Вагинов Константин Константинович - Из ранних редакций

  

  

   Вагинов К. К. Козлиная песнь: Романы / Примеч. Т. Л. Никольской и В. И. Эрля.- М.: Современник, 1991. (Из наследия).

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Козлиная песнь (Из ранних редакций)

   Бамбочада

   Гарпагониана

   <Записка М. Э. Козакову>

   Вставки для второй, неоконченной редакции

  

  

  

  

   Художественное произведение раскрывается, как шатер,- куда входят творец и зритель. Все в этом шатре связано с творцом и зрителем. Невозможно понять ничего без знания обоих: если знаешь зрителя, то поймешь только часть шатра, если знаешь только творца, то, наверное, ничего не поймешь. А кроме того, читатель, помни, что люди, изображенные в этой книге, представлены не сами в себе, т. е. во всей своей полноте, что и невозможно, а с точки зрения современника.

   Автор в следующих предисловиях и книге является таким же действующим лицом, как и остальные, и поэтому, если можешь, не соотноси его с реально существующим автором, ограничься тем, что дано в книге, и не выходи за ее пределы.

   Если же твой ум так устроен, что каждое литературное произведение ты соотносишь с жизнью, а не с литературными же произведениями, то соотнеси с эпохой, с классом, с чем угодно, только не с реальным автором,- будь человеком воспитанным.

  

  

  

   Вот я и закутался в китайский халат. Все рассматриваю коллекцию безвкусицы. Вот держу палку с аметистом.

   Как долго тянется время! Еще книжные лавки закрыты. Может быть, пока заняться нумизматикой или почитать трактат о связи опьянения с поэзией.

   Завтра я приглашу моих героев на ужин. Я угощу их вином, зарытым в семнадцатом году мною во дворе под большой липой.

   И снова я засыпаю, и во сне мне является неизвестный поэт, показывает на свою книжку, которую я держу в руках.

   - Никто не подозревает, что эта книга возникла из сопоставления слов. Это не противоречит тому, что в детстве перед каждым художником нечто носится. Это основная антиномия (противоречие). Художнику нечто задано вне языка, но он, раскидывая слова и сопоставляя их, создает, а затем познает свою душу. Таким образом в юности моей, сопоставляя слова, я познал вселенную и целый мир возник для меня в языке и поднялся от языка. И оказалось, что этот поднявшийся от языка мир совпал удивительным образом с действительностью. Но пора, пора...

   И я просыпаюсь. Сейчас уже одиннадцать часов. Книжные лавки открыты, из районных библиотек туда свезли книги. Может быть, мне попадется Дант в одном из первых изданий или хотя бы энциклопедический словарь Бейля...

  

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Ночь. Внизу бело-синие снега, вверху звездно-синее небо.

   Вот лопата. Я должен все приготовить для прихода моих превращающихся героев. Двор мой тих и светел. Лишенная листьев липа помнит, как мы сидели под ней много, много лет тому назад белые, желтые, розовые и говорили о конце века. Тогда зубы у нас были все целы, волосы у нас тогда не падали и мы держались прямо.

  

   Место в двух шагах от ствола липы по направлению к моему освещенному окну. Здесь. Луна - за облаками, идет хлопьями снег, придется рыть в темноте.

   Ничего...

   Правильно ли я определил место?

   Еще раз от липы два шага по направлению к окну.

   Раз, два.

   Тут, конечно, тут! Глубже?

  

   Наконец-то!

   Надо засыпать и притоптать. Снег все покроет.

   Я с ящиком и лопатой, как сомнамбула, поднялся по лестнице, повернул голову и осмотрел мрак: нет ли кого во дворе?

   Никого не было.

  

   Вино в бутылках я расставил на столе. Я привожу комнату в порядок для прихода моих друзей.

   Первым пришел неизвестный поэт, прихрамывающий, с нависающим лбом, с почти атрофированной нижней частью лица, и пошел осматривать мои книги.

   - Все мы любим книги,- сказал он тихо.- Филологическое образование и интересы - это то, что нас отличает от новых людей.

   Я пригласил моего героя сесть.

   - Я предполагаю,- начал он,- что остаткам гуманизма угрожает опасность не отсюда, а с нового континента. Что бывшие европейские колонии угрожают Европе. Любопытно то, что первоначально Америка появилась перед Европой как первобытная страна, затем как страна свободы, затем как страна деятельности.

   Через час все мои герои собрались, и мы сели за стол.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Печь сверкала, выбрасывая искры. Я и мои герои сидели на ковре перед ней полукругом.

   Яблоки возвышались на разбитом блюде.

   Почти перед каждым пустые коробки из-под папирос и горы окурков. Ни я, ни мои герои не знали, продолжается ли ночь или наступило утро.

   Ротиков встал.

   - Начнемте круговую новеллу,- предложил он.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

  

   Я дописал свой роман, поднял остроконечную голову с глазами, полузакрытыми желтыми перепонками, посмотрел на свои уродливые от рождения руки: на правой руке три пальца, на левой - четыре.

   Затем взял роман и поехал в Петергоф перечитывать его, размышлять, блуждать, чувствовать себя в обществе моих героев.

   От вокзала Старого Петергофа я прошел к башне, присмотренной мной и описанной. Башни уже не было.

   Во мне, под влиянием неблеклых цветов и травы, снова проснулась огромная птица, которую сознательно или бессознательно чувствовали мои герои. Я вижу своих героев стоящими вокруг меня в воздухе, я иду в сопровождении толпы в Новый Петергоф, сажусь у моря, и, в то время как мои герои стоят над морем в воздухе, пронизанные солнцем, я начинаю перелистывать рукопись и беседовать с ними.

   Возвратившись в город, я хочу распасться, исчезнуть, и, остановившись у печки, я начинаю бросать в нее листы рукописи и поджигать их.

   Жара.

   Я медленно раздеваюсь, голый подхожу к столу, раскрываю окно, рассматриваю прохожих и город и начинаю писать. Я пишу и наблюдаю походку управдома, и как идет нэпманша, и как торопится вузовка. Забавляет меня то, что я сижу голый перед окном, и то, что на столе у меня стоит лавр с мизинец и кустик мирта. А между ними чернильница с пупырышками и книги, всякие завоевания Мексики и Перу, всякие грамматики.

   "Я добр,- размышляю я,- я по-тептелкински прекраснодушен. Я обладаю тончайшим вкусом Кости Ротикова, концепцией неизвестного поэта, простоватостью Троицына. Я сделан из теста моих героев...",- и я тут же на столе принимаюсь варить шоколад на примусе - я сладкоежка.

   В своей квартире из двух комнат я хожу весь день голый (аттические воспоминания) или в одной рубашке, туфли ношу монастырские, бархатные, тканные золотом.

   Кончив варить и напившись, я перетираю книги и, перетирая, между прочим, читаю их, сегодня одну, завтра - другую. Сейчас десять строчек из одной, через несколько минут - несколько строчек из другой. Сейчас из политики по-французски, затем какое-нибудь стихотворение по-итальянски, потом отрывок из какого-нибудь путешествия по-испански, наконец, какое-нибудь изречение или фрагмент по-латыни,- это я называю перебежкой из одной культуры в другую.

   Я полагаю, что по всей Европе не мало найдется таких чудаков. В общем я доволен новой жизнью, я живу в героической стране, в героическое время, я с любопытством слежу за событиями в Китае.

   Если Китай соединится с Индией и СССР, несдобровать старому миру, несдобровать!

   Иногда я смотрю на свои уродливые пальцы и удовлетворенно смеюсь:

   - Ведь вот какая я уродина!

   Руки мои всегда влажны, изо рта пахнет малиной. Ношу я толстовку, длинные немодные брюки, на пальце кольцо с бирюзой, люблю я это кольцо как безвкусицу. Иногда я ношу модный костюм, желтые ботинки и часы с браслеткой.

   Я люблю также пряники с сахарными, в коротеньких юбочках фигурами, реминисценции классического балета; у меня на письменном столе всегда лежит такой пряник с балериной рядом с чернильницей в пупырышках и какой-то голой женщиной, изображающей Венеру, у подножия ее стоит тарелочка с остатками танагрских статуэток. Тут же дремлет бутылка коньяку и наклоненный сверток с цветными мятными пряниками в виде рыбок, барашков, колец, коньков, которыми я заедаю коньяк.

   Моя голая фигура, сидящая на стуле перед столом, пьющая коньяк и заедающая мятными пряниками, уморительна. В жизни я оптимистически настроен. Я полагаю, что писание нечто вроде физиологического процесса, своеобразного очищения организма. Я не люблю того, что я пишу, потому что ясно вижу, что пишу с претензией, с метафорой, с поэтическим кокетством, чего бы не позволил себе настоящий писатель.

   То, что моих произведений почти не печатают, меня нисколько не смущает. В прежние времена меня тоже бы не печатали.

   Ведь вот, возьмем Англию,- углубляюсь я в вопрос,- там настоящих писателей тоже не печатают, разве два-три друга издадут изящную книжечку в 200 экземпляров со всякими намеками на неизвестные тексты, да ее тоже никто не читает. Все заняты фокс-тротами и чтением эфемерных романов.

   Я мог бы жить неплохо на средства, получаемые от разных профессий, если б не мое любопытство. Люблю я походить, посетить театры и зрелища, клубы, послушать музыку на концертах, поездить по окрестностям, профок-стротировать, усадить девушку на диван, почитать ей свои отрывки - не потому, что считаю, что мои отрывки прекрасны, а потому, что считаю, что лучших произведений в городе не существует, и потому, что мне кажется, что девушка в них ничего не поймет, потому, что мне приятно быть непонятым,- а затем отправиться с ней куда-нибудь, присоединиться вместе с ней к другой девушке, почитать им вместе мои отрывки.

   На сон грядущий, каждый вечер, когда я бываю дома, я читаю или перечитываю какой-либо пасторальный роман в древнем французском переводе, ибо мне иногда кажется, особенно по вечерам, что я мыслю не по-русски, а по-французски, хотя ни на одном языке, кроме русского, я не говорю; иногда я загибаю такую душевную изящность, такую развиваю тонкую философскую мысль, что сам себе удивляюсь.

   - Я это написал или не я? - И вдруг подношу свою руку к губам и целую. Драгоценная у меня рука. Сам себя хвалю я.- В кого я уродился, никто в моей семье талантлив не был.

  

  

   Неизвестный поэт вошел в огромнейшее здание бывшего банка, построенное в ренессанском стиле в 1912 году. В редакции он встретил своих друзей, удивительно в один и тот же час собравшихся. Константин Петрович Ротиков сидел и держал в руках проредактированный им перевод с испанского, философ получил на рецензию немецкую книгу для детей. Тептелкин подписывал договор на только что написанную им брошюру "Социальные перевороты от Египта до наших дней". У стола стоял Ковалев - корректор. В это время в редакцию вошел безумный Сентябрь, он вел за руку своего сына, он пришел предложить свои стихи.

   - Мы стихов не печатаем,- ответил редактор,- да кроме того, у вас совершенно безграмотные стихи.

   Все поздоровались и подождали друг друга.

   Когда бывшие друзья вышли из редакции на улицу в весеннее тепло, они ясно почувствовали, что их ничего больше не связывает, что, в сущности, они совершенно разные люди, что возобновить старую близость невозможно,

   И, молча погуляв по солнечной стороне, они разошлись в разные стороны.

  

  

   Автор все время пытался спасти Тептелкина, но спасти Тептелкина ему не удалось. Совсем не в бедности после отречения жил Тептелкин. Совсем не малое место занял он в жизни, никогда его не охватывало сомненье в самом себе, никогда Тептелкин не думал, что он не принадлежит к высокой культуре, не себя, а свою мечту счел он ложью.

   Совсем не бедным клубным работником стал Тептелкин, а видным, но глупым чиновником. И никакого садика во дворе не разводил Тептелкин, а напротив - он кричал на бедных чиновников и был страшно речист и горд достигнутым положением. Он завел четыре пары брюк и требовал, чтоб к обеду у него каждый день была жареная курица.

   Но пора опустить занавес. Кончилось представление. Смутно и тихо на сцене. Где обещанная любовь, где обещанный героизм? Где обещанное искусство?

   И печальный трехпалый автор выходит со своими героями на сцену и раскланивается.

   - Смотри, Митька, какие уроды,- говорит зритель: - ну и ну, экий прохвост, какую похабщину загнул.

   - Ах ты, ужас какой, неужели все такие люди? Знаете, Иван Матвеевич, в вас есть нечто Тептелкинское.

   - Уж я разделаюсь завтра с ним. Уж я подведу под него мину. Уж я...

   Автор машет рукой,- типографщики начинают набирать книгу.

   - Спасибо, спасибо,- целуется автор с актерами. Снимает перчатки, разгримировывается. Актеры и актрисы выпрямляются и тут же на сцене стирают грим.

   И автор со своими актерами едет" в дешевый кабачок. Там они пируют. Среди бутылок и опустошаемых стаканов автор обсуждает со своими актерами план новой пьесы, и они спорят и горячатся и произносят тосты за высокое искусство, не боящееся позора, преступления и духовной смерти.

   Уже наборщики набрали половину "Козлиной песни" и автор со своими настоящими друзьями выходит из кабачка в прелестную петербургскую весеннюю ночь, взметающую души над Невой, над дворцами, над окрестностями, наполненными кентаврами, ночь, шелестящую, как сад, поющую, как молодость, и летящую, как стрела, для них уже пролетевшую.

  

  

   Я лежу в постели в комнате, выходящей ротондой на улицу. У дивана, на полу и на стульях и на столе лежат всякие листки, так вокруг ствола дерева осенью лежат листья, но эти листы не похожи на желтые широкие листья дуба, на узорные листья клена, на круглые листья липы; дело в том, что они не упали, что между мной и листами не порвана связь, они остались на ветвях, одни из них свернулись в трубочку, другие сломались или прилипли.

   Всматриваюсь в листы: это совсем не листы, это крышки от папиросных коробок, это вырванные листки из записных книжек, это обложки книг, все они покрыты моим почерком. Я вижу, они увеличиваются в объеме, становятся прозрачными, растворяются в воздухе, и нет комнаты, в которой я лежу.

   А солнце все склоняется, и уже ложатся вечерние тени, и уже зелень кажется более темной, чем утром, и я вспоминаю другой день, когда в полдень стало темно, как сейчас, и, добежав до Бельведера, по пути срывая цветы, мы увидели, как блеснул солнечный луч, как осветил он подножие дерева, а затем озарил всю поляну и, поднимаясь, позолотил листву. И по блестящей траве, следя за появляющимися бабочками, мы направились к башне. Тогда я не был Тептелкиным, неизвестным поэтом, философом, Костей Ротиковым, Мишей Котиковым; тогда я был одним лицом, цельным и неделимым. Тогда я еще не распался на отдельных людей, и тогда страшный свет я чувствовал в себе, и, собственно, не мы, я один шел по всем этим дорогам, но затем произошло неожиданное дробление.

   И снова белая ночь, как в прекраснейшие дни моей жизни, и снова мне хочется видеть только тихие здания столицы, только бесподобную голубую Неву, чувствовать окрестности, наполненные кентаврами, и стоять на мостах в окружении звезд.

   Но вышел ли я окончательно из книги, освободился ли я от моих героев, изгнал ли я их в мир, потусторонний по отношению ко мне, что станет со мной, если я действительно изгоню, может быть, появится пустота, огромное ничто, и в эту пустоту бросятся другие существа, не менее печальные, и в ней поселятся?

  

   1927

  

  

  

  

   Совсем не тема автора описывать странных людей ради описания странных людей. Автор ставит здесь серьезнее вопрос. Автору кажется, что он боком затронул здесь особую породу людей, занимающихся тенью общественной деятельности.

   Автору кажется, что множество живет на свете людей, подобных Торопуло, поэтому он, собственно, и взял его под увеличительное стекло.

   Автор должен со всей резкостью заявить, что редкости и курьезы его не интересуют.

   Автор, быть может, просто обладает увеличительным стеклом, не охватывающим всего предмета. Быть может, оттого его книга и может показаться собранием курьезов, но есть предметы, которых вообще не заметишь невооруженным глазом, например, бактерии или устройство желудка у невообразимо малых существ, вредных или полезных.

   Преувеличение является иногда необходимым моментом исследования и изучения.

   Муха, изображенная в человеческий рост, не всегда является плодом фантазии, она может служить и целям наилучшего изучения.

   Конечно, у него, как у всякого изучающего, есть различные недостатки, иногда во время демонстрирования мухи он вдруг сострит неудачно, или начнет насвистывать какую-нибудь легкомысленную песенку, или восхитится тем, чем восхищаться не полагается, или расскажет не относящийся к делу анекдот или случай из своей жизни. Автор надеется, что это не является для него главным.

  

   <1930?>

  

  

  

   Отвечаю тебе на твою записку

   В книге, на мой взгляд, даны причины некоторой музей-ностн некоторых персо

   нажей - ты сам великолепно понимаешь, что люди, уходящие от современности, становятся по большей части музейными экспонатами. Некий герой моего романа чувствует постепенное свое превращение в музейный экспонат, чувствует, как он сам и сердце его увядают. Он боится дряхлости, бледнеет перед старостью. Он решает попытаться вернуть молодость. Попытка вернуть молодость своей душе посредством любви - ему не удалась, попытка вернуть молодость посредством участия в народных гуляньях и празднествах - не удалась. Он делает третью попытку вернуть молодость посредством участия в строительстве, он ходит вокруг и около техникума.

   Вот, собственно, один из узлов романа.

   Второй узел более возвышен. В наших условиях, как всем известно, невозможно капиталистическое накопление- но появляется (Жулонбин), своеобразный капиталист и эксплуататор, тень реального эксплуататора. Он считает себя систематизатором, приносящим великую пользу человечеству, по сути же дела он скупец.

   Третий узел - выпоротый человек Анфертьев. Ты знаешь, что людей, символически выпоротых представителями враждующих классов, существует в нашей действительности достаточно. Они становятся циниками. Они ходят гордо, им не подобает ходить гордо. По-моему, они достойны сострадания.

   Жму твою руку

   К.

  

   <1933>

  

  

  

   Жулонбин отправился к Пашеньке.

   Пашенька служила в булочной.

   Она женихов искала.

   По вечерам они приходили, с ногами ложились отдыхать на ее кровать, покрытую пикейным одеялом, беседовали друг с другом.

   Однажды женихи решили удивить жильцов. Пришли с инструментами и перевернули старинное деревянное сиденье в уборной.

   Пашенька все же надеялась, что если она будет покорной и услужливой, то ее возьмут замуж. Берут же других женщин замуж! Но мужчины приходили, охотно проводили с ней вечера, играли с другими мужчинами в карты, пили водку, орали песни, но не проявляли никакого желания жениться.

   В толпе женихов иногда появлялся Жулонбин. Он играл с женихами в очко, курил и пил приносимую женихами водку.

   - Славная ты девушка, Пашенька,- добрая, гостеприимная. Пожалуй" пропадешь. Это ведь все шпана к тебе ходит,- говорил он про угощавших его людей.- Надо тебя вырвать из этого омута.

  

   Наверху - круглая луна, внизу - сотни фонарей, аллеи Елагина острова. По аллеям мчатся пони, быстро-быстро перебирая ногами и распушив по ветру свои длинные хвосты. В санях Ираида и девочка с мишкой - берлинской игрушкой, позади них карапуз пытается джигитовать на санках. Около лыжной станции какой-то любитель лошадей в шутку уверяет свою спутницу, что у лыж тоже бывают разные масти - недаром здесь на станции собраны самые разнообразные лыжи - от универсальных "муртома" <до> горных лыж "телемаркен", не говоря уже о лыжах-маломерках специально для детей. "На станции собрано три с половиной тысячи пар лыж",- говорят они.

   Бесчисленные лампы так упрятаны в рефлекторы, что их совсем не видать, и все заснеженное пространство в 200 метров длиной и в 70 - шириной покрыто яркими бликами неизвестно откуда исходящего света. Получается полная иллюзия, что освещение идет снизу, из-под земли.

   В озеро света, заливающее ледяное пространство, вливаются струи цветных прожекторов. Это каток-гигант. На коньках катается Жулонбин. Он учит булочницу кататься. Здесь волейбол на коньках. Там баскетбол с противниками, летающими со скоростью ветра по гигантскому простору ледяного поля. В отдалении - теннис...

   Вот сидят они, отдыхают и слушают разговоры.

  

   - Обыкновенно наши суда не останавливаются в Индии, останавливаются на Цейлоне. Тут - случайность - "Трансбалт" почему-то зашел в Калькутту. Может быть, для пополнения запасов угля или для срочного ремонта. На борту судна было две коровы в качестве живой провизии. Судно стояло в порту, к капитану на корабль явилась делегация от одного храма и заявила:

   "У вас на борту имеется корова, которая для нас священна".

   Стали они просить капитана продать им корову. Говорят, будут ее содержать во храме. Капитан растерялся от такой небывалой просьбы: продашь корову - поощрение религиозных предрассудков, не продашь - невнимание к угнетенной нации. Предсудком тоже не мог решить. Созвал партийное собрание. На нем этот вопрос обсуждали и решили эту корову подарить.

   Храмовая делегация в это время сидела на спардеке, ожидая решения. Когда индусы узнали решение, они были поражены: как! им дарят корову! Они ушли, а затем явилась большая процессия, свела корову с корабля и ввела со всеми церемониями в храм.

   После этого прислали индусы ответный подарок экипажу "Трансбалта" - огромное количество фруктов.

   Особенно были довольны туземцы-грузчики. Они оказали особое внимание "Трансбалту" при погрузке. Быстро они нагрузили судно.

   - Слышал,- сказал лыжник,- наша-то буренка выдвинулась в святые!

   Жулонбин вмешался:

   - По понятиям индусов корова вообще имеет первую степень между животными.

  

  

   В уборной стоял народ.

   - Эх,- сказал один,- какое теперь пьянство. Вот в семнадцатом я был в Змиеве под Харьковом. Вот тогда мы винца попили. Помню я, было нас человек семь, кушали, прямо лакали из одной бочки, тут же и спали. Докушались до дна, видим, Митька Осьмак на дне во всей амуниции лежит, насквозь проспиртованный, с сапогами, с махоркой, с котелком... Ничего, спирт все очищает.

   - Да, это ты правду говоришь,- сказал другой.- Выпустили у нас водку, все живое и нализалось. Лошадь травку щиплет, а травка уже проспиртовалась, пощиплет, пощиплет - танцевать начнет, хвостом будто от мух отбивается, подымет голову, прислушается - ржать с аппетитом начнет, а затем по улице носится, пьяных кур, петухов и людей давит. Пьяный ворон на ветке сидит и вдруг свалится и из травы встать не может. Собака подойдет, хочет схватить птицу, а ноги у нее разъезжаются, а кругом стрельба, кто девицу тащит, кто комод волочет, кто пуд сахару, кто с осоловелыми глазами золото требует, кто немцев языком громит, кто себя страдальцем за Русь святую и вшивым мясом называет. Козявки, и те пьяны были. С грязью водка текла. Было время, чистого спирту попили.

   - А я знал фельдшера,- сказал третий, отмывая коньячную этикетку,- так тот изо всех банок с гадами спирт выпил. Вот питух был! Пил систематически, с полным сознанием, своих приятелей угощал.

   - Ничего,- добавил первый,- спирт все очищает.

   - Да,- сказал вузовец, заметив смывавшего с бутылки,- за такие действия тебя прямо растерзать нужно, мало вас отправили на торфозаготовки...

   - Это еще что,- сказал другой вузовец.- Четыре года я видел еще почище гада. Жили мы тогда в общежитии. С дивчатами сидели, обедали. Видим в окно - на пустыре баба встала над кадушкой с огурцами и своим рассолом их освежает. Мы прямо света невзвидели. Сбежали вниз и потащили ее в милицию. Узнали потом - за хулиганство выслали ее.

   - А этот тип тоже - обменяет бутылку!

   - Давай потащим его в милицию.

   - Бери его за шиворот!

   Пьяный стал отбиваться.

   Появился буфетчик.

   - Это еще что за безобразие! Эй, Петя, гони их в три шеи!

  

  

   Клешняк шел.

   Круглая площадь купалась в свете. Напротив Дома культуры сиял универмаг. Казалось, что он совсем не имеет передней стены. Дальше, бледнея, светились окна фабрики-кухни. Клешняк невольно остановился на ступеньках, залюбовавшись этой картиной.

   "Вот здесь, где я стою,- подумал он,- был раньше трактир "Стоп-сигнал", а там, где сейчас универмаг, стояли деревянные ларьки и возле них сидели торговки с горячей картошкой, а там,- он повернулся к Нарвскому проспекту,- там была в деревянном домишке казенка. Как мрачна была тогда Нарвская застава. Свиньи бродили, пьяницы валялись, кулачные бои, в жалких деревянных домишках горели огни, как волчьи глаза".

   Клешняк пошел по улице Стачек в сторону светящейся круглой башни 68-й школы. Вокруг него стояли новые дома. Временами в овале арки виднелись еще не снесенные деревянные домишки с деревянными резными заборами.

   Клешняк шел все быстрее.

   Справа, извергая из огромных окон снопы разноцветных огней, высился новый профилакторий, слева стройными шеренгами светились окна бань. На небольшой площади между корпусами Клешняк остановился. Прямо перед ним ярко светилось окно детских яслей, было видно, как дородная нянька, высоко подняв дитя, меняла ему пеленки.

   "Здесь я был арестован воровским способом, ночью",- задыхаясь, подумал Клешняк.

   Ему ясно представились утонувшие в воде огороды, осенний вечер, дождь, городовые, шашки, маленький домишко, остающийся позади.

   Перед ним стоял новый, еще не оштукатуренный дом, но уже в нем жили. Клешняк вошел в дом.

   "Посмотрим, кто здесь живет".

   Позвонил, перешагнул крошечную прихожую, остановился. Вокруг стола сидели дети. На окне стояли фуксии и фикусы. Человек вышел из-за стола. У человека не было ноги.

  

   Клешняк касался оригинальных рыжих кустиков под ноздрями, вынимал расческу и, подойдя к зеркалу, поправлял зачесанные назад, довольно еще густые волосы. Затем он смотрел в окно на Неву и вспоминал отсталый Киргиз-стан с его странными обычаями, своего помощника по учебной части, умевшего ответить на любой вопрос, свою первую жену - учительницу, дочь купца. Затем мысль его устремлялась к детству, в Белоруссию.

   Заведующий школой смотрел на свой живот, живот ему не нравился.

   "Оттого, что в детстве я по бедности ел почти одну картошку, оттого он у меня такой",- посочувствовал он себе.

  

   Трофим Павлович подошел к окну. Давно он не был в Ленинграде. Трофим Павлович причислял себя к армии победителей, ему приятно было, что появились Дома культуры, что город содержится чисто, что фасады домов свежеокрашены.

   Он заходил во вновь разбитые скверы, садился на скамейку и в уме перечислял свои подвиги.

   "Кормил вшей на фронте - раз,- он загибал палец.- Был партизаном - два,- он загнул второй палец.- Болел сыпняком,- он загнул третий палец.- Отморозил ноги во время наступления на поляков - четыре".

   Страшная картина оживилась. Немцы поймали его и приговорили к расстрелу. В каждого стреляло восемь человек. Уже шесть человек упали, очередь дошла до Клешняка, он не выдержал и побежал. Четыре германца бросились за ним, стреляя.

   Сидя в сквере, он вспоминал, как оккупанты заставляли его закапывать расстрелянных, что у расстрелянных оказывалась спина развороченной - еще бы, восемь пуль в одно место... А затем заставили его вместе с другими партизанами вырыть себе могилу.

  

   Вечером Клешняк после осмотра города вернулся в свою комнату.

   Клешняк боялся художественной литературы. Вне зависимости от своего качества, вне зависимости от гения и таланта писателя, она страшно на бывшего партизана действовала. Взяв книгу, претендующую на художественность, он не мог от нее оторваться. Он начинал необузданно переживать.

   Возможно - эта чувствительность была следствием его ужасной жизни, австрийского плена, гражданской войны.

   И сейчас он продолжал читать вещь отнюдь не пролетарскую, но она ему казалась пролетарской, а потому бесконечно интересной, полной смысла и значения.

   Восхищаясь неудобоваримыми эпитетами, дюжинными остротами, выветрившимися сравнениями, Клешняк думал о себе, о своей богатой событиями жизни, о том, как жаль, что он не может описать свою героическую жизнь, передать свой опыт подрастающему поколению. Отсутствие образования часто мучило Клешняка - он кончил только приходскую школу - и заставляло его еще больше ненавидеть старый строй, когда оно было доступно только людям состоятельным. Ему казалось, что если б его детство и юность прошли при другом строе, то он бы стал совсем другим человеком, тогда бы...

   Клешняк ожесточенно курил.

   Раздался звонок. Вошел Ловденков, Григорий Тимофеевич.

   Годы гражданской войны, воспоминания о речных флотилиях и жизни, полной опасностей, подогревали их дружбу.

   Конечно, Трофиму Павловичу не нравилось, что его приятель, бывший военмор, ныне токарь, не отвык и частенько бывает на парусе, что он не желает сдерживать себя и по-прежнему выражается образно.

   - Что, братишечка, все еще гриппом страдаешь? - спросил Григорий Тимофеевич.- А я думал с тобой повинтить куда-нибудь. Пойдем к "двум сестрам", пивка выпьем.

   Но вместо заплеванного помещения "Вены" и "Баварии" попали они за город, в местность, наполненную дворцами, парками и санаториями, на гулянье.

   Друзей встретили лозунги и плакаты. И приехавшие сразу же почувствовали себя как дома. Над аллеями качались голубые и красные полотнища: "Культурно отдыхать", "Колхозное дело непобедимо", "За большевистскую партийность, чистоту марксистско-ленинской теории", "Братский привет пролетариям Германии", "В странах фашизма и капитала сотни миллионов рабочих и крестьян обречены на голод и вымирание".

   С друзьями поздоровался товарищ Книзель, модельщик с седыми волосами, со значком ГТО.

   - Смотри-ка! - сказал Ловденков.- Вот ведь, 50 лет, а научился плавать с винтовкой и гранатой, ездить на велосипеде.

   Ловденков и Клешняк шли по аллеям мимо статуй с итальянскими надписями, мимо витиеватых зданий. Парк был радиофицирован. Над головами друзей пели голоса и раздавалась музыка.

   Шли партизаны. Шли ударники с соответствующими значками. Другие шли со значками ГТО, у кого ничего не было, тот шел просто с каким-нибудь юбилейным значком или жетоном или с цветком в петлице. Приехавшим хотелось приукрасить себя.

   Солнце палило, но еще невозможно было скрыться в тени деревьев.

   Листья были малы и не образовывали сплошных потоков зелени.

   Украшенными казались березы, липы, дубы и клены, а не одетыми.

   Трава все еще ровная, как бы подстриженная.

   Киоски с прохладительными напитками, пивом, конфетами и бутербродами разбросаны по парку.

   Ресторан был открыт в галерее дворца, танцевальный зал в одном из павильонов. На эстраде перед нежной, созданной для царедворцев и дворян, юной Ледой с распущенными волосами, удерживающей за шею лебедя, стремящегося приподнять покрывало,- духовой оркестр расквартированного в местных казармах полка.

   Под деревьями, преимущественно попарно, сидели девушки на чугунных или на деревянных скамейках. Красивая обязательно сидела с некрасивой

   Вдали с аэропланов на парашютах спускались летчики.

   - Уж таких летчиков, как Пикар, мало найдется, будет вертеться, как спутник какой-нибудь планеты,- обратился мужчина лет тридцати восьми к Ловденкову.

  

   Военмору было приятно, что не стадо больше нахальных нэпманов, что вместо них ходят водники, железнодорожники, электрики, текстильщики, строители автомобилей Но вот мимо прошел инструктор фабрики изящной обуви, украшенный баками. В его одежде не было ничего экстра ординарного, но его жена была наряжена странно и не пристойно. Если эту зануду поставить на четвереньки и приделать к ее заду хвост, то она стала бы похожа на тигра - приблизительно таков был смысл остроты Ловденкова.

   Здесь прогуливались Мировой, Вшивая Горка и Ванька-Шофер. Здесь был и заведующий кооперативом во всем белом, с апломбом наслаждающийся воздухом.

   Все столики были заняты. Клешняку и Ловденкову пришлось сесть за длинный стол, на только что освободившиеся два места в разных концах стола.

   В галерею все время входили все новые и новые толпы

   Официанты, как очумелые, носились. Чтобы подбодрить себя, они наспех пили, отойдя за боковые остекленные двери, пиво и, для чего-то перебросив с одной руки на другую салфетку, снова бежали, почти ничего не соображая, к столикам.

   Потемнело. Порыв ветра гнал тучи пыли, надувал юбки гуляющих женщин и придавал скульптурные формы женским фигурам. Деревья зашумели, как бы заговорили Видно было, как в парке разбегается публика. На стеклах галереи появились отдельные капли. Блеснула молния. Ударил гром. Парк мигом опустел.

   В галерее яблоку негде было упасть.

   - Смотри, дождище-то какой!

   - Дождь нужен.

   - Происходят они из одного класса, а души у них другие.

   - Совести у тебя нет, у тебя совесть, как у нэпмана.

   - Так вот, я и говорю, будет этому вредителю гроб с музыкой!

   - Что и говорить, в молодости дни летят, как огурчики.

   - Смотри, какой толстяк!

   - Кто линой, тот и толстой.

   - Мой приятель женился на бабе в шесть пудов. Интересно, как он будет выглядеть!

   - То есть как выглядеть?

   - Ведь это изюм на куличе.

   - Вот так-то мы боролись с прорывом. Каждый в отдельности скулит: хлеба нет, масла нет, а вместе - удивляешься, сколько героизма.

   Дождь перестал. В галерее стало свободнее, да и время наступило вечернее. Многие из отдыхающих отправились на вокзал, но некоторым жаль было уезжать, и они решили окончить день здесь, уехать в город с последним поездом.

   Опять стемнело и пошел проливной дождь, по-видимому, уже надолго.

  

   Клешняк сидел, окруженный Сципионами, Антонинами Пиями, Ломоносовыми, Люциями Верами, Эпиминондами, Фоксами, философами, учеными, императорами. Огромные бронзовые подсвечники украшали галерею. Галерея кончалась мраморной группой. На столиках стояли цветы, в буфете продавали пиво. Там лежали бутерброды с голландским сыром, коржики, пряники, печенье. Рядом с Клешня-ком сидел немец рабочий. Узнав, что Клешняк заведует школой, он рассказал ему свою жизнь. Его отец переселился в Ригу из Мекленбурга. Арматурщик рассказал Клешняку, что еще в 1904 году он писал стихи на немецком языке, они были в свое время помещены в местном журнале, но что ему очень хотелось писать на русском языке, которого он тогда совсем не знал. Он рассказывал Клешняку, что он не думал, что русский язык так труден, вообще же языки даются ему легко, он знает эстонский, латышский и финский, теперь он знает русский язык, и давно прошло то время, когда он с трудом мог произнести слово достопримечательность. В свое время со словарем он читал Толстого, Пушкина и Белинкина,- Нейбур поймал себя и поправился,- Белинского, известного критика.

  

   - Я боюсь употреблять характерные выражения,- продолжал он,- я ведь не совсем еще знаю русский язык, а писать страшно хочется. У меня много набросков. Был я на весеннем севе, кстати, добровольным порядком несколько колхозов сколотил. Я никого не принуждал. Был я в одном колхозе. Ему нужны были семена, а денег на покупку неоткуда было взять. Вдруг поднимается старик и говорит:

   "Вокруг нас золото".

&nbs