Толстой Алексей Николаевич - Приключения Растегина, Страница 3 - Книги

ой круглой, установленной высокими шкафами, покрытой пылью комнате, освещенной солнцем сквозь темные ветви лип.

Увлечение Марксом окончилось у него неожиданно жестокой тоской. Щепкин счел это слабостью и старчеством. Однажды, сидя за чаем, глядя на перекошенное лицо свое в самоваре, почувствовал, что нельзя просто лечь в землю, забыть все, покончить со всем: слишком много было прожито, чтобы все это отдать червякам. Какая-то часть его погибнуть не может. В сущности, живя для других, он жил для какой-то высшей цели, и вот то, что находится в этой цели, - больше всех общественных идеалов, больше, чем вся земля, и это не хочет и не может умереть.

Возмутился Щепкин подобным мыслям, но стало ему таинственно и сладко. Все окружающее его, вся жизнь приобрели особое значение. Он принялся читать те статьи, которые пропускал раньше, и все настойчивее стал ожидать нового часа, когда спадет с глаз еще одна пелена.

Сейчас, поглядывая то в окно на запущенный и еще мокрый сад, то на милые книги, то на желтую и костлявую руку свою, лежащую на "Сыне отечества", он думал, что все это придется оставить и почти перед концом приняться за утомительные заботы о желудке, о мерине и о Жуке. "Вот оно, барство, и сказалось, - думал он, - как его ни вытравляй - всегда подгадит. Всем хочется отдохнуть, да не всякому отдых нужен, мне же он, пожалуй, и вреден. Вот я все думал - что мне нужно сделать последнее, теперь знаю - принять это изгнание отсюда с радостью. Трудиться из-за идеи всякому приятно, а вот безо всякой идеи поступлю на двенадцать рублей жалованья, вот это так! В пастухи могу наняться, тогда и Жук и Ураган будут пристроены..."

Но все же ему было обидно, хоть и сдерживался он и попрекал себя, сколько мог...

На дворе в это время залаяла собака и послышался хруст колес по аллее. "Кому бы это быть?" - подумал Щепкин.

Он очень любил гостей: в каждом новом человеке видел единственные, неповторяемые качества, искривления души, новую, всегда бесконечно привлекательную форму. Поэтому он бывал благодарен заехавшему к нему, старался сделать приятное, подарить что-нибудь из вещей и каждый раз, извиняясь за невозможность угостить, трогал холодный самовар и говорил; "Ах, вот досада".

Жук перестал лаять, хлопнула вдалеке дверь. Щеп-, кин вышел в залу и увидел Долгова и Растегина, который, удивленно оглядываясь, имел вид человека, сильно потрепанного и еще не совсем просохшего.

- Где у тебя кованый сундук на трех замках стоит, вот мы зачем приехали, - проговорил Долгов, - я видел его лет десять назад, иди, иди, показывай!

Щепкин стал извиняться за беспорядок, припоминать, где может стоять сундук...

Вдруг Растегин воскликнул вне себя:

- Послушайте, у вас - музей, вы ничего не понимаете!

- Да, это еще крепостные работали, - ответил Щепкин, - вот это Федор, а то сделано Степаном, о нем предание даже сохранилось, будто он сначала видел во сне кресла и диваны, а потом уж их мастерил. Я все никак не соберусь убрать это старье куда-нибудь; труда на него положено много, пользы - никакой...

- Варварство! - завопил Растегин. - Целая культура у него в дому гниет, а он говорит о пользе, да я все освобождение крестьян за одно вот это кресло отдам!

Щепкин испуганно поглядел на Растегина.

- Как, это кресло вам дороже освобождения крестьян? - проговорил он и потер, точно согревая, ладони.

- Фарфор, черт меня возьми, екатерининский; Гарднер, старый Кузнецов, императорский завод, - уже вне себя вопил Растегин, - слушайте, я все покупаю, давайте цену... Поскорей показывайте платья, фарфор, бронзу, кружева, плачу за все. Боже мой, это павловский стиль, смотрите, чистая Елизавета...

Его повели в чулан, где он со стоном схватился за голову; открыли крышку сундука, и оттуда пахнуло старыми духами. Он перебирал платья, платки, кружева, истлевшие туфельки; вскрикивая, взглядывая на вышивку, выворачивал глаза, нюхал ее, обозвал Щепкина телятиной и еще чем-то; завернулся в персидскую шаль.

- Сколько вы хотите? Только не грабьте, говорите цену - десять тысяч, пятнадцать, только - чтобы расписка была, чтобы видели, а то, знаете, у нас в Москве ничему не верят...

- В сущности говоря, эти вещи не продажные, это все моей матушки вещи, - заикнулся было Щепкин.

- Двадцать тысяч! - воскликнул Растегин, вытаскивая чековую книжку, при этом он так наступил на хозяина, что тот прошептал, испугавшись:

- Ну, хорошо, хорошо.

Долгов и Растегин, взяв пока кое-что из платья, уехали. Щепкин остался стоять посреди темной залы, затянутой паутиной; чек на двадцать тысяч дрожал у него в руке.

"Фу ты, как все это скоро, - подумал он, - что же мне теперь делать с этими деньгами?"

Он подошел к пыльным шкафам, где стоял фарфор; с удивлением, точно первый раз, поглядел на мебель; в раздумье остановился у окна, за которым было видно пожарище, и вдруг ему стало стыдно и неловко.

"Ну, конечно, все это Долгов подстроил, - подумал он, - но зачем же столько было дарить, мне достаточ-" но было и тысячи рублей".

Думая, как теперь устроиться, выкупить ли вновь усадьбу, или нанять простую избу, или сесть на хлеб к Долгову, он внезапно представил себе длинный ряд старческих сонных лет, чахлое и нудное угасание, словно уже видел себя попивающим на балконе чаек за чтением "Крестового календаря".

- Да, жить можно в свое удовольствие, - проговорил он, - еще лет десять, пожалуй, отмахаю! Благодетелем буду, благотворителем. Придет мужичок, дам ему полсотни на семена, а дети малые ручку будут у дедушки целовать. Где, бишь, я об этом читал?. Именно вот про такого старичка приятного, - всю жизнь он трудился и не роптал, а на склоне лет получил от господа бога милость и благодеяние, на радость себе, на добрый пример всем людям. А вот взять сейчас и отдать сей чек погорельцам! И то, отдам! Что-то уж очень противно.

Стараясь не улыбнуться, сдерживая бьющееся сердце, боясь, как бы от внезапной радости не подкосились ноги, Щепкин поспешно спустился с лестницы и, подмигнув Урагану, отправился к пожарищу. День казался ему особенно ясным, как никогда, и птицы - иволги и дикие голуби - пели в саду райскими голосами.

Александр Демьянович, сидя подле Раисы в просторном тарантасе, нагруженном ящиками с фарфором, платьями и старинными вещами, - скакал во весь дух к железнодорожной станции.

Подводы с мебелью и громоздкие сундуки должны были тронуться на днях, он поручил это сделать Чувашеву, сам же спешил поскорее от греха выбраться из уезда.

Солнце закатилось, и в мокрых ржах кричали перепела. Растегин вертелся на подушках, вне себя от нетерпения и радости. Поездка удалась, как он и не думал; сердце у Раисы прошло, она была даже приветлива, только иногда глаза ее неподвижно останавливались на спине кучера, но Растегин большого значения этому не придавал. Обнимая ее за плечи, наклонясь к маленькому уху, он спрашивал: "Скажи, моя великолепная, чего тебе еще хочется?"

- А я сама не знаю, - отвечала Раиса.

- Ты моя мечта, ты мой эксцесс, - шептал он ей в губы.

- А мне так не нравится, как вы меня называете, - отвечала она отворачиваясь, - зовите лучше Раисой!

- Когда ты будешь моей?

- Ишь, как торопитесь! Когда захочу, тогда и буду.

- Я не доживу до этого дня.

- Жили до сих пор, ну и доживете. Чевой-то, как комары кусаются.

Комары действительно кусались; самые сильные из них и смелые поспевали за тарантасом, впивались в щеки и лоб, пищали под самым носом, на морщинистой шее у ямщика сидело их восемь штук.

В острых разговорах, в допытывании взаимности незаметно пролетела дорога. Закат потускнел, позеленело небо; точно вымытые вчерашним дождем, появились на нем звезды. Невдалеке, в темном поле показались желтые и белые огни станции. Тарантас загромыхал по булыжнику, мимо крытых дерном погребов, и остановился у заднего крыльца вокзала, где торчал железнодорожный юноша, изо всей силы зевая.

- Бери вещи, живо! - крикнул ему Растегин, высаживая Раису.

Железнодорожный юноша посмотрел и ушел, ничего не сказав. Александр Демьянович покричал сторожа, возмутился, но все же ему самому, вместе с ямщиком, пришлось перетаскать ящики из тележки в залу I - II класса.

Здесь, между двух открытых окон, стоял дубовый диванчик, перед ним круглый стол, покрытый черной клеенкой. На ней горела лампа с круглым матовым колпаком; валялась шелуха от воблы, семечек и крошки хлеба. В глубине, на прилавке, спал какой-то мужик, завернувшись с головой в полушубок. Раиса прилегла на диванчик, Александр Демьянович сел напротив нее к столу. В открытые окна влетало и улетало такое множество комаров, что воздух звенел от их писка. Раиса медленно натянула на лицо себе платок и, должно быть, заплакала, потому что плечи ее стали подергиваться. Растегин принялся было утешать, но она ответила: "Оставьте меня, пожалуйста", - и он вернулся на место, но сейчас же вскочил, - комары пропихивали голодные носы сквозь пиджак, а ноги горели, как обожженные.

Разыскивая начальника станции, Александр Демьянович попал в небольшую комнату, где тикал телеграф и стояли два красных аппарата вроде турецких памятников, у каждого из середины торчала небольшая трубка с раструбом.

- Эй, где тут начальник станции? - громко спросил Растегин, - он стоял посреди комнаты и прислушивался. Вдруг одна трубка заревела басом: "У-у-у-у-у", а другая заквакала, как лягушка. В пустой степи какие-то трубки: Растегину стало не по себе. "Эй, сдохли бы вы все, что ли!" - закричал он злым голосом.Наконец из маленькой двери вылез толстый, небольшого роста, молодой человек в голубой расстегнутой рубашке; сильно почесывая волосы и щурясь на свет, он подошел к аппаратам; красные щеки его, губы, подбородок и живот были такие толстые, точно их нарочно оттягивали от нечего делать. Растегин спросил, когда же будет, наконец, поезд.

- Поезд? - переспросил молодой человек, - поезд, значит, опоздал. Значит, это, как его... - он покряхтел, затем обиделся и сказал: - Что вы хотите? Сюда посторонним лицам вход воспрещается. На семь часов опоздал. Ах, ты, пропасти на них нет, - и он опять ушел в маленькую дверку.

Растегин в отчаянии вернулся к Раисе.

- Так ты за этим меня сюда привез? Комаров кормить? - сказала она ему из-под платка, - ах ты, бессовестный!

В тоске Александр Демьянович то вертелся на стуле, стараясь добиться хоть одного слова от обозлившейся Раисы, то выходил на перрон. Здесь было еще гаже, - темно, сыро, далеко до рассвета, в небе торчали все те же звезды, на земле блестели две пары рельсов. Не было ни лошадей, чтобы ехать отсюда, ни буфета, никакой рожи, хоть бы накричать на нее со злости.

Часу во втором утра послышался звон колокольчика. Растегин в это время, раскупорив один из ящиков, просматривал старый альбом с незнакомыми фотографиями давно умерших людей. Услышав колокольчик, он сказал: "Раиса, голубушка, приободрись немного. Вот еще кто-то едет. Все вместе и переждем. Нельзя же так падать духом". Неожиданно Раиса не только приободрилась, но словно с большим волнением приподнялась на диванчике, прислушиваясь. Припухшие губы ее медленно усмехнулись, а светлые глаза уставились на Растегина так странно, что он смутился и спросил поспешно: "Что такое?" Раиса опять закрылась платком, вся вздрагивая, но, должно быть, не от слез на этот раз, а от смеха. Колокольчик прозвенел близко, бешено зазвякали подковы, затрещали колеса. Растегин двинулся было к двери, но в ней уже появился Семочка Окоемов, засучивая полотняные рукава, а из-за бока его выглядывал Дыркин.

- Папашка, - закричала Раиса со смехом, - я здесь, ей-богу! - она сидела на диване, упершись руками в коленки и смеясь во весь рот.

Растегин отступил, ноги его стали как перешибленные, и заболел низ живота. Окоемов, сильно дыша, подошел к нему, взял за ворот, встряхнул один раз, спросил: "Ты будешь к нам ездить?" - тряхнул другой раз, повторил: "Будешь к нам шататься, чучело бритое?" - тряхнул в третий и, ничего более не прибавив, повернул его к двери и, дав сильного леща, пустил лететь через порог до самого перрона...

Александр Демьянович упал, ахнул, но сейчас же приподнялся и увидел, как в одном освещенном окне обнимались то Дыркин с Раисой, то Окоемов обнимал Раису, а в другом окне, высунувшись, хохотал до слез, тряс косматой головой толстый начальник станции в голубой рубашке.

Затем через окно к ногам Александра Демьяновича полетели все шесть ящиков с фарфором и старинными вещами. Послеэтого зазвенел колокольчик, протопали лошади, прогремели колеса, и топот и звон понемногу затихли. Небо засерело у краев и зазеленело. Александр Демьянович, опустив голову, сидел на ящике, ожидая поезда.

"Попадись теперь мне Опахалов, мазила несчастный, - думал он, - я ему покажу двадцатые года! Тоже - стиль выдумали, бездельники проклятые!"

Издали за лесом заклубился белый дымок, и долетел протяжный свист поезда.

Р2 Г52

Тексты печатаются по изданию: А. Н. Толстой. Полное собрание сочинений в 15-ти т. М., Гослитиздат, 1946 - 1953.

Срставитель и автор предисловия С. Г. Боровиков

Толстой А. Н.

ТГ52 Четыре века/Сост. и автор предисл. С. Г. Боровиков; Худож. Е. В. Карелина. - М.: Сов, Россия, 1980. - 512 с, ил.

В сборник повестей и рассказов Алексея Николаевича Толстого вошли произведения 10 - 20-х годов - периода преобладания "малого жанра" в творчестве писателя. Здесь и повести "Мишука Налимов", "Приключения Расте-гина" - сатира на дикие нравы заволжского степного барства, и "Егор Абозов" - яркая картина нравов декадентского Петербурга, и повесть "Похождения Невзорова", показывающая духовное вырождение "бывших" русских - эмигрантов. В книге помещены также остросоциальные, сатирические, исторические рассказы А. Н, Толстого, отражающие различные стороны таланта замечательного писателя.

70301 - 167

т-----100 - 1980 4702010100

М-105(03)80 Р2

Алексей Николаевич Толстой

ЧЕТЫРЕ ВЕКА

Редактор Т. М. Мугдев.

Художественный редактор Г. В, Щотина. Технический редактор М. У. Шиц.

Корректор Т. Б. Лысенко.

ИБ 1972

Сдано в наб. 26.12.79. Подп. в печать 28.05.80. Формат 84Х108 1/32. Бумага типографская 1. (200 000 экз.), бумага тип. 2 (200.000 экз.). Гарнитура академическая. Печать высокая. Усл. п. л. 26,88. Уч.-изд, л. 27,59. Тираж 400 000 экз" Заказ 1027. Цена 2 р. 60 к. (бум. тип. N 1), цена 2 р. 50 к, (бум. тип. 2). Изд. инд. ЛХ-230,

Издательство "Советская Россия" Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, 103012, Москва, проезд Сапунова, 13/15. Книжная фабрика 1 Росглавполиграфпрома Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии я книжной торговли, г" Электросталь Московской области, ул. им. Тевосяна, 25.