Тэффи - Дети

  

  

  

   Тэффи Н.А. Рассказы. Сост. Е.Трубилова. - М.: Молодая гвардия, 1990

  

  

   Весна

   Донжуан

   Кишмиш

   Катенька

   Приготовишка

   Брат Сула

   Дедушка Леонтий

   Подземные корни

   Троицын день

   Неживой зверь

   Книга Июнь

   Где-то в тылу

  

  

  

   Балконную дверь только что выставили. Клочки бурой ваты и кусочки замазки валяются на полу. Лиза стоит на балконе, щурится на солнце и думает о Кате Потапович.

   Вчера, за уроком географии, Катя рассказала ей о своем романе с кадетом Веселкиным. Катя целуется с Веселкиным, и еще у них что-то такое, о чем она в классе рассказать не может, а скажет потом, в воскресенье, после обеда, когда будет темно.

   - А ты в кого влюблена? - спрашивает Катя.

   - Я не могу тебе сказать этого сейчас, - ответила Лиза. - Я скажу тоже потом, в воскресенье.

   Катя посмотрела на нее внимательно и крепко прижалась к ней.

   Лиза схитрила. Но что же оставалось ей делать? Ведь не признаться же прямо, что у них в доме никаких мальчиков не бывает, и что ей и в голову не приходило влюбиться.

   Это вышло бы очень неловко.

   Может быть, сказать, что она тоже влюблена в кадета Веселкина? Но Катя знает, что она кадета никогда и в глаза не видала. Вот положение!

   Но, с другой стороны, когда так много знаешь о человеке, как она о Веселкине, то ведь имеешь право влюбиться в него и без всякого личного знакомства. Разве это не так?

   Легкий ветерок вздохнул свежестью только что растаявшего снега, пощекотал Лизу по щеке прядкой выбившихся из косы волос и весело покатил по балкону клубки бурой ваты.

   Лиза лениво потянулась и пошла в комнату.

   После балкона комната стала темной, душной и тихой.

   Лиза подошла к зеркалу, посмотрела на свой круглый веснушчатый нос, белокурую косичку - крысиный хвостик и подумала с гордой радостью:

   "Какая я красавица! Боже мой, какая я красавица! И через три года мне шестнадцать лет, и я смогу выйти замуж!"

   Закинула руки за голову, как красавица на картине "Одалиска", повернулась, изогнулась, посмотрела, как болтается белокурая косичка, призадумалась и деловито пошла в спальню.

   Там, у изголовья узкой железной кроватки, висел на голубой ленточке образок в золоченой ризке.

   Лиза оглянулась, украдкой перекрестилась, отвязала ленточку, положила образок прямо на подушку и побежала снова к зеркалу.

   Там, лукаво улыбаясь, перевязала ленточкой свою косичку и снова изогнулась.

   Вид был тот же, что и прежде. Только теперь на конце крысиного хвостика болтался грязный, мятый голубой комочек.

   - Красавица! - шептала Лиза. - Ты рада, что ты - красавица?

  

   Сердцем красавица,

   Как ветерок полей,

   Кто ей поверит,

   Но и обман.

  

   Какие странные слова! Но это ничего. В романсах всегда так. Всегда странные слова. А может быть, не так? Может быть, надо:

  

   Кто ей поверит,

   Тот и обман.

  

   Ну, да! Обман - значит, обманут.

  

   Тот и обманут.

  

   И вдруг мелькнула мысль:

   - А не обманывает ли ее Катя? Может быть, у нее никакого романа и нет. Ведь уверяла же она в прошлом году, что в нее на даче влюбился какой-то Шура Золотивцев и даже бросился в воду. А потом шли они вместе из гимназии, видят - едет на извозчике какой-то маленький мальчик с нянькой и кланяется Кате.

   - Это кто?

   - Шура Золотивцев.

   - Как? Тот самый, который из-за тебя в воду бросился?

   - Ну да. Что же тут удивительного?

   - Да ведь он же совсем маленький!

   А Катя рассердилась.

   - И вовсе он не маленький. Это он на извозчике такой маленький кажется. Ему же двенадцать лет, а старшему его брату - семнадцать. Вот тебе и маленький.

   Лиза смутно чувствовала, что это - не аргумент, что старшему брату может быть и восемнадцать лет, а самому Шуре все-таки только двенадцать, а на вид восемь. Но высказать это она как-то не сумела, а только надулась, а на другой день, во время большой перемены, гуляла по коридору с Женей Андреевой.

   Лиза снова повернулась к зеркалу, потянула косичку, заложила голубой бантик за ухо и стала приплясывать.

   Послышались шаги.

   Лиза остановилась и покраснела так сильно, что даже в ушах у нее зазвенело.

   Вошел сутулый студент Егоров, товарищ брата.

   - Здравствуйте! Что? Кокетничаете?

   Он был вялый, серый, с тусклыми глазами и сальными, прядистыми волосами.

   Лиза вся замерла от стыда и тихо пролепетала:

   - Нет... я... завязала ленточку...

   Он чуть-чуть улыбнулся.

   - Что ж, это очень хорошо, это очень красиво.

   Он приостановился, хотел сказать еще что-нибудь, успокоить ее, чтобы она не обижалась и не смущалась, да как-то не придумал, что, и только повторил:

   - Это очень, очень красиво!

   Потом повернулся и пошел в комнату брата, горбясь и кренделяя длинными, развихленными ногами.

   Лиза закрыла лицо руками и тихо, счастливо засмеялась.

   - Красиво!.. Он сказал - красиво!.. Я красивая! Я красивая! И он это сказал! Значит, он любит меня!

   Она выбежала на балкон гордая, задыхающаяся от своего огромного счастья, и шептала весеннему солнцу:

   - Я люблю его! Люблю студента Егорова, безумно люблю! Я завтра все расскажу Кате! Все! Все! Все!

   И жалко и весело дрожал за ее плечами крысиный хвостик с голубой тряпочкой.

  

  

  

   В пятницу, 14 января, ровно в восемь часов вечера гимназист восьмого класса Володя Базырев сделался донжуаном.

   Произошло это совершенно просто и вполне неожиданно, как и многие великие события.

   А именно так: стоял Володя перед зеркалом и маслил височные хохлы ирисовой помадой. Он собирался к Чепцовым. Колька Маслов, товарищ и единомышленник, сидел тут же и курил папиросу, пока что навыворот - не в себя, а из себя; но в сущности - не все ли равно, кто кем затягивается - папироса курильщиком, или курильщик папиросой, лишь бы было взаимное общение.

   Намаслив хохлы по всем требованиям современной эстетики, Володя спросил у Кольки:

   - Не правда ли, у меня сегодня довольно загадочные глаза?

   И, прищурившись, прибавил:

   - Я ведь, в сущности, донжуан.

   Никто не пророк в своем отечестве, и, несмотря на всю очевидность Володиного признания, Колька фыркнул и спросил презрительно:

   - Это ты-то?

   - Ну, да, я.

   - Это почему же?

   - Очень просто. Потому что я, в сущности, не люблю ни одной женщины, я завлекаю их, а сам ищу только свое "я". Впрочем, ты этого все равно не поймешь.

   - А Катенька Чепцова?

   Володя Базырев покраснел. Но взглянул в зеркало и нашел свое "я":

   - Катенька Чепцова такая же для меня игрушка, как и все другие женщины.

   Колька отвернулся и сделал вид, что ему все это совершенно безразлично, но словно маленькая пчелка кольнула его в сердце. Он завидовал карьере приятеля.

   У Чепцовых было много народа, молодого и трагического, потому что никто так не боится уронить свое достоинство, как гимназист и гимназистка последних классов. Володя направился было к Катеньке, но вовремя вспомнил, что он - донжуан, и сел в стороне. Поблизости оказалась хозяйская тетка и бутерброды с ветчиной. Тетка была молчалива, но ветчина, первая и вечная Володина любовь, звала его к себе, манила и тянула. Он уже наметил кусок поаппетитнее, но вспомнил, что он донжуан, и, горько усмехнувшись, опустил руку.

   "Донжуан, уплетающий бутерброды с ветчиной! Разве я могу хотеть ветчины? Разве я хочу ее?"

   Нет, он совсем не хотел. Он пил чай с лимоном, что не могло бы унизить самого дон Жуана де Маранья.

   Катенька подошла к нему, но он еле ответил ей. Должна же она понять, что женщины ему надоели.

   После чая играли в фанты. Но уж, конечно, не он. Он стоял у дверей и загадочно улыбался, глядя на портьеру.

   Катенька подошла к нему снова.

   - Отчего вы не были у нас во вторник?

   - Я не могу вам этого сказать, - отвечал он надменно. - Не могу потому, что у меня было свидание с двумя женщинами. Если хотите, даже с тремя.

   - Нет, я не хочу... - пробормотала Катенька.

   Она, кажется, начинала понимать, с кем имеет дело.

   Позвали ужинать. Запахло рябчиками, и кто-то сказал про мороженое. Но все это было не для Володи.

   Донжуаны не ужинают, им некогда, они по ночам губят женщин.

   - Володя! - умоляюще сказала Катенька. - Приходите завтра в три часа на каток.

   - Завтра? - весь вспыхнул он, но тут же надменно прищурился. - Завтра, как раз в три, у меня будет одна... графиня.

   Катенька взглянула на него испуганно и преданно, и вся душа его зажглась восторгом. Но он был донжуан, он поклонился и вышел, забыв калоши.

   На другой день Колька Маслов застал Володю в постели.

   - Что ты валяешься, уже половина третьего. Вставай!

   Но Володя не повернулся и прикрыл голову одеялом.

   - Да ты никак ревешь?

   Володя вдруг вскочил. Хохлатый, красный, весь запухший и мокрый от слез.

   - Я не могу пойти на каток! Я не могу-у-у!

   - Чего ты? - испугался приятель. - Кто же тебя гонит?

   - Катенька просила, а я не могу. Пусть мучается. Я должен ее губить!

   Он всхлипывал и вытирал нос байковым одеялом.

   - Теперь уже все кончено. Я вчера и не ужинал... и... и теперь уже все кончено. Я ищу свое... "я".

   Колька не утешал. Тяжело, но что ж делать? Раз человек нашел свое призвание, пусть жертвует для него житейскими мелочами.

   - Терпи!

  

  

  

  

   Великий пост. Москва.

   Гудит далеким глухим гулом церковный колокол. Ровные удары сливаются в сплошной тяжкий сон.

   Через дверь, открытую в мутную предутренней мглой комнату, видно, как, под тихие, осторожные шорохи, движется неясная фигура. Она то зыбко выделяется густым серым пятном, то снова расплывается и совсем сливается с мутной мглой. Шорохи стихают, скрипнула половица, и еще одна - подальше. Все стихло. Это няня ушла в церковь, к утрене.

   Она говеет.

   Вот тут делается страшно.

   Девочка свертывается комочком в своей постели, чуть дышит. И все слушает и смотрит, слушает и смотрит.

   Гул становится зловещим. Чувствуется беззащитность и одиночество. Если позвать - никто не придет. А что может случиться? Ночь кончается, наверное, петухи уже пропели зорю, и все привидения убрались восвояси.

   А "свояси" у них - на кладбищах, в болотах, в одиноких могилах под крестом, на перекрестке глухих дорог у лесной опушки. Теперь никто из них человека тронуть не посмеет, теперь уже раннюю обедню служат и молятся за всех православных христиан. Так чего же тут страшного?

   Но восьмилетняя душа доводам разума не верит. Душа сжалась, дрожит и тихонько хнычет. Восьмилетняя душа не верит, что это гудит колокол. Потом, днем, она будет верить, но сейчас, в тоске, в беззащитном одиночестве, она "не знает", что это просто благовест. Для нее этот гул - неизвестно что. Что-то зловещее. Если тоску и страх перевести на звук, то будет этот гул. Если тоску и страх перевести на цвет, то будет эта зыбкая серая мгла.

   И впечатление этой предрассветной тоски останется у этого существа на долгие годы, на всю жизнь. Существо это будет просыпаться на рассвете от непонятной тоски и страха. Доктора станут прописывать ей успокаивающие средства, будут советовать вечерние прогулки, открывать на ночь окно, бросить курить, спать с грелкой на печени, спать в нетопленой комнате и многое, многое еще посоветуют ей. Но ничто не сотрет с души давно наложенную на нее печать предрассветного отчаяния.

  

  

   Девочке дали прозвище "Кишмиш". Кишмиш - это мелкий кавказский изюм. Прозвали ее так, вероятно, за маленький рост, маленький нос, маленькие руки. Вообще, мелочь, мелюзга. К тринадцати годам она быстро вытянется, ноги станут длинными, и все забудут, что она была когда-то кишмишом.

   Но, будучи мелким кишмишом, она очень страдала от этого обидного прозвища. Она была самолюбива и мечтала выдвинуться как-нибудь и, главное, - грандиозно, необычайно. Сделаться, например, знаменитым силачом, гнуть подковы, останавливать на ходу бешено мчащуюся тройку. Манило также быть разбойником или, пожалуй, еще лучше - палачом. Палач - могущественнее разбойника, потому что он одолеет, в конечном счете. И могло ли кому-нибудь из взрослых, глядя на худенькую, белобрысую, стриженую девочку, тихо вяжущую бисерное колечко, - могло ли кому-нибудь прийти в голову, какие грозные и властные мечты бродят в ее голове? Была, между прочим, еще одна мечта - это быть ужасной уродиной, не просто уродиной, а такой, чтобы люди пугались. Она подходила к зеркалу, скашивала глаза, растягивала рот и высовывала язык набок. При этом предварительно произносила басом, от имени неизвестного кавалера, который лица ее не видит, а говорит в затылок:

   - Разрешите пригласить вас, мадам, на кадриль.

   Потом делалась рожа, полный оборот и следовал ответ кавалеру:

   - Ладно. Только сначала поцелуйте мою кривую щеку.

   Предполагалось, что кавалер в ужасе убегает. И тогда ему вслед:

   - Ха! Ха! Ха! Небось не смеешь!

   Кишмиш учили наукам. Сначала - только Закону Божию и чистописанию.

   Учили, что каждое дело надо начинать молитвой.

   Это Кишмиш понравилось. Но имея в виду, между прочим, и карьеру разбойника, Кишмиш встревожилась.

   - А разбойники, - спросила Кишмиш, - когда идут разбойничать, тоже должны молиться?

   Ей ответили неясно. Ответили: "Не говори глупостей". И Кишмиш не поняла, - значило ли это, что разбойникам не надо молиться, или что непременно нужно, и это настолько ясно, что и спрашивать об этом глупо.

   Когда Кишмиш подросла и пошла в первый раз к исповеди, в душе ее произошел перелом. Грозные и властные мечты погасли.

   Очень хорошо пели постом трио "Да исправится молитва моя".

   Выходили на середину церкви три мальчика, останавливались у самого алтаря и пели ангельскими голосами. И под эти блаженные звуки смирялась душа, умилялась. Хотела быть белой, легкой, воздушной, прозрачной, улетать в звуках и в дымах кадильных туда, под самый купол, где раскинул крылья белый голубь Святого Духа.

   Тут разбойнику было не место. И палачу и даже силачу совсем тут быть не подходило. Уродина-страшилище встала бы куда-нибудь за дверь и лицо бы закрыла. Пугать людей было бы здесь делом неподходящим. Ах, если бы можно было сделаться святой! Как было бы чудесно! Быть святой - это так красиво, так нежно. И это - выше всего и выше всех. Это - важнее всех учительниц и начальниц и всех губернаторов.

   Но как сделаться святой? Придется делать чудеса, а Кишмиш делать чудес ни капельки не умела. Но ведь не с этого же начинают. Начинают со святой жизни. Нужно сделаться кроткой, доброй, раздать все бедным, предаваться посту и воздержанию.

   Теперь, как отдать все бедным? У нее - новое весеннее пальто. Вот его, прежде всего, и отдать.

   Но до чего же мама рассердится. Это будет такой скандал и такая трепка, что и подумать страшно. И мама расстроится, а святой не должен никого расстраивать и огорчать. Может быть, отдать бедному, а маме сказать, что просто пальто украли? Но святому врать не полагается. Ужасное положение. Вот разбойнику - тому легко жить. Ври, сколько влезет, и еще хохочи коварным смехом. Так как же они делались, эти святые? Просто дело в том, что они были старые, - все не меньше шестнадцати лет, а то и прямо старики. Они и не обязаны были маму слушаться. Они прямо забрали все свое добро и сразу его раздали. Значит, с этого начинать нельзя. Это пойдет под конец. Начинать надо с кротости и послушания. И еще с воздержания. Есть надо только черный хлеб с солью, пить - только воду прямо из-под крана. А тут опять беда. Кухарка насплетничает, что она пила сырую воду, и ей достанется. В городе - тиф, и мама сырую воду пить не позволяет. Но, может быть, когда мама поймет, что Кишмиш - святая, она препятствий делать не будет?

   А как чудесно быть святой. Теперь это такая редкость. Все знакомые будут удивляться:

   - Отчего это над Кишмиш - сияние?

   - Как, разве вы не знаете? Да ведь она уже давно святая.

   - Ах! Ах! Быть не может.

   - Да вот, смотрите сами.

   А Кишмиш сидит и кротко улыбается и ест черный хлеб с солью.

   Гостям завидно. У них нет святых детей.

   - А может быть, она притворяется?

   Какие дураки! А сияние-то!

   Вот интересно - скоро ли начнется сияние? Вероятно, через несколько месяцев. К осени уже будет. Боже мой, Боже мой! Как это все чудесно! Пойду исповедоваться на будущий год. Батюшка спросит строго:

   - Какие у тебя грехи? Кайся.

   А я ему в ответ:

   - Ровно никаких, я - святая. Он - ах! ах! Быть не может!

   - Спросите у мамы, спросите у наших гостей - все знают.

   Батюшка начнет допытыватся, может быть, какой-нибудь, самый маленький, грешок есть?

   А Кишмиш в ответ:

   - Ни од-но-го! Хоть шаром покати.

   А интересно - нужно будет все-таки уроки готовить? Беда, если нужно. Потому что лениться святому нельзя. И не слушаться нельзя. Прикажут - учись. Если бы еще сразу суметь делать чудеса. Сделать чудо - учительница сразу испугается, упадет на колени и урока не спросит.

   Потом представила себе Кишмиш, какое у нее будет лицо. Подошла к зеркалу, втянула щеки, раздула ноздри, подкатила глаза. Такое лицо Кишмиш очень понравилось. Действительно - святое лицо. Немножко тошнительное, но совсем святое. Такого ни у кого нет. Теперь, значит, айда на кухню за черным хлебом.

   Кухарка, как всегда перед завтраком, сердитая и озабоченная, была неприятно удивлена кишмишовым визитом.

   - Чего барышням на кухню ходить? Мамашенька забранят.

   Кишмиш невольно потянула носом. Пахло вкусной постной едой - грибами, рыбой, луком. Хотела было ответить кухарке "не ваше дело", но вспомнила, что она - святая, и отвечала сдержанно:

   - Будьте добры, Варвара, отрезать мне кусочек черного хлеба.

   Подумала и прибавила:

   - Большой кусочек.

   Кухарка отрезала.

   - И будьте добры посолить, - попросила Кишмиш и завела глаза к небу.

   Хлеб надо было съесть тут же, а то, пожалуй, в комнатах не поймут, в чем дело, и выйдут одни неприятности.

   Хлеб оказался превкусным, и Кишмиш пожалела, что не спросила сразу два куска. Потом налила воды из-под крана в ковш и стала пить. Вошла горничная и ахнула:

   - А я вот мамаше скажу, что вы сырую воду пьете.

   - Так она - эва, какой кусище хлеба с солью съела, - сказала кухарка. - Ну, оно и пьется. Аппетит к росту.

   Позвали к завтраку. Не идти нельзя. Решила идти, но ничего не есть и быть кроткой.

   Была уха с пирожками. Кишмиш сидела и тупо смотрела на положенный ей пирожок.

   - Чего же ты не ешь?

   Она кротко улыбнулась в ответ и в третий раз сделала святое лицо - то, что приготовила перед зеркалом.

   - Господи, что это с нею? - удивилась тетка. - Что за гримасы?

   - Они перед самым завтраком во какой кусище черного хлеба съели, - донесла горничная, - и водой из-под крана запили.

   - Кто тебе позволил ходить в кухню и есть хлеб? - сердито закричала мать. - И ты пила сырую воду?

   Кишмиш подкатила глаза и смастерила окончательно святое лицо, с раздутыми ноздрями.

   - Что это с ней?

   - Это она меня передразнивает! - взвизгнула тетка и всхлипнула.

   - Пошла вон, скверная девчонка! - сердито сказала мать. - Иди в детскую и сиди весь день одна.

   - Хоть бы скорее отправили ее в институт! - всхлипывала тетка. - Буквально все нервы. Все нервы.

  

  

   Бедная Кишмиш!

   Она так и осталась грешницей.

  

  

  

   Дачка была крошечная - две комнатки и кухня.

   Мать ворчала в комнатах, кухарка в кухне, и так как объектом ворчания для обеих служила Катенька, то оставаться дома этой Катеньке не было никакой возможности, и сидела она целый день в саду на скамейке-качалке.

   Мать Катеньки, бедная, но неблагородная вдова, всю зиму шила дамские наряды и даже на входных дверях прибила дощечку "Мадам Параскове, моды и платья". Летом же отдыхала и воспитывала гимназистку-дочь посредством упреков в неблагодарности.

   Кухарка Дарья зазналась уже давно, лет десять тому назад, и во всей природе до сих пор не нашлось существа, которое сумело бы поставить ее на место.

   Катенька сидит на своей качалке и мечтает "о нем". Через год ей будет шестнадцать лет, тогда можно будет венчаться и без разрешения митрополита. Но с кем венчаться-то, вот вопрос?

   Из дома доносится тихое бубнение матери:

   - И ничего, ни малейшей благодарности! Розовый брокар на платье купила, сорок пять...

   - Девка на выданье, - гудит из кухни, - избаловавши с детства. Нет, коли ты мать, так взяла бы хворостину хорошую...

   - Самих бы вас хворостиной! - кричит Катенька и мечтает дальше.

   Венчаться можно со всяким, это ерунда, - лишь бы была блестящая партия. Вот, например, есть инженеры, которые воруют. Это очень блестящая партия. Потом еще можно выйти за генерала. Да мало ли за кого! Но интересно совсем не это. Интересно, с кем будешь мужу изменять. "Генеральша-графиня Катерина Ивановна дома?" И входит "он" в белом кителе, вроде Середенкина, только, конечно, гораздо красивее, и носом не фыркает. "Извините, я дома, но принять вас не могу, потому что я другому отдана и буду век ему верна". Он побледнел, как мрамор, только глаза его дивно сверкают... Едва дыша, он берет ее за руку и говорит...

   - Катя-а! А Катя-а! Это ты с тарелки черносливину взяла-а?

   Мать высунула голову в окошко, и видно ее сердитое лицо. Из другого окошка, подальше, высовывается голова в повойнике и отвечает:

   - Конешно, она. Я сразу увидела: было для компоту десять черносливин, а как она подошла, так и девять сделалось. И как тебе не стыдно - а?

   - Сами слопали, а на меня валите! - огрызнулась Катенька. - Очень мне нужен ваш чернослив! От него керосином пахнет.

   - Кероси-ином? А почем же ты знаешь, что керосином, коли ты не пробовала, - а?

   - Керосином? - ужасается кухарка. - Эдакие слова произносить! Взять бы что ни на есть, да отстегать бы, так небось...

   - Стегайте себя саму! Отвяжитесь!

   "Да... значит, он берет за руку и говорит: "Отдайся мне!" Я уже готова уступить его доводам, как вдруг дверь распахивается и входит муж. "Сударыня, я все слышал. Я дарю вам мой титул, чин и все состояние, и мы разведемся..."

   - Катька! Дура полосатая! Кошка носатая! - раздался голос позади скамейки.

   Катенька обернулась.

   Через забор перевесился соседский Мишка и, дрыгая, для равновесия, высоко поднятой ногой, обрывал с росших у скамейки кустов зеленую смородину.

   - Пошел вон, поганый мальчишка! - взвизгнула Катенька.

   - Поган, да не цыган! А ты вроде Володи.

   - Мама! Мама, он смородину рвет!

   - Ах ты, Господи помилуй! - высунулись две головы. - Час от часу не легче! Ах ты, дерзостный! Ах ты, мерзостный!

   - Взять бы хворостину хорошую...

   - Мало вас, видно, в школе порют, что вы и на каникулах под розгу проситесь. Вон пошел, чтобы духу твоего!..

   Мальчишка спрятался, предварительно показав для самоудовлетворения, всем по очереди, свой длинный язык, с налипшим к нему листом смородины.

   Катенька уселась поудобнее и попробовала мечтать дальше. Но ничего не выходило. Поганый мальчишка совсем выбил ее из настроения. Почему вдруг "кошка носатая"? Во-первых, у кошек нет носов - они дышат дырками, - а, во-вторых, у нее, у Катеньки, совершенно греческий нос, как у древних римлян. И потом, что это значит, "вроде Володи"? Володи разные бывают. Ужасно глупо. Не стоит обращать внимания.

   Но не обращать внимания было трудно. От обиды сами собой опускались углы рта и тоненькая косичка дрожала под затылком.

   Катенька пошла к матери и сказала:

   - Я не понимаю вас! Как можно позволять уличным мальчишкам издеваться над собой. Неужели же только военные должны понимать, что значит честь мундира?

   Потом пошла в свой уголок, достала конвертик, украшенный золотой незабудкой с розовым сиянием вокруг каждого лепестка, и стала изливать душу в письме к Мане Кокиной:

   "Дорогая моя! Я в ужасном состоянии. Все мои нервные окончания расстроились совершенно. Дело в том, что мой роман быстро идет к роковой развязке.

   Наш сосед по имению, молодой граф Михаил, не дает мне покоя. Достаточно мне выйти в сад, чтобы услышать за спиной его страстный шепот. К стыду моему, я его полюбила беззаветно.

   Сегодня утром у нас в имении случилось необычное событие: пропала масса фруктов, черносливов и прочих драгоценностей. Вся прислуга в один голос обвинила шайку соседних разбойников. Я молчала, потому что знала, что их предводитель граф Михаил.

   В тот же вечер он с опасностью для жизни перелез через забор и шепнул страстным шепотом: "Ты должна быть моей". Разбуженная этим шепотом, я выбежала в сад в капоте из серебряной парчи, закрытая, как плащом, моими распущенными волосами (у меня коса очень отросла за это время, ей-Богу), и граф заключил меня в свои объятия. Я ничего не сказала, но вся побледнела, как мрамор; только глаза мои дивно сверкали..."

   Катенька вдруг приостановилась и крикнула в соседнюю комнатушку:

   - Мама! Дайте мне, пожалуйста, семикопеечную марку. Я пишу Мане Кокиной.

   - Что-о? Ma-арку? Все только Кокиным да Мокиным письма писать! Нет, милая моя, мать у тебя тоже не лошадь, чтобы на Мокиных работать. Посидят Мокины и без писем!

   - Только и слышно, что марку давай, - загудело из кухни. - Взял бы хворостину хорошую, да как ни на есть...

   Катенька подождала минутку, прислушалась, и, когда стало ясно, что марки не получить, она вздохнула и приписала:

   "Дорогая Манечка! Я очень криво приклеила марку, и боюсь, что она отклеится, как на прошлом письме. Целую тебя 100 000 000 раз. Твоя Катя Моткова".

  

  

  

   Лизу, стриженую приготовишку, взяла к себе на масленицу из пансиона тетка.

   Тетка была дальняя, малознакомая, но и то слава Богу. Лизины родители уехали на всю зиму за границу, так что очень-то в тетках разбираться не приходилось.

   Жила тетка в старом доме-особняке, давно приговоренном на слом, с большими комнатами, в которых все тряслось и звенело каждый раз, как проезжала по улице телега.

   - Этот дом уже давно дрожит за свое существование! - сказала тетка.

   И Лиза, замирая от страха и жалости, прислушивалась, как он дрожит.

   У тетки жилось скучно. Приходили к ней только старые дамы и говорили все про какого-то Сергея Эрастыча, у которого завелась жена с левой руки.

   Лизу при этом высылали вон из комнаты.

   - Лизочка, душа моя, закрой двери, а сама останься с той стороны.

   А иногда и прямо:

   - Ну-с, молодая девица, вам совершенно незачем слушать, о чем большие говорят.

   "Большие" - магическое и таинственное слово, мука и зависть маленьких.

   А потом, когда маленькие подрастают, они оглядываются с удивлением:

   - Где эти "большие", эти могущественные и мудрые, знающие и охраняющие какую-то великую тайну? Где они, сговорившиеся и сплотившиеся против маленьких? И где их тайна в этой простой, обычной и ясной жизни?

   У тетки было скучно.

   - Тетя, у вас есть дети?

   - У меня есть сын Коля. Он вечером придет.

   Лиза бродила по комнатам, слушала, как старый дом дрожит за свое существование, и ждала сына Колю.

   Когда дамы засиживались у тетки слишком долго, Лиза подымалась по лесенке в девичью.

   Там властвовала горничная Маша, тихо хандрила швея Клавдия, и прыгала канарейка в клетке над геранью, подпертой лучинками.

   Маша не любила, когда Лиза приходила в девичью.

   - Нехорошо барышне с прислугами сидеть. Тетенька обидятся.

   Лицо у Маши отекшее, обрюзгшее, уши оттянуты огромными гранатовыми серьгами, падающими почти до плеч.

   - Какие у вас красивые серьги! - говорила Лиза, чтобы переменить неприятный разговор.

   - Это мне покойный барин подарил.

   Лиза смотрит на серьги с легким отвращением. "И как ей не страшно от покойника брать!" Ей немножко жутко.

   - Скажите, Маша, это он вам ночью принес?

   Маша вдруг неприятно краснеет и начинает трясти головой.

   - Ночью?

   Швея Клавдия щелкает ногтем по натянутой нитке и говорит, поджимая губы:

   - Стыдно барышням пустяки болтать. Вот Марья Петровна пойдут и тетеньке пожалятся.

   Лиза вся съеживается и отходит к последнему окошку, где живет канарейка.

   Канарейка живет хорошо и проводит время весело. То клюнет конопляные семечки, то брызнет водой, то почешет носик о кусочек извести. Жизнь кипит.

   "И чего они все на меня сердятся?" - думает Лиза, глядя на канарейку.

   Будь она дома, она бы заплакала, а здесь нельзя.

   Поэтому она старается думать о чем-нибудь приятном.

   Самая приятная мысль за все три дня, что она живет у тетки, - это как она будет рассказывать в пансионе Кате Ивановой и Оле Лемерт про ананасное мороженое, которое в воскресенье подавали к обеду.

   "Каждый вечер буду рассказывать. Пусть лопаются от зависти".

   Подумала еще о том, что вечером приедет "сын Коля" и будет с кем поиграть.

   Канарейка уронила из клетки конопляное семечко, Лиза полезла под стул, достала его и съела.

   Семечко оказалось очень вкусным. Тогда она вытащила боковой ящичек в клетке и, взяв щепотку конопли, убежала вниз.

   У тетки опять сидели дамы, но Лизу не прогнали. Верно, уже успели переговорить про левую жену.

   Потом пришел какой-то лысый, бородатый господин и поцеловал у тетки руку.

   - Тетя, - спросила Лиза шепотом, - что это за старая обезьяна пришла?

   Тетка обиженно поджала губы:

   - Это, Лизочка, не старая обезьяна. Это мой сын Коля.

   Лиза сначала подумала, что тетка шутит, и хотя шутка показалась ей не веселой, она все-таки из вежливости засмеялась. Но тетка посмотрела на нее очень строго, и она вся съежилась.

   Пробралась тихонько в девичью, к канарейке.

   Но в девичьей было тихо и сумеречно. Маша ушла. За печкой, сложив руки, вся прямая и плоская, тихо хандрила швея Клавдия.

   В клетке тоже было тихо. Канарейка свернулась комочком, стала серая и невидная.

   В углу, у иконы с розовым куличным цветком, чуть мигала зеленая лампадка.

   Лиза вспомнила о покойнике, который по ночам носит подарки, и тревожно затосковала.

   Швея, не шевелясь, сказала гнусавым голосом:

   - Сумерничать пришли, барышня? А? Сумерничать? А?

   Лиза, не отвечая, вышла из комнаты.

   "Уж не убила ли швея канарейку, что она такая тихая?"

   За обедом сидел "сын Коля", и все было невкусное, а на пирожное подали компот, как в пансионе, так что и подруг подразнить нечем будет.

   После обеда Маша повезла Лизу в пансион.

   Ехали в карете, пахнувшей кожей и теткиными духами. Окошки дребезжали тревожно и печально.

   Лиза забилась в уголок, думала про канарейку, как той хорошо живется днем над кудрявой геранью, подпертой лучинками.

   Думала, что скажет ей классная дама, ведьма Марья Антоновна, думала о том, что не переписала заданного урока, и губы у нее делались горькими от тоски и страха.

   "Может быть, нехорошо, что я взяла у канарейки ее зернышки? Может быть, она без ужина спать легла?"

   Не хотелось об этом думать.

   "Вырасту большая, выйду замуж и скажу мужу: "Пожалуйста, муж, дайте мне много денег". Муж даст денег, я сейчас же куплю целый воз зернышек и отвезу канарейке, чтоб ей на всю старость хватило".

   Карета завернула в знакомые ворота.

   Лиза тихо захныкала - так тревожно сжалось сердце.

   Приготовишки уже укладывались спать, и Лизу отправили прямо в дортуар.

   Разговаривать в дортуаре было запрещено, и Лиза молча стала раздеваться. Одеяло на соседней кровати тихо зашевелилось, повернулась темная стриженая голова с хохолком на темени.

   - Катя Иванова! - вся встрепенулась радостью Лиза. - Катя Иванова.

   Она даже порозовела, так весело стало. Сейчас Катя Иванова удивится и позавидует.

   - Катя Иванова! У тети было ананасное мороженое! Чудное!

   Катя молчала, только глаза блестели, как две пуговицы.

   - Понимаешь, ананасное. Ты небось никогда не ела! Из настоящего ананаса!

   Стриженая голова приподнялась, блеснули острые зубки и хохолок взъерошился.

   - Все-то ты врешь, дурища!

   И она повернулась к Лизе спиной.

   Лиза тихо разделась, сжалась комочком под одеялом, поцеловала себе руку и тихо заплакала.

  

  

  

   В полутемной гостиной сидела худенькая дама в бледно-зел