Тимофеев Алексей Васильевич - Художник

груди. Почти машинально дотрогиваюсь до собачки; курок не спускает. У меня потемнело в глазах; в беспамятстве, по какому-то инстинкту продолжаю изо всей силы тянуть за собачку - нет выстрела. Между тем они идут по опушке площадки; я слежу их ружьем своим; они снова скрываются за деревьями; я вскакиваю и в исступлении кидаюсь за ними, но, не добежав еще до площадки, падаю, ударяюсь виском о какую-то колоду и лишаюсь чувств.

   Прихожу в себя, ощупываю свою голову; нестерпимая боль не позволяет мне пошевелиться; на виске рана, покрытая запекшеюся кровью. Перевязываю рану платком, стараюсь припомнить все, что случилось со мною в этот день; каждое новое воспоминание приносит с собою новые угрызения совести. Собрав последние силы, в изнеможении, с тоскою на сердце кое-как приподнимаюсь с своего места. Солнце было уже высоко, мне хотелось найти где-нибудь помощь и пристанище. Давно ли адское намерение гнездилось в душе моей... И что же? Одно неосторожное падение, несколько капель потерянной крови - и я уже так рад, что не исполнил этого намерения, и я уже молю небо, чтобы оно послало какое-нибудь сострадательное существо, которое бы сжалилось надо мною.

   Ружье лежало в нескольких шагах от меня, я осмотрел его. Курок был только на первом взводе, второпях я забыл взвести его на второй.

   В конце рощи протекала небольшая речка, я побрел к ней. В это время наш пастух пригнал туда свое стадо. Я обмыл рану и пошел с ним в его шалаш; мне не хотелось идти в деревню. "Завтра!" - сказал я почти вслух, и слезы полились у меня в три ручья; сердце стеснилось, как будто я разлучался с жизнию, со всем своим будущим. Слезы несколько успокоили меня, я уснул и проснулся уже вечером. Пастух собрался гнать свое стадо в деревню. Я сказал ему, что остаюсь у него ночевать, чтобы на другой день встать на заре и идти на перелет уток.

   Всю ночь и весь следующий день я пробродил по роще. В уме моем был какой-то сброд разных планов и предположений и - ни одного решительного намерения, ни одной ясной мысли. Голова моя все еще болела, я чувствовал большую усталость, члены мои были как будто изломаны. Перед вечером я ощутил необыкновенную тоску, мне стало душно, я зарядил ружье свое, но через несколько минут выстрелил на воздух. Целый прилив мыслей сперся в голове моей, каждая мысль поглощала другую; сердце раздиралось на части; я лег под дерево, обнял ружье и с судорожным движением прижал его к сердцу.

   Одна часть рощи примыкала к барскому саду. Когда смерклось, я пробрался к решетке и начал наблюдать, что делается в доме. Дом был иллюминован точно так же, как и в тот несчастный вечер, в который приехал я в деревню. В окнах мелькали тени голов, в зале гремела музыка; кажется, танцевали. Нижний балкон и двор были наполнены крестьянами. Все веселилось, все праздновало. Мне стало досадно, я не завидовал веселящимся, но не мог смотреть на них равнодушно. Мне хотелось нарушить как-нибудь общее празднество, перепугать всех, произвести суматоху.

   Я просидел за решеткою весь вечер. Часу в первом музыка умолкла, пьяные крестьяне разбрелись по домам; огни потухли; я вперил глаза в барский дом, как бы желая сквозь стены и мрак ночи проникнуть, что там делается. Притаив дыхание, прислушиваюсь, нет ли кого около меня: все тихо, сад и роща не шелохнутся. Какая-то непреодолимая сила влекла меня к дому. Я знал, в которой комнате новобрачные. Адская ревность терзала мою душу, кровь моя кипела, и между тем ноги подгибались от слабости, зубы колотились друг об друга, как в лихорадке; мне было то душно, то холодно. Перескакиваю через решетку, прокрадываюсь к самому дому и останавливаюсь под окном заветной комнаты. Комната эта находилась в самом конце дома, на углу, окнами в сад, во втором этаже. Я вскарабкался по выдавшимся наружу бревнам, ухватился левою рукою за карниз крайнего окна, потом правою и таким образом повис на воздухе. В комнате было темно. Сначала я ничего не мог рассмотреть, но через несколько минут мне показалось, что в углу... О, боже мой, боже мой! Я устремил в эту сторону глаза свои и не мог уже более отворотить; глаза мои окаменели; холодный пот выступил на челе; вся кровь прилила к сердцу; руки приросли к окну. Все мои умственные способности, все мои чувства слились в слух и зрение.

   Вдруг слышу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Ад и фурии!..

   Голова моя закружилась, руки дрогнули, я заскрежетал зубами и повалился на землю. Падение привело меня несколько в себя. Я разбередил свою рану, однако не обратил на это внимания, дотащился кое-как до одного большого камня и прилег к нему головою. Влажность камня несколько освежила меня, я сел на него, устремил глаза свои на окно и пробыл в этом положении до самого рассвета, не тронувшись с места, насторожив уши и едва переводя дыхание. Мысль, что Мария в объятиях мужчины, ужасным призраком стояла между мною и спальною. Я не мог вместить в душе своей ее необъятности. Для этого было бы недостаточно и самого ада. Все, что есть низкого, ужасного, безобразного, чудовищного, соединилось в этой мысли. Я утонул в ней. Как объяснить тогдашнее состояние души моей! Это была какая-то смесь омерзения, ревности, бешенства, жалости, любопытства, сладострастия, ядовитой насмешки и презрения!

   Вдруг слышу шорох. Меня как будто обдало кипятком. Я встал, посмотрел вокруг себя, поднял ружье и снова взглянул на окно; однако без особенного ощущения. Вся эта буря, которая за несколько минут свирепствовала в душе моей, превратилась уже в мертвое, холодное равнодушие. На востоке занималась заря.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   С этих пор я сделался покойнее, сильные порывы души замерли, я чувствовал только тихую грусть. Мне случалось несколько раз видеть Марию и даже говорить с нею; я находил в этом некоторое удовольствие - не более, но на ее мужа я не мог смотреть без отвращения; мне кажется, я ненавидел его.

   Во мне родилось какое-то новое чувство, которое хотя проявлялось и прежде, но всегда было подавляемо другими ощущениями. Теперь оно восторжествовало. Это была томная, сладостная боль в душе и сердце... Я желал, не понимая сам чего, терялся в окружавших меня предметах, душа моя рвалась из своей бренной оболочки, соединила все свое прошедшее и будущее в одно необъятное, полупрозрачное настоящее; земля и небо сделались для нее тесными, пред нею открылся новый мир - чистый, ясный, как душа праведника.

   Как изъяснить это томление души, этот бред двадцатилетнего младенца! Это было ничем не усладимое беспокойство, влечение к чему-то непонятному, величественному, полупрозрачное предчувствие, способность говорить душою, понимать, не размышляя, какой-то хаос образов без лиц, тонов без звуков, ощущений без мыслей, мыслей без определительности... Мало-помалу этот хаос начал приходить в порядок,- тоны сделались отдельнее, согласнее; ощущения - живее, мысли - определительнее, яснее, главная мысль получила надлежащую самостоятельность, возникла всеобщая гармония. Я почувствовал себя творцом этого нового мира; неизъяснимо-сладостное чувство разлилось в душе моей: это был отблеск того спокойствия, в котором Великий Творец опочил от семидневных трудов своих. У нас зовут его восторгом, вдохновением художника, небесною радостию матери при рождении младенца!

   Я схватил мел и начертил прощание Гектора с Андромахою.⁴

   В это время я был совершенно отделен от вещественного мира, не чувствовал в себе ни малейшего признака тела, ни малейшей тяжести, ни одного земного ощущения. Если бы мне поднесли венец, я отвергнул бы его. Я погрузился весь в новосозданной мною идее, я был весь Гектор и Андромаха.

   Почему именно эта идея пришла мне в голову, а не другая? Почему не с портрета Марии или не с ангела я начал?..

   Однажды, когда занимался я своею картиною, пришел ко мне барин. Он давно уже приказал мне написать копию с какого-то портрета, но до сих пор я не имел ни одной свободной минуты, которую бы мог убить на это маранье. Узнавши, что я еще не принимался за портрет, он рассердился и приказал, чтобы копия через три дня была непременно готова. Я стал просить его отсрочить это еще на несколько времени и не отвлекать меня от настоящей моей работы. Он не хотел меня слушать и объявил, что ежели назначенная им работа через три дни не будет кончена, то я узнаю, как наказываются ослушники. Меня это тронуло; он вспыхнул...

   Чувствую, что я был неправ, что поступил опрометчиво, что не должен был говорить так дерзко с своим барином, но я не мог молчать, я защищал свое искусство, свои минуты, освященные вдохновением, которые хотели утопить в машинальной работе. Я был на месте матери, которую хотят лишить единственного, обожаемого сына, на месте нищего, у которого вырывают из рук последний кусок хлеба... я не мог молчать!

   Меня позорно наказали... я опомнился уже за околицами деревни. Кровь моя кипела, голова пылала. Стыд, бешенство и отчаяние терзали мою душу. Я шел без всякой цели, даже не знал, иду ли я. Мне было жарко, душно, я весь был в огне. Наконец, силы мне изменили; я упал, глаза мои закрылись.

   Через несколько минут мне показалось, что кто-то взял меня за руку; открываю глаза, предо мною стоит незнакомый человек. Я не мог вынести его взгляда. Он улыбнулся. Глаза его проницали меня до самого сердца. Я чувствовал, что волосы мои становились дыбом. В лице незнакомца было что-то странное, привлекательное и вместе с тем ужасное. Лицо это было бледно, как полотно, глаза блистали молнией, рука была холодна, как лед. Я спросил его, кто он; незнакомец не отвечал ни слова и продолжал стоять предо мною с своею язвительною улыбкою. Я повторил свой вопрос; он как будто не расслышал его и продолжал смотреть мне в лицо. Я не мог более владеть собою. В ужасе вскакиваю с своего места и бегу вдоль по дороге. Позади меня вдруг раздается дикий хохот. Оглядываюсь - никого нет, делаю еще несколько шагов вперед - незнакомец идет мне навстречу, кидаюсь в другую сторону - незнакомец опять навстречу, бегу назад - незнакомец передо мною.

   - Чего ты испугался?- сказал он приятным голосом.- Кажется, мы уже давнишние приятели!

   - Я не имею чести вас знать!- отвечал я ему.

   - Неправда,- возразил он, коварно улыбнувшись,- ты знаешь меня. Мы товарищи с самой минуты твоего рождения. Я был с тобою, когда ты скрывался в роще от своих преследователей, кутил с тобою в Г., когда ты жил там у своего учителя, сидел с тобою за кустом, когда ты целился в своего соперника, висел с тобою на окне презревшей тебя любовницы и, наконец, последовал за тобою сюда, чтобы предложить свои услуги. Не хочешь ли повеситься или кинуться в воду?

   Сказавши это, незнакомец устремил на меня свои глаза, и я почувствовал в себе огненную струю, вливавшуюся мне прямо в сердце.

   - Нет! нет!- вскричал я, прижав левую руку к груди своей против сердца, и подняв правую, чтобы перекреститься,- я хочу жить, непременно жить...

   Незнакомец нахмурился и остановил меня.

   - Живи, если хочешь! Я совсем не для того пришел, чтобы огорчить тебя; напротив, постараюсь доставить тебе все возможные удовольствия. Ты еще не так знаком с жизнию; я поопытнее тебя!

   Мало-помалу я начал привыкать к этому странному существу; но между тем чувствовал в груди своей необыкновенный жар, который поминутно обдавал мое сердце. Вскоре я заметил, что мы не на том уже месте и что какая-то невидимая сила передвигала мои ноги. Я сообщил это незнакомцу.

   - Кто со мною идет, тот никогда не замечает, что подвигается вперед!- сказал он.

   - Куда же идем мы?- спросил я его.

   - Это уже не твое дело!- отвечал незнакомец.- Положись на меня, как на каменную гору; я не из числа вашей братьи-обманщиков.

   - Кажется, я еще не подавал вам никакого повода называть меня этим именем!- сказал я ему с чувством оскорбленного самолюбия.

   - Ты!- возразил незнакомец, положив свою руку ко мне на плечо.- Да, ты еще не обманывал меня! Впрочем, только потому, что слишком молод и еще ни раза не умирал.

   - Но кто же вы?- спросил я снова.- Я вижу вас в первый раз!

   - Ты можешь спросить обо мне на каждом перекрестке!- отвечал он.- Меня все знают... Вы все между собою братья по мне и по Адаму.

   Разговаривая таким образом, я не замечал, что стою на краю бездны. Я вздрогнул, и прежде, нежели успел опомниться от изумления и ужаса, незнакомец толкнул меня в спину и - я полетел вниз.

   - Не бойся!- закричал он мне вслед и кинулся за мною.

   Я лишился чувств и перешел в какое-то странное состояние. То казалось мне, что я окружен знакомыми мне людьми, из которых, однако ж, ни одного человека не мог узнать совершенно, то летел я в какой-то душной, огненной атмосфере; то вдруг слышал знакомые голоса, то плыл по какому-то мутному, страшному озеру, наполненному ядовитыми насекомыми и чудовищами, то нестерпимый внутренний жар возвращал меня снова к жизни. Какие-то странные существа кидались ко мне на шею, вцеплялись в мои волосы и уши, садились ко мне на ресницы; я старался согнать их, но силы мне изменяли. Они начинали строить гримасы, иные кричали, что меня надобно за что-то высечь, другие, схватив мою картину, рвали ее в мелкие кусочки. Вдруг являлся Гектор в кучерском кафтане и разгонял их арапником. Голова моя начинала кружиться, и я снова летел в бездну, преследуемый диким хохотом незнакомца.

   Вдруг очутился я в мрачной, душной пещере. Осматриваюсь с беспокойством вокруг, вижу небольшое отверстие и просовываю в него свою голову. Глазам моим открылась небольшая, узкая долина, окруженная голыми утесами, и багровое, как раскаленное железо, небо, усеянное уродливыми изображениями птиц, рыб и четвероногих. Черная, как смоль, луна с огромной огненною летучею мышью посредине перекатывалась с одного места на другое; утесы шевелились, как живые. Вся долина была усеяна разными насекомыми и пресмыкающимися, посреди которых боязливо бродили какие-то едва заметные тени; со всех сторон было светло, как в темную, осеннюю ночь на большом пожаре.

   Между всеми обитателями этой волшебной долины всего более привлекло мое внимание одно странное небольшое насекомое. Оно походило на русскую литеру "я", по бокам имело по нескольку прозрачных крылышков, на одном конце маленькое рыльцо, на другом хоботок. Насекомое это делало чудеса! Едва подавало знак, и все приходило в движение. Одни начинали ползти, другие - карабкаться вверх, третьи - пищать, четвертые - сгибаться в дугу; иные лезли в огонь, другие в воду; в одну секунду все кидались друг на друга, и начиналось ужасное сражение. Чем более всматривался я в это чудное насекомое, тем становилось оно больше и больше и, наконец, сделалось человеком. Я узнал в нем незнакомца.

   Незнакомец заметил меня и подлетел к тому месту, где я находился.

   - Видишь ли,- сказал он с презрительной улыбкой,- что значу я в этом наряде! Стоит захотеть, и все эти глупцы передушат друг друга. Взгляни, куда загнал я ваши так называемые добродетели! Вот милосердие!..

   Я увидел бледное, едва движущееся привидение, истерзанное, избитое, с заплеванными глазами, с терновым венком на голове, усеянное миллионами впившихся в него насекомых.

   - А это,- продолжал незнакомец,- это глупейшая изо всех - терпение.

   Несколько минут я искал эту тень глазами и не мог найти. Незнакомец указал на одно небольшое болото, из которого выходили целые тучи черных, смрадных паров. Посреди паров этих я увидел что-то шевелящееся и невольно зажмурил глаза.

   - Смотри!- закричал незнакомец, указывая на какое-то отвратительное, покрытое грязью и лохмотьями существо, лежавшее, свернувшись клубком, в отверстии одного грота.- Это истина!

   Зрелище это становилось для меня час от часу утомительнее. Чем более смотрел я на эту картину, тем глаза мои делались мутнее, и, наконец, совершенное изнеможение овладело всем телом. Несмотря на это, незнакомец все-таки продолжал описывать бродившие предо мною призраки. Не помню отчего, я улыбнулся, и вдруг все эти насекомые и пресмыкающиеся, которые до сих пор, казалось, не обращали на меня внимания, защелкали, засвистели, зашипели и поползли ко мне в пещеру. Незнакомец захохотал; я собрал последние свои силы и начал шарить вокруг себя в надежде отыскать что-нибудь, чем бы можно было прикрыться. Ощупываю шерстяное одеяло; тотчас же укутываюсь в него с головы до ног и, притаив дыхание, лежу, как убитый. Через несколько минут мне показалось, что я засыпаю; пот лился с меня градом... я уснул.

   Просыпаюсь и вижу себя в своей комнате, на постели. Возле меня сидит старая ключница. Заметив, что я опомнился, она говорит мне, что уже восьмой день я в горячке.

   Итак, все это был один бред, одна игра воспламененного воображения. Что же после этого самое воображение? Отколе душа набирает столько нелепостей? Как могла она разместить эти нелепости с такою правильностию, что они в соединении своем составили более, нежели вероятное, когда все умственные способности ее были в расстройстве, когда она сама не может теперь дать себе отчета, что было с нею за несколько минут тому назад? Или воображение может действовать совершенно без участия разума? Ежели оно может действовать без разума, то отколе заимствует эту силу, которая с такою точностию назначает каждой фигуре приличное место в его картинах: или эта сила есть его неотъемлемая принадлежность? Ежели расстройство органов тела расстроивает и самую душу, отчего душа лишается в это время способности размышлять, способности понимать состояние, в котором тогда находится, не лишаясь способности воображать? Если бы я мог рассуждать в то время, то сейчас же бы представил себе, что все видимое мною - бред, но я не мог этого сделать; все, что я видел, казалось мне истинным. Не управляет ли в это время воображение рассудком, как в здоровом состоянии рассудок воображением? Какая же после этого разница между спящим человеком, сумасшедшим и больным горячкою? Или душа не может уже действовать по своим законам, когда мы лишаемся употребления чувств, и должна в это время довольствоваться только тем, что сохранило ей воспоминание? Что же такое самая душа?.. Найдет ли когда человек черту, отделяющую его земное от его небесного? Развяжет ли, наконец, этот Гордиев узел, который природа запутала с таким тщанием?! Или это предоставлено уже будущей жизни?!

   Когда я пришел в себя, первое мое ощущение было беспокойство. Несмотря на все усилия удалить от себя печальные мысли, они не оставляли меня ни на минуту. Как ни старался я раззолотить воспоминание о наказании, но оно представлялось мне всегда в самом черном виде, и я молил бога, чтобы он продлил болезнь мою. Мне было стыдно выйти из своей комнаты.

   Не знаю, молодость ли, крепость ли моего сложения спасли меня от смерти, но я выздоровел.

   О наказании моем никто не говорил ни слова, но мне казалось, что на меня смотрят уже не так, как смотрели прежде. Я начал замечать, что при встрече со мною некоторые насмешливо улыбались, другие смотрели на меня с презрением, третьи отпускали какие-то пошлые остроты, а иные даже отворачивались. Может быть, тут скрывалась совершенно другая причина, может быть, это относилось и не ко мне, но я принимал все на свой счет и толковал по-своему. Мне казалось, что товарищи мои, до сих пор завидовавшие короткости моей с барином и старавшиеся скрывать это под личиною некоторого уважения, с которым всегда со мною обходились, теперь радовались, что я был так унижен и что наказание мое сравняло меня с ними.

   Это меня терзало. Я не мог привыкнуть к своему положению. Барин забыл, кажется, о портрете и не беспокоил меня более своими распоряжениями, но я не мог уже писать прежней картины. Состояние души моей изменилось. Я снял "Гектора и Андромаху" с мольберта и начертил смерть Лукреции.⁵ Большую часть дня проводил я за своею новою картиною и, увлеченный вдохновением, забывал на несколько времени свое положение. Когда случалось мне встречаться с Мариею, то я, завидев ее еще издали, тотчас сворачивал в сторону. Хотя весь пыл любви моей остыл почти совершенно, но все-таки иногда при воспоминании детства или при встрече с Мариею сердце мое начинало биться сильнее. Когда же к этому присоединялось еще воспоминание дня ее свадьбы и моего ужасного безрассудства, едва не сделавшего меня убийцею, я начинал чувствовать беспокойство. Совесть упрекала меня; рассудок раскрывал бездну, в которую я готов был низвергнуться... В это время вспоминал я о моем наказании, оскорбленное самолюбие начинало раздувать пламя мщения, униженное "я" изнывало от стыда... терзания мои увеличивались; беспокойство переходило в тоску, тоска сменялась бешенством, бешенство - отчаянием.

   В одну из этих минут кто-то упрекнул меня моим наказанием. Кажется, этого было уже достаточно, чтобы своротить мне самый череп на сторону, но я в ту же минуту ощутил в себе чувство благородной гордости, о которое упрек этот разбился вдребезги. Однако я не имел уже более сил дожидаться новых упреков. Каждая минута пребывания моего в нашей деревне сделалась для меня адским мучением; каждый предмет казался мне свидетелем моего уничижения и отчаяния. В тот же вечер я отнес обе свои картины в рощу, а на другой день взял ружье, набил ягдташ бельем, положил в карман все свои деньги и, сказавшись, что иду на охоту, вышел из деревни, чтобы никогда в нее не возвращаться.

   Прежде всего я завернул в рощу, взял спрятанные там картины и пошел, куда глаза глядят, стараясь, однако, придерживаться дороги, ведущей в губернский город. Раза два приходило мне в голову возвратиться домой, но за этим тотчас же следовало воспоминание всего прошедшего, и я, ни мало не колеблясь, продолжал идти своей дорогой.

   Рассуждая о своем странном положении, я невольно припомнил себе все случаи своей жизни.- Что я такое? Сначала грязный, запачканный мальчишка, валяющийся по хлевам вместе с поросятами; потом что-то живое, резвое, надоедающее всем своим криком и повсюду преследуемое арапником и собаками, забава прачек и кучеров, презреннейшее существо изо всех животных. Далее - дикий зверь, живущий в дуплах и помойных ямах; довольно приятной наружности мальчик. Тут начинает развиваться воображение, проявляется рассудок; душа пробуждается от своего усыпления, томится жаждою познаний и сыплет кучами вопросов. "Это что?- Отчего тут так?- Отчего здесь иначе?- Что из этого выйдет?" - Является человек с очками на носу, с лозою в руке и заставляет молчать. От этого человека передают меня в руки добряка, который принимает меня, как сына. Вдруг приказывают мне оставить его и ехать в какую-то деревню, которую называют моею родиною, потому что в этой деревне валялся я в грязи с поросятами и воровал огурцы из чужих огородов. Я не знаю, кто отец мой, ищу его между всеми проходящими, тоскую, плачу, наконец, нахожу его и не смею назвать отцом своим. Он умирает, не позаботясь ни разу назвать меня сыном. Я влюбляюсь в сестру свою; едва не убиваю своего будущего зятя и чуть-чуть не схожу с ума оттого, что я - я, люди - люди, а она - она; предо мною открывается новый мир, я чувствую вдохновение, хватаю кисть... Вдруг судьба насылает на меня людей, которые сильными толчками пробуждают меня от моих очаровательных сновидений. Наконец, терзаемый стыдом и бешенством, убегаю из места моего рождения и, подобно преступнику, скитаюсь по лесам и болотам... Стоило ли столько хлопот, чтобы дойти до этого положения!

   Размышляя таким образом, я предположил завести дневник и начать его описанием всех бывших со мною доселе приключений. Что было бы со мною, если бы я остался навсегда в этом грязном невежестве, в которое кинула меня судьба при самом моем рождении? Для чего та же самая судьба извлекла меня из этого невежества? Каждый человек имеет свое назначение, у каждого человека должна быть своя цель в этой жизни. Какая же цель моей жизни? Сбудутся ли мои надежды и предположения? Что выйдет из меня? Что будет, наконец, со мною?

   Дней через пять после своего побега я набрел в одном лесу на какую-то заброшенную лачугу и вот уже около двух недель живу в ней; в окрестных деревнях покупаю себе хлеб и молоко, самый лес доставляет мне дичь и дрова.- Порядочное местоположение! Высокая, крутая гора, покрытая лесом; в горе моя лачуга; внизу небольшая речка; кругом все лес; вдали луга, озера, деревни и какой-то город. Со мною нет ни кистей, ни красок; я не могу заниматься живописью и от скуки пишу свой дневник.

   До сих пор никто еще не беспокоил меня никакими расспросами. Крестьяне весь день в поле; я захожу в деревни, когда там остаются одни старухи и ребятишки. Но это не может же всегда продолжаться. Скоро осень, мне нельзя будет жить здесь. Каждую минуту могут схватить меня, как беглеца; у меня нет никакого вида, в кармане не более четырех рублей. Что делать? Остаться здесь... О, если бы со мною были, по крайней мере, кисти и краски, а этот лес сделался бы вдруг непроходимым! Я могу обойтись без людей, мне даже нравится мое теперешнее положение.- Лучше жить в дикой пещере с своими мечтами, нежели одинокому в свете... Возвратиться назад - сошлют в пастухи или отдадут в рекруты. Идти в губернский город к своему учителю - заплутаюсь на первом перекрестке... И что же, если я приду к нему! Как примет он меня? Как жить у него без всякого вида?

   Боже мой, боже мой! что со мною будет?!

  

  

   Как давно не принимался я за дневник! Мне кажется, будто в это время я шагнул вдруг через полжизни...

   Стоит ли хлопотать о чем-нибудь в этом свете, когда не имеем ни одной минуты будущего в руках своих! Случай, самый пустой, совершенно не зависящий ни от прошедшего, ни от настоящего, случай, выродок судьбы, и - все разлетается вдребезги... все, все, самые обдуманные планы, самые лучшие предположения, самые вернейшие надежды. Бедный ум хлопочет, хлопочет, путает, путает, силится, силится и - вдруг падает, подавленный собственною же своею тяжестию... Одна искра огня, и - вся машина прах и ничтожество.

   Странно! Иногда целые месяцы, целые годы проходят в каком-то летаргическом, полумертвом усыплении судьбы. Как будто она уже утомится от своей Вавилонской работы⁶ и, как издыхающая гиена, вполглаза смотрит на проходящего перед нею человека, не имея сил приподняться с своего места. Все течет своим порядком - минута за минутою, день за днем, месяц за месяцем, и - ничего чрезвычайного, ничего особенного, ни малейшего отступления от заведенного порядка. Часовая цепочка навивается понемногу на колесо жизни, узелок цепляется за узелок, петля за петлю, одна неровность сглаживает другую... вдруг звон и треск, колесо завертелось, как вихрь, и - весь порядок полетел к черту! Начинается страшная путаница - тут так, тут иначе, тут эдак, тут вот как... Не успеешь образумиться! Наконец напутывается огромный узел, вдруг лопает одна ниточка - и все распустилось по-прежнему, но уже в другом виде. Что же делать после этого со случаем человеку, когда сама судьба бледнеет пред случаем! Теперь я понимаю, почему говорят "всё к лучшему!" В этих двух словах уместится человек со всеми своими планами и предположениями, со всем своим умом, воображением и талантами!

   Думал ли я, сидя за этим самым дневником в своей лачуге, что через четыре месяца буду в Петербурге?! И можно ли было думать это?.. Петербург - и лачуга в лесу!

   Я пришел к своему благодетелю; он принял меня, как отец, внес за меня барину почти последние деньги и выхлопотал мне отпускную.

   "Я хочу прочистить тебе дорогу в свете!- сказал он мне однажды.- Известность - самая лучшая, самая верная опора таланта. Без нее величайшие гении погибали на первом шагу своего поприща! Люди всегда так заняты собою, что не имеют времени обратить внимания друг на друга. Одного таланта бывает часто недостаточно для достижения известности; надобно иметь средства выказать этот талант во всем его блеске и величии. В Петербурге у меня есть знакомые, которые помогут нам в этом!"

   Добрый старик! Тебе не удалось исполнить твоего намерения. Мир праху твоему!

   Не доехав трех станций до Петербурга, благодетель мой умер от апоплексического удара. Я остался снова один, один во всем свете.

   Приехав в Петербург, я очутился словно в лесу. О, надобно испытать это положение! Ни одного знакомого лица, ни одного знакомого голоса! Все чужое. Куда идти, где приютиться? Шум, гам, крик, говор, стукотня, жизнь, деятельность - и никому нет дела до меня, у всякого свои заботы!..

   "Что мне теперь делать?" - спрашивал я самого себя, сидя над своим чемоданом, как вдруг явился услужливый человек и предложил у себя квартиру.

   Как тесно соединяет людей взаимная выгода! До сих пор я еще, как говорится, и не обсмотрелся порядочно. Теперь у меня две тысячи рублей, все, что осталось, после моего благодетеля. С завтрашнего дня начну ходить в Академию художеств; билет у меня уже есть. Скольких хлопот стоило мне достать его!

   Сегодня поутру, на повороте с Невского проспекта в Малую Морскую, встретил я одну из этих бедных, изношенных женщин, которые известны в Петербурге под именем салопниц.⁷ Она только что вышла из мелочной лавочки, рука в руку с маленькой девочкой, одетой в пестрое, запачканное рубище.

   Я встречал много нищих в нашей стороне, и кто не встречал их в продолжение своей жизни! Но до сих пор мне никогда еще не случалось встретить между ними таких, которые бы особенно поразили меня. Видеть человека, покрытого лохмотьями, спокойно протягивающего к вам свою руку или бормочущего заученным голосом свое "Христа ради!" жалко, но иногда и отвратительно. Мы все так недоверчивы, что готовы подозревать в обмане и этот несчастный класс людей, ищем подлога в каждом их движении, в каждом звуке голоса и большею частию находим или нахальство, или унижение. Кто поймет нас! Надобно иметь особенное искусство и в этом ремесле; может быть, даже более, нежели в другом каком.

   Но эта девочка, которую я встретил, поразила меня с первого взгляда. Одежда ее заключалась в каком-то странном соединении остатков богатства с самыми скверными, затасканными отрепьями,- и эта смесь великолепия с нищетою, накинутая на полуобнаженное тело малютки, безмолвно стоявшей с поднятыми к небу глазенками возле высокой, бледной женщины, на лице которой отражались следы ужаснейших горестей, была самым лучшим ходатайством за этих двух несчастных!

   Я вынул из кармана все случившиеся со мною на эту пору деньги и подал их девочке. Она мне поклонилась. "Благодари же барина!" - сказала ей сопутница. "Покорно благодарю!" - сказала девочка.

   - Это дочь твоя?- спросил я женщину.

   - Дочь!- отвечала она, едва удерживая свои слезы,- да еще четыре, мал мала меньше, остались дома.

   - Вы очень бедны?

   - С тех пор, как я лишилась мужа, мы ничего не имеем!

   - Твой муж служил где-нибудь?

   - Как же, он служил офицером в военной службе и убит на сражении.

   - Придите ко мне на квартиру,- сказал я ей,- я помогу вам, сколько в силах!

   Мы расстались.

   Возвращаясь вечером домой, я зашел на Гороховой улице в кондитерскую. Минут через десять под окном столпилось несколько салопниц, в числе которых заметил я и встретившуюся со мною поутру. Девочка была с нею. Я велел подать себе стакан оршада,⁸ взял какую-то газету и сел у заветного окна.

   Между салопницами начался жаркий разговор. Окно было растворено. Некоторые долетевшие до меня слова возбудили во мне особенное любопытство. Я начал прислушиваться.

   - Теперь моя очередь!- сказала одна из них сиплым голосом.- Ты уже ходишь с Стешкой с понедельника.

   - А ты разве мало ходила с нею!- закричала моя знакомая.- Слава богу! Надобно же и совесть знать!

   - Вишь какая совестливая!- прошипела змеей стоявшая возле нее салопница.

   - Молчи, пьяница!- сказала с досадою офицерша.

   - Чтобы тебе задохнуться, проклятая!- отвечала ей соседка.

   - Тише вы, полоумные!- закричало в один голос несколько салопниц.

   - Отдашь ли ты мне Стешку?- сказала первая офицерше.

   - Нет!- отвечала она решительным голосом,- еще нет недели, как я с нею хожу. Хоть зарежьте - не отдам!

   - Вишь, как раскудахталась, моя сударушка!- зазвенел чей-то тоненький голосок.- Что за госпожа такая проявилась!

   - Моя очередь еще не кончилась! - сказала моя знакомая.- Видите, как я одела Стешку!

   Только теперь я понял, что дело идет о маленькой девочке.

   - Ну уж исполать!- завизжала вся ватага.- Где нам так одеть ее! Пошла-ка проспись лучше! Нечего по трактирам шататься!..

   Я не мог более слушать. Все, что есть отвратительного, низкого, скверного, было соединено в этой адской группе. Морщиноватая, изношенная кожа, натянутая на безобразные человеческие остовы, с ввалившимися глазами, облитыми желтым гноем, с клочками седых волос, торчащими из-под черных лохмотьев, наброшенных на голову, и костяными пальцами, выглядывающими сквозь прорехи изодранных салопов; хриплые, сиповатые, задыхающиеся голоса, выходящие из беззубых, полусогнивших челюстей; бледно-синие, помертвелые лица с багровыми пятнами под глазами и коростами на лбу; спор ведьм о беззащитной, невинной жертве, заброшенной случаем в их собрание,.. И посреди этого собрания - прелестная, полуобнаженная, одиннадцатилетняя девочка с румяным личиком и голубыми глазками... Я отвратил глаза.

   Адская постепенность! - Сначала гнусная лень, рубище, голод и жажда; лень надевает суму, берет сучковатую палку и идет по миру. Отец учит сына протягивать руку и петь жалобные песни: мать отрывает дочь от груди своей и заставляет плакать перед прохожими.- Это первый шаг!- Тут спина сгибается дугою, голова наклоняется к земле, руки трясутся, одна нога на деревяшке, все члены сжимаются, как в предсмертных судорогах.- Второй шаг!- Потом начинаются искусственные раны; язык прилипает к гортани; глаза ничего не видят; раны растравляются ядовитыми растениями; все тело покрывается струпьями; один заражает другого. Под окнами бродит целое семейство калек, изуродованных самыми ужасными болезнями... Жалость, страх, омерзение!.. Наконец, истерзываются целые члены . . . . . . . . . . . . . И это также искусство!

  

  

   Я живу теперь с двумя товарищами. Очень рад этому! Иногда находят на меня такие минуты, что я готов отдать все свое богатство за два слова с добрым человеком. Товарищи мои, кажется, очень хорошие люди. Жалко, что они досаждают мне иногда своими насмешками над моим беспрерывным мараньем, как называют они мою работу. Что же? У всякого свое!

   Все мы посещаем Академию. Каждый из нас учится живописи. Но товарищи мои смотрят на свои занятия, как поденьщики на свою работу; искусство их для них средство, а не цель. Они отделывают свои картины с величайшим тщанием, сглаживают каждый штрих своей кисти, соблюдают величайшую точность, подбирают краски с удивительным искусством... Их хвалят. Да, они будут прекрасными живописцами!

   Мое искусство - цель моей жизни, жизнь души моей, магнитная ось, около которой вертятся все мои мысли и желания, все мои надежды и опасения, неугомонный червь, беспрерывно точущий сердце!

   Искусство это поддерживает все бытие мое, возвышает душу, становит ее выше здешнего мира и дает ей силы жить своею собственною, одной ей принадлежащею силою. Искусство это для меня то же, что пища и питье,- необходимость, от которой можно отказаться, только расставаясь с жизнию!

  

  

   Я видел картину Рафаэля.⁹ Что мне делать теперь с моими тряпками!.. Я не могу смотреть на них!

   О, благодетель мой, ты научил меня владеть кистью; ты научил меня изливать на холст сокровеннейшие изгибы человеческого сердца... Но я видел сейчас картину, которая живет, дышит, движется; я видел богочеловека! Это был он, он самый! Его взор, его лицо... Крест за плечами, кровь и слезы на ланитах, терновый венец на челе, чело, склоненное долу, и божественные слова на устах: "Иго мое благо, и бремя мое легко!"¹⁰ Он!

   О, для чего не научил ты меня этому?! Для чего не показал мне ни одной картины Рафаэля прежде, нежели отпустил от себя?! Я припал бы к груди твоей и выплакал тоску свою... А теперь к кому пойду я? Кому скажу: "Друг! Утешь меня!.. Потуши этот огонь, пожирающий мою душу!" Скажу ли я это людям - и люди оттолкнут меня, как сумасшедшего; скажу ли это мраку черной ночи - и черная ночь равнодушно поглотит слова мои; скажу ли это изголовью моего ложа - и ложе изрыгнет из себя тысячи змей, которые высосут из меня последний сон мой и обольют всего своим жгучим ядом!

   Но разве не дышали мои картины? Разве не плакал я с моею Андромахою? Разве не слыхал я глухого стона моей Лукреции? Разве не видал ее сладострастно угасавшего взора, за минуту пылавшего огнем любви и негодования?.. И вдруг все умерло, все исчезло, стерлось, разрушилось. О, боже мой, боже мой! Какой злой дух овладел мною. Тоска, зависть, бешенство. То самое чувство, которое до сих пор было моим небом, сделалось источником самых адских мучений!

   Давно ли восхищался я своими картинами? Давно ли по целым часам просиживал перед ними, забывая и сон, и время, стараясь перелить в них дыхание свое, вдохнуть свою душу?.. Давно ли они были для меня источником чистейшего, истинно райского наслаждения? А теперь я не могу смотреть на них без омерзения. Нет, это не они, это не мои картины. Отрекаюсь от них; отрываю их от своего сердца, даже если бы разорвалось от этого и самое сердце! Прочь, прочь! Они ненавистны мне. В них соединились все демоны, чтобы терзать меня!..

   Куда мне скрыться от них!

   Я понимаю тебя, Рафаэль?- Ты пробудил во мне ненасытимого змея. Каждая моя нерва, каждый мой мускул превратились в Мегеру!..¹¹

   Но как передам я все это куску грубого полотна, натянутого на бездушную раму? Где взять сил, чтобы пробудить жизнь в этих мертвых красках, размазанных по палитре?..

   Чему научусь я здесь? Писать человеческие члены умел я и прежде!

   ...Надобно, чтобы и самый холст трепетал от восторга под кистью художника, чтобы и самое небо смотрело на его работу, чтобы и самый воздух вливал в него искусство! Надобно, чтобы все жило, цвело, пылало вокруг этого художника, чтобы все стихии гремели об его искусстве!.. О, если бы я мог перелететь в Италию!

  

  

   Бывают минуты, когда я никак не могу размышлять. Самое несносное состояние! Словно остановившиеся часы. Умственные способности собираются в одну точку и засыпают, голова пустеет, глаза смотрят и ничего не видят, пульс становится слабее, в ушах делается тяжело, и я погружаюсь в какое-то деревянное самозабвение. Иногда возвращаюсь в прежнее состояние вдруг, как будто от электрического удара, иногда постепенно. Первое обыкновенно бывает после нечаянной радости или печали, после испуга или вспыльчивости; последнее делается само собою: умственные способности начинают понемногу развиваться, кровь переливается скорее и скорее; чувства получают прежнюю свою силу, степень внутреннего жара усиливается, и я оживаю!

  

  

   И это не худо записать на случай. Салопница приходила ко мне, не застала меня дома и украла мой зимний плащ. На первый раз - довольно!

  

  

   Сейчас пришли мне в голову слова покойного моего благодетеля, что в Петербурге он имеет знакомых, которые мне могут быть полезны.

   Начавши посещать Академию, я встретил там некоторых из этих знакомых и при случае напомнил им о покойном, объявив, что он был моим первым наставником. "А! как же, помним!- отвечали они.- Прекрасный человек, немного любил постранничать!.."

   И только! Что значит умереть!

   Один из приятелей покойного, узнав, что я у него учился, пожелал со мною познакомиться и на первый раз пригласил к себе обедать. (Важный случай в сфере петербургского гостеприимства!) Но когда я пришел к нему, он не сказался дома.

   Другой из этих приятелей засыпал меня обещаниями, наговорил кучу учтивостей, вошел в подробнейшие расспросы о покойном, объявил, что он был его другом, пролил несколько слез и потом, сколько раз ни встречался со мною, ни раза не узнал меня.

   Третий взорвал на воздух все мои надежды, обругал всех, кроме себя, проклял нынешние времена и - вдруг убежал от меня, как полоумный!

   ...Впрочем, иные еще до сих пор кланяются со мною. Один Г. обратил на меня несколько внимания. Спасибо ему!

   Если ты видел все это, почтенный мой благодетель, то верно посмеялся вместе со мною!

  

  

   ...Надобно было обзавестись красками, мебелью, платьем; надобно было есть и пить... А все доходы мои ограничиваются 2000 руб.

   Хорошо, что я никогда не думаю о будущем!

   Часто слышу я выражения: "судьба!", "случай!" и т. п., и мне всегда кажется, что их употребляют обыкновенно, не вникая в настоящее значение. Нет действия без причины - правда!- но за всем этим есть и случай. Что же такое этот случай?- Неожиданное следствие двух или более причин, действующих на один, два или более разных предметов, участвующих в каком-либо обстоятельстве, будет случай. Что же такое судьба?- У нас, кажется, обыкновенно, употребляют это слово вместо слова предопределение. Однако нет предопределения, но есть судьба. Невозможность первого можно объяснить условием: "Это могло быть и не быть!" Допустив однажды это условие, нельзя уже более допустить предопределения. Как скоро однажды нарушен малейший закон его, оно уже не существует: чему надлежало быть так, стало иначе! А чтобы допустить это условие, достаточно уже одной свободы воли. Человек владычествует в природе! Итак, что же такое судьба? Что такое участь? Какая разница между судьбою и участью?- Стечение различных, не зависящих от нас обстоятельств, более или менее имеющих на нас влияние, будет судьба; положение, в которое стечение этих обстоятельств приводит нас, будет участь. Итак первая есть причина, последняя - следствие. Что же такое после этого самое обстоятельство? Каждая перемена, происходящая в нашей и в окружающей нас природе, будет обстоятельство. Под это определение подходит и самый случай, и потому неожиданное обстоятельство и случай - одно и то же. Смотреть равнодушно на случай - значит торжествовать над ним; уметь торжествовать над судьбою - значит быть твердым; быть всегда твердым - значит быть великим!

   Мои обстоятельства теперь не слишком завидные! Сколько времени не могу я уплатить своим товарищам самого пустого долга. Что делать? Где взять денег? Скоро у меня не будет ни копейки. Я надеялся содержать себя работою... Самая безумная надежда, которая когда-либо водила меня за нос!

   Чувствую, что я виноват! Но стоит ли все это таких упреков, таких насмешек, какими они осыпают меня! Если бы они знали, как тяжелы мне