Толстой Лев Николаевич - Дьявол

изнь, то надо, чтоб ее, Степаниды, не было. Надо услать ее, как я говорил, или уничтожить ее, чтоб ее не было. А другая жизнь - это тут же. Отнять ее у мужа, дать ему денег, забыть про стыд и позор а жить с ней. Но тогда надо, чтоб Лизы не было и Мимн (ребенка). Нет, что же, ребенок не мешает, но чтоб Лизы не было, чтоб она уехала. Чтоб она узнала, прокляла и уехала. Узнала, что. я променял ее на бабу, что я обманщик, подлец. Нет, это слишком ужасно! Этого нельзя. Да, по может и так быть, - продолжал он думать, - может так быть. Лиза заболеет да умрет. Умрет, и тогда все будет прекрасно.

  Прекрасно! О негодяй! Нет, уж если умирать, то ей. Кабы она умерла, Степанида, как бы хорошо было.

  Да, вот как отравляют или убивают жен или любовниц. Взять револьвер и пойти вызвать и, вместо объятий, в грудь. И кончено.

  Ведь она черт. Прямо черт. Ведь она против воля моей завладела мною. Убить? да. Только два выхода: убить жену или ее. Потому что так жить нельзя [С этого места начинается вариант конца довести]. Нельзя. Надо обдумать и предвидеть. Если остаться так, как есть, то что будет?

  Будет то, что я опять себе скажу, что я не хочу, чго я брошу, но я только скажу, а буду вечером на задворках, и она знает, и она придет. И или люди узнают и скажут жене, или я сам скажу ей, потому что не могу я лгать, не могу я так жить. Не могу. Узнается. Все узнают, и Параша, и кузнец. Ну и что же, разве можно жить так?

  Нельзя. Только два выхода: жену убить или ее. Да еще...

  Ах, да, третий есть: себя, - сказал он тихо вслух, и вдруг мороз пробежал у него по коже. - Да, себя, тогда не нужно их убивать". Ему стало страшно именно потому, что он чувствовал, что только этот выход возможен. "Револьвер есть. Неужели я убью себя? Вот чего не думал никогда. Как это странно будет".

  Он вернулся к себе в комнату и тотчас открыл шкаф, где был револьвер. Но не успел он открыть его, как вошла жена.

  

  

  

  

   XXI

  Он накинул газету на револьвер.

  - Опять то же, - с испугом сказала она, взглянув на него.

  - Что то же?

  - То же ужасное выражение, которое было прежде, когда ты не хотел мне сказать. Геня, голубчик, скажи мне. Я вижу, ты мучаешься. Скажи мне, тебе легче будет. Что бы ни было, все лучше этих твоих страданий. Ведь я знаю, что ничего дурного.

  - Ты знаешь? Пока.

  - Скажи, скажи, скажи. Не пущу тебя. Он улыбнулся жалкой улыбкой.

  "Сказать? Нет, это невозможно. Да и нечего говорить".

  Может быть, он сказал бы ей, но в это время вошла кормилица, спрашивая, можно ли идти гулять. Лиза вышла одеть ребенка.

  - Так ты скажешь. Я сейчас приду.

  - Да, может быть...

  Она никогда не могла забыть улыбки страдальческой, с которой он сказал это. Она вышла.

  Поспешно, крадучись, как разбойник, он схватил револьвер, вынул из чехла. "Он заряжен, да, но давно, и одного заряда недостает. Ну, что будет".

  Он приставил к виску, замялся было, но как только вспомнил Степаниду, решение не видеть, борьбу, соблазн, падение, опять борьбу, так вздрогнул от ужаса. "Нет, лучше это". И пожал гашетку.

  Когда Лиза вбежала в комнату, - она только что успела спуститься с балкона, - он лежал ничком на полу, черная, теплая кровь хлестала из раны, и труп еще подрагивал.

  Было следствие. Никто не мог понять и объяснить причины самоубийства. Дядюшке даже ни разу не пришло в голову, что причина имела что-нибудь общего с тем признанием, которое два месяца тому назад ему делал Евгений.

  Варвара Алексеевна уверяла, что она всегда предсказывала ато. Это было видно, когда он спорил. Лиза и Марья Павловна обе никак не могли понять, отчего это случилось, и все-таки не верили тому, что говорили доктора, что он был душевнобольной. Они не могли никак согласиться с этим, потому что знали, что он был более здравомыслящ, чем сотни людей, которых они знали.

  И действительно, если Евгений Иртенев был душевнобольной, то все люди такие же душевнобольные, самые же душевнобольные - это несомненно те, которые в других людях видят признаки сумасшествия, которых в себе не видят.

  19 ноября 1889. Ясная Поляна

  

  

   (ВАРИАНТ КОНЦА ПОВЕСТИ "ДЬЯВОЛ")

  ...сказал он себе и, подойдя к столу, достал из него револьвер и, осмотрев его - одного заряда недоставало, - положил его в карман штанов.

  - Боже мой! что я делаю? - вдруг вскрикнул он, и, сложив руки, он стал молиться. - Господи, помоги мне, избавь меня. Ты знаешь, что я не хочу дурного, но я не могу один. Помоги мне, - говорил он, крестясь на образ.

  "Да я могу же владеть собой. Пойду похожу и обдумаю".

  Он вышел в переднюю, надел полушубок, калоши и вышел на крыльцо. Не замечая этого, шаги его направились мимо сада по полевой дороге к хутору. На хуторе все еще гудела молотилка и слышались крики погонщиков-мальчиков. Он вошел в ригу. Она была тут. Он тотчас же увидал ее. Она сгребала колос, и, увидав его, она, смеясь глазами, бойкая, веселая, рысью побежала по раскиданному колосу, ловко сдвигая его. Евгений не хотел, но не мог не смотреть на нее. Оп опомнился только, когда она перестала быть видима. Приказчик доложил, что теперь домолачивают слежавшиеся и что от этого дольше и выхода меньше. Евгений подошел к барабану, изредка стучавшему при пропуске плохо распластанных снопов, и спросил приказчика, много ли таких слежавшихся снопов.

  - Возов пять будет.

  - Так вот что... - начал Евгений и не договорил. Она подошла вплоть к барабану, из-под него выгребая колос, и обожгла его своим смеющимся взглядом.

  Взгляд этот говорил о веселой, беззаботной любви между ними, о том, что она знает, что он желает ее, что он приходил к ее сараю, и что она, как всегда, готова жить и веселиться с ним, не думая ни о каких условиях и последствиях. Евгений почувствовал себя в ее власти, но не хотел сдаваться.

  Он вспомнил свою молитву и попытался повторить ее. Он стал про себя говорить ее, но тотчас же почувствовал, что это было бесполезно.

  Одна мысль теперь поглотила его всего: как незаметно от других назначить ей свидание?

  - Если нынче кончим, прикажете начинать новый скирд или уж до завтрова? - спросил приказчик.

  - Да, да, - отвечал Евгений, невольно направляясь за нею к вороху, к которому она с другой бабой пригребала колос.

  "Да неужели я не могу овладеть собой? - говорил он себе. - Неужели я погиб? Господи! Да нет никакого бога. Есть дьявол. И это она. Он овладел мной. А я не хочу, не хочу. Дьявол, да, дьявол".

  Он подошел вплоть к ней, вынул из кармана револьвер и раз, два, три раза выстрелил ей в спину. Она побежала и упала на ворох.

  - Батюшки! родимые! что ж это? - кричали бабы.

  - Нет, я не нечаянно. Я нарочно убил ее, - закричал Евгений. - Посылайте за становым.

  Он пришел домой и, ничего не сказав жене, вошел в свой кабинет и заперся.

  - Не ходи ко мне, - кричал он жене через дверь, - узнаешь все.

  Через час он позвонил и у пришедшего лакея спросил:

  - Поди узнай, жива ли Степанида.

  Лакей уж знал все и сказал, что померла с час назад.

  - Ну и прекрасно. Теперь оставь меня. Когда приедет становой или следователь, скажи.

  Становой и следователь приехали на другое утро, и Евгений, простившись с женой и ребенком, был отвезен в острог.

  Его судили. Это были первые времена суда присяжных. И его признали временно душевнобольным и приговорили только к церковному покаянию.

  Он пробыл в остроге девять месяцев и в монастыре месяц.

  Он начал пить еще в остроге, продолжал в монастыре и вернулся домой расслабленным, невменяемым алкоголиком.

  Варвара Алексеевна уверяла, что она всегда предсказывала это. Это было видно, когда он спорил. Лиза и Марья Павловна обе никак не могли понять, отчего это случилось, и все-таки не верили тому, что говорили доктора, что он был душевнобольной, психопат. Они не могли никак согласиться с этим, потому что знали, что он был более здравомыслящий, чем сотни людей, кото- рых они знали.

  И действительно, если Евгений Иртенев был душевнобольной тогда, когда он совершил свое преступление, то все люди такие же душевнобольные, самые же душевнобольные - это несомненно те, которые в других людях видят признака сумасшествия, которых в себе не видят.

  Дьявол. - Впервые опубликовано в изд.: "Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого", под ред. В. Г. Черткова, т. 1. М., 1911.

  Толстой датировал повесть 19 ноября 1889 года. Вся повесть была написана за десять дней. Второй вариант конца (эпизод убийства Степаниды) относится к апрелю - маю 1890 года. Но и после написания нового конца повести Толстой не считал ее завершенной, не хотел печатать и рукопись спрятал в обшивке кресла в своем кабинете, опасаясь взрыва ревности со стороны жены (см.: Л. Д. О пульская. Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1886 по 1892 год, с. 178 - 179).

  В повести отразились личные переживания Толстого, связанные с увлечением в молодости яснополянской крестьянкой Аксиньей Базыкиной, а в возрасте 49 лет - кухаркой Домной, с чувством к которой он боролся.

  Сюжетная основа повести отражает реальные события из жизни тульского судебного следователя Н. Н. Фридерихса, который через три месяца после женитьбы на девушке-дворянке убил крестьянку Степаниду Муницыну, с которой прежде у него была связь, выстрелом из револьвера. Позже, через два месяца, его самого нашли раздавленным поездом. Погиб он вследствие близорукости или преднамеренно - осталось неизвестным. В Дневнике Толстого повесть называлась "историей Фридерикса".

  Толстой Л. Н.

  Т53 Собрание сочинений: В 22-х т. - М.: Худож. лит., 1978. -

  Т. 12. Повести и рассказы. 1885 - 1902. /Ком-мент. В. Я. Линкова. 1982. - 478 с.

  В том включены повести и рассказы Л. Н. Толстого 1885 - 1902 годов: "Холстомер", "Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Хозяин и работник", "Отец Сергий" и др.

  4702010100-223

  Т--------подписное

  028(01)-82