, но раз оно не приходит со мною в непосредственное соприкосновение, оно для меня абсолютного значения не имеет; раз же хоть бы и не существующее соприкасается со мною, оно получает для меня особую силу и важность... для меня, пойми, а не вообще... я ведь лишь о себе говорю...

   Я не отвечал, Будневич заговорил опять.

   - Ну, убедился я, и мне на первых порах будто даже легче стало: наблюдаешь, так и наблюдай, черт с тобой! Но дальше мне стало делаться все невыносимее и невыносимее: мне становилось страшно; по целым ночам чувствовать на себе этот неподвижно устремленный на тебя взгляд - это было выше моих сил. Я закутывался одеялом, отворачивался к стене, зажмуривал глаза, но и зажмурившись я видел эти два проклятые глаза, желто-зеленые, блестящие, точно две свечки... Холодный пот проступал у меня на лбу, и зубы во рту стучали, как кастаньеты...

   - Прогнал бы собаку в переднюю, да и вся недолга! - порешил Черешнин.

   - Я так и сделал, но первые ночи Рок буквально не давал мне спать: он визжал, выл, царапался в дверь, а когда я вооружался плетью и выходил в переднюю, он глядел на меня с такой лаской и робкой покорностью, что у меня рука не поднималась... Однако костер наш потухает,- прибавил он, бросая на тлевшие угли небольшую ветку, которую поднял с земли.

   Я положил на огонь целую охапку сухих сучьев, костер весело затрещал, пламя взвилось вверх длинными языками и ярко осветило все вокруг на довольно большое расстояние.

   - Да,- продолжал Будневич,- понемногу я привык и освоился несколько с своим положением, хоть и теперь находят на меня минуты невольного раздумья и страха, и я далеко не убежден в том, что эта собака есть собака и ничего более... Я уверен, что она понимает... понимает больше, чем может собака понимать....

   - Просто умный пес, и ничего больше.

   - Нет, не то. Она понимает, и я ее понимаю... и она порой тешится надо мною... А я ее боюсь, и она это знает... Боюсь... вот и теперь я знаю, я чувствую, она глядит на меня... Она там где-то сзади лежит, а я знаю, что глядит, и я боюсь оглянуться... Вот погляди!..

   Я привстал; огонь ярко освещал большой круг; наши две собаки свернулись клубком у корней ивы и спали, один Рок лежал с поднятой головой и пристально глядел на своего хозяина; пламя костра отражалось в его глазах, и они блестели, как свечки.

   - Глядит?

   Я молча кивнул головою.

   - Нет, я убью его, я не могу больше! - прохрипел Будневич, и искаженное бешенством лицо его сделалось страшным: оно конвульсивно подергивалось, глаза перекосились и загорелись, как уголья, зубы оскалились, как у хищного зверя; при одном взгляде на него становилось жутко.

   Он встал, шатаясь, как пьяный, и направился к ружью, висевшему на суке ивы. Полагаясь на свою силу, Черешнин схватил его за плечи, но Будневич отшвырнул его, как перышко, без всяких видимых усилий. Это движение, однако, его отрезвило: он снова уселся на старое место, и физиономия его мало-помалу приняла опять свое прежнее покорное и глубоко печальное выражение.

   Брошенный на кучу хвороста Черешнин приподнялся, потирая бока и в недоумении качая головою.

   - Ах, какой же ты, черт, здоровенный!

   - Прости, голубчик! - обратился к нему Будневич.- Зашиб я тебя... Прости, милый!.. Нашло на меня... сдержать себя не успел... Не надо было меня трогать!.. Сила у меня, я говорил уж вам, нечеловеческая... Ну, да хорошо, что так вышло... Ведь глупо было бы собаку убить ни за что ни про что? Ведь глупо? Правда? Глупо?

   - Не умно, что говорить!

   - То-то... Тем более что и терпеть-то уж недолго: завтра, я думаю, конец...

   - Да что ты с концом разносился?! Конца, брат, не предугадаешь!

   - Я ее видел...

   - Веру? - чуть не с испугом спросил Черешнин. Будневич сделал утвердительный знак.

   - Вздор?!

   - Нет, братцы, не вздор... Вы знаете Владыкинские кусты?

   - По ту сторону озера?

   - Да. Знаете дорогу, что идет во Владыкино?

   - Ну?!

   - Она огибает кусты... дороги... я шел по ней и думал... я не помню, о чем думал... это, знаете, те думы, Что часто приходят в голову на охоте: они поднимаются одна за другою и лопаются, как мыльные пузыри... и не вспомнишь потом... Как раз на повороте поднимаю глаза - она стоит у куста и чуть-чуть улыбается... как и прежде... Я чуть не вскрикнул... Она приложила палец к губам и прошептала: "Завтра..." Впрочем, может быть, она и ничего не говорила, а это мне так показалось...

   - И потом?

   - Потом повернулась и скрылась в кустах, а я стоял, точно окаменелый... Затем опомнился, все кусты обыскал - нигде никаких признаков.

   - Привиделось.

   - Может быть... а только... от судьбы все равно не уйдешь... Спать пора! - заключил он совершенно неожиданно.

   Мы улеглись. Мне долго не спалось: то лежать было не ловко, то комар назойливо пищал над самым ухом; из головы не выходили бессвязные речи Будневича, и я задавался вопросом, точно ли с ним происходили все эти "мистерии", или это был просто бред расстроенного воображения, получивший для него смысл и живость действительности; для меня было одно ясно, что мой бедный приятель добром не окончит.

   Поворочавшись с боку на бок, я встал и подбросил дров на потухающий костер. Кругом меня все было мирно и покойно: спал у телеги старый Михей и храпел громко и с присвистом, спал сном праведным Черешнин, спал или притворялся, что спит, Будневич, спали собаки; один Рок лежал с поднятой головою и пристально, не сводя глаз, глядел на своего хозяина.

   Солнце уже было довольно высоко, когда меня разбудил Черешнин.

   - Вставай! Чай давно готов.

   - А Будневич?

   - Он ушел, отказался от чая; сказал, что после напьется. Мы стали пить чай; Черешнин философствовал, прикусывая сахар и дуя в блюдечко так, что брызги летели.

   - Ведь вот, надо полагать, свихнулся малый. А от чего? От любви. Тоже, брат, штука эта любовь! Помню, у меня товарищ был в университете... Забыл его фамилию... их еще два брата было, немцы обруселые, Оксенгерцы и Оксеншмерцы, что-то в этом роде, чуть ли еще не бароны... У одного из них невеста утопилась, так он напился пьян и сам полез в колодезь топиться. Ей-богу. Мы едва его за ноги удержали. А брат его стоит тут же, и тоже пьяный до последней степени, и нас ругательски ругает: "Подлецы вы,- говорит,- мошенники, зачем вы братцу топиться мешаете, коли он того желает!.." Подивились мы в ту пору этакой братской, можно сказать, чувствительности...

   Болтовня Черешнина меня мало развлекала, но он продолжал, не смущаясь:

   - Вытащили мы его из колодца, ну, он отрезвел - И ничего, а этак примерно через неделю я домой уезжал дня на три. Он мне и говорит: "Хочешь,- говорит,- со мною пари держать?" - "Какое такое,- говорю,- пари?" - "А что я к твоему приезду повешусь!" - "Врешь,- говорю,- немец, не повесишься!" - "А вот повешусь! Хочешь,- говорит,- на двадцать пять рублей?" - "Гляди,- говорю,- барон: двадцать пять рублей - сумма немалая!" - "Не твое дело! - отвечает,- хочешь?" - "Что ж, коли уж тебе так приспичило, давай!" Заключили условие, как быть должно, при свидетелях. Приезжаю через две недели - обстоятельства задержали,- а немец живехонек и жениться собирается. "Что ж так,- говорю,- милый человек? А я уж чаял тебя на веревочке застать".- "Так,- говорит,- не судьба, значит".- "Ну, а двадцать пять целковых?" - "Сейчас,- говорит,- не имеется, а со временем беспременно отдам!" Вижу я, плакали мои денежки, да что ты с ним с чертом поделаешь?!

   - Будет тебе! Пойдем!

   Мы спустились к озеру. Утро стояло ясное, безоблачное; в воздухе дышала еще утренняя свежесть, но чуялось, что день будет жаркий. У самого озера по росистой траве виден был чей-то след, поворачивавший влево за озеро.

   - Должно, Будневич прошел,- потянуло-таки его к Владыкинским,- заметил Черешнин.

   У небольшого березового леска мы остановились.

   - Я направо,- порешил мой сотоварищ,- там суше, не хочу в грязь лезть!

   Повернув направо, он скрылся за деревьями и вскоре поднял ожесточенную пальбу.

   Я шел ближе к озеру мочажиной, поросшей изредка таловыми кустами; узкие, но глубокие протоки перерезывали лощину и заставляли меня постоянно менять направление. Двигался я почти машинально, мало обращая внимания на окружающее: ночные впечатления не выходили у меня из головы.

   Наконец, на полянке, покрытой кое-где невысоким серым ракитником, моя Мисс остановилась - поднялся дупель, я совершенно машинально поднял ружье и выстрелил - дупель упал.

   Еще раз двадцать или двадцать пять я выстрелил таким же образом, не сделав ни одного промаха. Под конец мне стало казаться, что я стрелял во сне.

   Я плюнул и выбрался на сухое место, где встретился с Черешниным. Черешнин не без зависти поглядел на мою сумку и произнес:

   - Ого!

   - А ты что? Ты ведь тоже палил.

   - Я палил, но довольно бесплодно. Однако пора на привал. Будневич, поди, уж нас дожидается: ему ведь в город нужно.

   Мы воротились на привал. Будневича не было, я поглядел на часы, было половина одиннадцатого.

   - Фу ты, как рано еще,- проговорил Черешнин,- я думал уж бог знает сколько... Это, по всем вероятностям, оттого мне показалось, что я все заряды расстрелял.

   Мы легли в тени дерева, курили и перебрасывались отрывистыми фразами. На небо стали набегать мелкие белые тучи, легкий ветерок то поднимался, то затихал; в тени было хорошо и прохладно.

   - А Будневича все нет.

   - Пора бы. И куда он забрел?!

   - Знаешь, я боюсь, чтоб с ним чего не случилось!

   - Ну вот! Что там с ним случится?! Просто далеко отбился.

   - Мне все-таки кажется.

   - И мне кажется... Да вздор это!

   - Не пойти ли искать?

   - Еще чего?! Придет небось?

   Пролежали мы еще с полчаса, Будневича не было.

   - Черешнин, пойдем!

   - Пойти я не прочь, подниматься только не хочется.

   - Ей-богу, я боюсь.

   - Боюсь и я, что грех таить.

   - Ну, вот видишь!

   Внезапно издалека, из-за озера донесся едва слышный собачий вой; Черешнин вскочил, как ужаленный.

   - Слышишь? - прошептал он, хватая меня за руку и весь бледный, как полотно.

   Вой повторился.

   - Пойдем, пойдем! - нервно торопил он меня.

   Мы взяли ружья и быстрыми шагами отправились за озеро к Владыкинским кустам.

   Берег с этой стороны озера был крутой и высокий, его склоны местами поросли низенькой редкой травою, местами же обнажались целые пласты желто-белой глины, лишенные всякой растительности и изрезанные глубокими щелями и водомоинами; по самой круче его вилась проселочная дорога, огибавшая большую площадь кустов и поворачивавшая под прямым углом от озера к Владыкинским выселкам.

   С трудом продравшись сквозь чащу луговых зарослей, мы взлезли на кручу и выбрались на дорогу; вой послышался невдалеке от нас, мы ускорили шаг, дошли до поворота и увидели то, чего, в сущности, ожидали и чего боялись.

   Поперек дороги, раскинув руки, лежал Будневич; возле валялась его соломенная шляпа и лежало дорогое работы Вестлей Ричардса ружье с оторванным левым замком и переломленною ложею.

   На виске у Будневича чернела неправильной формы рана, покрытая уже запекшейся кровью; лицо его было спокойно и даже будто улыбалось, точно наш бедный сотоварищ был доволен, что нашел наконец разрешение своих мучительных жизненных недоумений.

   Рок стоял над трупом своего хозяина, положив одну лапу ему на грудь, и выл по временам тихо и жалобно; при нашем приближении он отошел от тела и медленно, поджав хвост и по временам оглядываясь, направился в кусты. Дело казалось ясно: ружье разорвало при выстреле, и наш друг поплатился жизнью, но самый разрыв представлял собою нечто не совсем обычное и наводил на размышления. Обыкновенно при разрыве дамассковый ствол, да еще такого дамасска, как у Вестлей Ричардса, или раздувает до того, что он лопается, или раздирает вдоль, разворачивает; здесь же разрывом сломало ложу в шейке, оторвало левый замок и в левом стволе возле самой камеры вырвало кусок железа в полвершка длиною и в палец ширины, никакого другого повреждения в стволе не было заметно; этим осколком ударило в висок бедного Будневича и уложило его наповал.

   - И по чем он стрелял тут? - недоумевали мы, оглядывая площадь редких кустов, вытоптанных скотом и выжженных солнцем.

   Так и не нашли мы ответа на этот вопрос. Кликали Рока, но Рок как в воду канул...

   Недавно я рассказывал эту историю одному врачу-психиатру, очень ученому; психиатр выслушал внимательно, окинул меня тем взором, какой подобает всем Юпитерам врачебного Олимпа, и изъяснил профессорским тоном:

   - Ничего, батюшка, ни странного, ни таинственного в вашей истории нет. Гипноз - и больше ничего!.. Все явления выражены чрезвычайно ясно: и слабая память о всем происходившем во время усыпления, и это неизъяснимое блаженство, которое можно вызвать в пациенте простым приказанием, и ощущение умирания, и эта затаенная ненависть к гипнотизеру, соединенная с решительною невозможностью освободиться из-под его влияния,- все это, батюшка, гипноз - и ничего больше.

   - Однако...

   - Позвольте! При этом, конечно, расстройство всех функций головного мозга... абсолютное... Гипнотизация, да в таких размерах, что называется, через час по столовой ложке, да этого, помилуйте, никакая голова не выдержит: это ужаснее, чем морфинизм.

   - Согласен...

   - Позвольте! Вашему приятелю сохранить рассудок в целости было немыслимо... А все-таки случай оригинальный: барынька нашлась... Обыкновенно джентльмены эти эксперименты проделывают, а тут барынька вдруг... Да, позабавилась, покуда увидела, что ваш приятель совсем с рельс сошел, а там и отчалила, оно и в порядке вещей.

   - Ну, а дальнейшее?

   - Дальнейшее? Стечение самых обыкновенных случайностей, только получившее известную окраску под влиянием односторонне направленной мысли...

   - А смерть? Ведь предугадывал человек!

   - Смерть?.. Я склонен более предполагать тут самоубийство... Но вы говорите: разрыв ружья... Очень может быть... Это последнее, впрочем, я вам скажу, не дело медика или психолога, это скорее дело судебного следователя.

   Я не возражал ученому психиатру, хотя в душе не совсем с ним соглашался: мне почему-то представлялся Рок с его неподвижными блестящими, как свечки, глазами и вспоминалось известное изречение покойного принца Гамлета.

  

  

  

   Двадцать седьмого сентября 18.. года произошло в некотором роде знаменательное событие: Петру Ивановичу Жабникову пришла в голову мысль. Из этого не следует выводить заключение, что мысль в голове Петра Ивановича была явлением исключительным, напротив, мысли приходили ему в голову даже, можно сказать, очень часто, и иногда даже совершенно нелепые, но мысль, возникшая двадцать седьмого сентября, была вызвана совсем особенными обстоятельствами и могла быть чреватою грядущими последствиями, тем более что возникла она в голове Жабникова немедленно по пробуждении его от сна, а такие мысли он всегда считал самыми плодотворными.

   Дело в том, что накануне, как раз в день Иоанна Богослова, Петр Иванович был на охоте: ездил стрелять вальдшнепов в излюбленные Косорыловские ссечки. Вальдшнепа он не только не застрелил, но и не нашел ни единого; напрасно его кофейно-пегий Траверс носился между кустами, ломая сучья в стремительном беге,- вальдшнепов не оказывалось, словно их там никогда и не было. Но зато вместо вальдшнепов Петр Иванович нашел в лесу шестерых гимназистов от двенадцати до пятнадцатилетнего возраста, двух чиновников почтово-телеграфного ведомства, трех служащих на железной дороге, трех купеческих племянников, двух голодных актеров, трагика и комика, двух свободных мыслителей, семерых разночинцев, одного помощника клубного повара и одного чиновника особых поручений.

   Все это суетилось, бегало по лесу, чего-то искало и во что-то палило, и как палило. А меж кустами шныряли собаки различных мастей и наименований, вообще, это была картина, полная движения и жизни.

   И эта картина с поразительною ясностью предстала пред духовными очами Петра Ивановича на другой день, как только он проснулся и, собираясь встать, занялся предварительным почесыванием порядком-таки утружденной поясницы.

   А вслед за картиной вчерашнего дня пошли и другие воспоминания в том же роде.

   Вспомнилось ему, что и восьмого, и двенадцатого, и четырнадцатого, и двадцатого сентября он с таким же успехом ездил за' вальдшнепами, и везде, куда ни совался, встречал такую же разношерстную и разнокалиберную толпу, слышал пальбу и одиночную, и залпами, находил разбитые бутылки, исстрелянные листы бумаги, обрывки гимназических фуражек,- одним словом, все, что угодно, кроме вальдшнепов.

   Вспомнились ему и июльские, и августовские охоты, десяток убитых за все лето бекасов, тощих, как фараоновы коровы, столько же перепелов и коростелей да две утки, и с каждым новым воспоминанием все росло и росло волнение Петра Ивановича и дошло, наконец, до того, что, прекратив почесывание поясницы, он вскочил с постели, ударил кулаком по железной спинке кровати и воскликнул голосом рыкающего льва:

   - Нет! Так нельзя!

   Фигура Петра Ивановича в этот момент была великолепна: расстегнутый ворот рубашки обнажал волосатую грудь; одна рука упиралась в бок, другая крепко сжимала спинку кровати, над совершенно, можно сказать, девственной лысиной двумя гребнями вздымались из-за ушей начинавшие седеть волосики; правая бакенбарда плотно прилегла к щеке, левая же грозно топырилась, брови мрачно хмурились, глаза сверкали зловещим блеском, и он повторял:

   - Нет! Так нельзя!.. Нельзя-с!.. Не-э-э-эт!

   Вот тут-то и зародилась в голове его мысль, чреватая грядущими последствиями.

   Но сперва несколько слов о Петре Ивановиче.

   Петр Иванович был одним из крупных землевладельцев N-ского уезда и домовладельцем в городе N. Служебную карьеру совершал вначале в Петербурге в каком-то учреждении, где благоприобрел довольно значительный чин, солидную лысину и привык носить бакенбарды вразлет; по смерти же тетушки, оставившей ему большое наследство, бросил службу и переселился в N, где занялся абсолютным ничегонеделанием.

   Как проходил свою службу Жабников и как добился значительного чина, было неразрешимой загадкой, ибо по натуре своей это был человек увлекающийся и в своих увлечениях неизменно доходивший до абсурда; форменная ли казенная обстановка его сдерживала или какие другие причины - господь ведает, только на службе он, говорят, отличался даже замечательной выдержкой; как только полученное наследство дозволило ему пораспуститься и забыть, что над его шеей сидит бдительное начальство, Петр Иванович распустился вовсю и всякая выдержка пошла к черту.

   Сказавши, что Жабников занимался абсолютным ничегонеделанием, я выразился не совсем точно: он не состоял на государственной службе, не участвовал в земских выборах, не состоял попечителем учебных или иных благотворительных заведений, не занимался, наконец, хозяйством, вполне доверившись полячку-управителю, оказавшемуся сверх всякого чаяния честным малым, но ум Петра Ивановича находился постоянно в работе, и в нем то и дело зарождались новые идеи, с которыми Жабников возился и нянчился, как кошка с котятами.

   В области идей Петр Иванович был величайшим энциклопедистом: все сферы человеческой деятельности и знаний были ему равно доступны, от чистой математики до теории сапожного ремесла включительно, и если он не додумался до способа разведения махровых огурцов, то произошло это совершенно по независящим от него обстоятельствам.

   Были у него, однако, идеи, нисколько не уступавшие идее махрового огурца. Так, однажды он додумался (и додумался совершенно самостоятельно, без всякого участия графа Л. Толстого) до бренности человеческого естества и необходимости сближения с природою, почему несколько дней подряд не умывался, не чесался и пребывал весь осыпанный каким-то пухом.

   Друзья говорили ему по этому поводу:

   - Ты бы почистился иной раз, милый человек!

   - А зачем?

   - Противно смотреть!

   - Удивляюсь! Ведь коли ты, например, созерцаешь гусиного младенца, покрытого пухом, для тебя сие зрелище не только не противно, но даже, можно сказать, умилительно!

   - Ведь ты же не гусиный младенец!

   - Хуже того! Во много раз плачевнее и жалостнее!

   - Что плачевнее и жалостнее - это возможно, но...

   - Чего "но"? Я живу сообразно с природою.

   - Ну и ложь! Пойми, ты животное млекопитающее и как таковое имеешь все права на шерсть, но не на перья!

   - А ведь верно! - ударил себя по лбу Петр Иванович.- Степан!

   Появился Степан с немым вопросом в вытаращенных глазах.

   - А вычисти-ка меня, братец!

   Петр Иванович почистился и принял вид, свойственный культурному человеку.

   В другой раз я застал Жабникова за изучением "Полного карманного путеводителя по железным дорогам"; он так был занят своим делом, что не услышал моего прихода и привскочил на месте, когда я удалил его по плечу.

   - Тьфу! испугал! Порядочные люди всегда заявляют о своем присутствии.

   - Я и заявил.

   - Кто же так заявляет!

   - А то как же?

   - Ну, кашлянул бы или высморкался, или вообще, как между культурными людьми подобает!..

   - Ладно, в следующий раз! А ты чем это занимаешься?

   - Чем?.. Маршрут изучаю.

   - Какой еще маршрут?

   - В Пруссию, брат, ехать надо.

   - Это зачем?

   - Во-первых, ружье Кристофу Функу заказать, во-вторых, выучиться стрелять по правилам, преподаваемым в одном прусском лесничестве... И тогда, мой друг, прямо на все международные состязания!..

   - Вишь чего захотел!

   - Отчего же?! Разве я не могу выучиться?

   - В прусском лесничестве?! Ни во веки веков!

   - Да ведь господин фон Г. выучился!

   - Во-первых, ты не господин фон Г.; во-вторых, господин фон Г. обучался в молодых своих летах, а ты уже, слава богу, дожил до предела закоснелости; в-третьих, господин фон Г., по всем видимостям,- немец, а ты, сколько известно, если не из самого Царевококшайска, то по меньшей мере из окрестностей оного.

   - Что же из этого?

   - А то из этого, что прусское лесничество, обучившее господина фон Г. и преподавшее ему настоящие правила, тебе никогда оных не преподаст; напротив того, так обучит, что ты не токмо зайцу в голову не попадешь, но и по хвосту оного благополучно пропуделяешь.

   - Гм... А ведь, пожалуй, ты и прав.

   - Конечно, прав.

   - Прав, прав, сам теперь вижу, что прав... Немцы вообще народ ненадежный, а теперь, кроме того, сближение с Францией... нарочно не выучат.

   - Ну, вот видишь.

   - Да-с. Теперь я и насчет Кристофа Функа сомневаюсь: деньги слупит настоящие, а такую палилку пришлет - из-за угла разве палить... И будет прав по-своему, потому - сближение с Францией.

   - Отчего ты англичанам не закажешь? Деньги ведь тебе все равно швырять... По крайности вещь будет солидная.

   - Англичан я, брат, не терплю. С того самого момента, как меня в детстве гувернантка-англичанка собственноручно высекла, я их переносить не могу.

   - Причина резонная.

   - Понятно, резонная. Впечатления детства на век остаются, у меня и теперь при воспоминании соответственные части тела чешутся, вот как!

   - Однако ты очень впечатлителен.

   - И не говори! Однако кому ружье заказать?

   - Французам закажи: теперь сближение, так оно как раз кстати.

   - Кстати-то кстати, это я и сам понимаю, да у них там путаница какая-то: в Сент-Этьене, говорят, надувало на надувале сидит, Галанд тоже... их и на выставку не пустили... Форе-Лепажа я сам видал в деле - так себе ружьишки... Впрочем, об этом вопросе я еще подумаю.

   - А в Пруссию поедешь?

   - Ни за какие коврижки! Пропади она пропадом!

   И Жабников с некоторым даже озлоблением швырнул в угол "Карманный путеводитель".

   Из этих примеров явствует, между прочим, и то, какою настойчивостью в преследовании своей мысли обладал Петр Иванович. В своем неизменном движении вперед он не знал удержу и отступал лишь тогда, когда доводы contra отличались уж совсем подавляющею логикою. Притом же, как выше сказано, он был быстр и скоропалителен; эта скоропалительность во всей своей силе проявилась и утром 27 сентября.

   Жабников, в рубашке, вздев на одну ногу туфлю и позабыв надеть другую принадлежность того же рода, немытый и нечесаный, устремился из спальни в кабинет, присел за письменным столом и через несколько минут изготовил такой проект окружного послания:

   "М. г., знаю, что Вы, как страстный и опытный охотник, вполне сочувствуете процветанию в нашем отечестве этой благородной забавы; знаю, а посему и обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой пожаловать ко мне 6-го предстоящего октября, вечером в 8 часов для обсуждения вопроса об учреждении у пас в N общества охоты, проект устава которого будет мною к тому времени изготовлен. Вопрос назрел, м. г., и я вполне верю, что Вы это чувствуете так же, как и я, как и все, для кого слово "охотник" не пустое слово; позволяю себе надеяться, что в образовании нашего общества Вы примете живое участие не только как член оного, вносящий известную плату и пользующийся в силу этого соответственными правами, но и как человек ума и мысли, помогающий развитию общего дела субъективно с объективной стороны исследованием вопроса и путем здравой, разумной и всесторонней критики способствующий более подробной и совершенной выработке нашего устава. Смею прибавить, что после заседания желающие составить партию в винт найдут у меня все необходимые для того приспособления".

   На этом Петр Иванович остановился. Ему, с одной стороны, очень хотелось еще приплесть сюда, что он за честь себе поставить накормить гг. будущих членов ужином, а с другой, мелькала мысль: а вдруг их привалит целая орава, где я тогда и посуду-то возьму?

   По зрелом обсуждении он решил об ужине не упоминать, на всякий же случай положил приобрести фунт кровяной колбасы, пару керченских селедок да коробку сардинок, водка в надлежащем количестве предполагалась сама собою.

   - Чаю им дам,- продолжал он размышлять,- можно и рому подлить... а то, пожалуй, лучше и не подливать: народ они задорный, особенно эти псовые, им рому подлей, так они, чего доброго, вместо заседания взаимную травлю устроят...

   - Нет, надо подлить, обязательно надо! - пришел Жабников к неожиданному выводу,- а то еще скаредом обзовут, скажут, пожалел... Подолью, черт их дери!

   Он еще раз прочел составленный им циркуляр и остался совершенно доволен, хотя и смущало его несколько выражение "субъективно с объективной стороны": ему эта фраза и ужасно нравилась, и пугала в одно и то же время.

   - А ведь красиво, черт возьми! Бессмысленно немного, но зато красиво... Э, да кто там станет смысл разыскивать! Не всякому это в голову придет, а красота-то сразу в глаза бросается... Так тому и быть!

   В тот же день был нанят писарь, послание было переписано чуть не в сотне экземпляров, заклеено в конверты, снабжено адресами и почтовыми марками и полетело по городу смущать N-ский охотничий мирок.

   На другой день рано утром к Жабникову влетел Костя Полоротов, более известный под именем "кузена", юный душою, но весьма умудренный опытом прожигатель жизни, носитель в своем любвеобильном сердце всевозможных идеалов от шекспировской Дездемоны до торговки бубликами включительно, широким помыслом обнимавший весь мир по вертикальному и горизонтальному направлениям и горячо сочувствовавший всякому благородному проявлению общественной деятельности, если только при этом предполагалась хорошая выпивка. С самого дня рождения в течение тридцати пяти лет он все собирался остепениться, но это ему никак не удавалось по разным, совершенно, впрочем, посторонним и независящим обстоятельствам.

   &nbs