Стивенсон Роберт Льюис - Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда

сону,- я держу его в руках. Вероятно, он обезумел, потому что иначе, конечно, не бросил бы так палку, главное же, не сжег бы чековой книжки. Ведь деньги для него жизнь. Нам следует только подождать его в банке и составить описание его наружности для опубликования.

   Однако последнее оказалось делом нелегким, потому что Хайда знали немногие; даже господин служанки, рассказавшей об убийстве, видел его всего два раза. Напасть на следы Хайда было невозможно. Он никогда не фотографировался; немногие же, видевшие его, сильно расходились в своих описаниях, как это обыкновенно случается с очевидцами. Только в одном отношении все были единодушны: все говорили, что в его наружности проглядывало что-то уродливое, несообразное, но в чем именно крылось это уродство, никто не мог определить.

  

   Далеко за полдень Утерсон пришел в дом доктора Джекиля; Пуль сразу принял его и провел через кухню, через двор, некогда бывший садом, к строению, которое называлось то лабораторией, то анатомическим театром. Доктор купил дом у наследников одного знаменитого хирурга, но так как наклонности Джекиля более влекли его к занятиям химией, нежели анатомией, он изменил назначение неуклюжего строения. Джекиль в первый раз принимал адвоката в этой части своего дома, и Утерсон с любопытством смотрел на угрюмое здание. Когда Утерсон проходил через анатомический театр, в котором некогда толпились прилежные студенты, а теперь пустой и молчаливый, он испытал неприятное, странное чувство; кругом виднелись столы, заставленные химическими приборами, пол был засыпан опилками и соломой; через запыленный купол слабо струился свет. В конце комнаты находилась лестница, которая вела к двери, обитой красным фризом. Слуга отворил перед Утерсоном эту дверь и впустил его в кабинет доктора - большую комнату, заставленную стеклянными шкафчиками. Кроме шкафов, в ней, между прочим, было большое зеркало на ножках и письменный стол. Три пыльные окна кабинета, огражденные решетками, выходили во двор. В камине горел огонь. На каминной доске стояла зажженная лампа, так как туман начал проникать и в дом. Доктор Джекиль, по-видимому, смертельно усталый, сидел у самого огня. Он не встал навстречу гостю, а только протянул ему холодную руку и поздоровался с ним сильно изменившимся голосом.

   - Ну, - сказал Утерсон, едва Пуль ушел,- ты знаешь?

   Доктор вздрогнул.

   - Об этом кричат на улице! Я слышал из столовой голоса толпы.

   - Одно слово, - сказал адвокат. - Керью был моим клиентом, но ты также мой клиент, и я хочу знать, что мне делать? Надеюсь, ты не был безумен и не спрятал этого человека?

   - Утерсон,- воскликнул доктор,- клянусь Богом, что я никогда больше даже не взгляну на него! Честью ручаюсь тебе, что я покончил с ним на этом свете. Всему конец! И, право, ему не нужна моя помощь; ты не знаешь его достаточно хорошо; он в безопасности; попомни мои слова: никто не увидит его более.

   Адвокат угрюмо слушал. Лихорадочная речь Джекиля ему не нравилась.

   - Ты говоришь очень уверенно,- заметил Утерсон,- и надеюсь, ради тебя, что ты не ошибаешься, ведь если начнется следствие, могут упомянуть твое имя.

   - Я вполне спокоен за него,- ответил Джекиль,- я имею основания быть спокойным, но не могу сообщить их кому бы то ни было. Однако я хочу попросить у тебя одного совета... Я... я... получил письмо и не знаю, следует ли мне представить его в полицию. Мне хотелось бы передать это тебе, Утерсон, я уверен, что ты решишь умно, я так доверяю тебе.

   - Мне кажется, ты боишься, что это письмо поможет его арестовать? - спросил адвокат.

   - Нет,- сказал Джекиль,- я не могу сказать, чтобы судьба Хайда заботила меня. Я покончил с ним. Я думал о моей собственной репутации; это проклятое дело подвергает ее большой опасности.

   Утерсон помолчал в раздумье; его поразило себялюбие друга, но вместе с тем слова Джекиля и успокоили его.

   - Хорошо,- наконец заметил он,- покажи мне письмо.

   Письмо было написано странным, с наклоном в левую сторону, почерком. В довольно кратких выражениях Хайд просил своего благодетеля Джекиля, которому он так недостойно платил за его великодушие, не подвергать себя опасности, стараясь его спасти, так как сам он, Хайд, имеет возможность скрыться. Это письмо понравилось адвокату, оно проливало лучший свет на отношение его друга к Хайду, нежели он ожидал, и Утерсон осудил себя за свои прежние подозрения.

   - У тебя есть и конверт? - спросил он.

   - Я сжег его,- ответил Джекиль,- раньше чем узнал, в чем дело. Но на конверте не было почтового штемпеля, письмо принесли лично.

   - Следует ли мне держать его пока у себя, не предавая огласке? - спросил Утерсон.

   - Я хочу, чтобы ты думал за меня,- последовал ответ.- Я потерял веру в себя.

   - Хорошо, я подумаю,- заметил адвокат.- Теперь еще один вопрос; не правда ли, Хайд подсказал тебе выражения твоего завещания в том месте, где говорится о твоем исчезновении?

   Доктор был близок к обмороку. Он сжал губы и утвердительно кивнул головой.

   - Я так и знал,- сказал Утерсон.- Он намеревается тебя убить. Ты еще счастливо отделался.

   - И кроме того,- заметил доктор торжественным тоном,- я получил хороший урок... О, Боже, Утерсон, какой я получил урок! - И он на мгновение закрыл лицо руками.

   Уходя, адвокат остановился потолковать с Пулем.

   - Кстати,- сказал он,- сегодня вашему господину передали письмо; скажите, кто принес его?

   Но Пуль ответил, что пришла только почта, да и она доставила одни циркуляры.

   Это известие оживило все опасения в уме Утерсона. Ясно было, что письмо подали через дверь с глухой улицы, может быть также, его написали в кабинете?.. В таком случае к нему следовало отнестись гораздо осторожнее. Продавцы газет расхаживали по тротуарам и сипло кричали: "Экстренное сообщение! Ужасное убийство члена парламента!" Такова была надгробная речь над одним из друзей и клиентов Утерсона, и адвокат невольно боялся, чтобы добрая слава другого не погибла в потоке скандала. Утерсону предстояло принять щекотливое решение, и хотя вообще он любил полагаться только на себя, но в эту минуту жаждал доброго совета. Прямо обратиться к кому-нибудь ему казалось немыслимым, но он надеялся, что ему удастся окольным путем выманить несколько толковых замечаний.

   Вскоре Утерсон уже сидел по одну сторону своего камина, а мистер Гест, его клерк, по другую; между ними на надлежащем расстоянии от огня стояла бутылка из-под старого вина, долго скрывавшаяся в подвале дома. Туман все еще плавал над потемневшим городом, фонари мерцали, как карбункулы; под пеленой опустившихся облаков вдоль больших артерий города по-прежнему катилась жизнь и гудела, точно сильный ветер. Комната же, освещенная пламенем камина, дышала приветливостью. В бутылке давным-давно исчезли остатки вина; красный отблеск горячего осеннего вечера, лежавший на склонах холмов, готов был прорваться через мглу и рассеять лондонский туман. Адвокат растаял, сам не заметив того. Ни от кого на свете у него не было меньше тайн, нежели от Геста; нередко, намереваясь скрыть что-нибудь от своего клерка, Утерсон не мог сдержать этого намерения. Гест часто бывал по делу у доктора Джекиля и вряд ли не слыхивал о близости Хайда к доктору. Он мог сделать из этого выводы. Не лучше ли было показать ему письмо и тем рассеять таинственность? Вдобавок Гест был отличным знатоком почерков, а следовательно, нашел бы естественным и вполне понятным, что ему показывают записку злодея; главное же, прочитав странный документ, клерк, человек очень неглупый, почтя наверное сделал бы какое-либо замечание, а на этом замечании Утерсон мог бы основать свои дальнейшие поступки. И вот адвокат произнес:

   - Грустная эта история с сэром Денверсом.

   - Да, сэр, действительно, преступление взволновало все общество,- ответил Гест.- Этот человек, верно, сумасшедший.

   - Мне хотелось бы слышать ваше мнение о его почерке,- продолжал Утерсон.- У меня есть его записка, но пусть это останется между нами, потому что я не знаю еще, что мне с ней делать. Во всяком случае, все это неприятная история! Вот она; вы любите подобные вещи: автограф убийцы.

   Глаза Геста загорелись, он со страстным любопытством вглядывался в записку.

   - Нет, сэр,- сказал он,- это писал не сумасшедший, но почерк странный.

   - Еще страннее тот, кто писал записку,- прибавил адвокат.

   Как раз в эту минуту вошел слуга с конвертом в руках.

   - От доктора Джекиля, сэр? - спросил клерк.- Мне показалось, что это его почерк. Что-нибудь секретное, мистер Утерсон?

   - Нет, только приглашение на обед. А разве вы хотите посмотреть?

   - Прошу записку на одну минуту. Благодарю вас, сэр.- И клерк положил два листка рядом и долго сравнивал их.- Благодарю вас, сэр,- сказал он наконец, отдавая адвокату обе записки.- Это очень интересный автограф.

   Наступило молчание; Утерсон боролся с собой.

   - Почему вы их сравнивали, Гест? - внезапно спросил он.

   - Видите ли, сэр,- ответил клерк,- между почерками странное сходство; во многих отношениях они совершенно тождественны. Различие только в наклоне.

   - Очень странно,- заметил Утерсон.

   - Да, правда, очень странно.

   - Знаете, лучше не говорить об этой записке,- сказал адвокат.

   - Понимаю,- ответил клерк.

   Едва Утерсон остался один, как спрятал записку в несгораемый шкаф, в котором она и осталась.

   "Как,- подумал он,- Генри Джекиль подделывает письма для убийцы!"

   И кровь застыла у него в жилах.

  

   Время шло. В награду за указание места жительства убийцы предлагалось несколько тысяч фунтов, потому что на смерть сэра Денверса смотрели, как на оскорбление, нанесенное всему обществу. Однако полиция потеряла Хайда из виду, он исчез, точно никогда и не существовал. Открылись многие факты из его прошлого, и все не говорившие в его пользу. Стали ходить слухи о жестокости этого бесчувственного и вспыльчивого человека, о его низкой жизни, странных знакомых, о ненависти, которую он возбуждал к себе, но где он находился теперь, никто не упомянул ни одним словом. С того дня, когда Хайд ушел из своего дома в Сохо, он положительно пропал, и Утерсон стал успокаиваться. По его мнению, смерть Денверса с избытком вознаграждалась исчезновением Хайда. С тех пор, как доктор Джекиль освободился от дурного влияния, для него началась новая жизнь. Он вышел из добровольного заключения, стал видеться с друзьями, часто бывать у них и принимать их у себя. Он уже давно был известен своей благотворительностью, теперь же начал выказывать усердную набожность. Он много занимался, постоянно бывал на воздухе, помогал бедным. Его лицо сделалось открытым и просветлело, точно под влиянием внутреннего сознания собственных заслуг. Более двух месяцев доктор прожил спокойно.

   Восьмого января Утерсон обедал у Джекиля вместе с немногими друзьями, в числе которых был и Ленайон. Хозяин дома посматривал то на адвоката, то на доктора, как в былые дни, когда три друга не разлучались. Двенадцатого и четырнадцатого адвокат заходил к Джекилю, но оба раза его не приняли. Пуль говорил: "Доктор не выходит никуда и никого не может видеть". Пятнадцатого Утерсон сделал ту же попытку, и опять безуспешно. За эти два месяца он привык почти ежедневно видеться с другом, и возвращение Джекиля к затворнической жизни сильно огорчило его. В пятый вечер он пригласил к себе обедать Геста, на шестой отправился к Ленайону.

   Тут, по крайней мере, его приняли, но когда он вошел в комнату, перемена в наружности доктора страшно поразила его. На лице Ленайона читался смертный приговор. Его розовая, свежая кожа страшно побледнела, он похудел, полысел, постарел. Однако эти признаки быстрого физического упадка меньше привлекли внимание адвоката, нежели выражение его взгляда и манеры, в которых сквозил тайный ужас. Трудно было думать, чтобы доктор боялся смерти, между тем Утерсон склонялся именно к этому предположению. "Да,- думал он,- он доктор, он знает истину, знает, что его дни сочтены, и не в состоянии выносить мысли о конце". Однако когда Утерсон сказал Ленайону о том, что он очень изменился, доктор без страха объявил, что он человек, приговоренный к смерти.

   - Я перенес ужасное потрясение,- сказал он,- и никогда не поправлюсь. Моя смерть - вопрос нескольких недель. Что же, моя жизнь была приятна, она нравилась мне, да, нравилась. Иногда я думаю, что если бы мы знали все, мы умирали бы охотнее.

   - Джекиль тоже болен,- заметил Утерсон.- Ты видел его?

   Лицо Ленайона внезапно изменилось, и он протянул другу дрожащую руку.

   - Я не желаю ни видеть доктора Джекиля, ни слышать о нем,- сказал он громким, трепетным голосом.- Я порвал всякую связь с этим человеком и прошу тебя не упоминать более о том, кого считаю мертвым.

   - Эге!..- произнес Утерсон, и после продолжительного молчания заметил: - Мы трое - старые друзья, Ленайон, и новых у нас не будет. Не могу ли я чем-нибудь помочь?

   - Ничем,- возразил Ленайон,- спроси у него сам.

   - Он меня не принимает,- сказал адвокат.

   - Не удивляюсь,- был ответ.- Когда-нибудь после моей смерти ты узнаешь все, я же говорить не могу. Между тем, если ты в состоянии посидеть со мной и потолковать о чем-нибудь другом, Бога ради, останься у меня, если же ты не можешь отделаться от этой проклятой темы, пожалуйста, уходи, она для меня невыносима.

   Придя домой, Утерсон сел к столу и написал Джекилю письмо. Он жаловался в нем на то, что его не принимают в доме друга, и просил доктора разъяснить причину его прискорбного разрыва с Ленайоном. На следующий день Утерсон получил от Джекиля длинный ответ, местами написанный в очень трогательных выражениях, местами таинственный и туманный. По словам Джекиля, разрыв с Ленайоном был непоправим.

  

   "Я не порицаю нашего старого друга,- писал Джекиль,- но разделяю его мнение, что нам с ним лучше не видеться. Вообще я намереваюсь вести очень уединенную жизнь. Не удивляйся и не сомневайся в моей дружбе к тебе при виде того, что моя дверь будет часто закрыта даже для тебя. Предоставь мне идти моим мрачным путем. Я навлек на себя наказание и опасность, но какие, не могу сказать. Если я великий грешник, то и великий страдалец. Я даже не воображал, что на земле может быть столько ужасов, столько отнимающих всякое мужество страданий! Ты в силах сделать для меня только одну вещь, Утерсон, только одним путем облегчить мою судьбу, а именно: уважай мою тайну".

  

   Утерсон был поражен. Мрачное влияние Хайда исчезло; доктор вернулся к прежним занятиям, к прежним друзьям и еще неделю тому назад существование, казалось, сулило ему счастье и почести; теперь же дружба, душевный мир, все, чем жизнь красна, внезапно рушилось для него. Такая большая и ничем не подготовленная перемена походила на сумасшествие, но, основываясь на словах и манерах Ленайона, Утерсон решил, что тайна была глубже.

   Через неделю Ленайон слег в постель, а менее чем через две умер. Утерсон с грустью в душе присутствовал на похоронах друга; вечером того же дня он заперся в своем кабинете и, сидя при одной свече, вынул конверт, надписанный почерком и запечатанный печатью Ленайоиа.

   стояло на пакете, и адвокат боялся распечатать его. Он думал: "Сегодня я похоронил одного друга. Что, если ценой этого будет другой?" Наконец он победил страх, как недостойное чувство, и сломал печать. В конверте был другой пакет, тоже запечатанный и с надписью:

   Утерсон не поверил своим глазам. Точно так же, как в безумном завещании, которое он уже давно отдал его автору, здесь опять в связи с именем Генри Джекиля говорилось об исчезновении! Но в завещании эту идею подсказало мрачное влияние негодяя Хайда; здесь же о ней говорилось слишком определенным, ясным, ужасным образом. Что хотел сказать этим Ленайон? В уме душеприказчика покойного родилось невыносимое любопытство; ему захотелось, не обращая внимания на запрет, исчерпать все эти тайны до дна, но профессиональная честность и верность покойному другу оказались сильнее любопытства, и конверт был спрятан в дальний угол несгораемого шкафа.

   Но одно дело не поддаться любопытству, а другое победить его; можно сомневаться, чтобы с этого дня Утерсон с прежним жаром жаждал общества своего оставшегося в живых друга. Он с любовью думал о нем, но его мысли были тревожны и полны опасений. Правда, Утерсон несколько раз заходил к Джекилю, но всегда чувствовал почти облегчение, когда его не принимали; может быть, ему бывало легче говорить с Пулем, стоя у порога, среди живых звуков, нежели входить в дом добровольного рабства и разговаривать с непонятным, добровольным узником. Пуль не мог сообщить адвокату никаких приятных вестей.

   Доктор еще чаще прежнего запирался в своем кабинете близ лаборатории и даже иногда ночевал в нем. Он был не в духе; он стал молчалив, он ничего не читал и, казалось, таил что-то на уме. Утерсон вскоре так привык к неизменному характеру сведений, получаемых от Пуля, что мало-помалу стал приходить к доктору все реже и реже.

  

   Однажды в воскресенье Утерсон по обыкновению гулял с Энфильдом, и они случайно зашли в глухую торговую улицу. Против двери оба остановились, чтобы посмотреть на нее.

   - Ну,- сказал Энфильд,- наконец-то эта история окончилась. Мы никогда больше не услышим о Хайде.

   - Надеюсь,- сказал Утерсон.- Не помню, говорил ли я вам, что я видел его раз и почувствовал к нему такое же отвращение, какое испытали и вы.

   - Да, одно шло об руку с другим,- заметил Энфильд.- Кстати, каким ослом вы, вероятно, сочли меня за то, что я не знал, что таинственная дверь ведет в дом Джекиля! А ведь отчасти вы сами виноваты, что я узнал это.

   - Итак, вы узнали, куда она ведет,- сказал Утерсон,- значит, мы можем пройти во двор и заглянуть в окно. Говоря правду, я беспокоюсь о бедном Джекиле, и мне кажется, что если его друг хотя бы только снаружи подойдет к его дому, это принесет ему пользу.

   В прохладном воздухе двора чувствовалась некоторая сырость, и над ним раскинулся преждевременный сумрак, хотя в вышине над головой еще сияло светлое небо, залитое лучами заката. Среднее из трех окон было полуотворено, и подле него сидел Джекиль. С печальным лицом, с видом грустного узника дышал он свежим воздухом. Утерсон заметил его и крикнул:

   - Джекиль, ты? Надеюсь, тебе лучше?

   - Мне очень плохо,- возразил доктор,- очень плохо. Слава Богу, я недолго протяну.

   - Ты слишком много сидишь в комнате,- сказал адвокат.- Тебе следовало бы выходить, возбуждая кровообращение, как делаем мы, я и мистер Энфильд... Позвольте вас познакомить - мой кузен мистер Энфильд,- доктор Джекиль... Ну, возьми шляпу и пойдем с нами.

   - Ты очень добр,- со вздохом заметил Джекиль.- Мне было бы приятно пройтись с вами, но нет, нет, нет... это совершенно невозможно. Я не смею... Однако я так рад видеть тебя, Утерсон, так рад. Я попросил бы тебя и мистера Энфильда зайти ко мне, да только эта комната не годится для приема гостей.

   - Почему бы,- добродушно предложил адвокат,- нам не постоять под окном и не поговорить с тобой?

   - Я только что хотел просить об этом,- с улыбкой ответил доктор.

   Но едва он произнес последние слова, как улыбка исчезла с его лица и заменилась выражением такого ужаса и отчаяния, что кровь застыла в жилах Утерсона и его родственника. Исказившееся лицо Джекиля пробыло перед ним только секунду, потому что окно сейчас же захлопнулось, но и один взгляд на несчастного глубоко поразил их. Молча прошли они через двор и только войдя в соседний переулок, где даже в воскресенье шумела жизнь, мистер Утерсон наконец взглянул на своего спутника. Они оба были бледны; в глазах того и другого светился одинаковый страх.

   - Боже, помилуй нас, Боже, помилуй нас!..- пробормотал Утерсон.

   Энфильд только задумчиво и серьезно кивнул головой и молчаливо пошел дальше.

  

   Как-то раз, когда Утерсон после обеда сидел у камина, к нему пришел Пуль.

   - Что случилось, Пуль? - вскрикнул адвокат и, взглянув на слугу, повторил: - что с вами? Не болен ли доктор?

   - Мистер Утерсон, - сказал слуга, - дело плохо.

   - Сядьте, и вот вам стакан вина,- проговорил адвокат,- скажите мне спокойно, в чем дело.

   - Вы знаете жизнь доктора, сэр,- ответил дворецкий,- и знаете также, как он запирается в своем доме. Ну-с, он опять затворился в кабинете, и это мне очень не нравится, сэр... право, хоть убейте меня, не нравится; мистер Утерсон, сэр, я боюсь...

   - Милейший Пуль,- заметил адвокат,- прошу вас, говорите яснее. Чего вы боитесь?

   - Целую неделю я боялся,- угрюмо продолжал Пуль, не обращая внимания на вопрос Утерсона,- и больше не могу выносить страха.

   Наружность слуги дополняла его слова; его манеры страшно изменились к худшему. С тех пор, как Пуль сказал о своем ужасе, он ни разу не взглянул в лицо Утерсону, сидел, поставив нетронутым стакан вина на колено и не отрывая глаз от пола.

   - Больше я не могу этого выносить,- повторил слуга.

   - Ну,- заметил адвокат,- я вижу, Пуль, что у вас есть какие-то действительные причины бояться. Я вижу, что в доме доктора что-то очень неладно. Постарайтесь же объяснить мне, что происходит.

   - Мне кажется, что совершается гнусное дело,- громко произнес Пуль.

   - Гнусное дело! - вскрикнул адвокат, сильно испуганный и вследствие этого склонный к раздражению.- Какое именно? Что вы хотите сказать?

   - Не осмеливаюсь, сэр,- был ответ.- Но не согласитесь ли вы пойти со мной и взглянуть сами?

   Вместо ответа Утерсон поднялся с места, взял шляпу и накинул плащ. С удивлением он заметил успокоение, выразившееся на лице дворецкого; также удивило его и то обстоятельство, что стакан, который слуга поставил обратно на стол, был полон.

   Стоял резкий, холодный августовский вечер, бледный месяц опрокинулся, точно ветер уронил его. По небу проносились легкие, прозрачные, оборванные облака. Ветер так сильно дул, что мешал говорить; к лицу приливала кровь. Можно было подумать, что дыхание воздуха смело всех прохожих с улиц, казавшихся Утерсону особенно безлюдными: ему чудилось, что он еще никогда не видал этой части Лондона такой пустынной. Между тем именно в этот вечер адвокат жаждал встречи, соприкосновения с себе подобными; еще ни разу в жизни не испытывал он такого острого гнета одиночества, потому что в его уме против воли зародилось тяжелое предчувствие несчастия. Когда Пуль и адвокат вышли на маленькую площадь, на них налетел порыв ветра, несший клубы пыли; чахлые деревья сада перегибались через ограду. Пуль, все время шедший шага на два впереди, теперь перешел на горбыль мостовой и, несмотря на холодную погоду, снял шляпу и отер лоб красным носовым платком. Не скорая ходьба разгорячила его; по-видимому, он вытирал пот, покрывший его лоб вследствие какого-то подавляющего страха, так как его лицо было бледно, а голос, когда он заговорил, сипел и прерывался.

   - Ну, сэр,- сказал слуга,- вот мы и пришли, дай Бог, чтобы не оказалось никакой беды.

   - Аминь, Пуль,- произнес адвокат.

   Слуга постучался очень осторожно. Дверь открыли, не снимая цепи, и голос изнутри спросил:

   - Это вы, Пуль?

   - Да,- проговорил Пуль,- откройте дверь.

   Когда они вошли в приемную, эта комната оказалась ярко освещенной: в камине горел огонь, и перед ним собрались все слуги Джекиля, мужчины и женщины, скучившись, как стадо овец. При виде Утерсона горничная истерически захныкала, а кухарка, вскрикнув: "Слава Богу, это мистер Утерсон", бросилась к нему, точно желая его обнять.

   - Что это вы все здесь? - сердито заметил адвокат.- Это не дело, это неприлично; ваш хозяин был бы очень недоволен.

   - Они все боятся,- заметил Пуль.

   Наступило мертвое молчание, никто не говорил, только горничная плакала во весь голос.

   - Да замолчите же! - крикнул ей Пуль с бешенством, говорившим, что и его нервы сильно расшатались.

   Когда девушка так внезапно зарыдала, все остальные слуги вздрогнули и обернулись к внутренней двери с выражением боязливого ожидания.

   - Теперь,- продолжал дворецкий, обращаясь к своему помощнику,- дайте мне свечу, и мы сразу закончим дело.- Затем он попросил Утерсона пойти с ним и направился к саду.- Сэр,- сказал он,- идите как можно тише. Я желаю, чтобы вы слышали, но не хочу, чтобы вас слышали. И смотрите, сэр, если бы он позвал вас к себе, не ходите.

   Неожиданный конец речи так подействовал на нервы Утерсона, что он едва не потерял самообладания, но, собрав все свое мужество, прошел за дворецким в здание лаборатории, миновал анатомический театр с его хламом, опилками и остановился перед лестницей. Пуль жестом попросил Утерсона слушать, сам же поставил свечу и с большим видимым усилием над собой поднялся по ступеням и не вполне уверенной рукой постучал в дверь кабинета.

   - Сэр, мистер Утерсон желает вас видеть,- сказал он и в то же время жестом предложил адвокату хорошенько слушать.

   Изнутри послышался жалобный голос, произнесший:

   - Скажите ему, что я не могу никого видеть.

   - Слушаюсь, сэр,- произнес Пуль с каким-то торжеством и, подняв свечу, повел Утерсона назад через двор в большую кухню, в которой горел яркий огонь, а искры так и сыпались на пол.- Сэр,- сказал он, глядя адвокату прямо в лицо,- был ли это голос моего господина.

   - Он очень изменился,- ответил Утерсон, сильно бледнея, но не опуская глаз.

   - Изменился? - переспросил дворецкий.- Мне кажется, что я не мог бы, прослужив двадцать лет в доме доктора, не узнать его голос! Нет, сэр, голос моего господина замолк неделю тому назад, когда мы слышали, как он в последний раз громко вскрикнул, призывая имя Бога. И кто в кабинете вместо него, и почему он остается в доме доктора, дело непонятное, взывающее к небесам.

   - Вы говорите странные вещи, Пуль, дикие вещи,- заметил Утерсон, покусывая палец.- Предположим, вы правы, предположим, что доктор Джекиль... ну да... убит, что же может заставить его убийцу жить в этом доме? Ведь это же нелепо!

   - Вас трудно убедить, мистер Утерсон, однако слушайте,- заметил Пуль.- Всю эту неделю он... оно... словом, то, что находится в этой комнате, день и ночь требовало одного лекарства и все не находило того, что ему было нужно. Иногда он - то есть мой господин - писал приказания на куске бумажки и клал их на лестницу. Всю эту неделю мы только и видели, что исписанные листки да запертую дверь; кушанья ставились сюда и съедались, когда никто не смотрел. Ну, сэр, каждый день и даже по два, по три раза в день я получал приказания, и мне приходилось бегать по всем лучшим аптекарским складам города. Едва я приносил лекарство, как получал записку, говорившую, чтобы я вернул порошок назад, так как он не чист, и новое приказание идти в другой аптекарский склад. Лекарство необходимо, а зачем - неизвестно, сэр.

   - У вас не сохранилось этих записок? - спросил Утерсон.

   Пуль пощупал карман и вынул из него смятую записку; адвокат нагнулся к свече и внимательно рассмотрел ее. В ней говорилось: "Доктор Джекиль свидетельствует свое почтение господам Мау. Он заявляет им, что последний присланный ими порошок не чист и совершенно неприменим для его цели. В 18... году доктор Джекиль купил большое количество этого медикамента у господ Мау. Теперь он просит их тщательно поискать соль прежнего качества, и если их поиски увенчаются успехом, немедленно доставить ему это вещество. Расход не играет роли. Важность упомянутой соли для доктора Джекиля очень велика!" До этого места письмо было написано довольно гладко, но здесь виднелось чернильное пятно, как бы от брызг расщепившегося пера, и волнение писавшего прорвалось наружу в словах: "Ради Бога, найдите мне хоть немножко старого порошка!".

   - Странная записка,- сказал Утерсон и прибавил довольно резко: - почему у вас в руках незапечатанный листок?

   - Приказчик у Мау раздражительный человек, сэр; он бросил в меня бумажку, точно ком грязи,- заметил Пуль.

   - Это, несомненно, почерк доктора? - спросил адвокат.

   - Да, мне показалось,- хмуро ответил слуга и переменившимся тоном прибавил: - да что говорить о почерке! Я видел его.

   - Видели его? - повторил Утерсон.- Как?

   - Вот как,- начал Пуль.- Я нечаянно вошел в зал из сада. По-видимому, он вышел из кабинета за своим лекарством, потому что дверь была открыта, и он разбирал что-то в дальнем конце комнаты. Когда я вошел в зал, он взглянул на меня, вскрикнул и бросился по лестнице в кабинет. Я видел его только одно мгновение, но волосы поднялись у меня дыбом. Сэр, если это был доктор, зачем он надел маску на лицо? Если это был доктор, зачем он запищал, как крыса, и побежал от меня? Я достаточно долго служил ему, и потом...- Дворецкий замолчал и провел по лицу рукой.

   - Все это очень странно,- заметил Утерсон,- но мне кажется, я начинаю видеть просвет. Пуль, ваш господин страдает болезнью, которая мучает и обезображивает больного; вот причина изменения его голоса, вот причина маски и уединения, вот причина страстного желания купить вещество, благодаря которому бедняк надеется излечиться. Дай Бог, чтобы он не обманулся! Вот мое объяснение; оно грустно, Пуль, и страшно, но просто и избавляет нас от сверхъестественного ужаса.

   - Сэр,- сказал дворецкий, снова смертельно побледнев,- это был не доктор. Мой господин,- тут он оглянулся и продолжал шепотом,- мой господин высокий, хорошо сложенный человек, а этот больше походил на карлика.- Утерсон пытался возражать.- О, сэр,- воскликнул Пуль,- неужели вы думаете, что, прослужив двадцать лет в доме доктора, я не знаю его? Неужели вы думаете, что я не знаю, до какого места кабинетной двери достигает его голова, когда я каждое утро видел его в этой двери? Нет, сэр, фигура в маске - не доктор Джекиль. Бог знает, что это было, только не доктор Джекиль! И я убежден, что здесь совершилось убийство!

   - Пуль,- заметил адвокат,- раз вы это говорите, я обязан проверить ваши подозрения. Хотя я хотел бы щадить чувства вашего господина, хотя я поражен запиской, которая, по-видимому, доказывает, что он еще жив, я считаю своим долгом силой войти в эту дверь.

   - Ах, вот это хорошо! - воскликнул Пуль.

   - Теперь второй вопрос,- проговорил адвокат,- кто сделает это?

   - Конечно, вы и я, сэр,- последовал бесстрашный ответ.

   - Прекрасно сказано,- заметил адвокат,- и что бы ни случилось, я считаю своей обязанностью посмотреть, правы ли вы.

   - В зале есть топор,- продолжал Пуль,- а вы можете взять кухонную кочергу.

   Адвокат поднял это грубое, но увесистое оружие и покачал им.

   - Знаете ли вы, Пуль,- сказал он,- что мы с вами подвергаемся некоторой опасности?

   - Действительно, cap,- заметил дворецкий.

   - Ну, значит, нам следует быть откровенными,- сказал Утерсон,- мы оба думаем больше, чем говорим. Объяснимся же. Вы узнали замаскированного?..

   - Ну, сэр, он бежал так скоро и так вертелся, что я не могу поклясться, что узнал его,- был ответ,- но если вы спрашиваете, был ли это мистер Хайд, я скажу вам, что полагаю, что это был он. Видите ли, замаскированный человек показался мне того же роста, как Хайд, и он побежал его легкой походкой. Потом, кто же другой мог войти в дом через дверь лаборатории? Вы ведь не забыли, сэр, что в день убийства мистера Керью ключ по-прежнему был у него? Но это еще не все, я не знаю, мистер Утерсон, видели ли вы когда-нибудь этого Хайда?

   - Да,- сказал адвокат,- как-то раз я говорил с ним.

   - Значит, вы знаете, как и все мы, что в этом господине есть что-то странное, что-то поражающее каждого. Я не могу хорошенько объяснить этого впечатления, но мне кажется, что при виде его человек чувствует, как в его мозг проникает тонкая холодная струя.

   - Действительно, я сам испытал нечто подобное,- заметил Утерсон.

   - Именно так, сэр,- подтвердил Пуль,- так вот, когда этот замаскированный человек бросился в кабинет, как обезьяна, я почувствовал, что по моей спине пробежал ледяной холод. Я знаю, мистер Утерсон, что это не доказательство, я слишком много читал; но у каждого есть чутье и, клянусь вам Библией, что это был мистер Хайд.

   - Да, да,- сказал адвокат,- я боюсь того же... Да, я верю вам, мне кажется, что бедный Гарри убит, а его убийца (Бог весть с какой целью) живет в доме своей жертвы. Ну, так будем же мстителями. Позовите Бредшау.

   На зов пришел лакей; он был бледен и взволнован.

   - Соберитесь с духом, Бредшау,- сказал адвокат.- Я знаю, ожидание жестоко расстроило вас всех; но мы хотим теперь положить ему конец. Пуль и я решили силой войти в кабинет. Если все хорошо, я принимаю на себя ответственность за наше вторжение; мои плечи достаточно широки, они вынесут недовольство друга. Если же что-нибудь не в порядке, если какой-нибудь злодей, забравшийся в дом, вздумает спастись через заднюю дверь, нужно будет его остановить. Позовите с собой грума, пройдите за угол и, взяв две хорошие палки, встаньте у двери, которая выходит на глухую улицу. Мы даем вам десять минут на приготовление.

   Когда Бредшау ушел, адвокат взглянул на часы.

   - Теперь,- сказал он,- пойдемте, Пуль,- и, взяв кочергу, двинулся к флигелю.

   Облако закрыло месяц, и на дворе было совсем темно. Ветер, порывами налетавший в этот колодец между зданиями, колыхал пламя свечи; наконец они вошли в лабораторию и стали молчаливо ждать. За стенами глухо гудел Лондон, но тут, вблизи, тишина прерывалась только звуком шагов человека, ходившего взад и вперед по кабинету.

   - И так целый день, сэр,- шепнул Пуль,- и даже большую часть ночи! Только когда из склада приносят новый запас соли, шаги прекращаются. О, да, нечистая совесть прогоняет сон и покой. О, сэр, каждый из этих шагов говорит о подло пролитой крови! Но прислушайтесь повнимательнее, со всем усердием, мистер Утерсон, и скажите мне, неужели это походка доктора?

   Раздавались легкие, странные шаги, как бы слегка колебавшиеся, хотя ходивший двигался очень медленно; действительно, они не напоминали тяжелой походки Генри Джекиля, от которой, бывало, дрожал пол. Утерсон вздохнул.

   - А больше ничего не слышится? - спросил он.

   Пуль кивнул головой.

   - Раз,- сказал он,- раз там плакали.

   - Плакали? Как так? - сказал адвокат, почувствовав смертельный холод ужаса.

   - Кто-то плакал в кабинете, плакал как женщина или как погибшая душа,- ответил дворецкий,- и мне было так тяжело, что я чуть-чуть было сам не зарыдал.

   Назначенные десять минут подошли к концу. Пуль вынул топор из-под груды соломы и поставил свечу на ближайший стол. Пуль и Утерсон, задыхаясь, подошли к двери, из-за которой по-прежнему слышались шаги, то удалявшиеся, то подходившие ближе и странно звучавшие в ночной тишине.

   - Джекиль,- громко крикнул Утерсон,- мне хочется тебя видеть! - Он подождал несколько секунд, но ответа не последовало.- Предупреждаю тебя, у нас появились различные подозрения; я должен тебя увидеть и увижу, если не с твоего согласия, то силой!

   - Утерсон,- ответил голос,- молю пощады во имя Бога!

   - А, это голос не Джекиля, а Хайда! - вскрикнул адвокат.- Ломайте дверь, Пуль!

   Пуль взмахнул топором. Все здание содрогнулось от удара, а красная дверь подпрыгнула на петлях и на замке. Из кабинета раздался вопль животного ужаса. Топор работал, доски двери расщеплялись, а дверная рама вздрагивала. Четыре раза ударил топор, но дерево было крепко, а петли сделаны в отличной мастерской. Только после пятого удара замок с шумом сломался, и изуродованная дверь упала на ковер кабинета.

   Утерсон и Пуль, сами испуганные поднятым ими шумом и внезапно наступившей тишиной, немного отступили и смотрели в открывшуюся комнату. Перед ними был кабинет, освещенный мягким светом лапмы; в камине пылал и потрескивал уголь; котелок с водой пел свою однообразную песенку; несколько ящиков стола остались незадвинутыми; на столе лежали аккуратно сложенные бумаги; близ огня виднелись принадлежности для чая; словом, каждый сказал бы, что этот кабинет - самая мирная комната во всем Лондоне, и не будь в ней нескольких шкафов, полных химическими принадлежностями, самая обыкновенная.

   Посреди кабинета ничком лежало тело человека, сведенное судорогой, и еще вздрагивало. Утерсон и Пуль подошли к нему на цыпочках, перевернули на спину и увидели лицо Эдуарда Хайда. Он был одет в слишком широкое платье доктора; мускулы его лица еще вздрагивали, но жизнь уже покинула его. Раздавленный пузырек в руке мертвого и сильный запах, стоявший в воздухе, сказали Утерсону, что перед ним тело самоубийцы.

   - Мы пришли слишком поздно,- мрачно заметил адвокат,- не в наших силах осудить или помиловать его. Хайд убил себя, и нам остается только найти тело вашего господина.

   Большую часть старого здания наполняли анатомический театр и кабинет. Почти весь нижний этаж был занят театром, а верхний кабинетом. Коридор соединял зал лаборатории с дверью, выходившей на глухую улицу, кабинет же сообщался с коридором посредством второй лестницы. Кроме того, в мрачном строении было несколько темных чуланов и большой подвал. Утерсон и Пуль внимательно осмотрели все закоулки. В чуланы даже не стоило входить, потому что все они были пусты, а по тому количеству пыли, которая сыпалась с их дверей, было ясно, что они давно не отпирались. Подвал был завален старым хламом, вероятно, оставшимся со времени предшественника Джекиля, хирурга. Едва Пуль и Утерсон отворили дверь в него, как поняли, что искать тут нечего; перед ними упала паутина, которая, очевидно, в течение многих лет занавешивала вход в погреб. Нигде не виднелось ни малейших следов живого или мертвого Генри Джекиля.

   Пуль топал ногами по плитам коридора.

   - Вероятно, он похоронен здесь,- сказал наконец слуга, прислушиваясь к звуку своих шагов.

   - Может быть, он бежал,- заметил Утерсон и стал разглядывать дверь на улицу. Она была заперта, а на одной из плит лежал уже заржавленный ключ.- Вряд ли дверь отпиралась этим ключом,- заметил адвокат.

   - Этим ключом? - повторил Пуль.- Разве вы не видите, сэр, что он сломан? Его, по-видимому, топтали ногами.

   - Да,- продолжал Утерсон,- и в изломах тоже ржавчина.

   Оба пугливо переглянулись.

   - Я ничего не понимаю, Пуль,- заметил адвокат,- пойдемте назад в кабинет.

   Они молча поднялись на лестницу и, пугливо поглядывая на мертвое тело, стали внимательнее прежнего осматривать кабинет. На одном из столов виднелись следы химической работы, аккуратно отвешенные порции какой-то соли, лежавшие на стеклянных блюдечках, точно перед опытом, которого несчастному не дали окончить.

   - Вот эти порошки я приносил ему,- сказал Пуль. В эту минуту вода, кипевшая в котле, с шумом перелилась через край.

   Они подошли к камину; удобное кресло стояло близ огня; чайные принадлежности были готовы, даже сахар лежал в чашке. На полке стояло несколько книг, одна, раскрытая, лежала рядом с чайным прибором, и Утерсон с изумлением узнал в ней благочестивое сочинение, которое Джекиль так почитал: все поля томика были испещрены самыми богохульственными замечаниями, написанными его собственной рукой!

   Наконец, Утерсон и Пуль, осматривая комнату, подошли к большому трюмо и с невольным ужасом заглянули в него. Но оно было повернуто так, что в нем отражался только розовый отсвет солнца, игравший на крыше, пламя, сверкавшее тысячью искр в поверхности стеклянных шкафов, да бледные, испуганные лица Пуля и Утерсона.

   - Это зеркало видело странные вещи, сэр,- шепнул Пуль.

   - Но все, что происходило, не страннее его присутствия здесь,- тем же тоном ответил адвокат.- Что делал с ним Дж...- он прервал сам, вздрогнул и, поборов свою слабость, договорил: - Зачем оно было нужно Джекилю?

   - Да, странно,- подтвердил Пуль.

   Они подошли к рабочему столу доктора. Там между множеством бумаг лежал большой конверт, надписанный рукой Джекиля и адресованный на имя Утерсона. Адвокат распечатал пакет, из него выпало несколько бумаг. Первая оказалась завещанием, написанным в таких же эксцентрических выражениях, в которых был составлен и тот документ, который Утерсон вернул доктору несколько месяцев тому назад. Оно тоже говорило о воле Джекиля в случае его смерти или и