Тургенев Иван Сергеевич - Постоялый двор

  

  

  

   И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах

   Сочинения в двенадцати томах

   М., "Наука", 1980

   Сочинения. Том четвертый. Повести и рассказы. Статьи и рецензии. 1844-1854

  

   На большой Б...й дороге, в одинаковом почти расстоянии от двух уездных городов, чрез которые она проходит, еще недавно стоял обширный постоялый двор, очень хорошо известный троечным извозчикам, обозным мужикам, купеческим приказчикам, мещанам-торговцам и вообще всем многочисленным и разнородным проезжим, которые во всякое время года накатывают наши дороги. Бывало, все заворачивали на тот двор; разве только какая-нибудь помещичья карета, запряженная шестериком доморощенных лошадей, торжественно проплывала мимо, что не мешало, однако, ни кучеру, ни лакею на запятках с каким-то особенным чувством и вниманием посмотреть на слишком им знакомое крылечко; или какой-нибудь голяк в дрянной тележке и с тремя пятаками в мошне за пазухой, поравнявшись с богатым двором, понукал свою усталую лошаденку, поспешая на ночлег в лежавшие под большаком выселки, к мужичку-хозяину, у которого, кроме сена и хлеба, не найдешь ничего, да зато лишней копейки не заплатишь. Кроме своего выгодного местоположения, постоялый двор, о котором мы начали речь. брал многим: отличной водой в двух глубоких колодцах со скрипучими колесами и железными бадьями на цепях; просторным двором со сплошными тесовыми навесами на толстых столбах: обильным запасом хорошего овса в подвале; теплой избой с огромнейшей русской печью, к которой наподобие богатырских плечей прилегали длинные борова, и наконец двумя довольно чистыми комнатками, с красно-лиловыми, снизу несколько оборванными бумажками на стенах, деревянным крашеным диваном, такими же стульями и двумя горшками гераниума на окнах, которые, впрочем, никогда не отпирались и тускнели многолетней пылью. Другие еще удобства представлял этот постоялый двор: кузница была от него близко, тут же почти находилась мельница; наконец, и поесть в нем можно было хорошо по милости толстой и румяной бабы стряпухи, которая кушанья варила вкусно и жирно и не скупилась на припасы; до ближайшего кабака считалось всего с полверсты; хозяин держал табак нюхательный, хотя и смешанный с золой, однако чрезвычайно забористый и приятно разъедающий нос,- словом, много было причин, почему в том дворе не переводились всякого рода постояльцы. Полюбился он проезжим - вот главное; без этого, известно, никакое дело в ход не пойдет; а полюбился он более потому, как толковали в околотке, что сам хозяин был очень счастлив и во всех своих предприятиях удачлив, хоть он и мало заслуживал свое счастье, да, видно, кому повезет - так уж повезет.

   Хозяин этот был мещанин, звали его Наумом Ивановым. Роста он был среднего, толст, сутуловат и плечист; голову имел большую, круглую, волосы волнистые и уже седые, хотя ему на вид не было более сорока лет; лицо полное и свежее, низкий, но белый и ровный лоб и маленькие, светлые, голубые глаза, которыми он очень странно глядел: исподлобья и в то же время нагло, что довольно редко встречается. Голову он всегда держал понуро и с трудом ее поворачивал, может быть, оттого, что шея у него была очень коротка; ходил бегло и не взмахивал, а разводил на ходу сжатыми руками. Когда он улыбался,- а улыбался он часто, но без смеха, словно про себя,- его крупные губы неприятно раздвигались и выказывали ряд сплошных и блестящих зубов. Говорил он отрывисто и с каким-то угрюмым звуком в голосе. Бороду он брил, но не ходил по-немецки. Одежда его состояла из длинного, весьма поношенного кафтана, широких шаровар и башмаков на босу ногу. Он часто отлучался из дому по своим делам, а у него их было много - он барышничал лошадьми, нанимал землю, держал огороды, скупал сады и вообще занимался разными торговыми оборотами,- но отлучки его никогда долго не продолжались; как коршун, с которым он, особенно по выражению глаз своих, имел много сходного, возвращался он в свое гнездо. Он умел держать это гнездо в порядке; всюду поспевал, всё выслушивал и приказывал, выдавал, отпускал и рассчитывался сам, и никому не спускал ни копейки, однако и лишнего не брал.

   Постояльцы с ним не заговаривали, да и он сам не любил тратить попусту слова. "Мне ваши деньги нужны, а вам моя харчь,- толковал он, словно отрывая каждое слово,- не детей нам с вами крестить; проезжий поел, покормил, не засиживайся. А устал, так спи, не болтай". Работников держал он рослых и здоровых, но смирных и повадливых; они его очень боялись. Он в рот не брал хмельного, а им выдавал в великие праздники по гривеннику на водку; в другие дни они не смели пить. Люди, подобные Науму, скоро богатеют... но до блестящего положения, в котором он находился - а его считали в сорока или пятидесяти тысячах,- Наум Иванов дошел не прямым путем...

   Лет за двадцать до того времени, к которому мы отнесли начало нашего рассказа, уже существовал на том же месте большой дороги постоялый двор. Правда, на нем не было темно-красной тесовой крыши, которая придавала дому Наума Иванова вид дворянской усадьбы; и строением был он победней, и на дворе навесы имел соломенные, а вместо бревенчатых стен - плетеные; не отличался он также трехугольным греческим фронтоном на точеных столбиках; но всё же он был постоялый двор хоть куда - поместительный, прочный, теплый - и проезжие охотно его посещали. Хозяин его в то время был не Наум Иванов, а некто Аким Семенов, крестьянин соседней помещицы, Лизаветы Прохоровны Купце - штаб-офицерши. Этот Аким был смышленый и тороватый мужик, который в молодых еще летах, отправившись в извоз с двумя плохими лошадками, воротился через год с тремя порядочными, да с тех пор почти всю жизнь пространствовал по большим дорогам, ходил в Казань и Одессу, в Оренбург и в Варшаву, и за границу, в "Липецк" {в Лейпциг.}, и ходил уж под конец с двумя тройками крупных и сильных жеребцов, запряженных в две громадные телеги. Надоело ему, что ли, его бездомовное, скитальческое житье, захотелось ли ему завестись семейством (в одну из его отлучек умерла у него жена; дети, которые были, тоже померли), только он решился, наконец, бросить свое прежнее ремесло и завести постоялый двор. С позволения своей барыни основался он на большой дороге, купил на ее имя полдесятины земли и построил на ней постоялый двор. Дело пошло на лад. Денег у него на обзаведение было слишком довольно; опытность, приобретенная им в течение долговременных странствований по всем концам России, послужила ему в великую пользу; он знал, чем угодить проезжим, особенно прежней своей братье, троечным извозчикам, из которых со многими он был знаком лично и которыми особенно дорожат содержатели постоялых дворов: так много едят и потребляют эти люди на себя и на своих могучих лошадей. Акимов двор стал известен на сотни верст вокруг... К нему даже охотнее заезжали, чем к сменившему его впоследствии Науму, хотя Аким далеко не мог сравняться с Наумом в у.менье хозяйничать. У Акима всё было больше на старинную ногу, тепло, но не совсем чисто; и овес у него попадался легкий или подмоченный, и кушанье-то варилось с грехом пополам; у него иногда и такую снедь подавали на стол, что лучше бы ей совсем в печи оставаться, и не то, чтоб он на харчи скупился, а так - баба недосмотрит. Зато он и с цены готов был сбавить, и в долг, пожалуй, не отказывался поверить, словом - хороший был человек, ласковый хозяин. На разговоры, на угощенье он тоже был податлив; за самоваром иной час так разболтается, что уши развесишь, особенно как станет рассказывать про Питер, про степи черкасские или вот еще про заморскую сторону; ну, и выпить, разумеется, с хорошим человеком любил, только не до безобразия, а больше для общества - так о нем отзывались проезжие. Весьма благоволили к нему купцы и вообще все те люди, которых называют старозаветными, те люди, которые, не подпоясавшись, в дорогу не поедут, и в комнату не войдут, не перекрестившись, и не заговорят с человеком, не поздоровавшись с ним наперед. Уже одна наружность Акима располагала в его пользу: он был роста высокого, несколько худ, но очень строен, даже в зрелых летах: лицо имел длинное, благообразное и правильное, высокий и открытый лоб, нос прямой и тонкий и небольшие губы. Взгляд его карих навыкате глаз так и сиял приветливой кротостью, жидкие и мягкие волосы завивались в кольца около шеи: на макушке оставалось их немного. Звук Акимова голоса был очень приятен, хотя слаб; в молодости он отлично певал, но продолжительные путешествия на открытом воздухе, зимой, расстроили его грудь. Зато говорил он очень плавно и сладко. Когда он смеялся, у него около глаз располагались лучеобразные морщинки, чрезвычайно милые на вид,- только у добрых людей можно заметить такие морщинки. Движенья Акима были большею частью медленны и не лишены некоторой уверенности и важной учтивости, как у человека бывалого и много видевшего на своем веку.

   Точно, всем бы хорош был Аким, или, как его называли в барском доме, куда он хаживал часто и уже непременно по воскресеньям, после обедни - Аким Семенович,- всем бы был он хорош, кабы не водилась за ним одна слабость, которая уже многих людей на земле погубила, а под конец сгубила и его самого,- слабость к женскому полу. Влюбчивость Акима доходила до крайности; сердце его никак не умело противиться женскому взгляду, он таял от него, как первый осенний снег от солнца... и порядочно уже пришлось ему поплатиться за свою излишнюю чувствительность.

   В течение первого года после поселенья своего на большой дороге Аким так был занят постройкой двора, обзаведением хозяйства и всеми хлопотами, которые неразлучны с каждым новосельем, что ему решительно некогда было думать о женщинах, а если и приходили ему на ум какие-нибудь грешные мысли, так он их тотчас прогонял чтением разных священных книг, к которым питал великое уважение (грамоте он выучился еще с первой своей поездки), пением вполголоса псалмов или другим каким богобоязненным занятием. Притом же ему уже пошел тогда сорок шестой год - а в эти лета всякие страсти заметно утихают и стынут, и для женитьбы прошла пора. Аким сам начинал думать, что с него эта блажь, как он выражался, соскочила... да, видно, своей судьбы не минуешь.

   Акимова помещица, Лизавета Прохоровна Кунце - штаб-офицерша, оставшаяся вдовой после супруга немецкого происхождения, была сама урожденка города Митавы, где она провела первые годы своего детства и где у ней оставалось очень многочисленное и бедное семейство, о котором она, впрочем, заботилась мало, особенно с тех пор, как один из ее братьев, армейский пехотный офицер, нечаянно заехал к ней в дом и на второй же день до того разбуянился, что чуть не прибил самой хозяйки, назвав ее притом: "Du, Lumpen-mamselle" {"Ты, шлюха" (нем.).}, между тем как накануне сам величал ее ломаным русским языком: "Сестрица и благодетель". Лизавета Прохоровна почти безвыездно жила в своем хорошеньком, трудами супруга, бывшего архитектора, благоприобретенном именье; сама им управляла, и очень недурно управляла. Лизавета Прохоровна не упускала ни малейшей своей выгоды, из всего извлекала пользу для себя; и в этом, да еще в необыкновенном уменье тратить вместо гроша копейку сказалась ее немецкая природа; во всём другом она очень обрусела. Дворни у ней водилось значительное количество; особенно держала она много девок, которые, впрочем, ели хлеб не даром: с утра до вечера спины их не разгибались над работой. Она любила выезжать в карете, с ливрейными лакеями на запятках; любила, чтоб ей сплетничали и наушничали, и сама отлично сплетничала; любила взыскать человека своей милостью и вдруг поразить его опалой - словом, Лизавета Прохоровна вела себя уж точно как барыня. Акима она жаловала, оброк весьма значительный он платил ей исправно,- милостиво с ним заговаривала и даже, шутя, приглашала его к себе в гости... Но именно в господском доме ожидала Акима беда.

   В числе горничных Лизаветы Прохоровны находилась одна девушка лет двадцати, сирота, по имени Дуняша. Она была недурна собой, стройна и ловка; черты ее, хотя неправильные, могли понравиться: свежий цвет кожи, густые белокурые волосы, живые серые глазки, маленький, круглый нос, румяные губы и особенно какое-то развязное, полунасмешливое, полувызывающее выражение лица - всё это было довольно мило в своем роде. Притом она, несмотря на свое сиротство, держала себя строго, почти надменно: она происходила от столбовых дворовых; ее покойный отец Арефий лет тридцать был ключником, а дед Степан служил камердинером у одного давно умершего барина, гвардии сержанта и князя. Одевалась она опрятно и щеголяла своими руками, которые действительно били чрезвычайно красивы. Дуняша показывала большое пренебрежение ко всем своим поклонникам, с самоуверенной улыбочкой выслушивала их любезности, и если и отвечала им, то большей частью одними восклицаниями, вроде: да! как же! стану я! вот еще!.. Эти восклицания у ней почти не сходили с языка. Дуняша провела около трех лет в Москве в ученье, где она приобрела те особенного рода ужимки и замашки, которыми отличаются горничные, побывавшие в столицах. О ней отзывались как о девушке с самолюбием (великая похвала в устах дворовых людей), которая хотя и видала виды, однако себя не уронила. Шила она тоже недурно, но за всем тем Лизавета Прохоровна к ней не слишком благоволила по милости главной горничной Кирилловны, женщины уже немолодой, пронырливой и хитрой. Кирилловна пользовалась большим влиянием на свою госпожу и очень искусно умела устранить соперниц.

   В эту-то Дуняшу и влюбись Аким! Да так, как прежде никогда не влюблялся. Он сначала увидал ее в церкви: она только что возвратилась из Москвы... потом встречался с ней несколько раз в барском доме, наконец провел с ней целый вечер у приказчика, куда его пригласили на чай вместе с другими почетными людьми. Дворовые им не брезгали, хоть он и не принадлежал к их сословию и носил бороду; но он был человек образованный, грамотный, а главное с деньгами; притом и одевался он не по-мужицки, носил длинный кафтан из черного сукна, выростковые сапоги и платочек на шее. Правда, иные дворовые и толковали промеж себя, что, дескать, все-таки видно, что он не наш, но в глаза ему чуть не льстили. В тот вечер у приказчика Дуняша окончательно покорила влюбчивое сердце Акима, хотя она решительно не отвечала ни одного слова на все его заискивающие речи и лишь изредка сбоку посматривала на него, как бы удивляясь, зачем этот мужик тут. Всё это только больше распаляло Акима. Он ушел к себе домой, думал, думал и решился добиться ее руки... Так-то она его к себе "присушила!" Но как описать гнев и негодование Дуняши. когда, дней через пять, Кирилловна, ласково зазвав ее к себе в комнату, объявила ей, что Аким (а видно, он умел, как за дело взяться), что этот бородач и мужик Аким, с которым и сидеть-то рядом она почитала обидой, за нее сватается!

   Дуняша сперва вспыхнула вся, потом принужденно захохотала, потом заплакала, но Кирилловна так искусно повела атаку, так ясно дала ей почувствовать собственное ее положение в доме, так ловко намекнула на приличный вид, богатство и слепую преданность Акима, наконец так значительно упомянула о желании самой барыни, что Дуняша вышла из комнаты уже с раздумьем на лице и, встретившись с Акимом, только пристально посмотрела ему в глаза, но не отвернулась. Несказанно щедрые подарки этого влюбленного человека рассеяли ее последние недоуменья... Лизавета Прохоровна, которой Аким на радости поднес сотню персиков на большом серебряном блюде, согласилась на его брак с Дуняшей, и этот брак состоялся. Аким не пожалел издержек - и невеста, которая накануне сидела на девичнике как убитая, а в самое утро свадьбы всё плакала, пока ее Кирилловна наряжала к венцу, скоро утешилась... Ей барыня дала надеть в церковь свою шаль, а Аким в тот же день подарил ей такую же, чуть ли не лучше.

   Итак, Аким женился; перевез свою молодую к себе во двор... Начали они жить. Дуняша оказалась плохою хозяйкой, плохою подпорой мужу. Она ни во что не входила, грустила, скучала, разве какой-нибудь проезжий офицер обращал на нее внимание и любезничал с ней, сидя за широким самоваром; часто отлучалась, то в город за покупками, то в барский двор, до которого от постоялого двора считалось версты четыре. В барском доме она отдыхала; там ее окружали свои; девушки завидовали ее нарядам; Кирилловна потчевала ее чаем; сама Лизавета Прохоровна с ней разговаривала... Но и эти посещения не обходились без горьких ощущений для Дуняши... Ей, например, как дворничихе, уже не приходилось носить шляпки, и она принуждена была повязывать свою голову платком... как купчиха, говорила ей лукавая Кирилловна, как какая-нибудь мещанка, думала Дуняша про себя.

   Не раз пришли Акиму на память слова единственного его родственника, старика дяди, мужика, заматерелого, бессемейного бобыля:

   - Ну, брат Акимушка,- сказал он ему, встретившись с ним на улице,- слышал я, ты сватаешься?..

   - Ну да; а что?

   - Эх, Аким, Аким! Ты нам, мужикам, не брат теперь, что и говорить,- да и она тебе не сестра.

   - Да чем же она мне не сестра?

   - А хоть бы вот чем,- возразил тот и указал Акиму на его бороду, которую он в угодность своей невесте начал подстригать - сбрить-то ее совсем он не согласился... Аким потупился; а старик отвернулся, запахнул полы своего разорванного на плечах тулупа и пошел прочь, встряхивая головой.

   Да, не раз задумывался, кряхтел и вздыхал Аким... Но любовь его к хорошенькой жене не уменьшалась; он гордился ею - особенно, когда сравнивал ее, не говорим уже с другими бабами или с своей прежней женой, на которой его женили шестнадцати лет,- но с другими дворовыми девушками: "Вот, мол, мы какую пташку заполевали!.." Малейшая ее ласка доставляла ему великое удовольствие... Авось, думал он, попривыкнет, обживется... Притом она вела себя очень хорошо, и никто не мог сказать про нее худого слова.

   Так прошло несколько лет. Дуняша действительно кончила тем, что привыкла к своему житью. Аким чем больше старел, тем больше к ней привязывался и доверял ей; товарки ее, которые вышли замуж не за мужиков, терпели нужду кровную, либо бедствовали, либо попали в недобрые руки... А Аким богател да богател. Всё ему удавалось - счастье ему везло; одно только его сокрушало: детей ему бог не давал. Дуняше уже перешло за двадцать пять лет; уже все ее стали величать Авдотьей Арефьевной. Настоящей хозяйкой она все-таки не сделалась - но дом свой полюбила, распоряжалась припасами, присматривала за работницей... Правда, она всё это делала кое-как, не наблюдала, как бы следовало, за чистотой и порядком; зато в главной комнате постоялого двора, рядом с портретом Акима, висел ее портрет, писанный масляными красками и заказанный ею самою доморощенному живописцу, сыну приходского дьякона. Она была представлена в белом платье, желтой шали, с шестью нитками крупного жемчуга на шее, длинными серьгами в ушах и кольцами на каждом пальце. Узнать ее было можно - хотя живописец изобразил ее чересчур дебелой и румяной и глаза ей написал, вместо серых, черные и даже несколько косые... Аким ему вовсе не удался: он вышел у него как-то темно - à la Rembrandt,- так что иной проезжий подойдет, бывало, посмотрит и только помычит немного. Одеваться Авдотья стала довольно небрежно; накинет большой платок на плечи - а платье под ним как-нибудь сидит: лень ее обуяла, та вздыхающая, вялая, сонливая лень, к которой слишком склонен русский человек, особенно когда существование его обеспечено...

   Со всем тем дела Акима и жены его шли очень хорошо - они жили ладно и слыли за примерных супругов. Но как белка, которая чистит себе нос в то самое мгновенье, когда стрелок в нее целится, человек не предчувствует своего несчастья - и вдруг подламывается, как на льду...

   В один осенний вечер на постоялом дворе у Акима остановился купец с красным товаром. Разными окольными дорогами пробирался он с двумя нагруженными кибитками из Москвы в Харьков; это был один из тех разносчиков, которых помещики и в особенности помещичьи жены и дочери ожидают иногда с таким великим нетерпением. С этим разносчиком, человеком уже пожилым, ехало двое товарищей, или, говоря правильнее, двое работников - один бледный, худой и горбатый, другой молодой, видный, красивый малый лет двадцати. Они спросили себе поужинать, потом сели за чай; разносчик попросил хозяев выкушать с ними по чашке - хозяева не отказались. Между двумя стариками (Акиму стукнуло пятьдесят шесть лет) скоро завязался разговор; разносчик расспрашивал о соседних помещиках - а никто лучше Акима не мог сообщить ему все нужные сведения на их счет; горбатый работник беспрестанно ходил смотреть телеги и наконец убрался спать; Авдотье пришлось беседовать с другим работником... Она сидела подле него и говорила мало, больше слушала, что тот ей рассказывал; но, видно, речи его ей нравились: ее лицо оживилось, краска заиграла на щеках, и смеялась она довольно часто и охотно. Молодой работник сидел почти не шевелясь и наклонив к столу свою кудрявую голову; говорил тихо, не возвышая голоса и не торопясь; зато глаза его, небольшие, но дерзко-светлые и голубые, тик и впились в Авдотью; она сперва отворачивалась от них, потом сама стала глядеть ему в лицо. Лицо этого молодого парня было свежо и гладко, как крымское яблоко; он часто ухмылялся и поигрывал белыми пальцами по подбородку, уже покрытому редким и темным пухом. Выражался он по-купечески, но очень свободно и с какой-то небрежной самоуверенностью - и всё смотрел на нее тем же пристальным и наглым взглядом... Вдруг он пододвинулся к ней немного поближе и, нимало не изменившись в лице, сказал ей:

   - Авдотья Арефьевна, лучше вас на свете никого нет; я, кажется, помереть готов для вас.

   Авдотья громко засмеялась.

   - Чему ты? - спросил ее Аким.

   - Да вот - они такое всё смешное рассказывают,- проговорила она без особенного, впрочем, смущения.

   Старый разносчик осклабился.

   - Хе-хе, да-с; у меня Наум такой уж балагур-с. Но вы его не слушайте-с.

   - Да! как же! стану я их слушать,- возразила она и покачала головой.

   - Хе-хе, конечно-с,- заметил старик.- Ну, однако,- прибавил он нараспев,- прощенья просим-с, много довольны-с, а пора и на боковую-с...- И он встал.

   - Много довольны-с и мы-с,- промолвил Аким и тоже встал,- за угощенье то есть; впрочем, спокойной ночи желаем-с. Авдотьюгака, вставай.

   Авдотья поднялась, словно нехотя, за ней поднялся и Наум... и все разошлись.

   Хозяева отправились в отдельную каморку, служившую им вместо спальни. Аким захрапел тотчас. Авдотья долго не могла заснуть... Сперва она лежала тихо, оборотясь лицом к стене, потом начала метаться на горячем пуховике, то сбрасывала, то натягивала одеяло... потом задремала тонкой дремотой. Вдруг раздался со двора громкий мужской голос: он пел какую-то протяжную, но не заунывную песню, слов которой нельзя было разобрать. Авдотья раскрыла глаза, облокотилась и стала слушать... Песня всё продолжалась... Звонко переливалась она в осеннем воздухе.

   Аким поднял голову.

   - Кто это поет? - спросил он.

   - Не знаю,- отвечала она.

   - Хорошо поет,- прибавил он, помолчав немного.- Хорошо. Экой голосина сильный. Вот и я в свое время певал,- продолжал он,- и хорошо певал, да голос испортился. А этот хорош. Знать, молодец тот поет, Наумом, что ли, его зовут.- И он повернулся на другой бок - вздохнул и заснул опять.

   Долго еще не умолкал голос... Авдотья всё слушала да слушала; наконец, он вдруг словно оборвался, еще раз вскрикнул лихо и медленно замер. Авдотья перекрестилась, положила голову на подушку... Прошло полчаса... Она приподнялась и стала тихонько спускаться с постели...

   - Куда ты, жена? - спросил ее сквозь сон Аким.

   Она остановилась.

   - Лампадку поправить,- проговорила она,- не спится что-то...

   - А ты помолися,- пролепетал Аким, засыпая.

   Авдотья подошла к лампадке, стала поправлять ее и нечаянно погасила; вернулась и легла. Всё утихло.

   На другое утро, рано, купец отправился в путь с своими товарищами. Авдотья спала. Аким проводил их с полверсты: ему надобно было зайти на мельницу. Вернувшись домой, он застал уже свою жену одетую и не одну: с ней был вчерашний молодой парень, Наум. Они стояли подле стола у окна и разговаривали. Увидав Акима, Авдотья молча пошла вон ыз комнаты, а Наум сказал, что вернулся за хозяйскими рукавицами, которые тот будто позабыл на лавке, и тоже ушел.

   Мы теперь же скажем читателям то, о чем они, вероятно, и без нас догадались: Авдотья страстно полюбила Наума. Как это могло случиться так скоро, объяснить трудно; тем более трудно, что до того времени она вела себя безукоризненно, несмотря на множество случаев и искушений изменить супружеской верности. Впоследствии, когда связь ее с Наумом стала гласною, многие в околотке толковали, что он в первый же вечер подсыпал ей в чашку чая приворотного зелья (у нас еще твердо верят в действительность подобного средства) и что это очень легко можно было заметить по Авдотье, которая будто скоро потом начала худеть и скучать.

   Как бы то ни было, но только Наума стали довольно часто видать на Акимовом дворе. Сперва проехал он опять с тем же купцом, а месяца через три появился уже один, с собственным товаром; потом пронесся слух, что он поселился в одном из близлежащих уездных городов, и с той поры уже не проходило недели, чтобы не показалась на большой дороге его крепкая крашеная тележка, запряженная парой круглых лошадок, которыми он правил сам. Между Акимом и им не существовало особой дружбы, да и неприязни между ними не замечалось; Аким не обращал на него большого внимания и знал только о нем как о смышленом малом, который бойко пошел в ход. Настоящих чувств Авдотьи он не подозревал и продолжал доверять ей по-прежнему.

   Так прошло еще два года.

   Вот однажды, в летний день, перед обедом, часу во втором, Лизавета Прохоровна, которая в течение именно этих двух годов как-то вдруг сморщилась и пожелтела, несмотря на всевозможные притирания, румяна и белила,- Лизавета Прохоровна, с собачкой и складным зонтиком, вышла погулять в свой немецкий чистенький садик. Слегка шумя накрахмаленным платьем, шла она маленькими шагами по песчаной дорожке, между двумя рядами вытянутых в струнку георгин, как вдруг ее нагнала старинная наша знакомая Кирилловна и почтительно доложила, что какой-то Б...Й купец желает ее видеть по весьма важному делу. Кирилловна по-прежнему пользовалась господскою милостью (в сущности она управляла имением г-жи Кунце) и с некоторого времени получила позволение носить белый чепец, что придавало еще более резкости тонким чертам ее смуглого лица.

   - Купец? - спросила барыня.- Что ему нужно?

   - Не знаю-с, что им надоть,- возразила Кирилловна вкрадчивым голосом,- а только, кажется, они желают у вас что-то купить-с.

   Лизавета Прохоровна вернулась в гостиную, села на обыкновенное свое место, кресло с куполом, по которому красиво извивался плющ, и велела кликнуть Б...ого купца.

   Вошел Наум, поклонился и остановился у двери.

   - Я слышала, вы у меня что-то купить хотите? - начала Лизавета Прохоровна и сама про себя подумала; "Какой красивый мужчина этот купец".

   - Точно так-с.

   - Что же именно?

   - Не изволите ли продавать постоялый ваш двор?

   - Какой двор?

   - Да вот, что на большой дороге, отсюда недалече,

   - Да этот двор не мой. Это Акимов двор.

   - Как не ваш? На вашей землице сидит-с.

   - Положим- земля моя... на мое имя куплена; да двор-то его.

   - Так-с. Так вот не изволите ли вы его продать нам-с?

   - Как же я его продам?

   - Так-с. А мы бы цену хорошую положили-с. Лизавета Прохоровна помолчала.

   - Право, это странно,- начала она опять,- как это вы говорите. А что бы вы дали? - прибавила она.- То есть это я не для себя спрашиваю, а для Акима.

   - Да со всем строением-с и угодьями-с, ну, да, конечно, и с землей, какая при том дворе находится, две тысячи рублей бы дали-с.

   - Две тысячи рублей! Это мало,- возразила Лизавета Прохоровна.

   - Настоящая цена-с.

   - Да вы с Акимом говорили?

   - Зачем нам с ними говорить-с? Двор ваш, так вот мы с вами и изволим разговаривать-с.

   - Да я ж вам объявила... Право, это удивительно, как это вы меня не понимаете!

   - Отчего же не понять-с; понимаем-с.

   Лизавета Прохоровна посмотрела на Наума, Наум посмотрел на Лизавету Прохоровну.

   - Так как же-с,- начал он,- какое будет с вашей стороны, то есть, предложение?

   - С моей стороны...- Лизавета Прохоровна зашевелилась на кресле.- Во-первых, я вам говорю, что двух тысяч мало, а во-вторых...

   - Сотенку накинем-с, извольте. Лизавета Прохоровна встала.

   - Я вижу, вы совсем не то говорите, я вам уже сказала, что я этот двор не могу продавать и не продам. Не могу... то есть не хочу...

   Наум улыбнулся и помолчал.

   - Ну, как угодно-с...- промолвил он, слегка пожав плечом,- просим прощенья-с.- И он поклонился и взялся за ручку двери.

   Лизавета Прохоровна обернулась к нему.

   - Впрочем...- проговорила она с едва заметной запинкой,- вы еще не уезжайте.- Она позвонила: из кабинета явилась Кирилловна.- Кирилловна, вели напоить г-на купца чаем. Я вас еще увижу,- прибавила она, слегка кивнув головой.

   Наум еще раз поклонился и вышел вместе с Кирилловной.

   Лизавета Прохоровна раза два прошлась по комнате и опять позвонила. На этот раз вошел казачок. Она приказала ему позвать Кирилловну. Через несколько мгновений вошла Кирилловна, чуть поскрипывая своими новыми козловыми башмаками.

   - Слышала ты,- начала Лизавета Прохоровна с принужденным смехом,- что мне купец этот предлагает? Такой, право, чудак!

   - Нет-с, не слыхала... Что такое-с? - И Кирилловна слегка прищурила свои черные калмыцкие глазки.

   - Он у меня Акимов двор хочет купить.

   - Так что же-с?

   - Да ведь как же... А что же Аким? Я его Акиму отдала.

   - И, помилуйте, барыня, что вы это изволите говорить? Разве этот двор не ваш? Не ваши мы, что ли? И всё, что мы имеем,- разве не ваше же, не господское?

   - Что ты это говоришь, Кирилловна, помилуй? - Лизавета Прохоровна достала батистовый платок и нервически высморкалась.- Аким этот двор на свои деньги купил.

   - На свои деньги? А откуда он эти деньги взял? Не по вашей ли милости? Да он и так столько времени землею пользовался... Ведь всё по вашей же милости. А вы думаете, сударыня, что у него так и не останется больше денег? Да он богаче вас, ей-богу-с.

   - Всё это так, конечно; но всё же это я не могу... Как же это я этот двор продам?

   - Отчего же не продать-с? - продолжала Кирилловна.- Благо, покупщик нашелся. Позвольте узнать-с, сколько они вам предлагают?

   - Две тысячи рублей с лишком,- тихо проговорила Лизавета Прохоровна.

   - Он, сударыня, больше даст, коли две тысячи с первого слова предлагает. А с Акимом вы потом сделаетесь; оброку скинете, что ли. Он еще благодарен будет.

   - Конечно, надо будет оброк уменьшить. Но нет, Кирилловна, как же я продам...- II Лизавета Прохоровна заходила взад и вперед по комнате...- Нет, это невозможно, это не годится... нет, пожалуйста, ты мне больше этого не говори... а то я рассержусь...

   Но, несмотря на запрещения взволнованной Лиза-веты Прохоровны, Кирилловна продолжала говорить и через полчаса возвратилась к Науму, которого оставила в буфете за самоваром.

   - Что вы мне скажете-с, моя почтеннейшая? - проговорил Наум, щеголевато опрокинув допитую чашку на блюдечко.

   - А то скажу,- возразила Кирилловна,- что идите к барыне, она вас зовет.

   - Слушаю-с,- отвечал Наум, встал и вслед за Кирилловной отправился в гостиную.

   Дверь за ними затворилась... Когда наконец та дверь опять открылась и Наум, кланяясь, вышел из нее спиной, дело было уже слажено; Акимов двор принадлежал ему: он приобрел его за две тысячи восемьсот рублей ассигнациями. Купчую положили совершить как можно скорее и до времени не разглашать ее; Лизавета Прохоровна получила сто рублей задатку, да двести рублей пошло Кирилловне на могарыч. "Недорого купил,- думал Наум, взлезая на тележку,- спасибо, случай вышел".

   В то самое время, когда в барском доме происходила рассказанная нами сделка, Аким сидел у себя один под окном на лавке и с недовольным видом поглаживал свою бороду... Мы сказали выше, что он не подозревал расположения своей жены к Науму, хотя добрые люди не раз ему намекали, что пора, мол, тебе за ум взяться; конечно, он сам иногда мог заметить, что хозяйка его с некоторого времени как будто норовистей стала, да ведь известно: женский пол ломлив и прихотлив. Даже когда ему действительно казалось, что у него в доме неладно что-то, он только рукой махал; не хотелось ему, как говорится, поднимать струшню; добродушие в нем не убавлялось с годами, да и лень брала свое. Но в тот день он был очень не в духе; накануне он совершенно нечаянно подслушал на улице разговор между своей работницей и другой соседней бабой...

   Баба спрашивала работницу, отчего она к ней на праздник вечерком не зашла: "Я, дескать, тебя поджидала".

   - Да я было и пошла,- возразила работница,- да, грешным делом, на хозяйку насовалась... чтоб ей пусто было!

   - Насовалась...- повторила баба каким-то растянутым голосом и подперла рукою щеку.- А где же это ты на нее насовалась, мать моя?

   - А за конопляниками, за поповскими. Хозяйка-то, знать, к своему-то, к Науму, в конопляники вышла, а мне-то в темноте не видать, от месяца, что ли, господь его знает, прямо так на них и наскочила.

   - Наскочила,- опять повторила баба.- Ну, и что же она, мать моя, с ним - стоит?

   - Стоит - ничего. Он стоит, и она стоит. Увидала меня, говорит: куда ты это бегаешь? пошла-ка-сь домой. Я и пошла.

   - Пошла.- Баба помолчала.- Ну, прощай, Фетиньюшка,- промолвила она и поплелась своей дорогой.

   Разговор этот неприятно подействовал на Акима. Любовь его к Авдотье уже охладела, но все-таки слова работницы ему не понравились. А она сказала правду: действительно, в тот вечер Авдотья выходила к Науму, который ожидал ее в сплошной тени, падавшей на дорогу от недвижного и высокого конопляника. Роса смочила сверху донизу каждый его стебель; сильный до одури запах бил кругом. Месяц только что встал, большой и багровый в черноватом и тусклом тумане. Наум еще издали услыхал торопливые шаги Авдотьи и направился к ней навстречу. Она подошла к нему, вся бледная от бегу; луна светила ей в лицо.

   - Ну, что, принесла? - спросил он ее.

   - Принести-то принесла,- отвечала она нерешительным голосом,- да что, Наум Иванович...

   - Давай, коли принесла,- перебил он ее и протянул руку...

   Она достала из-под косынки какой-то сверток. Наум тотчас взял его и положил к себе за пазуху.

   - Наум Иваныч,- произнесла Авдотья медленно и не спуская с него глаз...- Ох, Наум Иваныч, погублю я для тебя свою душеньку...

   В это мгновение подошла к ним работница.

   Итак, Аким сидел на лавочке и с неудовольствием поглаживал свою бороду. Авдотья то и дело входила в комнату и опять выходила вон. Он только провожал ее глазами. Наконец, она вошла еще раз и, захватив в каморке душегрейку, перешагнула уже порог - он не вытерпел и заговорил, как будто про себя:

   - Удивляюсь я,- начал он,- чего это бабы всегда суетятся? Посидеть этак чтобы на месте, этого от них и не требуй. Это не их дело. А вот куда-нибудь сбегать утром ли, вечером ли, это они любят. Да.

   Авдотья выслушала мужнину речь до конца, не переменив своего положения; только при слове "вечером" чуть повела головой и словно задумалась.

   - Уж ты, Семеныч,- промолвила она наконец с досадой,- известно, как начнешь разговаривать, уж тут...

   Она махнула рукой и ушла, хлопнув дверью. Авдотья действительно не слишком высоко ценила Акимове красноречие и, бывало, по вечерам, когда он принимался рассуждать с проезжими или пускался в рассказы, зевала тихомолком или уходила. Аким посмотрел на запертую дверь... "Как начнешь разговаривать,- повторил он вполголоса...- то-то и есть, что я мало разговаривал с тобой... И кто же? свой же брат, да еще..." И он встал, подумал, да и постучал себе кулаком по затылку...

   Несколько дней прошло после этого дня довольно странным образом. Аким всё поглядывал на жену свою, как будто собирался ей что-то сказать; и она, с своей стороны, на него подозрительно посматривала; притом они оба принужденно молчали; впрочем, это молчание обыкновенно прерывалось брюзгливым замечанием Акима насчет какого-нибудь упущения в хозяйстве или насчет женщин вообще; Авдотья большею частию не отвечала ему ни слова. Однако, при всей добродушной слабости Акима, между им и Авдотьей непременно дошло бы до решительного объяснения, если б не случилось, наконец, происшествия, после которого всякие объяснения были бесполезны.

   А именно, в одно утро Аким с женой только что собирались пополдничать (проезжих в постоялом дворе, за летними работами, ни одного не было), как вдруг тележка бойко застучала по дороге и круто остановилась перед крыльцом. Аким глянул в окошко, нахмурился и потупился: из тележки, не торопясь, вылезал Наум. Авдотья его не увидала, но когда раздался в сенях его голос, ложка слабо дрогнула в ее руке. Он приказывал работнику лошадь поставить на двор. Наконец дверь распахнулась, и он вошел в комнату.

   - Здорово,- промолвил он н снял шапку.

   - Здорово,- повторил сквозь зубы Аким.- Откуда бог принес?

   - По соседству,- возразил тот и сел иа лавку.- Я от барыни.

   - От барыни,- проговорил Аким, всё не поднимаясь с места.- По делам, что ль?

   - Да, по делам. Авдотья Арефьевна, наше вам почтение.

   - Здравствуйте, Наум Иваныч,- ответила она. Все помолчали.

   - Что это у вас, похлебка, знать, какая,- начал Наум...

   - Да, похлебка,- возразил Аким и вдруг побледнел,- да не про тебя.

   Наум с удивлением глянул на Акима.

   - Как не про меня?

   - Да так вот что не про тебя.- У Акима глаза заблестели, и он ударил рукой по столу.- У меня в доме ничего про тебя нету, слышишь?

   - Что ты, Семеныч, что ты? Что с тобой?

   - Со мной ничего, а ты мне надоел, Наум Иваныч, вот что.- Старик встал и весь затрясся.- Больно часто стал ко мне таскаться, вот что.

   Наум тоже встал.

   - Да ты, брат, чай рехнулся,- произнес он с усмешкой.- Авдотья Арефьевна, что это с ним?

   - Я тебе говорю,- закричал дребезжащим голосом Аким,- пошел вон, слышишь... какая тебе тут Авдотья Арефьевна... я тебе говорю, слышишь, проваливай:

   - Что ты такое мне говоришь? - спросил значительно Наум.

   - Пошел вон отсюда; вот что я тебе говорю. Вот бог, а вот порог... понимаешь? а то худо будет!

   Наум шагнул вперед.

   - Батюшки, не деритесь, голубчики мои,- залепетала Авдотья, которая до того мгновенья сидела неподвижно за столом.

   Наум глянул на нее.

   - Не беспокойтесь, Авдотья Арефьевна, зачем драться! Эк-ста, брат,- продолжал он, обращаясь к Акиму,- как ты раскричался. Право. Экой прыткой! Слыханное ли дело, из чужого дома выгонять,- прибавил с медленной расстановкой Наум,- да еще хозяина.

   - Как из чужого дома,- пробормотал Аким.- Какого хозяина?

   - А хоть бы меня.

   И Наум прищурился и оскалил свои белые зубы.

   - Как тебя? Разве не я хозяин?

   - Экой ты бестолковый, братец. Говорят тебе - я хозяин.

   Аким вытаращил глаза.

   - Что ты такое врешь, словно белены объелся, - заговорил он наконец.- Какой ты тут, к чёрту, хозяин?

   - Да что с тобой толковать,- вскрикнул с нетерпением Наум.- Видишь ты эту бумагу,- продолжал он, выхватив из кармана сложенный вчетверо гербовый лист,- видишь? Это купчая, понимаешь, купчая и на землю твою и на двор; я их купил у помещицы, у Ли-заветы Прохоровны купил; вчера купчую в Б...е совершили - хозяин здесь, стало быть, я, а не ты. Сегодня же собери свои пожитки,- прибавил он, кладя обратно бумагу в карман,- а завтра чтоб и духу твоего здесь не было, слышишь?

   Аким стоял, как громом пришибленный.

   - Разбойник,- простонал он наконец,- разбойник... Эй, Федька, Митька, жена, жена, хватайте его, хватайте - держите его!

   Он совсем потерялся.

   - Смотри, смотри,- с угрозой произнес Наум,- смотри, старик, не дури...

   - Да бей же его, бей его, жена! - твердил слезливым голосом Аким, напрасно и бессильно порываясь с места.- Душегубец, разбойник... Мало тебе ее... и дом ты мой у меня отнять хочешь и всё... Да нет, стой же... этого быть не может... Я пойду сам, я сам скажу... Как... за что же продавать... Постой... постой...

   И он без шапки бросился на улицу.

   - Куда, Аким Семеныч, куда бежишь, батюшка? - заговорила работница Фетинья, столкнувшись с ним в дверях.

   - К барыне! пусти! К барыне...- завопил Аким и, увидав Наумову телегу, которую не успели еще ввезти на двор, вскочил в нее, схватил вожжи и, ударив изо всей силы по лошади, пустился вскачь к господскому двору.

   - Матушка, Лизавета Прохоровна,- твердил он про себя в продолжение всей дороги,- за что же такая немилость? Кажется, усердствовал!

   И между тем он всё сек да сек лошадь. Встречавшиеся с ним сторонились и долго смотрели ему вслед.

   В четверть часа доехал Аким до усадьбы Лизаветы Прохоровны; подскакал к крыльцу, соскочил с телеги и прямо ввалился в переднюю.

   - Чего тебе? - пробормотал испуганный лакей, сладко дремавший на конике.

   - Барыню, мне нужно барыню видеть,- громко проговорил Аким.