Толстой Лев Николаевич - Дьявол

  - Мне так досадно, что не успели вымыть твою комнату до твоего приезда, - сказала она мужу. - А так хочется все перебрать.

  - Ну как ты, спала после меня?

  - Да, я спала, мне хорошо.

  - Как может быть хорошо женщине в ее положении в эту невыносимую жару, когда окна на солнце, - сказала Варвара Алексеевна, ее мать. - И без жалузи или маркиз. У меня всегда маркизы.

  - Да ведь здесь тень с десяти часов, - сказала Марья Павловна.

  - От этого и лихорадка. От сырости, - сказала Варвара Алексеевна, не замечая того, что она говорит прямо противное тому, что говорила сейчас. - Мой доктор говорил всегда, что нельзя никогда определить болезнь, не зпая характера больной. А уж он знает, потому что это первый доктор, и мы платим ему сто рублей. Покойный муж не признавал докторов, но для меня никогда он ничего ие жалел.

  - Как же может мужчина жалеть для женщины, когда жизнь ее и ребенка зависит, может быть...

  - Да, когда есть средства, то жена может не зависеть от мужа. Хорошая жена покоряется мужу, - сказала Варвара Алексеевна, - но только Лиза слишком еще слаба после своей болезни.

  - Да нет, мама, я себя прекрасно чувствую. Что ж кипяченых сливок вам не подали?

  - Мне не надо. Я могу и с сырыми.

  - Я спрашивала у Варвары Алексеевны. Она отказалась, - сказала Марья Павловна, как будто оправдываясь.

  - Да нет, я не хочу нынче. - И, как будто чтоб прекратить неприятный разговор и великодушно уступая, Варвара Алексеевна обратилась к Евгению: - Ну что, рассыпали фосфориты?

  Лиза побежала за сливками.

  - Да я не хочу, не хочу.

  - Лиза! Лиза! тише, - сказала Марья Павловна. - Ей вредны эти быстрые движения.

  - Ничего не вредно, если есть спокойствие душевное, - сказала, как будто на что-то намекая, Варвара

  Алексеовпа, хотя и сама зпала, что слова се но могли пи на что намекать.

  Лиза вернулась со сливками. Евгений пил своп кофе и угрюмо слушал. Он привык к этим разговорам, но нынче его особенно раздражала бессмысленность его. Ему хотелось обдумать то, что случилось с ним, а этот лепет мешал ему. Напившись кофе, Варвара Алексеевна так и ушла не в духе. Остались один Лиза, Евгений и Марья Павловна. И разговор шел простой и приятный. Но чуткая любовью Лиза тотчас же заметила, что что-то мучает Евгения, и спросила его, не было ли чего неприятного. Он не приготовился к этому вопросу и немного замялся, отвечая, что ничего. И этот ответ еще больше заставил задуматься Лизу. Что что-то мучало и очень мучало его, ей было так же очевидно, как то, что муха попала в молоко, но он не говорил, что же это такое было.

  

  

  

  

   XI

  После завтрака все разошлись. Евгений, по заведенному порядку, пошел к себе в кабинет. Oil не стал ни читать, ни писать письма, а сел и стал курить одну папиросу за другою, думая. Его страшно удивило и огорчило это неожиданно проявившееся в нем скверное чувство, от которого он считал себя свободным, с тех пор как женился. Он ни разу с тех пор не испытывал этого чувства ни к ней, к той жешцино, которую он знал, пи к какой бы то ни было женщине, кроме как к своей жене. Он в душе много раз радовался этому своему освобождению, и вот вдруг эта случайность, такая, казалось бы, ничтожная, открыла ему то, что он не свободен. Его мучало теперь не то, что он опять подчинился этому чувству, что он желает ее, - этого он и думать не хотел, - а то, что чувство это живо в нем и что надо стоять настороже против него. В том, что он подавит это чувство, в душе его не было и сомнения.

  У него было одно неотвеченное письмо и бумага, которую надо было составить. Он сел за письменный стол и взялся за работу. Окончив ее и совсем забыв то, что его встревожило, он вышел, чтобы пройти на конюшню. И опять как на беду, по несчастной ли случайности, или нарочно, только он вышел на крыльцо, из-за угла вышла красная панева и красный платок и, махая руками и не-рекачиваясь, прошла мимо него. Мало того, что прошла, она пробежала, миновав его, как бы играючи, и догнала товарку.

  Опять яркий полдень, крапива, зады Даниловой караулки и в тени кленов ее улыбающееся лицо, кусающее листья, восстали в его воображении.

  "Нет, это невозможно так оставить", - сказал он себе и, подождав того, чтобы бабы скрылись из виду, пошел в контору. Был самый обед, и он надеялся застать еще приказчика. Так и случилось. Приказчик только что проснулся. Он стоял в конторе, потягиваясь, зевал, глядя на скотника, что-то ему говорившего.

  - Василий Николаевич!

  - Что прикажете?

  - Мне поговорить с вами.

  - Что прикажете?

  - Да вот кончите.

  - Разве не принесешь? - сказал Василий Николаевич скотнику.

  - Тяжело, Василий Николаевич.

  - Что это? - спросил Евгений.

  - Да отелилась в поле корова. Ну ладно, я сейчас велю запрячь лошадь. Вели Николаю Лысуху запрячь, хоть в дроги.

  Скотник ушел.

  - Вот видите ли, - краснея и чувствуя это, начал Евгений. - Вот видите ли, Василий Николаевич. Тут, пока я был холостой, были у меня грехи... Вы, может быть, слышали...

  Василий Николаевич улыбался глазами и, очевидно жалея барина, сказал:

  - Это насчет Степашки?

  - Ну да. Так вот что. Пожалуйста, пожалуйста, но берите вы ее на поденную в дом... Вы понимаете, неприятно очень мне...

  - Да это, видно, Вапя-конторщик распорядился.

  - Так пожалуйста... Ну так как же, рассыпят остальное? - сказал Евгений, чтобы скрыть свой конфуз.

  - Да вот поеду сейчас.

  Так и кончилось это. И Евгений успокоился, надеясь, что как он прожил год, не видав ее, так будет и теперь.

  "Кроме того, Василий скажет Ивану-копторщику, Иван скажет ей, и она поймет, что я не хочу этого", - говорил себе Евгений и радовался тому, что он взял на себя и сказал Василью, как ни трудно это было ему. "Да все лучше, все лучше, чем это сомнение, этот стыд". Он содрогался при одном воспоминании об этом преступлении мыслью.

  

  

  

  

   XII

  Нравственное усилие, которое он сделал, чтобы, преодолев стыд, сказать Васплыо Николаевичу, успокоило Евгения. Ему казалось, что теперь все копчено. И Лиза тотчас же заметила, что он совсем спокоен и даже радостнее обыкновенного. "Верно, его огорчала эта пикировка между мамашами. В самом деле, тяжело, в особенности ему с его чувствительностью и благородством, слышать всегда эти недружелюбные и дурного тона навеки на что-то", - думала Лиза.

  Следующий день был Троицын. Погода была прекрасная, и бабы, по обыкновению, проходя в лес завивать венки, подошли к барскому дому и стали петь и плясать. Марья Павловна и Варвара Алексеевна вышли а нарядных платьях с зонтиками на крыльцо и подошли к хороводу. С ними же вместе вышел в китайском сюртучке обрюзгший блудник и пьяница дядюшка, живший его лето у Евгения.

  Как всегда, был один пестрый, яркий цветами кружок молодых баб и девок центром всего, а вокруг пего с разных сторон, как оторвавшиеся и вращающиеся за ним планеты и спутники, то девчата, держась рука с рукой, шурша новым ситцем расстегаев, то малые ребята, фыркающие чему-то и бегающие взад и вперед друг за другом, то ребята взрослые, в синих и черных поддевках и картузах и красных рубахах, с непереста-ющим плеваньем шелухи семечек, то дворовые или посторонние, издалека поглядывающие на хоровод. Обе барыни подошли к самому кругу и вслед за ними Лиза, в голубом платье и таких же лептах на голове, с широкими рукавами, из которых виднелись ее длинные белые руки с угловатыми локтями.

  Евгению по хотелось выходить, но смешно было скрываться. Он вышел тоже с папиросой на крыльцо, раскланялся с ребятами и мужиками и заговорил с одним из них. Бабы между тем орали во всю мочь плясовую и подщелкивали и подхлопывали в ладони и плясали.

  - Барьшя зовут, - сказал малый, подходя к не слыхавшему зова жены Евгению. Лиза звала его посмотреть на пляску, на одцу из плясавших баб, которая ей особенно нравилась. Это была Степаша. Она была в желтом расстегае, и в плисовой безрукавке, и в шелковом платке, широкая, энергичная, румяная, веселая. Должно быть, она хорошо плясала. Оп ничего не видал.

  - Да, да, - сказал он, снимая и надевая пенсне. - Да, да, - говорил он. "Стало быть, нельзя мне избавиться от нее", - думал он.

  Он не смотрел на нее, потому что боялся ее привлекательности, а именно от этого то, что он мельком видел в ней, казалось ему особенно привлекательным. Кроме того, он видел по блеснувшему ее взгляду, что она видит его и видит то, что он любуется ею. Он постоял, сколько нужно было для приличия, и, увидав, что Варвара Алексеевна подозвала ее а что-то нескладно, фальшиво, называя ее милочкой, говорила с ней, повернулся и отошел. Он отошел и вернулся в дом. Он ушел, чтобы но видать ее, по, войдя на верхний этаж, он, сам не зная как а зачем, подошел к окну и все время, пока бабы были у крыльца, стоял у окна и смотрел, смотрел на нее, упивался ею.

  Он сбежал, пока пикто не мог его видеть, и пошел тихим шагом на балкон и, на балконе закурпв папиросу, как будто гуляя, пошел в сад по тому направлению, но которому она пошла. Оп не сделал двух шагов по аллее, как за деревьями мелькнула плисовая безрукавка на розовом расстегае и красный платок. Она шла куда-то с другой бабой. "Куда-то они шли?"

  И вдруг страстная похоть обожгла его, как рукой схватила за сердце. Евгений, как будто но чьей-то чуждой ему воле, оглянулся и пошел к ней.

  - Евгепий Иваныч, Евгений Иваныч! Я к вашей милости, - заговорил сзади голос, и Евгений, увидав старика Самохина, который рыл у него колодец, очнулся и, быстро повернувшись, пошел к Самохину. Разговаривая с пим, он повернулся боком и увидал, что они с бабой прошли вниз, очевидно к колодцу или под предлогом колодца, и потом, побыв там недолго, побежали к хороводу.

  XIII

  Поговорив с Самохиным, Евгений вернулся в дом убитый, точно совершивший преступление. Во-первых, она поняла его, она думала, что он хочет видеть ее, и она желает этого. Во-вторых, эта другая баба - эта Анна Прохорова, - очевидно, знает про это.

  Главное же то, что он чувствовал, что он побежден, что у него нет своей воли, есть другая сила, двигающая им; что нынче он спасся только по счастью, но не нынче, так завтра, так послезавтра он все-таки погибнет.

  "Да, погибнет, - он иначе не понимал этого, - изменить своей молодой, любящей жене в деревне с бабой, на виду всех, разве это tie была погибель, страшная погибель, после которой нельзя было жить больше? Нет, надо, надо принять меры".

  "Боже мой, боже мой! Что же мне делать? Неужели я так и погибну? - говорил он себе. - Разве нельзя принять мер? Да надо же что-нибудь сделать. Не думать об ней, - приказывал он себе. - Не думать!" - и тотчас же он начинал думать, и видел ее перед собой, и видел кленовую тень.

  Он вспомнил, что читал про старца, который от соблазна перед женщипой, иа которую должен был наложить руку, чтоб лечить ее, положил другую руку на жаровню и сжег пальцы. Он вспомнил это. "Да, я готов сжечь пальцы лучше, чем погибнуть". И он, оглянувшись, что никого нет в комнате, зажег спичку и положил палец в огонь. "Ну, думай о пей теперь", - иронически обратился он к себе. Ему стало больно, он отдернул закопченный палец, бросил спичку и сам засмеялся над собой. "Какой вздор. Не это надо делать. А надо принять меры, чтобы не видать ее, - уехать самому или ее удалить. Да, удалить! Предложить ее мужу денег, чтоб он уехал в город или в другое село. Узнают, будут говорить про это. Ну что же, все лучше, чем эта опасность. Да, надо сделать это", - говорил он себе и все, не спуская глаз, смотрел на нее. "Куда это она пошла?" - вдруг спросил он себя. Она, как ему показалось, видела его у окна и теперь, взглянув на него, взялась рука с рукой с какой-то бабой, пошла к саду, бойко размахивая рукой. Сам но зная зачем, почему, все ради своих мыс-лей, он пошел в контору.

  Василий Николаевич, в нарядном сертуке, напомаженный, сидел за чаем с женой и гостьей в ковровом платке.

  - Как бы мне, Василий Николаевич, поговорить.

  - Можно. Пожалуйте. Мы отпили.

  - Нет, пойдемте со мной лучше.

  - Сейчас, только дай картуз возьму. Ты, Таня, самовар-то прикрой, - сказал Василий Николаевич, весело выходя.

  Евгению показалось, что он был выпивши, но что же делать; может, это к лучшему, он участливее взойдет в его положение.

  - Я, Василий Николаевич, опять о том же, - сказал Евгений, - об этой женщине.

  - Так что же. Я приказал, чтоб отнюдь не брать.

  - Да нет, я вообще вот что думаю и вот о чем хотел с вами посоветоваться. Нельзя ли их удалить, все семейство удалить?

  - Куда ж их удалишь? - недовольно и насмешливо, как показалось Евгению, сказал Василий.

  - Да я так думал, что дать им денег или даже земли в Колтовском, только бы не было ее тут.

  - Да как же удалишь? Куда он пойдет с своего ко-реия? Да и на что вам? Что она вам мешает?

  - Ах, Василий Николаевич, вы поймите, что жено это ужасно будет узнать.

  - Да кто же ей скажет?

  - Да как же жить под этим страхом? Да и вообще это тяжело.

  - И чего вы беспокоитесь, право? Кто старое помянет, тому глаз вон. А кто богу не грешен, царю не виноват?

  - Все-таки лучше бы удалить. Вы не можете поговорить с мужем?

  - Да нечего говорить. Эх, Евгений Иванович, что вы это? И все прошло и забылось. Чего не бывает? А кто же теперь про вас скажет худое? Ведь вы в виду.

  - Но вы все-таки скажите.

  - Хорошо, я поговорю.

  Хотя он и зпал вперед, что из этого ничего не выйдет, разговор этот несколько успокоил Евгения. Оп, главное, почувствовал, что он от волнения преувеличил опасность.

  Разве он шел на свидание с пей? Оно и невозможно. Он просто шел пройтись по саду, а она случайно выбо-жала туда.

  

  

  

  

   XIV

  В этот же самый Троицын день, после обода, Лиза, гуляя по саду и выходя из него на луг, куда повел ее ыуж, чтобы показать клевер, переходя маленькую ка-папку, оступилась и упала. Она упала мягко на бок, по охнула, и в лице ее муж увидал не только испуг, но Соль. Он хотел поднять ее, но она отвела его руку.

  - Нет, погоди немного, Евгений, - сказала она, слабо улыбаясь и снизу как-то, как ему показалось, с виноватым видом глядя на него. - Просто йога подвернулась.

  - Вот я всегда говорю, - заговорила Варвара Алексеевна. - Разве можно в таком положении прыгать черзз канавы?

  - Да пет нее, мама, ничего. Я сейчас встану.

  Она встала с помощью мужа, по в ту же минуту ода побледнела, и на лице ее выразился испуг.

  - Да, мпе нехорошо, - и она шепнула что-то матери.

  - Ах, боже мой, что наделали! Я говорила не ходить, - кричала Варвара Алексеевна. - Погодите, я пришлю людей. Ей не надо ходить. Ее надо снести.

  - Ты не боишься, Лиза? Я снесу тебя, - сказал Евгений, обхватив ее левой рукой. - Обойми мне шею. Вот так.

  И он, нагнувшись, подхватил ее под погц правой рукой и поднял. Никогда он не мог забыть после это страдальческое и вместе блаженное выражение, которое было на ее лице.

  - Тебе тяжело, милый, - говорила она, улыбаясь. - Мама-то бежит, скажи ей!

  И она пригнулась к нему и поцеловала. Ей, очевидно, хотелось, чтобы и мама видела, как он несет ее.

  Евгений крикнул Варваре Алексеевне, чтоб она не торопилась, что он донесет. Варвара Алексеевна остановилась и начала кричать еще пуще.

  - Ты уронишь ее, непременно уронишь. Хочешь погубить ее. Нет в тебе совести.

  - Да я прекрасно несу.

  - Не хочу я, не могу я видеть, как ты моришь мою дочь. - И она забежала за угол аллен.

  - Ничего, это пройдет, - говорила Лиза, улыбаясь.

  - Да только бы не было последствий, как тот раз. - Нет, я по об этом. Это ничего, а я о мама. Ты устал, отдохни.

  Но хотя ему и тяжело было, Евгений с гордой радостью донес свою ношу до дому и не передал ее горничной и повару, которых нашла и выслала им навстречу Варвара Алексеевна. Он донес ее до спальни и положил на постель.

  - Ну, ты поди, - сказала она и, притянув к себе его руку, поцеловала ее. - Мы с Аннушкой справимся.

  Марья Павловна прибежала тоже из флигеля. Лизу раздели и уложили в постель. Евгений сидел в гостиной с книгой в руке, дожидаясь. Варвара Алексеевна прошла мимо него с таким укоризненным, мрачным видом, что ему сделалось страшно.

  - Ну что? - спросил он.

  - Что? Что же спрашивать? То самое, чего вы хотели, вероятно, заставляя жену прыгать через рвы.

  - Варвара Алексеевна! - вскрикнул он. - Это невыносимо. Если вы хотите мучать людей и отравлять им жизнь, - он хотел сказать: то поезжайте куда-нибудь в другое место, но удержался. - Как вам не больно это?

  - Теперь поздно.

  И она, победоносно встряхнув чепцом, прошла в дверь.

  Падение действительно было дурное. Нога подвернулась неловко, и была опасность того, что опять будет выкидыш. Все знали, что делать ничего нельзя, что надо только лежать спокойно, но все-таки решили послать за доктором.

  "Многоуважаемый Николай Семенович, - написал Евгений врачу, - вы так всегда добры были к нам, что, надеюсь, не откажете приехать помочь жене. Она в..." и т. д. Написав письмо, он пошел в конюшню распорядиться лошадьми и экипажем. Надо было приготовить одних лошадей, чтобы привезти, других - увезти. Где хозяйство не на большую ногу, все это не сразу можно устроить, а надо обдумать. Наладив все сам и отправив кучера, он вернулся домой в десятом часу. Жена лежала и говорила, что ей прекрасно и ничего не болит; но Варвара Алексеевна сидела за лампой, заслоненной от Лизы нотами, и вязала большое красное одеяло с таким видом, который ясно говорил, что после того, что было, миру быть не может. "А что бы кто ни делал, я, по крайней мере, исполнила свою обязанность".

  Евгений видел это, но чтобы сделать вид, что он не замечает, старался иметь веселый и беспечный вид, рассказывал, как он собрал лошадей и как кобыла Каиушка отлично пошла на левой пристяжке.

  - Да, разумеется, самое время выезжать лошадей, когда нужна помощь. Вероятпо, и доктора также свалят в канаву, - сказала Варвара Алексеевна, из-под пенена взглядывая на вязанье, подводя его под самую лампу.

  - Да ведь надо же было кого-нибудь послать. А и сделал как лучше.

  - Да я очень хорошо пошло, как меня мчали наши лошади иод поезд.

  Это была ее давнишняя выдумка, и теперь Евгений имел неосторожность сказать, что это не совсем так было.

  - Недаром я всегда говорю, и князю сколько раз говорила, что тяжелее всего жить с людьми неправдивыми, неискренними; я все перенесу, но только не ото.

  - Ведь если кому больнее всех, то уж, верно, мне, - сказал Евгений.

  - Да это и видно.

  - Что?

  - Ничего, я петли считаю.

  Евгений стоял в это время у постели, и Лиза смотрела на него и одпой из влажных рук, лежавших сверх одеяла, поймала его руку и пожала. "Переноси ее для меня. Ведь она не помешает нам любить друг друга", - -говорил ее взгляд.

  - Не буду. Это так, - прошептал он и поцеловал ео влажную длинную руку и потом милые глаза, которыо накрывались, пока он целовал их.

  - Неужели опять то же? - сказал он. - Как ты чувствуешь?

  - Страшно сказать, чтоб не ошибиться, но чувство у мепя такое, что он жив и будет жив, - сказала ода, глядя на свой живот.

  - Ах, страшво, страшно и думать.

  Несмотря на пастояние Лизы, чтоб он ушел, Евгений провел иочь с нею, засыпая только одним глазом и готовый служить ей. Но ночь она провела хорошо и, если бы не было послано за доктором, может быть и встала бы. К обеду приехал доктор и, разумеется, сказал, что, хотя повторные явления и могут вызывать опасения, но, собственно говоря, положительного указания нет, но так как нет и прошву показания, то можно, с одной стороны, полагать, с другой же стороны, тоже можно полагать. И потому надо лежать, и хотя я и не люблю прописывать, по все-таки это принимать и лежать. Кроме того, доктор прочел еще Варваре Алексеевне лекцию о женской анатомии, причем Варвара Алексеевна значительно кивала головой. Получив гонорар, как и обыкновенно в самую заднюю часть ладони, доктор уехал, а больная осталась лежать на неделю.

  

  

  

  

   XV

  Большую часть времени Евгений проводил у постели жены, служил ей, говорил с ней, читал с ней и, что было труднее всего, без ропота переносил нападки Варвары Алексеешш и даже сумел из этих нападок сделать предмет шутки.

  И о он не мог сидеть дома. Во-первых, жена посылала его, говоря, что он заболеет, если будет сидеть все с нею, а во-вторых, хозяйство все шло так, что на каждом шагу требовало его присутствия. Оп не мог сидеть дома, а был и ноле, в лесу, в саду, на гумне, и везде не мысль только, а живой образ Степаниды преследовал его так, что он редко только забывал про нее. Но это было бы ничего; он, может быть, сумел бы преодолеть это чувство, по хуже всего было то, что он прежде жил, месяцами не видя ее, теперь же беспрестанно видел и встречал ее. Она, очевидно, поняла, что он хочет возобновить сношения с нею, и старалась попадаться ему. Ни им, ни ею не было сказано ничего, и оттого и он и она не шли прямо на свиданье, а старались только сходиться.

  Место, где можно было сойтись, это был лес, куда бабы ходили с мешками за травой для коров. И Евгений знал это и потому каждый день проходил мимо этого леса. Каждый день он говорил себе, что он не пойдет, и каждый день кончалось тем, что он направлялся к лесу, и услыхав звук голосов, останавливаясь за кустом, с замиранием сердца выглядывал, не она ли это.

  Зачем ему нужно было знать, не она ли это? Он не знал. Если бы это была она и одна, он не пошел бы к ней, - так он думал, - он убежал бы; но ему нужно было видеть ее. Один раз он встретил ее: в то время как он входил в лес, она выходила из него с другими двумя бабами и тяжелым мешком, полным травы, на спине. Немного раньше - и од бы, может быть, столкнулся с нею в лесу. Теперь же ей невозможно было на виду других баб вернуться к нему в лес. Но, несмотря на созпаваемую им эту невозможность, он долго, рискуя обратить этим на себя внимание других баб, стоял за кустом орешника. Разумеется, ола не вернулась, но он простоял здесь долго. И боже мой, с какой прелестью рисовало ему ее его воображение. И это было не один раз, а пятый, шестой раз. И что дальше, то сильнее. Никогда она так привлекательна не казалась ему. Да и не то что привлекательна; никогда она так вполне не владела им.

  Он чувствовал, что терял волю над собой, становился почти помешанным. Строгость его к себе не ослаблялась ни на волос; напротив, он видел всю мерзость своих желаний, даже поступков, потому что хождение его по лесу был поступок. Он знал, что стоило ему столкнуться с ней где-нибудь близко, в темноте, если бы можно прикоснуться к пей, и он отдастся своему чувству. Он знал, что только стыд перед людьми, перед пей и перед собой держал его. И он знал, что он искал условий, в которых бы не был заметен этот стыд, - темноты или такого прикосновения, при котором стыд этот заглушится животной страстью. И потому ои знал, что он мерзкий преступник, и презирал и ненавидел себя всеми силами души. Он ненавидел себя потому, что все еще не сдавался. Каждый депь он молился богу о том, чтобы ои подкрепил, спас его от погибели, каждый день ои решал, что отныне он не сделает ни одного шага, не оглянется на нее, забудет ее. Каждый день он придумывал средства, чтобы избавиться от этого наваждения, и употреблял эти средства.

  Но все было напрасно.

  Одно из средств было постоянное занятие; другое было усиленная физическая работа и пост; третье было представление себе ясное того стыда, который обрушится на его голову, когда все узнают это - жена, теща, люди. Он все это делал, и ему казалось, что он побеждает, но приходило время, полдень, время прежних свиданий и время, когда он ее встретил за травой, и он шел в лес.

  Так прошли мучительные пять дней. Он только видал ее издалека, по ип разу не сошелся с нею.

  

  

  

  

   XVI

  Лиза понемногу поправлялась, ходила и беспокоиласг" той переменой, которая произошла в ее муже и которой сна не понимала.

  Варвара Алексеевна уехала на время, из чужих гостил только дядюшка. Марья Павловна, как всегда, была дома.

  В таком полусумасшедшем состоянии находился Евгений, когда случились, как это часто бывает после июньских гроз, июньские проливные дожди, продолжавшиеся два дня. Дожди отбили от всех работ. Даже навоз бросили возить от сырости и грязи. Народ сидел по домам. Пастухи мучались с скотиной и, наконец, пригнали ее домой. Коровы и овцы ходили по выгону и разбегались по усадьбам. Бабы, босые и покрытые платками, шлепая но грязи, бросились разыскивать разбежавшихся коров. Ручьи текли везде по дорогам, все листья, вся трава были полны водой, из желобов текли, не умолкая, ручьи в пузырящиеся лужи. Евгений сидел дома о женой, которая была особенно скучна нынче. Она несколько раз допрашивала Евгения о причине его недовольства, он с досадой отвечал, что ничего нет. И опа перестала спрашивать, по огорчилась.

  Они сидели после завтрака в гостиной. Дядюшка рассказывал сотый раз свои выдумки про своих великосветских знакомых. Лиза вязала кофточку и вздыхала, жалуясь ва погоду и на боль в пояснице. Дядюшка посоветовал ей лечь, а сам попросил вина. В доме Евгению было ужасно скучно. Все было слабое, скучающее. Оы читал книгу и курил, но ничего не понимал.

  - Да, надо пройтись посмотреть терки, вчера привезли, - сказал он. Он встал и пошел.

  - Ты возьми зонтик.

  - Да нет, у меня кожап. Да и я только до варков.

  Он надел сапоги, кожан и пошел к заводу; но не прошел он двадцати шагов, как навстречу ему попалась она в высоко над белыми икрами подоткнутой паневе. Она шла, придерживая руками шаль, которой были закутаны ее голова и плечи.

  - Что ты? - спросил он, в первую минуту не узнав ее. Когда он узнал, было уже поздно. Она остановилась и, улыбаясь, долго поглядела на него.

  - Теленку ищу. Куда же это вы в ненастье-то? - сказала она, точно каждый день видала его.

  - Приходи в шалаш, - вдруг, сам не зная как, сказал он. Точно кто-то другой из него сказал эти слова.

  Она закусила платок, кивнула глазами и побежала туда, куда шла, - в сад, к шалашу, а он продолжал свой путь с намереньем завернуть за сиреневым кустом и идти туда же.

  - Барин, - послышался ему сзади голос. - Барыня зовут, на минутку просят зайти.

  Это был Миша, их слуга.

  "Боже мой, второй раз ты спасаешь меня", - подумал Евгений и тотчас же вернулся. Жена напоминала ему, что он обещал в обед снести лекарство больной женщи-не, так вот она просила его взять его.

  Пока собирали лекарство, прошло минут пять. Потом, выйдя с лекарством, он не решился идти в шалаш, чтобы его не увидали из дома. Но как только вышел из вида, он тотчас повернул и пошел к шалашу. Он уже видел в воображении своем ее посередине шалаша, весело улыбающуюся; но ее не было, и в шалаше ничего на было, что бы доказывало, что она была. Он уже поду-мал, что она не приходила и не слыхала и не поняла его слов. Оп пробурчал их себе под нос, как бы боясь, , чтобы она услыхала их, "Или, может быть, и не хотела прийти? И с чего он выдумал, что она так и бросится к нему? У нее есть свой муж; только я один такой мерзавец, что у меня жена, и хорошая, а я бегаю за чужою". Так он думал, сидя в шалаше, протекшем в одном место : и капающем с своей соломы. "А что бы за счастье было, если бы она пришла. Одпи здесь в этот дождь. Хоть бы раз опять обнять ее, а потом будь что будет. Ах да, - вспомнил он, - если была, то по следам можно найти". Он взглянул аа землю пробитой к шалашу и не заросшей травой тропинки, и свежий след босой ноги, еще покатившейся, был на ней. "Да, она была. Но теперь кончено. Прямо, где ни увижу, пойду к пей. Ночью пойду к ней". Он долго сидел в шалаше и вышел из него измученный и убитый. Он снес лекарство, вернулся домой и лег у себя в комнате, дожидаясь обеда.

  

  

  

  

   XVII

  Перед обедом Лиза пришла к нему и, все придумывая, что бы могло быть причиною его неудовольствия, стала говорить ему, что она боится, что ему неприятно, что ее хотят везти в Москву родить и что она решила, что останется здесь. И пи за что не поедет в Москву, Он знал, как она боялась и самих родов, и того, чтобы по родить нехорошего ребенка, и потому не мог не умилиться, видя, как легко она всем жертвовала из любви к нему. Все было так хорошо, радостно, чисто в доме; а в душе его было грязно, мерзко, ужасно. Весь вечер Евгений мучался тем, что он знал, что, несмотря на свое искреннее отвращение к своей слабости, несмотря на твердое намерение перервать, завтра будет то же самое.

  - Нет, это невозможно, - говорил он себе, ходя взад и вперед по своей комнате. - Ведь должно же быть какое-нибудь средство против этого. Боже мой! что делать?

  Кто-то на иностранный манер постучался в дверь. Это, он знал, был дядюшка.

  - Взойдите, - сказал он.

  Дядюшка пришел самопроизвольно послом от жены.

  - Ты знаешь ли, что в самом деле я замечаю в тебе перемену, - сказал он, - и Лизу, я понимаю, как это мучает. Я понимаю, что тебе тяжело оставлять все начатое и прекрасное дело, но что ты хочешь, que veux tu? Я бы советовал вам ехать. Покойней будет и тебе и ей. И знаешь ли, мой совет ехать в Крым. Климат акушер там прекрасный, и в самый виноградный сезон вы попадете.

  - Дядюшка, - вдруг заговорил Евгений, - можете вы соблюсти мой секрет, ужасный для меня секрет, постыдный секрет?

  - Помилуй, неужели ты сомневаешься во мне?

  - Дядюшка! Вы можете мис помочь. Не то что помочь, спасти мепн, - сказал Евгений. II мысль о том, что он откроет свою тайну дядюшке, которого он не уважал, мысль о том, что он покажется ему в самом невыгодном свете, унизится перед ним, была ему приятна. Он чувствовал себя мерзким, виноватым, и ему хотелось наказать себя.

  - Говори, мой друг, ты знаешь, как я тебя полюбил, - заговорил дядюшка, видимо очень довольный и тем, что есть секрет, и что секрет постыдный, и что секрет этот ему сообщат, и что он может быть полезен.

  - Прежде всего я должен сказать, что я мерзавец и негодяй, подлец, именно подлец.

  - Ну, что ты, - надуваясь горлом, начал дядюшка.

  - Да как же не мерзавец, когда я, Лизин муж, Лизин! - надо ведь знать ее чистоту, любовь, - когда я, ее муж, хочу изменить ей с бабой?

  - То есть отчего же ты хочешь? Ты не изменил ей?

  - Да, то есть все равно что изменил, потому что это не от меня зависело. Я готов был. Мне помешали, а то я теперь бы... теперь бы. Я не знаю, что бы я сделал.

  - Но позволь, ты объясни мне...

  - Ну, да вот. Когда я был холостым, я имел глупость войти в сношения с женщиной здесь, из нашей деревпи. То есть, как я встречался с ней в лесу, в поле...

  - И хорошенькая? - сказал дядюшка.

  Евгений поморщился от этого вопроса, по ему так нужна была помощь внешняя, что он как будто не слышал его и продолжал:

  - Ну, я думал, что это так, что я перерву и все кончится. Я и перервал еще до женитьбы и почти год и не видал и не думал о ней, - Евгению самому странно было себя слушать, слушать описание своего состояния, - -потом вдруг, уж я не знаю отчего, - право, ипогда веришь в привороты, - я увидал ее, и червь залез мне а сердце - гложет меня. Я ругаю себя, понимая весь ужас своего поступка, то есть того, который я всякую минуту могу сделать, и сам иду на это, и если не сделал, то только бог меня спасал. Вчера я шел к ней, когда Лиза позвала меня.

  - Как, в дождь?

  - Да, я измучался, дядюшка, и решил открыться вам и просить вашей помощи.

  - Да, разумеется, в своем именье это нехорошо. Узнают. Я понимаю, что Лиза слаба, надо жалеть ее, но зачем в своем именье?

  Опять Евгений постарался не слыхать того, что говорил дядюшка, и приступил скорее к сущности дела.

  - Да вы спасите меня от себя. Я вас вот о чем прошу. Нынче мне помешали случайно, но завтра, в другой раз мне не помешают. И она знает теперь. Не пускайте меня одного.

  - Да, положим, - сказал дядюшка. - Но неужели ты так влюблен?

  - Ах, совсем не то. Это не то, это какая-то сила ухватила меня и держит. Я не знаю, что делать. Может быть, я окрепну, тогда...

  - Ну вот и выходит по-моему, - сказал дядюшка, - Поедемте-ка в Крым.

  - Да, да, поедемте, а пока я буду с вами, буду говорить вам.

  

  

  

  

  XVIII

  То, что Евгений доверил дядюшке свою тайну и, главное, те мучения совести и стыда, которые он пережил после того дождливого дня, отрезвили его. Поездка в Ялту была решена через неделю. В эту педелю Евгений ездил в город доставать денег на поездку, распоряжался из дома и конторы по хозяйству, опять стал весел и близок с женою и стал нравственно оживать.

  Так, ни разу после того дождливого дня не видав Стенаниду, он уехал с женою в Крым. В Крыму они провели прекрасно два месяца. Евгению было столько новых впечатлений, что все прежнее стерлось, ему казалось, совсем из его воспоминания. В Крыму они встретили прежних знакомых и особенно сблизились с ними; кроме того, сделали новые знакомства. Жизнь в Крыму для Евгения была постоянным праздником и, кроме того, еще была поучительна и полезна для него. Они сблизились там с бывшим губернским предводителем их же губернии, с умным, либеральным человеком, который полюбил Евгения и образовывал его и привлек на свою сторону. В конце августа Лиза родила прекрасную, здоровую девочку, и родила неожиданно очень легко.

  В сентябре Иртеиевы поехали домой уже сам-четверт, с ребенком и кормилицей, так как Лиза не могла кормить. Совершенно свободный от прежних ужасов, Евгений вернулся к себе совсем новым и счастливым человеком. Пережив все то, что переживают мужья при родах, сн еще сильнее полюбил жену. Чувство к ребенку, когда он его брал на руки, было смешное, новое, очень приятное, точно щекотное чувство, Еще повое в его жизни теперь было то, что, кроме занятий хозяйством, в его душ о благодаря сближению с Думчиным (бывший предводитель) возник новый интерес земский, отчасти честолюбивый, отчасти сознания долга. В октябре должно было быть экстренное собрание, в котором его должны были выбрать. Приехав домой, он раз съездил в город, другой раз к Думчипу.

  О мучениях соблазна и борьбы он забыл и думать и с трудом мог восстановить их в своем воображении. Это представлялось ему чем-то вроде припадка сумасшествия, которому он подвергся.

  До такой степени теперь on чувствовал себя свободным от этого, что он даже не побоялся спросить при первом случае, когда они остались одни, у приказчика. Так как он уж говорил с ним об этом, ему не совестно было спросить.

  - Ну что, Пчельников Сидор все не живет дома? - спросил он.

  - Нет, все в городе.

  - А баба его?

  - Да пустая бабенка! Теперь с Зиповеем путается. Совсем заболталась.

  "Ну и прекрасно, - подумал Евгений. - Как удиви" тельно мне все равно и как я изменился".

  

  

  

  

   XIX

  Совершилось все, чего желал Евгений. Именье осталось за ним, завод пошел, выход свекловицы был прекрасный, и доход ожидался большой; жена благополучно родала, и теща уехала, и его выбрали единогласно.

  Евгений после избрания возвращался домой из города. Его поздравляли, он должен был благодарить. И он обедал и выпил бокалов пять шампанского. Совсем новые планы жизни теперь представились ему. Он ехал домой м думал о них. Было бабье лето. Прекрасная дорога, яркое солнце. Подъезжая к дому, Евгений думал о том, как он вследствие этого избрания займет в народе именно то положение, о котором он всегда мечтал, то есть такое, в котором он в состоянии будет служить ему не одним производством, которое дает работу, по прямым влиянием. Он представлял себе, как об нем через три года будут судить его же и другие крестьяне. "Вот и этот", - думал он, проезжая в это время по деревне и глядя на мужика и бабу, которые шли ему поперек дороги с полным ушатом. Они остановились, пропуская тарантас. Мужик был старик Пчельников, баба была Сте-панида. Евгений взглянул на нее, узнал ее и с радостью почувствовал, что он остался совершенно спокойным. Она была все так же миловидна, но его это не тронуло нисколько. Он приехал домой. Жена встретила на крыльце. Был чудный вечер.

  - Ну что, можно поздравить? - сказал дядюшка.

  - Да, выбрали.

  - Ну и прекрасно. Спрыснуть надо.

  На другое утро Евгений поехал по хозяйству, которое он запустил. На хуторе молотилка новая работала. Рассматривая ее работу, Евгений ходил менаду баб, стараясь не замечать их, но как он ни старался, он раза два заметил черные глаза и красный платок Степаниды, носившей солому. Раза два он покосился на нее и почувствовал, что опять что-то, но не мог дать себе отчета. Только на другой день, когда он опять поехал на гумно хутора и пробыл там два часа, чего совсем не нужно было, не переставая глазами ласкать знакомый красивый образ молодой женщины, он почувствовал, что он погиб, погиб совсем, безвозвратно. Опять эти мученья, опять весь этот ужас и страх. И нет спасенья.

  То, чего он ожидал, то и случилось с ним. На другой день вечером он, сам не зная как, очутился у ее задвор-ков, против ее сенного сарая, где один раз осенью у них было свиданье. Он, как будто гуляя, остановился тут, закуривая папироску. Баба-соседка увидала его, и он, проходя назад, услыхал, как она говорила кому-то:

  - Иди, дожидается, сейчас умереть, стоит. Иди, Дура!

  Он видел, как баба - она - побежала к сараю, но ему нельзя уже было вернуться, потому что его встретил мужик, и он пошел домой.

  

  

  

  

   XX

  Когда он пришел в гостиную, все ему показалось дико и неестественно. Утром он встал еще бодрый, с решением бросить, забыть, не позволять себе думать. Но, сам не замечая как, он все утро не только не интересовался делами, по старался освобождаться от них. То, что прежде важно было, радовало его, было теперь ничтожно. Он бессознательно старался освободиться от дел. Ему казалось, что нужно освободиться для того, чтобы обсудить, обдумать. И он освободился и остался один. Но как только остался один, так он пошел бродить в сад, в лес. И все места эти были загажены воспоминаниями, воспоминаниями, захватывающими его. И он почувствовал, что он ходит в саду и говорит себе, что обдумывает что-то, а он ничего не обдумывает, а безумно, безосновательно ждет ее, ждет того, что она каким-то чудом поймет, как он желает ее, и возьмет и придет сюда или куда-нибудь туда, где никто не увидит, или ночью, когда не будет луны, и никто, даже она сама, не увидит, в такую ночь она придет, и он коснется ее тела...

  "Да, вот и перервал, когда захотел, - говорил он себе. - Да, вот и для здоровья сошелся с чистой, здоровой женщиной! Нет, видно, нельзя так играть с ней. Я думал, что я ее взял, а она взяла меня, взяла и не пустила. Ведь я думал, что я свободен, а я не был свободен. Я обманывал себя, когда женился. Все было вздор, обман. С тех нор как я сошелся с ней, я испытал новое чувство, настоящее чувство мужа. Да, мне надо было жить с ней.

  Да, две жизни возможны для меня; одна та, которую я начал с Лизой: служба, хозяйство, ребенок, уважение людей. Если эта ж