Станюкович Константин Михайлович - Смотр

  

  

  

  

  

   За несколько лет до Крымской войны на севастопольском рейде, словно замлевшем в мертвом штиле, стояла щегольская эскадра парусного Черноморского флота.

   Палящая жара начинала спадать. Августовский день догорал.

   На полуюте флагманского трехдечного корабля "Султан Махмуд" под адмиральским флагом, повисшим на фор-брам-стеньге, маленький молодой сигнальщик Ткаченко не спускал подзорной трубы с Графской пристани, у которой дожидалась белая адмиральская гичка.

   Адмирал приказал ей быть к семи часам, и время приближалось.

   И как только на судах эскадры колокола пробили шесть склянок, в колоннаде пристани показался высокий, слегка сутуловатый, плотный адмирал Воротынцев, крепкий и необыкновенно моложавый для своих пятидесяти семи лет, которые он называл "средним возрастом".

   Он глядел молодцом в сюртуке с эполетами, с "Владимиром" на шее и Георгиевским крестом в петлице. Из-под черного шейного платка белели маленькие брыжи сорочки - "лиселя", как называли черноморские моряки, носившие их, отступая от формы, даже и в николаевские времена.

   Быстрой, легкой походкой, перескакивая через две ступеньки лестницы, с легкостью мичмана, адмирал спускался к гичке.

   Офицеры, встречавшиеся с адмиралом, кланялись, снимая фуражки. Снимал фуражку, отдавая поклоны, и адмирал. Матросам, останавливающимся с фуражками в руках, говорил:

   - Зря не торчи, матрос. Проходи!

   Сигнальщик с флагманского корабля увидал адмирала, со всех ног шарахнулся к вахтенному лейтенанту Адрианову и несколько взволнованно и громко воскликнул:

   - Адмирал, ваше благородие!

   - Где?

   - Идет к гичке, ваше благородие!

   - Доложи, как отвалит.

   - Есть, ваше благородие!..

   И через минуту крикнул:

   - Отваливают, ваше благородие!

   - Оповести капитана и офицеров.

   - Есть! - ответил сигнальщик и побежал с полуюта.

   Щеголяя своим сипловатым баском, лейтенант крикнул:

   - Фалрепные, караул и музыка наверх, адмирала встречать!

   Старый боцман Кряква засвистал и закончил команду руладой артистического сквернословия.

   Здоровые на подбор гребцы на гичке наваливались изо всех сил, откидываясь совсем назад, чтобы сильнее сделать гребки, и минут через десять гичка с разбега зашабашила и, удержанная крюком, остановилась как раз кормой к середине решетчатой доски трапа.

   - По чарке, молодцы! - отрывисто бросил адмирал, выскакивая из шлюпки.

   И, видимо, довольный своими гребцами, сдобрил свои слова кратким комплиментом в виде своеобычного морского приветствия.

   - Ради стараться, ваше превосходительство! - ответил загребной от имени всех красных, вспотевших и тяжело дышавших гребцов.

   Адмирал не поднялся, а взбежал с маху мимо фалрепных, по двое стоявших у фалрепов на поворотах коленчатого высокого парадного трапа, и у входа был встречен капитаном и вахтенным начальником. Офицеры стояли во фронте на шканцах. По другой стороне караул отдавал честь, держа ружья "на караул". Хор музыкантов играл любимый тогда во флоте венгерский марш в честь Кошута.

   И, словно бы избегая этих парадных встреч, отменить которые было неудобно, адмирал, раскланиваясь, торопливо скрылся под полуют, в свое просторное адмиральское помещение.

   В большой светлой каюте, служившей приемной и столовой, с проходившей посредине бизань-мачтой, с балконом вокруг кормы и убранной хорошо, но далеко без кричащей роскоши адмиральских кают на современных судах, адмирала встретил вестовой, носящий странную фамилию Суслика, пожилой, рябоватый и серьезный матрос, с медной серьгой в оттопыренном ухе, в матросской форменной рубахе и босой.

   Жил он безотлучно вестовым у Воротынцева лет пятнадцать. Но денег у Суслика не было, и он не пользовался своим положением адмиральского любимца вестового и пьянствовал на берегу с матросами, а с "баковыми аристократами" не водил компании.

   - Снасть с меня убрать и трубку, Суслик! - не говорил, а кричал адмирал по привычке моряков, командовавших на палубе.

   И он нетерпеливо расстегнул и сбросил сюртук, пойманный на лету вестовым, снял орден и размотал шейный черный платок.

   В минуту Суслик снял с больших ног адмирала сапоги, подал мягкие башмаки и старенький люстриновый "походный" сюртук с золотыми "кондриками" для эполет. И тотчас же принес длинный чубук с янтарем, подал адмиралу и приложил горящий фитиль к трубке.

   - Ловко... Отлично! - произнес адмирал сквозь белые, крепкие, все до одного зубы, закуривая трубку.

   Он почувствовал себя "дома" в каюте, без "снасти" удовлетворенно довольным и, развалившись с протянутыми ногами в большом плетеном кресле у стола, с наслаждением затягивался из трубки крепким и вкусным сухумским табаком по рублю за око , и по временам насмешливая улыбка светилась в его маленьких острых глазах.

   Вестовой хотел было уйти, как адмирал сказал:

   - Подожди, Суслик!

   - Есть! - ответил Суслик и притулился у двери в спальную.

   Адмирал молчал, покуривая трубку.

   - "А то гаванскую сигару, адмирал?" - вдруг проговорил он, стараясь изменить и смягчить свой резкий голос, несколько гнусавя и протягивая слова, словно передразнивал кого-то.

   Адмирал усмехнулся и уже продолжал своим голосом в добродушно-ироническом тоне:

   - И марсалы не подавали за обедом у его светлости князя Собакина... Да-с... Высокая государственная особа-с приехала в наш Севастополь... Первый аристократ-с... Разговор на дипломатии... Одна деликатность... Гляди, мол, моряки, какие вы грубые и необразованные... И все го-сотерны, го-лафиты... А шампанское после супа пошло... А после пирожного тут же рот полощи... Аглицкая мода... Плюй при публике, а громко сказать неприлично-с... Понял, Суслик?

   - Точно так, Максим Иваныч.

   - Таких не видал, Суслик?

   - Не доводилось, Максим Иваныч.

   - Завтра покажу. Его светлость и дочка его приедут посмотреть корабль, и мы дадим завтракать... Да чтобы ты был у меня в полном параде... Понял?

   - Есть!

   - Чтобы чистая рубаха... Побрейся и обуйся. Нельзя босому подавать важной даме. Скажут: грубая матрозня! - не без иронии вставил адмирал и прибавил: - Да смотри, идол, рукой не сморкайся...

   - Не оконфузю, Максим Иваныч! - уверенно и не без горделивости ответил Суслик.

   И в черноволосой, коротко остриженной его голове промелькнула мысль:

   "Ты-то не оконфузь своим языком!"

   - Ты у меня вестовщина с башкой! То-то черти играли в свайку на твоей чертовой роже.

   - Небось по своему матросскому рассудку могу обмозговать и марсалу завтра подам к столу, дарма что по-столичному не подают...

   Адмирал засмеялся.

   - Сметлив ты, Суслик, когда трезвый! - произнес он.

   - Я только отпущенный вами на берег занимаюсь вином... И редко! - угрюмо и сердито промолвил вестовой, хорошо зная, как основательно он "занимается" во время редких отлучек на берег и какие бывали с ним разделки от адмирала, когда он, случалось, очень "намарсаливался".

   - Ты, Суслик, не вороти рожи... Я к слову...

   - Так прикажете принести графин марсалы, Максим Иваныч?

   - Молодчина! Догадался, башка, попотчевать адмирала. Давай да попроси капитана.

   Вестовой принес графин марсалы и две большие рюмки, поставил на стол и пошел за капитаном.

   Адмирал налил рюмку, быстро выпил рюмки три и четвертую начал уже отхлебывать большими глотками, с удовольствием смакуя любимое им вино.

  

  

   Осторожно и вкрадчиво, словно кот, вошел в адмиральскую каюту капитан, пожилой, толстый, круглый и сытый брюнет с изрядным брюшком, выдающимся из-под застегнутого сюртука с штаб-офицерскими эполетами капитана первого ранга, с волосатыми пухлыми руками и густыми усами.

   Его смуглое, отливавшее резким густым румянцем, с крупным горбатым носом и с большими, умильными, выпуклыми черными глазами с поволокой лицо выдавало за типичного южанина.

   Несмотря на необыкновенно ласковое и даже слащавое выражение этого лица, в нем было что-то фальшивое. Капитана не терпели и прозвали на баке "живодером греком".

   Капитан, впрочем, называл себя русским и считал более удобным переделать свою греческую фамилию Дмитраки на Дмитрова и испросил об этом разрешение.

   - Что прикажете, ваше превосходительство? - спросил, приближаясь к адмиралу, капитан почтительно высоким мягким тенорком и впился в адмирала своими полными восторженной преданности "коварными маслинами", как называли его глаза мичманы. Но прежде капитан предусмотрительно взглянул на графин - много ли уровень марсалы понизился.

   - И что это вы, Христофор Константиныч, словно ученый кот, меня прельстить хотите... Я хоть и превосходительство, а Максим Иваныч. Кажется, знаете-с? - насмешливо и раздражительно выпалил адмирал. - Присядьте... Хотите марсалы? - прибавил он любезнее.

   По-видимому, капитан нисколько не обиделся насмешкой адмирала. Напротив, приятно улыбнулся, словно бы остроумие адмирала ему понравилось.

   "Лишняя лесть не мешает, как и лишняя ложка масла в каше", - подумал "грек", никогда не показывавший неудовольствия на начальство.

   И капитан, присаживаясь на стул, тем же льстивым тоном проговорил:

   - Премного благодарен, Максим Иваныч... А что назвал по титулу - извините-с, Максим Иваныч... По привычке-с... Прежний адмирал не любил, чтобы его называли по имени и отчеству...

   - А я не люблю, когда меня титулуют-с... И не благодарите-с. Хотите или нет-с марсалы?

   - Выпью-с рюмку, Максим Иваныч... Отличное вино...

   - Наливайте... Вино натуральное... - И, отхлебнув марсалы, прибавил: - Завтра у нас смотр, Христофор Константиныч.

   Капитан изумился.

   - Главный командир? - испуганно спросил он.

   - Эка вы, Христофор Константиныч! Приезжай главный командир в Севастополь, давно бы у вас дрожали поджилки... К нам приедет в одиннадцать часов князь Собакин... Катер послать с мичманом!

   - Его светлость?! - с каким-то сладострастием в голосе воскликнул облегченно капитан... - Почему его светлость пожелал осчастливить нас?

   - А так-с. Взял да осчастливил!.. Захотел посмотреть и с дочерью... Она пожелала... И насчет этого князь в некотором роде-с стеснился... После обеда... Обед ничего, только марсалы не подавали-с... Отвел меня к окну и тихонько спрашивает: "Только удобно ли дочери, адмирал?"

   - В каком это смысле, Максим Иваныч?

   - Не сообразили, Христофор Константиныч? А еще командир корабля!.. - насмешливо спросил адмирал.

   - Не могу сообразить, Максим Иваныч...

   - Поймете, как узнаете, что думает князь... А мне досадно, что этот брандахлыст, будь ты хоть разминистр и развельможа, боится везти замужнюю дочь на русский военный корабль. Аристократка, - скажите пожалуйста!.. Я спрашиваю, будто не догадываюсь: "Почему-с сомневается ваша светлость?" А он улыбается по-придворному - черт его знает как понять! - и наконец с самой утонченной любезностью прогнусавил: "Я слышал, милый адмирал, что на кораблях в ходу такой морской жаргон, что женщина сконфузится... Так не лучше ли не брать графиню?" Поняли, Христофор Константиныч?

   - Какое мнение у его светлости о флоте, Максим Иваныч! - с чувством прискорбия промолвил капитан.

   - Дурацкое мнение-с!.. - выкрикнул адмирал, обрывая капитана. - Екатерина небось не обиделась, когда адмирал Свиридов, рассказывая ей о победе, увлекся, стал "загибать" и, спохватившись, ахнул... Она была умная и ласково сказала: "Не стесняйтесь, адмирал. Я, говорит, морских терминов не понимаю!.." А ведь на смотру мы барыньке о сражениях рассказывать не будем... Да хоть бы услышала с бака "морской термин"... Эка беда!.. Не слыхала, что ли, на улице, будь и графиня!.. Ваш, Христофор Константиныч, князь, - почему-то назвал адмирал князя капитанским, - не очень-то умен... Ты посмотри, и увидишь, сконфузим ли мы даму, если захотим! И я дал слово, что не сконфузим. Поняли?..

   - Есть!

   - Чтобы завтра во время смотра ни одного "морского термина", Христофор Константиныч! - строго проговорил адмирал.

   - Слушаю-с...

   - Положим, на баке хоть топор повесь - так ругаются, особенно боцманы и унтер-офицеры... Но пусть хоть при даме воздержатся...

   - Не посмеют, Максим Иваныч, - с какой-то внушительною загадочностью по-прежнему ласково проговорил капитан.

   - И офицеры чтобы придержали языки... Ни одной команды не могут кончить без прибавлений... Так побольше, знаете ли, характера... На час, не больше...

   - Помилуйте-с, Максим Иваныч.

   - Что-с?

   - Да уже одно посещение таких высокопоставленных особ, как его светлость и ее сиятельство графиня, обрадует господ офицеров и заставит их быть на высоте положения! - не без "лирики" проговорил капитан.

   - Что вы вздор городите-с! - резко оборвал Максим Иваныч. - Что-с? Какая там радость и высота положения... лакейство-с!.. Это брехня на офицеров... Что-с? - выкрикивал, точно спрашивал, взбешенный адмирал, хотя капитан не думал возражать. - И вы ничего не говорите офицерам... Поняли-с?

   - Понял, ваше превосходительство!

   - Я сам им скажу, что адмирал не хотел бы видеть подтверждения глупостей князя и дамы в обмороке от... от "морских терминов", что ли... Одним словом... Я попрошу офицеров, и они воздержатся... Слышали-с?

   - Слушаю, ваше превосходительство.

   - А больше вас не задерживаю, можете идти-с!

   Капитан вышел, улепетывая, как вежливый, боязливый кот от оскалившей зубы собаки.

   "Подлинно собака!" - с ненавистью подумал капитан.

   Адмирал, раскрасневшийся и от возмущенного чувства, и от многих рюмок марсалы, сердито проговорил:

   - Экая подлая лакейская душа! Думаешь, и ко мне в душу влезешь? Дудки, лукавый грек!

   Адмирал раздраженно выпил рюмку марсалы и крикнул:

   - Суслик!

   - Есть, - ответил прибежавший вестовой.

   - Марсалы на донышке, а ты не видишь?.. А?

   - Не будет ли вреды, Максим Иваныч? - заботливо и осторожно промолвил Суслик.

   - Молчи, чертова свайка! На ночь вредно? Какой-нибудь графинчик... да еще и "грекос" пил! - приврал вестовому адмирал. - Давно не учил тебя, гувернера, идола, что ли? Да живо!.. И трубку!

   Вестовой исчез и вернулся с трубкой и с графином марсалы, но наполненным до половины только.

  

  

   Капитан призвал к себе старшего офицера, Николая Васильевича Курчавого, рассказал о счастье, которое выпало "Султан Махмуду", и обычным своим ласковым тоном продолжал:

   - Так уж вы присмотрите, дорогой Николай Васильич, чтобы смотр как следует... Чтобы паруса горели... при постановке и уборке... Орудия чтобы летали... И чтобы ни соринки нигде... одним словом... идеальная чистота...

   - Все будет исправно, Христофор Константиныч! - нетерпеливо проговорил старший офицер.

   "Чего размазывать, коварный грек!" - подумал этот блестящий морской офицер и любимец севастопольских дам, молодой, красивый и щеголеватый капитан-лейтенант.

   И его жизнерадостное, веселое лицо вдруг стало напряженным и подавленным.

   - Уж я знаю, дорогой Николай Васильич, что с таким превосходным старшим офицером командир спокоен... Я так только, для очистки совести напомнил...

   - Так позволите идти, Христофор Константиныч?..

   - Я не задержу вас, Николай Васильич... Куда торопитесь?.. Или собираетесь на берег... на бульвар?..

   - Какой бульвар?.. Работы много... Да и смотр завтра.

   - Я так и полагал, что вы не уйдете с корабля, Николай Васильич, хоть вы и жданный кавалер наших дам, - сказал капитан, словно бы сочувственно глядя на своего старшего офицера, имевшего репутацию ловкого "обольстителя". - Наверное, вас ждут на бульваре! - прибавил капитан и плутовски прищурил глаз.

   - Никто меня не ждет, Христофор Константиныч! - небрежно бросил Курчавый.

   И про себя улыбнулся, как вспомнил, что супруга пожилого капитана, молодая красавица "гречанка", наверно, сегодня на бульваре и позволила бы ему заговаривать ей зубы.

   "А эта ревнивая скотина и не догадывается!" - мысленно проговорил старший офицер.

   - Ну-с, от поэзии перейдем к прозе-с, Николай Васильич.

   - Что прикажете?

   - Не приказываю, а прошу-с объявить, что если завтра я услышу во время пребывания высоких гостей хоть одно ругательное слово, то всех боцманов и унтер-офицеров перепорю-с, дорогой Николай Васильич, по-настоящему, без снисхождения. А кто-нибудь из них или из других нижних чинов выругается площадным словом, с того спущу шкуру, пусть в госпитале отлежится. И пожалуйста, внушите им, что пощады не будет! - тихо и ласково, словно бы речь шла о каком-нибудь удовольствии, проговорил капитан.

   Он еще был первую кампанию на "Султан Махмуде" и стеснялся адмирала. Но изысканная жестокость "грека" была известна во флоте.

   Подобная угроза, перед исполнением которой он не затруднился бы, изумила даже и в те жестокие времена во флоте.

   И старший офицер, далеко не отличавшийся гуманностью и, как все, считавший лучшей воспитательной мерой телесные наказания матросов и "чистку зубов", был возмущен "жестоким греком".

   Но, сдерживаемый морской дисциплиной, скрывая волнение, он официально-сухим тоном проговорил:

   - Приказание ваше передам, но внушать основательность жестокого наказания всех за одного и притом за ругань, которая до сих пор не считалась даже проступком и никогда не наказывалась, не считаю возможным по долгу службы. И, пожалуй, наказанные заявят претензию адмиралу. Адмирал - справедливый человек.

   "Грек" струсил.

   - Адмирал же приказал, чтобы ни одного ругательства. Он обещал его светлости, что дочери можно приехать. И как же иначе поддержать честь флота, Николай Васильич? Но если вы можете заставить боцманов не ругаться завтра без страха взысканий, то я ничего не имею... Я не жестокий командир, каким меня расславили... Поверьте, Николай Васильич! - необыкновенно грустным тоном прибавил капитан.

   И даже "маслины" его будто опечалились.

   - Будьте покойны, Христофор Константиныч. Меня послушают.

   - Тогда вы маг и волшебник! И как я счастлив, что имею такого старшего офицера, уважаемый Николай Васильич. Всегда говорите мне правду. Не стесняйтесь. Я люблю правду!

   "И как прелестная "гречанка" выносит этого подлого "грека"!" - внезапно подумал Курчавый.

   Он вышел из каюты оживившийся, повеселевший и довольный и оттого, что капитан, испугавшись претензии и адмирала, отменил свое нелепое, неслыханное по жестокости приказание, и оттого, что это "лживое животное", наверное, скоро будет рогатым.

   "Не беспокойся, "грек". Я не буду "зевать на брасах"!"

  

  

   Старший офицер собрал на баке всех боцманов, унтер-офицеров и старшин и, войдя в тесный кружок, проговорил:

   - Слушайте, ребята! Завтра у нас смотр. Приедет петербургский генерал и с ним дочь, молодая графиня... И такой моды, братцы, что не может услышать бранного слова... Сейчас испугается и... в слезы! - проговорил, смеясь, Курчавый.

   В кучке раздался смех.

   - Не видала, значит, матросов, вашескобродие! - заметил один из боцманов.

   - Жар-птица объявилась!.. - проговорил какой-то унтер-офицер.

   - Пужливая, видно, генеральская дочь, вашескобродие! - насмешливо сказал кто-то.

   - То-то и есть, братцы! - заговорил старший офицер. - И генерал опасается... Думает, как на корабль приедет, то тут и срам дочке от вашей ругани... Боцмана, мол, не могут даже при даме поберечься... Беспардонные черти!

   "Беспардонные черти" добродушно улыбались.

   - Однако наш адмирал защитил вас, ребята, перед важным генералом... Привозите, мол, ваша светлость, боцмана не оконфузят!

   - Небось доверил, молодца адмирал... Не оконфузим, вашескобродие... Постараемся! - раздались горячие голоса.

   - Так завтра, во время смотра, ни одного боцманского слова, братцы! Я уверен, что мы покажем себя! - с подкупающей, вызывающей веселостью проговорил статный и привлекательный Курчавый.

   И почему-то он в эту минуту вспомнил, как сильно и благодарно-трогательно ценили эти люди, обреченные на жестокую флотскую муштру, даже небольшое человеческое отношение начальства и как много они прощали человеку только за то, что он считал и матроса человеком.

   Вспомнил Курчавый, как берегли его, тогда мичмана, матросы во время ледяного шторма, вспомнил в эти секунды многое, и вдруг этот блестящий офицер сильнее почувствовал, как близки ему матросы, и в его голове пролетела мысль, что они точно к чему-то его обязывают и что, собственно говоря, и ему можно было бы поменьше драть и бить матросов.

   Польщенные доверием адмирала и старшего офицера, которого давно на баке звали "козырным" за его морскую лихость и любили за открытый добрый характер, - все, проникнутые добрыми и горделивыми намерениями показать себя и не оконфузить, дали старшему офицеру обещание.

   - Взгляни ты на саму приезжую графиню вроде быдто как на кварту водки - язык и при тебе, вашескобродие! - промолвил, словно бы подбадривая себя, один из унтер-офицеров, торопливо обещавший, что на смотру он "ни гугу".

   Только старший боцман Кряква раздумчиво молчал.

   Это был сухощавый и крепкий старый человек, со скорюченными корявыми пальцами левой руки, давно сильно помятой высученным марса-фалом, и слегка искривленными цепкими, жилистыми босыми ногами, со спокойно-лихой посадкой небольшой ладной фигуры настоящего "морского волка", видавшего всякие виды.

   Перешибленный сизоватый нос и отсутствие нескольких передних зубов, следы тяжелых карающих рук, разумеется, не украшали загорелого, красного и грубого бритого лица, с короткою щетинкой седых усов и с плешинами на черных клочковатых бровях, под которыми светились умные, зоркие, слегка иронические темные глаза. Все повреждения лица имели, впрочем, свою жестокую историю, о которой Карп Тимофеич Кряква и рассказывал кому-нибудь из матросов, но только на берегу и когда, после бесчисленных шкаликов, был еще в словоохотливом периоде воспоминаний, во время которых начальству икалось.

   Первый ругатель-художник на эскадре, творчество которого было для черноморских моряков классическим образцом сквернословия, он, видимо, сомневался в исполнении сослуживцами легкомысленно принятого на себя обязательства и добросовестно не решался давать зарок хотя бы на время смотра.

   - Надо стараться, вашескобродие! - сказал, наконец, боцман поощрительным тоном. - Разве только, ежели не стерпеть, хучь тишком, чтобы барышня не вмерла с перепугу, Николай Васильич! - предложил Кряква, словно бы устраивающий обе стороны компромисс. - Она, видно, щуплая и пужливая, ровно как борзая сучонка, вашескобродие... Так она не услышит, ежели тишком...

   Все засмеялись.

   Засмеялся и старший офицер и сказал:

   - От твоей выдумки барынька умереть, пожалуй, и не умрет, а в обморок, чего доброго, и упадет... А голос-то у тебя... сам знаешь, такой, что и тишком на юте слышно... Так уж ты, Кряква, постарайся, поддержи.

   - Разве подлец я, что ли, чтобы изобидеть барышню, вашескобродие! И оконфузить наш "Султан Махмуд" перед князем, и обезнадежить адмирала и вашескобродие никак не согласно... Во всю мочь буду стараться, но только от зарока освободите, Николай Васильич, чтобы совесть не зазрила.

   - Ну, ладно... ладно... Спасибо, Кряква... И уж если не сможешь, так заткни рот рукой и себя облегчи про себя... Так завтра, братцы, чтобы все было в исправке, - прибавил старший офицер и вышел из кружка.

   - Как есть "козырный", - сказал один унтер-офицер после ухода Курчавого.

   - "Козырный" и есть! - раздались голоса.

   Кучка разошлась.

   Каждый унтер-офицер внушал своим подчиненным матросам приказ адмирала и старшего офицера, чтобы во время смотра все было по-хорошему... благородно.

   И, разумеется, унтер-офицер уже от себя прибавлял к этому обещание форменно "начистить рожу" того "сучьего матроса", который "оконфузит" адмирала.

   - А еще какая шлиховка будет от капитана, ежели узнает... Только держись, ежели как сам будет считать удары. Он, видишь небось, какая "греческая Мазепа"! - в заключение прибавлял для острастки унтер-офицер.

   Затем, словно бы отделавшись от служебной обязанности по временам "играть в строгое начальство", унтер-офицеры мгновенно делались простыми, далеко не страшными людьми и по-товарищески лясничали с теми же матросами, у которых обещали "искровянить хайлы", о посещении петербургского важного генерала и - главная загвоздка в том-то и есть! - о "щуплой и пужливой" дочке, боявшейся даже и духа матросской ругни. "Вроде как помрет, братцы!" - вышучивали рассказчики графиню. Представлялась она им именно такой "щуплой и пужливой", как вообразил себе боцман Кряква.

   Старый боцман никому не внушал.

   "Сама, мол, матрозня в чувстве!"

   После спуска флага адмирал хоть и был красен, но далеко еще не "намарсалился". Он попросил к себе офицеров и объяснил им, почему просит их воздержаться...

   - Дама-с будет с ним... Дочь его! - прибавил адмирал.

   Нечего и говорить, что офицеры обещали...

   А молодой лейтенант Адрианов интересовавшийся литературой и вдобавок влюбчивый, как воробей, не без торжественности проговорил, краснея, как маковый цвет:

   - Одно присутствие женщины, Максим Иваныч, женщины... которая влияет... благотворно... и... и... и...

   У лейтенанта "заело". И адмирал поспешил на помощь к растерявшемуся лейтенанту.

   - И прехорошенькая-с, Аркадий Сергеич... Да-с! И сложена... и... Одним словом - есть на что посмотреть... И... шельмоватая-с... Любит, что показать-с, - сказал, смеясь, адмирал.

  

  

   Высокий и прямой старик в военном сюртуке с генерал-адъютантскими эполетами и эффектно одетая молодая блестящая женщина ровно в одиннадцать часов вступили на палубу "Султан Махмуда".

   Адмирал, капитан и вахтенный офицер приняли почетных гостей у входа. Встреча была парадная, как полагалось по уставу. Музыка играла марш. Команда выстроена была во фронте. На шканцах стоял караул, и офицеры, в сюртуках и в кортиках, вытянулись в линию. Во главе стоял красивый старший офицер.

   Его светлость, не отнимая руки в белой замшевой перчатке, отдавал честь и подошел с дочерью к офицерам. Адмирал представил их гостям. Князь протянул старшему офицеру руку. Пожимая руку Курчавого, графиня на секунду приостановилась, бросила на него быстрый любопытный взгляд и двинулась за отцом. Он всем подавал руку... То же делала и дочь. Штурманам и двум врачам его светлость руки не подал. Графиня любезно пожала им руки.

   "Молодчага!" - подумал Максим Иваныч, видимо, не очень-то довольный "накрахмаленным" видом его светлости.

   Затем князь поздоровался с матросами. Те так рявкнули, что князь едва заметно поморщился. Обойдя фронт по обеим сторонам, он вместе с молодою, высокою и цветущею графиней пошел по приглашению адмирала "заглянуть вниз, в палубу".

   Между тем приказано было разойтись.

   Матросы, видимо, были чем-то удивлены и сдержанно хихикали на баке.

   - Вы что, черти, зубы скалите? - вполголоса спросил старший боцман одного матроса, подошедшего покурить.

   По "политическим" соображениям старший офицер приказал Крякве не быть на палубе при осмотре, и боцман наскоро курил трубчонку.

   - Как же, Карпо Тимофеич. Щуплая - графиня-то?

   - То-то и я полагал: сучонка. А как есть форменная сука. Должно, не пужливая! - тихо промолвил старый боцман и, сплюнув в кадку, усмехнулся.

   После того как гости в сопровождении адмирала, капитана и старшего офицера обошли все палубы, заглянули в пустой лазарет и побывали в кают-компании, все вернулись наверх и поднялись на полуют.

   - Я в восхищении от безукоризненной чистоты и порядка на корабле. И какой бравый вид у матросов! Какая идеальная тишина, любезный адмирал! Я вижу больше того, что ожидал, любезный адмирал! - говорил князь утонченно-любезно, протягивая слова и чуть-чуть в нос. - Почту за долг лично доложить, когда возвращусь в Петербург, - прибавил князь с особенною аффектацией серьезной почтительности в тоне, словно бы желая осчастливить этого "маловоспитанного моряка", каким считал князь адмирала.

   Адмирал не был особенно тронут комплиментами его светлости, ничего не смыслившего в морском деле и словно бы удивлявшегося, что на корабле Черноморского флота чистота и порядок. И это снисходительное высокомерие в дурацкой манере звать "любезным адмиралом", и желание облагодетельствовать своим докладом, и апломб... все это начинало раздражать самолюбивого адмирала.

   "Брандахлыст ты и есть. "Почтешь за долг"! А воображаешь: умница", - подумал адмирал.

   Зато "грек", получивший и на свою долю несколько любезных слов, таял и рассыпался в восторженно-льстивой благодарности.

   Тем временем в нескольких шагах от отца графиня болтала со старшим офицером.

   Это была брюнетка лет тридцати, эффектная и красивая, с надменно приподнятой головой, бойкая и самоуверенная, словно бы имеющая право сознавать и неотразимость красоты лица, и привлекательность своих форм и роскошного сложения.

   Казалось, она хорошо знала, чем именно привлекает мужчин, и словно бы нечаянно показывала Курчавому то руки, то ослепительную шею и, играя черными, слегка вызывающими и смеющимися глазами, говорила старшему офицеру:

   - У вас очень мило... Мне понравилось... И какие вы, господа моряки, любезные...

   И, бесцеремонно оглядывая красивого блондина значительным, и пристальным, и ласковым взглядом красивого и холеного животного, вдруг с дерзкой насмешливостью проговорила:

   - А вы, кажется, имеете здесь репутацию опасного... Очень рада видеть местную знаменитость.

   Курчавый, самолюбиво польщенный, вспыхнул и с напускною серьезностью сказал:

   - Репутация, графиня, незаслуженная...

   - Не совсем, я думаю... Приходите - поболтаем! - почти приказала она.

   Курчавый, снимая фуражку и наклоняя голову, спросил:

   - Когда позволите?..

   - А сегодня, в семь часов...

   Его светлость повел бесстрастные глаза на дочь.

   "Новый каприз!" - подумал он и поморщился.

   "Проблематическая" репутация единственной дочери, жены известного сановника, товарища князя по пажескому корпусу, давно уж была болячкой князя, и уж он только смущался теперь забвением "апарансов" красавицы графини.

   Его светлость опять взглянул на дочь.

   Но она не обратила внимания на значительный, предостерегающий взгляд отца, который - графиня хорошо знала - говорил: "Люди смотрят!"

   - С чего прикажете начать, ваша светлость? - слегка аффектированным тоном младшего по должности и по чину спросил адмирал, прикладывая руку к козырьку своей белой фуражки, слегка сбившейся на затылок.

   - Я в вашем полном распоряжении, любезный адмирал! - с подавляющей любезностью ответил князь и тоже немедленно приложил два длинные пальца руки в перчатке к большому козырьку фуражки, надвинутой, напротив, на лоб.

   - Угодно вашей светлости сперва посмотреть артиллерийское учение, потом парусное?.. Или пожарную тревогу прикажете, ваша светлость? - настойчивее спрашивал адмирал, продолжая играть роль подчиненного.

   - Так покажите мне, любезный адмирал, сперва ваших молодцов матросов-артиллеристов и затем лихих моряков в парусном учении... Больше я не злоупотреблю вашей любезностью, адмирал.

   - Слушаю-с, ваша светлость.

   Адмирал позвал к себе вахтенного офицера и приказал:

   - Барабанщиков.

   Старший офицер, слышавший разговор двух стариков, похожих в эту минуту на "ученых обезьян", извинился перед графиней и бегом бросился к компасу, чтобы подменить вахтенного лейтенанта и командовать авралом.

   И, слегка перегнувшись через поручни полуюта, звучным, красивым и особенно радостным голосом крикнул бежавшим по палубе двум барабанщикам:

   - Артиллерийскую тревогу!

   Барабанщики с разбега остановились и забили тревожный призыв.

   - К орудиям! - рявкнул с бака Кряква.

   В мгновение раздался топот сотни ног по трапам и по палубе. Ни одного окрика унтер-офицеров.

   Через минуту на корабле царила мертвая тишина. У орудий на палубе и внизу, в батареях, недвижно стояла орудийная прислуга.

  

  

   - Где угодно, ваша светлость, посмотреть учение? Здесь или внизу?

   - Пожалуй, здесь, адмирал.

   Пробила дробь, и ученье началось.

   Старый артиллерист, по обыкновению, волновался, но не закипал гневом и не ругался. Он, по счастью, не забывал, что на полуюте его светлость и графиня, которая...

   "Пронеси господи смотр!" - мысленно проговорил колченогий капитан морской артиллерии и наконец просиял. Он заметил, что и гости, и адмирал, и "коварный грек", и старший офицер, видимо, были довольны.

   Еще бы!

   Матросы откатывали орудия в открытые порты и подкатывали назад для примерного заряжания, словно игрушки, и делали свое дело без суеты, быстро и молча.

   - Превосходно... Ве-ли-ко-леп-но! - говорил его светлость, любуясь ученьем и обращаясь к адмиралу, точно лично он - виновник торжества.

   - Привыкли матросы, ваша светлость!.. И в море боевыми снарядами недурно палят! - отвечал адмирал без особой почтительной радости и словно нисколько не удивлялся лихости матросов.

   Но в душе радостно удивлялся, что старый артиллерист из вахтеров не произнес ни одного бранного слова.

   - Удивляет меня наш Кузьма Ильич! Хоть бы свою любимую "цинготную девку" сказал! - тихо и весело проговорил адмирал, подходя к старшему офицеру.

   - Еще как окончится учение, Максим Иваныч!.. Зарежет!.. Особенно перед графиней! - взволнованно отвечал старший офицер, не спуская глаз с артиллериста, точно хотел внушить ему не прорваться.

   - А эта дамочка-с, видно, все свои онеры вам показала, Николай Васильич? - с улыбкой бросил адмирал и вернулся к его светлости и графине, от которых не отходил капитан и восторженно улыбался.

   Скоро его светлость просил дать отбой, и матросы были отпущены от орудий.

   - Ну-ка, теперь покажем гостям, как мы ставим и убираем паруса, Николай Васильич? - уже сам возбужденный при мысли о быстроте парусных маневров, весело сказал адмирал старшему офицеру.

   И, обратившись к его светлости, промолвил:

   - Не угодно ли, графиня и ваша светлость, поближе подойти.

   Князь и графиня подошли к поручням.

   Старший офицер, лихой моряк и знаток парусного дела, возбужденный, с загоревшимися глазами, забывший в эту минуту решительно все, кроме парусов, и казалось, еще красивее, со своим вызывающим видом лица и всей его посадки его стройной фигуры, как-то особенно звучно и весело крикнул:

   - Свистать всех наверх! Паруса ставить!

   Боцмана засвистали. Все матросы были на палубе, и марсовые бросились к мачтам.

   - К вантам! По марсам и салингам! - крикнул старший офицер.

   Сигнальщик уже перевернул минутную склянку.

   Матросы взбежали по веревочной высокой лестнице духом.

   Адмирал отошел от гостей и, подняв голову, впился глазами