Вагинов Константин Константинович - Из ранних редакций

p;    Все смеются.

   "Соберем клюкву,- сердится старик,- продадим, купим у государства семена".

   Все отправились, собрали, продали, и семенами колхоз был обеспечен. Материала у меня очень много. Есть у меня еще набросок маевки под Ригой. Думаю написать большую повесть о китайской революции. Есть у меня знакомые. Материалов страшно много, жаль, если пропадут.

   - Конечно, жаль,- сказал Клешняк,- как не понять, да и сам я стал бы писать, да нет у меня образования; отсутствие образования меня душит.

  

   На другом конце стола сапожник, чокаясь пивом со случайным знакомым, утверждал:

   - Волшебно работает ГПУ. Вот в одной местности какие дела были: то скот прирежут, то почту ограбят, то кооперацию разгромят, и следов никаких не оставляют. Бились, бились, вызвали из Ленинграда ГПУ. Приехали. Остановились в гостинице. Смотрят - в ресторане две девушки сидят, шикарно одеты, по парижской моде, а откуда быть здесь парижской моде. Подмигнул один своей компании, взял у официанта салфетку и шасть к ним. Стал обслуживать. Слышит - девушки беседуют: "Славно мы почту обделали". Покушали они, платочками кружевными вытерлись, зонтики на ручки повесили, на ходики золотые взглянули, засмеялись. Пошли. А наши за ними. Видят - направляются барышни к одному домишке, на вид кляузному. Не успели агенты и мигнуть - барышни точно в овраг провалились. Стоят, удивляются. Искали, искали, спустились,- действительно, овраг, а в овраге комната битком набита девчонками и мальчишками,- беспризорники, значит. Одеты все так шикарно. Только долго не пришлось рассматривать, стрельба возникла. А атаманша у них в гостинице жила с фальшивыми родителями, дитя изображала, за ручку ее водили,- было ей четырнадцать лет. Ой, сметливая баба! - Сапожник отхлебнул пива и, совсем склонившись к уху своего собеседника, стал шептать; потом снова отхлебнул и почти закричал:- Истреблять таких гадов нужно!

  

   - Вы говорите, врачи - шарлатаны,- а вот какой случай,- проявил активность демобилизованный пограничник.- Было это лет шесть тому назад. Два дервиша перешли персидскую границу. Вечером раздалось пение этих индусов у чай-хана. На ночь они остановились у муллы во дворе мечети. Только утром одного из них находят мертвым. Завернули жители труп в саван, честь честью положили в узкий ящик - этот ящик всех покойников обслуживает. Отнесли на кладбище, вынули из ящика, похоронили. Второй, уже один, снова поет псалмы у чай-хана. Падает в беспамятстве. Выбегают из чайхана ай-сакалы, шепчутся, ждут, что скажет дервиш. Но дервиша отвозят в больницу. В больнице в то время лежало восемь больных мужчин и шесть женщин. Заведовал ею Егоров, а сторожил ворота Нурала, старик тюрк. Между ног его стояла винтовка. Вот положили труп на операционный стол. В окно видит Егоров, проходит по базару друг его Кохман. Для соблюдения формальностей зовет его присутствовать при вскрытии трупа. Был Кохман врачом пограничной комендатуры. Понятно, как судебного врача позвал Егоров его, ведь индусы перешли границу незаконно. А когда вскрыли Егоров и Кохман труп, увидели они легкие в белых пятнах - побледнели и переглянулись, поняли, что им уже не жить больше.

   Побежал Егоров к Нурале, велел ворота запереть, никого не выпускать и не впускать, потому что в больнице произошла великая кража - пять тысяч рублей денег.

   Вот запер Нурала ворота, стоит с винтовкой, ни фельдшера, ни сестриц с работы не выпускает. Кохман не ушел, хотя у него был револьвер.

   Надо сказать, больница-то стояла на пригорке, на окраине селения, и окружена была высокой стеной. Вот с этой-то стены и кричит Егоров проходящим по базару, чтоб позвали уполномоченного ГПУ и председателя райсовета. Им говорит со стены, что обнаружен случай легочной чумы, чтоб немедленно послали шифрованную телеграмму в Бейбат наркомздраву, а что он сам заперся в больнице и чтоб ее моментально отделили от селения.

   Первым делом пришел из погранохраны батальон, оцепил больницу. Таким образом изолировал ее совершенно.

   И вечером в чай-хана, спокойно покуривая териак, седой Гайдар-Али, поглаживая бороду, говорил, что, конечно, дервиш - эмиссар английского падишаха, откуда могут быть в больнице такие деньги.

   С утра опять скрипели арбы и пели кочевники, пригнавшие баранту.

   Из центра прибыл эшелон и двойной цепью окружил все селение. В больнице все узнали, в чем дело. Первым заболевает доктор Кохман.

   Фельдшер пытается перелезть через стену и спастись. Егоров его настигает и убивает.

   А подошедшие части велят жителям выйти нагишом, ничего не брать с собой,и все дома сожгли из огнеметов, жителей вывели в карантин. Через шесть дней в больнице все умерли, все трупы по приказанию Егорова были вынесены во двор. Так, Егоров умер последним. Тогда трупы сожгли из огнеметов, а больницу окурили газом.

   Конечно, такого врача забыть нельзя, вечная ему наша благодарность. Конечно, после смерти Егоров был награжден орденом Красного Знамени, семья получила единовременно десять тысяч рублей и пожизненно оклад жалования.

   - А я там потерял невесту,- неожиданно закончил пограничник.

  

   За этим же длинным столом говорил царский солдат комсомольцу:

   - На охоту мы иногда ходили, белок, ворон стреляли, а чтоб неприятеля - никогда. Как придешь с разведки, идешь на охоту белок, ворон стрелять. Был у нас подпрапорщик, имел все четыре степени креста и все четыре степени медалей. Вот были мы в разведке. Как малейший шорох - все валились. Слышим, кричит он: "Слева немец!" - Все мы и убежали, и подпрапорщик вместе с нами. Один остался прапорщик.

   Вернулся он из разведки.

   "Как вы смели начальника бросить?"

   Стал бить по морде.

   Он вообще бил по морде.

   В разведку пошли и прапорщика шлепнули. За ноги взяли и тащили. Голова по камням - так-так-так. С берега Двины сбросили. Храбрый был, гадина. Всем велит прятаться, а сам не прячется. А за то убили, что бил по морде. Там убить было простая музыка. Во время наступления ни черта не увидишь. Отправили этого офицера в Черниговскую губернию на родину, поповский сынок. А знаешь, какое наказание на фронте было? Если солдат провинится, то становят его под ружье на окопе открыто, стреляй, немец! А немец знал, никогда не стрелял.

  

   За этим же столом сидел Локонов. Перед ним лежала раскрытая книга.

   - Что вы читаете? - спросила незнакомка.

   - Сказки Щедрина.

   - Как вам не стыдно, взрослому человеку сказки читать,- возмутилась девушка.

   Локонов посмотрел на нее, на ее значок ГТО.

   - Это политические сказки,- ответил он.

   - Тогда другое дело,- сказала девушка.- Я из пятидесяти сорок пять попадаю в мишень,- продолжала она,- хотела бы я спуститься на парашюте. Вы никогда не спускались? - спросила она.

   - Не спускался,- вместо Локонова ответил задумавшийся Клешняк.- В то время у нас парашютов не было. Это теперь аэропланы всё, прежде, в партизанской войне, конь всё. И победу принесет, и от плена избавит. Сами голодали, а своих коней кормили.

   - Конь и в будущей войне будет нужен,- сказала девушка.- Я это знаю, я и на коне умею ездить, обучалась.

   - Э, черт возьми,- сказал Листяк, оглядывая удовлетворенно длинный стол.- Вот тут проходил я мимо санатория, дюже хорошо быть доктором. Он над своим обидчиком, что ведьмак, может подшутить, он не станет палить из револьвера, панику делать. Всего лучше быть хирургом, так мыслю. Жил в Таганроге хирург,- Листяк подмигнул всем собравшимся,- заметил, что жинка ему изменяет, уехал будто дня на три, а сам тайно вернулся. Входит тихохонько в спальню, видит, жена с любовником обнявшись спит. Дал он им еще снотворного, вынул инструмент из желтенького чемоданчика, злодея своего выхолостил, зашил шелковой ниточкой, все, как полагается, и ушел, как будто его и не было. Мыслю так. Солнышко светит. Просыпается парень, глаза протирает, чувствует резь. Взглянул, что за неприятность, и обмер, понять никак не может.

   - Не с тобой ли это произошло? - толкнул парень Листяка.

  

   Глуховатый помощник машиниста, бывший клепальщик, работающий на 5-м ГЭСе, стараясь, чтоб слышали все, рассказывал своей жене:

   - Вот мы во дворце теперь, а прежде? Ты не знаешь, молода. Фабричные при Александре III что черти жили, а вот такие девчоночки, как та, еще плоше жили. Возьмут пару селедок - в кипяток. Сварят этот кипяточек, похлебают - вот и обед весь.

   Раньше ручная работа была, раньше все пердячим паром поднимали, чернорабочий получал, поднять и бросить, шесть гривен в день. Вот и живи! - Он обвел глазами окружающих.- Попотчуешь старшого и не раз, последнюю шкуру сдирает с человека! Потом он и взял меня к себе - сорок пять рублей.

   Опьяневший помощник машиниста, сидя прямо, как бронзовый истукан, смотрел на сновавших очумевших официантов, затем снова раскрыл свой громадный рот и продолжал свой рассказ:

   - Потом на сборку паровоза, опять попотчевал, да двадцать пять рублей сунул сухеньким!

   Говорит он мне:

   "Всю партию угости, двадцать пять человек. Ты не скупись, а то и вон выгоним, ничему не научим!"

   - Ты слушай меня,- обратился он к своей молодой жене.- Пришло время - воскресенье. Полведра водки, пиво, колбаса, ветчина, рыба - пятьдесят рублей пришлось истратить. Стал получать я уже трешку. Годков через пять стал я уже получать сто сорок в месяц. Я и одежонку справил, бабенку из деревни взял и за двести пятьдесят рублей шубу купил.

   В партию в девятнадцатом году вступил,- обратился он к Ловденкову.- Вот когда я вступил. Послали меня сначала на реализацию урожая в Самару, а потом на продразверстку в Лугу. Хорошо было. Ешь яичницу хоть из десяти яиц, а теперь заработаешь на заводе горб один, не то что шубу хорьковую! Брата-то у меня раскулачили! - оживился он.- Накрал, подлец, много, серая деревенщина, разжился, меня не признавал. Изба с сенями, с погребом, рига с гумном после смерти отца мне досталась, а я ему за семь пудов ржи уступил, вот как драл! Пользовался тем, что у нас в Питере голод был. Деревня обнаглела! Перчатки во какие, в избах занавеси тяжелые, шерстяные, а зеркала не входят - прорубают пол, яму выроют! Кровати никелированные. И вот курицы сидят и гадят на кровати. Сани плетеные, сбруя, шапка каракулевая - вот каков мой братец, вот какие они, сладкие деревенские кулачки! Гармони у них немецкие, в каждой деревне десяток велосипедов, в избе у братца две швейных машины были, по праздникам носил часы золотые, по будням серебряные. Нынешним годом все отобрали, могу только приветствовать. Дочка у меня геолог,- обратился он к Клешняку,- нынче на практике, на Урале. А я и в гражданской войне участвовал, на защите Ленинграда, тогда Петрограда, взяли одиннадцать танок, сняли попа с колокольни. С колокольни (поп> стрелял из пулемета.

   - Помнишь, как казаки наших,- обратился Ловденков к Клешняку.- Разденут догола: ты моряк - ныряй в прорубь! А хорошо казаки ездили верхом, даже бабы! - удивляешься, как не разорвутся... Ездят на лошади и учатся, лежачих саблями рубят. Помнишь, старина?

  

   Гроза продолжалась. Дождь лил как из ведра. Ручьями с пригорка к пруду бежала вода.

  

   - Никогда не забуду,- вмешался Клешняк.- Я лежал на дороге раненый, вижу красные лица австрийцев, вокруг горят деревни, наши бегут, пулеметы бьют, высекают искры из гравия - вот эти-то искры я никогда не забуду, пустяк, а навсегда запомнились. Помню я еще такой же пустяк: у нас в окопах, конечно, было грязно, и вдруг вырос над нами куст незабудок - окоп был из дёрна, на краю окопа он вырос. Все мы смотрели на него и улыбались.- Клешняк задумался. Он вспоминал свою попытку бежать из плена и адский труд за это на итальянском фронте.

   - Как ослу, мне приходилось таскать на себе снаряды и провиант снизу, где было тепло и шел дождь, в морозные горы. Одежда, ставшая мокрой от пота, там оледеневала. Так изо дня в день снизу вверх, сверху вниз, пока человек не падал. Тогда нас отправляли в госпиталь с диагнозом - истощение и катар верхушек. После такой передряги мы в госпитале жили некоторое время, а потом загибались. Как начнем загибаться, камфары нам вспрыснут и устроят искусственное дыхание. Сад был перед госпиталем, росли маки, мы всё пытались их скушать, вечно не могли обеда дождаться. Более сильным больным нас из жалости отгонять приходилось.

   - Все это ерунда и выеденного яйца не стоит. Был и я в туберкулезном лагере в Богемии. Нас там было сто одна тысяча. Вокруг горы, сосновые леса, а мы ничего жили, правда, в сутки человек двести пятьдесят умирало. Были среди нас и черногорцы, и сербы, и итальянцы, нагляделся я тогда, а вот и сейчас жив.

   - Чистота была такая, только шамать было совсем нечего. Лучше итальянских докторов нет на свете. Русский через полотенце тебя выслушивает, а итальянец не брезгает, своим чистым ухом к груди прикладывается. Потом я был обменен. Вынесли меня на носилках на границу, стал я в гражданской войне участвовать, поправился.

  

   Справа за отдельными столиками:

   - Старик беззубый, а курицу каждый день требуешь!

   - В кушаньях должна быть мысль!

   - Солененькое призывает выпить... Хороша селедочка!

   - Сейчас бы скушалась парочка хорошеньких яблочек, лучше, чем чай.

   - Крадлив ты очень, вот тебя и выгнали.

   - Да ты не бери единичные случаи!

   - Что ж, тебе брать всемирные?

  

   За длинным столом:

   - Быть инженером, иметь целый мир в голове,- сказал Клешняк.

   - Был я на Кавказе - бродят там инженеры по горам, как серны.

   - У меня плохой аппетит.

   - Аппетит? У тебя и так корова пролетит!

  

   Слева за отдельными столиками.

   Престарелый муж раздраженно своей престарелой жене:

   - У тебя, Таня, птичий ум, ты этого не замечаешь, это твое счастье.

   Поднимаясь из-за стола, бородач:

   - Живот не зеркало, чем набил-набил, ну и ладно. Усач:

   - Живот не зеркало, в него не смотреться. 1-ая пожилая женщина:

   - Питер-то наш приукрашается. Любая улица, возьмите, вся она в цвету.

   2-ая пожилая женщина:

   - Ленинград мне апатичен. Какая-то в нем укоризненная чистота.

  

   Бывший солдат царской армии, прямой, как палка, спускаясь по лестнице:

   - Рабочий класс должен погибнуть, как швед под Полтавой.

  

   Прекрасная луна появилась. Облака плыли под ней и над ней. 'Изредка они ее заслоняли.

  

   В парке под первым деревом.

   Первый пошляк:

   - Не говорите о температуре, все равно вы темпераментной не будете.

   Второй пошляк:

   - Зачем я поеду в Перу, когда у меня есть перочинный нож?

  

   Под вторым деревом.

   Молодой человек служит в Эрмитаже, говорит медленно:

   - Я долго думал о японских гравюрах... По-моему... они бывают трех родов... хорошие... средние... и плохие.

  

   Под третьим деревом:

   - Мой приятель получил массу денег, он не знал, куда их деть, он решил приготовить крюшон!

  

   На первой скамейке. Вдова говорит своей подруге:

   - Сердце у меня весеннее, тело осеннее...

   - Иди ты,- раздался голос,-горячим ситным, Александровскую колонну обтирать!

  

   По лестнице, пошатываясь и ругаясь, поднимались две фигуры. Одна вела другую.

   - Не веди меня, я сам дойду!- вырываясь, произнесла одна из них и растянулась.

  

   На дорожке у пруда.

   - Нет, врешь, отошла твоя святая Русь, одетая в черную рясу спереди, в мундир сзади.

   Прямая, как палка, фигура оскорбленно уходит.

  

   На дорожке у фонтана скрип шагов. Молчание. Голоса:

   - И вот святые отцы начали устраивать для нас н для наших семей прогулки на пароходе вверх по Неве с целью отвлечь нас от политики. Во время этого катанья вели они душеспасительные беседы, но шалишь, время уже было не то!

   - Что ваши ксендзы, что наши попы...

  

   На дорожке у позолоченной статуи вспыхивает спичка, освещает бородатое лицо.

   - В Тифлисе, над Курой, в Метехском замке при меньшевиках была тюрьма. Мы ее называли раем! Из всех стен ключи били!

  

   В беседке в китайском стеле сидят вузовцы.

   Один из них:

   - Вхожу я в каюту. Вижу, сидят три грека. Стоит на столе хурма. Греки в преферанс играют. Стали они меня спрашивать, почему в Германии революцию рабочие не устраивают. Принялись хвалить советскую власть. Это, значит, стали меня испытывать. Я молчу. Только утром встал я, чтоб вымыться, взял чужой чемодан, чтоб пройти к умывальнику, чувствую, пустой, взял другой, тоже пустой. Удивился. Взял третий - тоже не тяжелый. Понял я, что это контрабандисты из Ялты в Сухум за табаком едут.

   Вот они вернулись и с ними четвертый. Сели за стол, стали пить и закусывать, смирнские ягоды вспоминать, о своих знакомых рассказывать. Я лежу на койне, точно книжку читаю. Пили, пили. Вот один и говорит:

   "Был у меня компаньон, Костя Терзопуло. Потом я узнал, он известный фармазон. Я думал, он честный человек. Я тогда гастрономический торговля держал, хорошо торговал, сам Юсупов у меня вино брал. Ялта тогда совсем другой город был. Приходит весной ко мне Костя, говорит: "Твой капитал, мой работа, давай деньга, ресторан откроем. Большой деньга получим". Открыли. Торгует, торгует Костя, а деньга нет. Прихожу, вижу, всех знакомых красивым жирным куском угощает. Я говорю ему: "Что ж ты, Костя, людей дарма кормишь". А он смеется и возражает: "Надо, чтоб нас любили. Ты не беспокойся, нужных людей кормлю, потом деньга будет".

   Жулик, а красив. Мускулы, честное слово, французские булки. Большой несчастье случилось. Жена его шашлык многа покушал. Полный женщина такой, красивый. Жил Костя прямо князь Юсупов, Квартира, зеркала, кровать мягкий. Любил свой жена очень. Позвал доктора знаменитый. Тот подходит, жена осматривает.

   "Ничего,- говорит,- не беспокойся, слабительный нужно".

   А жена через несколько часов помер.

   Достал Костя наган, клялся:

   "Жив не буду, убью_: шарлатана".

   Ходил по Ялте, ходил и надумал. Пришел на кладбище.

   "Ты,- говорит звонарю,- в три часа выстрел услышишь, во все колокола звони, чтоб все слышали".

   Деньга тому человеку дал.

   Пришел домой, сел за стол, пишет, и пишет, написал всем нам записка, в, час дня приходи ко мне в гости.

   Пришел мы, стучал, стучал, не отпирает. Глядим в дверной дырочка - видим, Костя за столом сидит, лицо у него белый, наган у виска держит.

   Стали мы дверь колотить, кричать:

   "Не кончай жизнь самоубийством"

   А он тоже кричит:

   "Не ломайте, сначала вас убью, а, потом себя".

   Выбежал мы на улица народ собирать, спасать Костя. Взглянули вверх, видим, Костя стрит во весь фигура на окне, в рука наган держит. Сбежался народ прямо тысячи, а он опустил наган и начал покойница хвалить.

   Притащил мы пожарный лестница, сам комендант базара по ней взобрался, уговорить хотел мой компаньон, но Костя угрожать наганом стал.

   Долго речь к народу держал, бабы реветь стали. Вдруг бросил народу свой часы золотой, чтоб могильный памятник ему и жене поставили, взял дуло наган в рот и выстрелил. Вот бим-бам-бом зазвонили все колокола.

   Мы даже испугались.

   Да, любил он свой жена".

   Всю ночь контрабандисты беседовали, прямо спать не давали, а затем песни петь стали и совсем откровенничать.

   - Ну, это мелочь, какие это контрабандисты, крупных мы-то повывели.

   - И эту мелочь выведем.

  

   Клешняк, останавливаясь на мосту:

   - Вот был какой случай. Девочка-киргизка ночью приехала верхом в ГПУ. Двенадцати лет отец ее продал шестидесятидвухлетнему старику как жену. Старик издевался над ней, изнурял тяжелой работой, пытался изнасиловать.

   Старика осудили на 10 лет со строгой изоляцией.

   А он на суде:

   "Если не я, то мой род убьет тебя..."

   Девочку суд отдал в детдом, решил считать без отца, без матери.

  

   В беседке в турецком стиле, за шахматами:

   - Я тебя, как Чемберлена, поставлю в тупик.

  

   В глубине парка.

   На полуострове.

   Первый хулиган, послюнив карандаш, тщательно выводит на колонне:

  

   Зачем же спереди и с тыла

   Ты хочешь вызвать то, что было.

  

   Второй хулиган, сидя на дорожке, напевает:

  

   Ах, эти рыжие глаза

   В китайском стиле,

   Один сюда, другой туда,

   Меня сгубили.

  

   Отрывает.

   Первый хулиган, кончив писать, отходя от колонны:

   - Где Вшивая Горка?

   Второй хулиган, сидя:

   - Он пошел поводить бабу.

   Первый хулиган:

   - Колотушки с собой?

   Второй хулиган, поднимаясь:

   - С собой.

   Уходят.

   Появляется Анфертьев с женщиной.

   У искусственных развалин парень с девушкой.

   Парень декламирует:

  

   Свободу я благословляю.

   Но как-то грустно мне порой

   Господский дом в деревне видеть

   Уж запустелый, не жилой.

      Закрыты ставни, заколочен...

      Безносый лев на воротах

      Нам говорит красноречиво,

      Что с носом был при господах.

  

   Час был поздний.

   Павильон для танцев был освещен. Из открытых дверей неслась музыка.

   За столом сидел шумовой оркестр, ноты лежали на столе, музыканты сидели на зеленых садовых скамейках. На старинном полукруглом диване, с резными ручками в виде лебедей сидели зрители.

   Восемь пар танцевали танго.

   Павильон был расписан в помпейском стиле. У потолка на стенах неслись колесницы, пели птицы, висели гирлянды, змеились арабески.

   Мировой с незнакомой девушкой танцевал танго. О, этот когда-то бешено модный танец.

   - Знаете,- сказал он:

  

   Не знал ни страха, ни позора

   И перед смертью у забора

   Пропел последнее танго.

  

   Вшивая Горка и Ванька-Шофер сидели на диване. Когда Мировой и незнакомая девушка кончили танец, зрители зааплодировали.

   - Нечего в ладоши хлюпать,- сказал Мировой, подводя девушку к дивану,- в молодости мы еще не так отплясывали.

   В это время в павильон входили Ловденков и Клешняк.

   - Вот плац для танцев, пойдем посмотрим на семизарядное танго, кадриль,- сказал Ловденков,- я на эту гадость - танцы - жаден.

   Мировой, Вшивая Горка и Ванька-Шофер удалялись.

   Утром сторож сокрушенно у памятника Екатерины.:

   - Эх, гады! Безбородку с задом оторвал" и унесли...

  

  

   Все существо Анфертьева проникалось безотчетным томлением. Волчьими глазами глядели фонари. Они казались Анфертьеву красными угольными точками, улицы казались более темными, чем были они на самом деле, более узкими, панель как бы убегала из-под его ног. Он шел так, как если б шел в гору, весь склонившись вперед, он готов был упасть.

   Эту песню пел уже не он, сознание покинуло его.

   Он пришел в себя. Перед ним сидел Вшивая Горка. В комнате носился пивной чад, знакомые фигуры завсегдатаев бросали слова, исповедовались, дремали, где-то далеко стояла стойка.

   Помимо своей воли Анфертьев продолжал свою речь, начатую в бессознании. Он прислушивался к своим словам, как к чему-то чужому.

   Он замолчал.

   Кругом шли обычные пивные разговоры о службе, ревности, рябчиках и пивных.

   Как в трубу ему кричали разные голоса:

   - Иду я по городу, мучаюсь и думаю, сколько в городе сейчас людей идут и ревностью мучаются.

   - Да ты не мучайся, это старая страсть, направь свои силы на другое, будь мужчиной.

   - Излишне доверял своей жене - вот и мучается,- вставил свое слово опухший человек.- В женщине нельзя быть уверенным. Мой приятель шофер свою жену всюду за собой таскает.

   - Кто здесь шоферов поносит. Я шофер, вы все здесь мартышки, молчите.

   - Да что же ты лезешь своей бледной щекой на мой румяный нос,- узнал Анфертьев голос Нерва.

   Лица стали выступать из тумана. Анфертьев понял, что Вшивая Горка обращается к нему:

   - Лакернем еще.

   Анфертьев подставил кружку. Вшивая Горка налил туда спирту.

   За столик Вшитой Горки и Анфертьева сел мрачного вида человек.

   - Эх,- сказал он,- какие теперь игроки! Раньше бывали биллиардные состязания - из-за границы гастролеры приезжали! Помню, приехала одна француженка... всех обыграла, даже Чижикова, лучшего игрока России.

   Да, еще во времена Нэпа это доходная статья была. Вот, возьмите хотя бы меня! В 24-25 году я был безработный и ходил без денег. Жил я во Пскове. Чтобы сделать деньги, прихожу в клуб к десяти часам. Увидит меня шпана и начнет деньги собирать. Принесет мне рубля три:

   "Саша! играй".

   Я к маркёру:

   "Мне биллиард!"

   Маркёр кий приносит. 2-3 часа - 20-30 рублей. Половину отдаешь шпане, половину себе. А теперь все футбол, бокс ^мерзость одна, даже настоящей французской борьбы нет. Помню, французскую борьбу скобари здорово любили.

   Говоривший взглянул вдруг пристально на своих собеседников.

   - Кажись, не туда я сел.

   - Посиди, парень, ничего, поболтаем,- сказал Вшивая Горка и налил подсевшему спирту в кружку.

   - Нагазовался я сегодня.

   - Небось гусыню одолел.

   - Кто это там в перчиках вошел? Вшивая Горка обернулся. Это был Мировой.

   - Эх, ноги,- сказал он, подходя к столику и обращаясь к Анфертьеву.- Возьми мешок и слетай за полфедором.

   Но Анфертьев бессмысленно посмотрел на него. "Ноги" были пьяны совершенно.

  

  

  

   Клешняк ехал навестить брата техника на нефтяных промыслах в Баку, которого он <не> видел лет двадцать. Откуда он должен был вернуться домой в Киргизию через Красноводск на Арысь. Он с удобством расположился на верхней полке. Он следил, как исчезает бывший Петербург, ныне Ленинград.

   Некоторое время пассажиры сидели молча. Присматривались друг к другу. В уме оценивали друг друга. Старались отгадать социальное положение друг друга. Возможно ли в случае чего доверить вещи? С этой целью начали перебрасываться незначащими фразами. Затем стали готовиться ко сну. Перед сном развернули пакеты. Закусили. Некоторые запили молоком, другие пивом; один парень очень осторожно, стараясь, чтобы никто не заметил, опрокинул полстакана водки. Затем, закусив изрядно, сказал:

   - Ехал я в поезде. Был осмотр. Вывели троих. Санврач остался, рассказал нам об одуванчиках Божьих. Оказывается, наконец-то, идет настоящая борьба со вшами.

   - Надо выкорчевать это зло, покончить,- прервал человек лет 48 в синем пальто.- Помню, на фронте мы совсем от бекасов ума решились. Вешать их стали. Выдерешь волос и повесишь на нем вшу! Да всех ведь не перевешаешь. Надо организованно с ними бороться.

   - Вот я и говорю: еду я в поезде. Приходит в вагон санврач, всех осматривает. Шапки велит снять, ворот расстегнуть. Нет ли у кого паразитов? У троих в волосах нашли - вывели. Жених и невеста ехали. У невесты-то и нашли. Стали парни смеяться: "Что ж ты захороводил такую вшивую?" В публике, конечно, разговоры - на вагон три человека - сейчас это много. А санврач и говорит: "Это еще пустяки, а вот мне пришлось взять на Митрофаньевском кладбище трех старушек-побирушек. Волосы у них были совсем живые. Вошел я с санитарами в бывшую сторожку, там раньше могильщики жили. Смотрим, в углу позеленевших хлебных корок почти до потолка - ясно, старушечья жадность и трусливость, а старухи пьяные сидят на лохмотьях, водку пьют, хохочут и скоромное вспоминают. Увидели нас, испугались. "Мы нищенки-стрелушки,- стали они лебезить перед нами,- кто нас обидит, того Бог обидит". А мы от них подальше.

   "Жилплощади у нас нет, мы в этой сторожке и поселились, не выгоняйте нас!"

   "Никто вас выгонять не собирается,- говорим мы,- а вот дезинфекцию придется произвести".

   Ну, мы их на грузовик погрузили и в дезинфекционную камеру повезли. Крику-то сколько было на грузовике.

   "Ой! светопреставление, конец света!"

   "Ой, мы горемычные, несчастные старушки!" - а это всего-то их везли, чтоб от вшей избавить! Ванну им сделали, обрили их. Тут они уже совсем завопили: "За что опозорили нас, старушечек..." - это, значит, обрили. Причитать над собой стали. Всю жизнь свою сиротскую вспомнили.

   А при дезинфекции в матрасах оказалась масса денег. Даже золотые были, а о серебре и говорить нечего, на черный день все копили". -

   - А может быть,- вмешался старик,- себе на похороны? Может быть, хотели, чтоб их как следует похоронили, чтоб гроб был не какой-нибудь, а дубовый, и чтоб место было попочетнее, поближе к церкви.

   - Вероятнее всего, что здесь просто обыкновенная старушечья жадность,- сказал вузовец.

   Постепенно разговор перешел на стариков, заговорили о стариковской жадности и эгоизме.

   Но беседу нижних пассажиров прервал Клешняк.

   - Вот вы говорили о вшах,- обратился он к вузовцу,- вот как обстояло дело с ними в Киргизии несколько лет тому назад: и подумать не могли, что без вшей жить можно. Прямо страшные картины наблюдать было можно. Стоит девица лет семнадцати, юбка у нее широкая, поймает вшу в голове и на зубы, стоит, сосет и шкурку выплевывает. Приедешь в пикет, пьешь чай, а они, черти, как автоматы стоят в ряд и как бы еде способствуют. Откроешь рот, чтоб положить кусок сахару, и они все рот раскрывают. А другая девица начнет свою юбку качать - вентилировать, а ты тут чай пьешь. Прямо звериный быт был Ничего, взяли мы их в оборот, теперь киргиза ты не узнаешь.

   - Что? проснулись? - вставил вузовец.

   - Как будто проснулись; теперь у нас там есть школы, техникум, вуз есть.

   - Ну довольно, расскажите что-нибудь из жизни.

   - Было это совсем недавно на родине Тельмана в Гамбурге, город самый коммунистический в Германии, фашисты недавно пришли.

   Пришел туда советский теплоход "Макс Гельц" - грузовой. Фашисты видят советское судно, судно страшного врага, да еще это судно носит имя Макса Тельца, это имя в бешенство приводит фашистов.

   Перед приходом "Макса Тельца" было распоряжение фашистов: разогнать артель, которая разгружала советские теплоходы, конфисковать все имущество и деньги в банке этой самой артели.

   Вмешалось наше Торгпредство. Фашисты согласились разрешить погрузку "Макса Гельца", но преследовать артель продолжали. Прежде всего выловлен был председатель артели Ян Томилинг - коммунист.

   Его бесконечно мучили, издевались, ломали кости. Жена бегала по полицейским участкам.

   "Хоть покажите мне моего мужа".

   Наконец ей сказали:

   "Извольте!"

   Ввели ее в комнату.

   Видит она, гроб стоит посередине, в нем лежит Ян Томилинг, после смерти он был повешен.

   Стали они потом охотиться за его заместителем коммунистом Францем, фамилий его я не помню, но поймать его не удалось.

   Все Же погрузка кончилась, "Макс Гельц" должен уходить. Немецкие грузчики должны сойти с судна, но вместо этого они приходят в Красный уголок.

   Сели, облокотились, видно, что очень расстроены.

   "Последний кусок хлеба нам сегодня съесть,- говорит один.- Может быть, нас ждет судьба Яна Томилинга".

   А другой говорит:

   "Разве впервые нам бороться с фашизмом.- Напишем письмо советским грузчикам".

   Написали коротко тут они, всего 30 строк.

   "Ну вот что,- сказали они, кончив писать,- у нас здесь канифас-блоки, бухты троса - берите, нам они уже все равно не нужны".

   - Довольно из жизни, ты нам что-нибудь сам наври,- раздался веселый голос с верхней полки.

   - Было это за 800 лет назад. Жил царь в тайге - Григорий Апельсинов, у него сын Георгий Победоносец. Всю науку превзошел Георгий, а особенно любил охотиться. Ходит со своей централкой, пташек стреляет. А в городе жил поп. У него была лавочка. Торговал он здорово.

   - Постой-ка, еще случай из жизни,- продолжал рассказчик.

   Уже три года я работаю на "Дзержинском" кочегаром. Сейчас вот еду в отпуск, везу сыну лошадку.

   - Вот танцы-то будут,- сказал токарь.

   Кочегар любовно стал развязывать деревянного коня, чтоб показать токарю.

   - Это чрезвычайно авторитетное судно,- вмешался вузовец.

   - Еще бы, оно дважды получило Красное Знамя. Токарь стал осматривать лошадку.

   - И вдруг в последний рейс судно стало контрабандным,- продолжал кочегар, поглаживая лошадку.- Контрабандист жил у нас в отдельной каюте. Он рассчитывал на то, что это образцовое судно Балтики.

   Вот он подвесил на ниточках под одежду заграничные пластинки для патефона, 3 или 4 коробки иголок, мембрану и штангель и пошел в город. Его заштопорил в контрольной будке таможенник. Видит, человек свежий, хотя и с "Дзержинского". Провел таможенник по его спине и говорит:

   "Будьте любезны, гражданин, зайти в будку,- Расстегивайтесь".

   Отобрали, составили протокол, штрафу 325 рублей.

   Мы все взволновались. Ребята совершенно были взбешены: "Товарищеский суд над ним. Мы своими кровными мозолями добывали первенство в СССР... а ты из-за проклятой мембраны... ты сознательно или несознательно - только это позор... не только тебя".- А он стоит, смотрит, большущие глаза такие с синими яблоками. Вынесли: выговор и лишение права заграничного плавания на 6 месяцев. Вот как перевоспиталась публика. Лет десять тому назад мы ведь все горами прямо возили контрабанду.

   - Лошадка славная,- сказал токарь, держа игрушку за гриву.- Наследник твой доволен будет. Сколько ему лет-то?.. Шесть - в самый раз.

  

  

   - Вот, - сказал видавший виды вузовец,- был я в Кутаисе. При мне такой случай произошел.

   Около Кутаиса жила семья. Там есть такой обычай: ездить частенько к родственникам в гости. Вино пить, весело проводить время. Там пьют не так, как у нас: там всегда выбирается председатель. Председатель выпивки, значит, следит за порядком. Они пьют организованно, никогда там человек под столом не валяется. Приезжает старик из Кутаиса к своим дальним родственникам. Конечно, те рады. Вино свое, тут же и виноградники. Созвали, как водится, родственников, друзей. Старика, натурально, выбрали председателем. А старик подвел - во время выпивки за столом помер. Конечно, паника. Везти хоронить в Кутаис надо. Вагон нанимать! а вагон нанять дорого, не по средствам! Родственники и друзья беседуют: как тут быть? Видят, наступило утро, Один был тут человек хитрый, предлагает: нарядить покойника, как живого, посадить на арбу и отвезти на вокзал. Поспорили, обсудили. Так и сделали. Вот, явились они на станцию: бутылки в руках держат, покойника под руки тащут, будто совсем пьяного. Песни поют, кричат: ура! Одним словом, веселье будто в разгаре. Ввалились в вагон, мертвеца посадили у столика. Пьют, беседуют, хитрого человека хвалят. Случилось так, что вино все вышло. Вот они на очередной станции оставили старика одного - побежали за вином. Входит тюрк. Ставит один чемодан на одну полку, а другой чемодан был тяжелый. Поднимал, поднимал тюрк, да и уронил на старика. Стукнул чемодан пассажира по башке, тот и упал. Стал поднимать старика тюрк, видит, пассажир мертвый. Весь задрожал тюрк: убил я человека! Поезд в это время тронулся. Слышит шум. Осмотрелся тюрк. Слышит шум, сейчас войдут, что делать?