Станюкович Константин Михайлович - Матроска

"justify">   - Какой же ваш будет ответ?.. Позвольте придтить к вам с визитом... Не откажите... Я болтать не буду, не то что Васька, никто не узнает!.. Вы даже и отвечать не хотите?.. Так, может, вам лучше ответить и согласиться... Право... хуть одно свидание назначьте! - продолжал писарь, оглядывая стройную фигурку матроски своими маленькими подслеповатыми жадными глазками. - А не то можно и мужу вашему объяснить, как вы Ваську по ночам в окна пускали... Небось попадет вам в таком случае... и Ваське будет! Так какое ваше решение? Когда прикажете придтить?..

   Матроска вдруг обернулась и, вся бледная от негодования, оглядела тщедушного, неказистого писаря таким презрительным, уничтожающим взглядом, что тот весь как-то съежился, и его прыщеватое, землистого цвета лицо с уродливо большим носом, нависшим над вздутыми губами, покрылось красными пятнами.

   - Отстань! Не то плюну в твою поганую харю, - проговорила матроска и, отвернувшись, пошла далее.

   Писарь не решился более преследовать матроску. Он только в бессильной злобе крикнул ей вслед позорное ругательство и потом шепнул, словно утешая себя:

   - Попомнишь ты поганую харю! Попомните вы оба с Васькой!

   На другой же день, сидя за столиком в экипажной канцелярии, он писал своим четким красивым писарским почерком письмо Григорию, в котором от имени доброжелателя извещал о том, что "его супруга находилась в любовной связи с писарем 12-го флотского экипажа Васькой Антоновым в течение месяца и продолжала бы оную, если бы Васька не бросил Аграфену Ивановну, обобравши от нее все деньги, которые мог выманить по своей подлости. И многие вещи, как-то: два новых платья и шубка супруги вашей заложены для своего милого дружка, заслужившего такую любовную приверженность, что они принимали Ваську почитай что каждую ночь у себя на квартире, впуская и выпуская счастливого полюбовника в окно. Все сие доподлинно верно и сообщается вам, Григорий Федорович, дабы вы знали, как верна вам ваша неблагодарная супруга и какой подлый соблазнитель есть писарь 12-го флотского экипажа Васька Антонов".

   Иванов писал это письмо с злобным удовольствием мелкой душонки, готовой мстить другим за свое ничтожество и за свои житейские неудачи. С таким же чувством удовлетворенного автора он перечел свое анонимное произведение и, вложив его в конверт, крупными буквами надписал: "На бриг "Вихрь", старшему рулевому Григорию Федоровичу Кислицыну".

   Оставалось узнать, где в настоящее время находится "Вихрь" и в какой порт нужно адресовать, чтобы письмо скорее дошло, и Иванов, отпросившись у письмоводителя отлучиться на полчаса, сбегал в штаб и там от знакомого писаря узнал, что "Вихрь" скоро зайдет в Гельсингфорс и простоит в этом порте неделю.

   Письмо было в тот же день сдано в штаб для отправки, после чего Иванов почувствовал себя в хорошем и веселом настроении человека, свершившего какое-нибудь доброе дело. И вечером в казарме он был необыкновенно оживлен и даже добродушен, дружески беседуя со своим приятелем Васькой. Он обещал поставить ему остальные три бутылки проигранного пари завтра и вообще выказывал ему самое приятельское расположение: хвалил его, что не зевает с "бабами", и удивлялся разнообразию его талантов. Он и на гармонии отлично играет, и "романцы жестокие" отлично поет, и умеет, шельма, к начальству подольститься и лодырничать, когда другие должны работать.

   - Одно слово, счастливчик ты, Вася! - весело и добродушно говорил Иванов, распивая с приятелем чай.

   - Да что это ты нонче такой веселый, Иванов? ан где с матроской сговорился?

   - Ну ее, твою матроску!.. Не с моей физиономией... Да я и не льщусь... Больно угрюмистого характера... Ну и муж у нее пресердитый.

   - Так кухарчонку какую приметил?

   - И куфарчонки, Вася, никакой не приметил, а так, значит, нашла веселая линия... Не все же скучать... Так-то, Вася...

   И Иванов рассмеялся, показывая ряд черных гнилых зубов, а в голове его пронеслась мысль:

   "Ужо будет тебе от матроса. И не ждешь, как он твою смазливую рожу на сторону свернет!"

   И он снова рассмеялся и стал представлять, как у них в канцелярии ругался сегодня письмоводитель.

  

  

   Благодаря хвастовству Васьки и злостным сплетням его приятеля слухи о связи Аграфены Кислицыной с писарьком быстро распространились по казармам и на рынке.

   Все злорадствовали, особенно гулящие матроски и торговки рынка. Все словно бы торжествовали, что Грунька, считавшаяся недоступной, свихнулась.

   - Вот тебе и верная мужняя жена! Такою тихоней представлялась, а поди ж ты!..

   - А гордячка какая была! Я, мол, в законе... Ко мне, мол, не приставай... А сама такая же, как и другие. Чего только фордыбачилась! Точно цаца какая!

   - Крепилась, носилась со своей славой и... "мое вам почтенье!"

   - Это подлец Васька ее облестил...

   - Кому же другому? Против этого лукавого писаренка ни одной бабе не сустоять. Слова у него против баб есть... Одурманивает, шельма!

   Подобные восклицания раздавались на рынке, как только донеслась туда весть об этой истории. Первым вестовщиком был Иванов. Все торговки интересовались этой новостью, все расспрашивали одна другую, каждая прибавляла что-нибудь свое, и в конце концов о матроске сложилась целая легенда. Она-де, тихоня, мало того что принимала к себе Ваську в окно, еще бегала к нему в казармы, бесстыжая... Насилу Васька от нее отвязался. Как только Ивановна ничего не примечала?

   Ивановна, вдова-матроска, имевшая ларек на рынке, умная и добрая старуха, искренне расположенная к Груне и ее мужу, горячо защищала свою жиличку, когда при ней ее бранили, хотя и догадывалась, что с Груней случилось что-то недоброе. Недаром она так изменилась в последнее время - затосковала.

   - Все-то этот поганый писаришка врет! Долго ли на бабу наплести? А вы и рады зубы скалить да языком брехать! - горячилась Ивановна, защищая Аграфену от общих нападок и глумления.

   - Видели, Ивановна, люди видели, как Васька-подлец от Груньки из окна вылезал! - с какою-то страстностью говорили торговки.

   - Кто видел?! Врете вы все, злыни! И тот, кто говорит, что видел, брешет как пес! Слава богу, я знаю Груньку. Она баба совестная, правильная... Она и генерал-арестанту и прочим офицерам на их подлости отказывала, а не то что связаться с щенком... Она не чета каким другим-прочим.

   - Ты, Ивановна, от старости, видно, ничего не видела, а Федосеев-писарь - зрячий, он небось сам видел, как Васька лез. Твоя Грунька почище других-прочих будет... Другие-прочие начистоту, а Грунька тишком да из себя быдто неприступную валяет, фальшит, значит... А ты не фальшь! Известно, без мужа летом молодой бабе скучно!.. Так ли я говорю, бабочки? - с циничным смехом заметила толстая, белотелая, вся в веснушках, "рыжая Анка", матроска-торговка, известная разнообразием и обилием своих любовных авантюр.

   - Это верно, Анка!

   - Матросы по портам гуляют, а матроскам нешто убиваться из-за них...

   - Жирно будет!

   И среди этих восклицаний раздался веселый смех молодых баб.

   - Вас не перекричишь! Больно горласты! Тьфу!

   И Ивановна с сердцем плюнула и, сердитая, примолкла, отвернувшись к своему ларьку.

   Груня скоро почувствовала перемену отношений к себе.

   Вскоре после оскорбительного предложения Иванова ей делались и другими лицами такие же оскорбительные предложения, и к ней на улицах стали снова приставать, и уже гораздо нахальнее, с разными двусмысленными шуточками, которые явно намекали на писарька. На рынке ее встречали насмешливыми улыбками и при появлении шушукались. Даже в доме у экипажного командира, где барыня обыкновенно особенно ласково говорила с матроской и всегда приказывала поить ее чаем, и там, казалось Груне, на нее смотрели как-то иначе, и барыня как будто стала суше.

   И бедная матроска и сама ниже опустила голову, и уж не смотрела, как прежде, прямо и смело всем в глаза, и избегала выходить на улицу без крайности. День-деньской она стирала, а к вечеру, усталая, горячо молилась и ложилась спать.

   Но сон не скоро смежал ее глаза. Самые безотрадные мысли приходили к ней в голову, молитва не успокаивала ее смятенной души, полной отчаяния, и она считала себя великой грешницей, которой нет прощения.

  

  

   В один из таких вечеров, когда Аграфена сидела со своими печальными думами за столом, лениво отхлебывая из блюдечка чай, в комнату к ней вошла Ивановна.

   Это была высокая рябоватая старуха с зоркими, умными и добродушными глазами, придававшими ее красноватому от загара и покрытому морщинами лицу выражение чего-то значительного, умного и приятного. Сразу чувствовалось, что эта старуха, проживши долгий век, не растеряла сердечной доброты и в то же время должна была хорошо понимать людей.

   - Чай да сахар, Груня! - проговорила она, входя в комнату и крестясь по направлению к образам. - Вот я опять пришла проведать тебя, милая... Одной-то в своей клетушке будто и скучно...

   - Спасибо, Ивановна... Чаю выкушай...

   - Пила, милая, только что пила, как с рынка вернулась...

   - Чашечку?

   - Ну, разве чашечку... для компании.

   Несколько времени обе женщины молча отхлебывали чай.

   Старушка Ивановна несколько раз взглядывала с выражением ласки и участия на грустное, словно бы закаменевшее лицо Аграфены, похудевшее и осунувшееся точно после тяжкой болезни, и, поставив на стол выпитую чашку и категорически отказавшись от другой, проговорила своим старческим, несколько певучим и тихим голосом:

   - А я тебе, старая старуха, знаешь что скажу, Груня?.. Напрасно ты так уж убиваешься в своей отчаянности. А отчаянность - грех и на беду натолкнет... вот что. Изведешь ты себя, болезная. И то, на что ты стала похожа?

   - Тяжко, Ивановна...

   - А ты богу молись.

   - Молюсь, а все нет спокою... Стыдно и вспомнить, что я натворила... Сама знаешь. Видно, господь прощения не дает такой грешнице...

   - И не таких грешниц господь прощает... Он, батюшка, милосердный... это ты напрасно говоришь... И не такая ты грешная, как о себе полагаешь... Совесть-то в тебе совестливая - ты и изводишься да думы думаешь... Эх, Груня, Груня! Кто из баб-то в грех не впадал!.. Ты вот от своей вины всю душу свою измотала, а другая нагрешит и забыла... В том-то и горе твое, милая... Ну, спокаялась - и будет... Господь-то тебя десять раз простил, потому и вина-то твоя, ежели правильно судить, небольшая...

   Аграфена удивленно подняла на Ивановну свои грустные серые глаза, точно не понимая, как это такая почтенная старуха может говорить, что ее вина небольшая.

   - Ты что так смотришь?.. И вовсе даже небольшая, - продолжала Ивановна с каким-то подкупающим спокойствием, - ведь ты этого самого подлеца, что тебя облестил своими подлыми словами и потом же, мерзавец, ославил по всему городу, наверно, любила ровно бы как обезумевшая... Так ли я говорю?

   - Так, Ивановна! - прошептала, краснея от стыда, Груня.

   - И допречь того ни к кому такой приверженности не имела!

   - Нет...

   - То-то оно и есть... А выдали тебя, глупую девку, за Григория, и не было к нему никакой сердечной горячности... Что за Ивана, что за Петра, все равно тебе было. Так ли понять надо!

   - Так, Ивановна...

   - Я небось все вокруг примечаю... Видела, как вы живете... Почитать-то ты почитала Григория, угождала ему - человек-то он хороший, - ну и, как правильная баба, закон свой исполняла... А все-таки душа твоя ровно тосковала... Силком ведь не полюбишь хоть самого распрекрасного что ни есть человека... И жила ты, я тебе скажу, без смуты, пока сердце твое не захотело любви и молодая кровь не взбунтовалась... Тут уж, милуша, редкая баба сустоит... Всякой пожить хоть минутку в охотку... Ты не от озорства на грех пошла, а от кипучего сердца... Так какая ж твоя большая вина?.. Коли и была вина против "закона", ты избыла вину-то... И всякий человек с рассудком, который бабу понимает, должен простить... Так-то, Груня!.. Брось, милая, изводиться!.. Поверь, я правильно тебе говорю! - заключила старуха, ласково улыбаясь своею широкою, доброю улыбкой.

   Однако эти утешающие слова не внесли в сердце Груни примирения, и она промолвила:

   - Спасибо на ласковом слове, Ивановна... Добрая ты... не осуждаешь, а сама небось так, как я, не поступала...

   - Эх, Груня, один бог без греха! - протянула как-то загадочно старая Ивановна. - Может, я хуже тебя грешила... Тоже не по воле замуж выдали... Тоже кипучее сердце было... Ну, да что вспоминать!.. Что было, то было... Забудь и ты...

   - То-то не забыть, Ивановна... А главное, как я на Григория взгляну! Сама знаешь, как он меня любит... Что с ним-то будет, как он узнает?

   - А зачем ему знать?

   - Как зачем?.. Должна же я ему открыться...

   - И вовсе не должна! - горячо возразила Ивановна. - Почему должна? Чтоб развередить человека, да еще такого карактерного, как Григорий?.. Ты свою вину ему выложишь, тебе, положим, легче, а ему-то каково?.. Еще добро бы ты продолжала хороводиться, а то все кончено, отгуляла и отмучилась, подлеца вовсе забыла, стала еще более почитать мужа и... на-кось, съешь: чего, мол, я набедокурила на твою голову! Терзайся, мол, любезный супруг... Кушайте на здоровье!.. А ведь мужчина за бабий грех зол... Он тут и рассудок весь свой мужчинский теряет из-за своей обиды... Как, мол, я неугоден бабе-то? И как она смела, такая-сякая?.. С такими долго ли до греха... Положим, коли любит - простит, а всячески в ем эта самая память, что ты его обескуражила, навек останется... И пойдет расстройка. И он завсегда в сумлений, а ты, права - не права, а завсегда виновата... Особенно, когда муж ревнивый... Тогда не дай бог! Нет, Груня, боже тебя сохрани... Лучше молчи, а не кайся... Богу покаялась, и довольно... Нечего зря мужа нудить!..

   Старуха произнесла эту тираду с каким-то особенным одушевлением и с тою убежденностью, которая будто бы намекала, что Ивановна по собственному опыту знает, как неудобно каяться мужу в своих грехах.

   По-видимому, и эти веские доводы не вполне убедили Груню. Она хоть и молчала, не желая противоречить старухе, но душа ее протестовала против лжи.

   Ивановна заметила тщету своих уверений и, искренне желая спасти и Груню от будущей "расстройки", неминуемой, по ее мнению, в случае признания такому характерному и ревнивому мужу, как Григорий, и самого Григория от горя и обиды, которые могли довести его бог знает до какой беды, - самоотверженно решилась, в виде последнего аргумента, припомнить давно прошедший эпизод из ее собственной супружеской жизни.

   - Ты, как посмотрю я, не веришь старухе? - возбужденно проговорила Ивановна. - Так погляди!

   И с этими словами она сдернула с головы платок и, нагнув свою заседевшую голову и приподняв жидковатую прядку волос, показала большой и глубокий белеющий шрам недалеко от виска.

   - Видела? - спросила она, снова надевая платок.

   - Видела.

   - Что, небось ловко съезжено?.. Еще слава богу, что жива осталась. Два месяца в госпитале пролежала. Дохтура говорили, что черепу повреждение вышло... Если бы, говорят, еще чуточку, то сразу дух вон...

   - Кто ж это тебя, Ивановна?

   - Известно кто! Муж, царствие ему небесное! - с чувством проговорила Ивановна и набожно перекрестилась.

   - За что же это он тебя? - спрашивала Груня, все еще не догадывавшаяся, какое отношение имеет этот шрам к ее собственному положению.

   - А за свое же безумство, за свое, милая... Тоже была в твоих, примерно, годах за матросом и тоже была замуж отдана, как и ты, безо всякой приверженности. Однако себя соблюдала до поры до времени... А пришла пора, мой-то ушел в плавание, а тут подвернись такой же подлец, вроде Васьки... "Агаша да Агашенька... андел..." ну, одним словом, все эти мужчинские подлости свои повторял. Я и развесь уши... И показался он мне в те поры самым желанным человеком на свете, этот унтерцер. Ну и втюрилась... Не ем, не сплю, только бы его увидать... Известно, наша сестра если втюрится, то лишится всякого рассудка... Души в ем не чаю... И не было бы ничего, если б этот подлец отстал... Проплакала бы я глаза и шабаш... Так нет! И он свою линию вел... знал, чем облестить... Тоже прикинулся, что в отчаянности... Я и пожалей... А коли наша сестра втюрится да пожалеет... известно, что выйдет... Ну и вышло. Хороводились мы так лето, унтерцер и отстал... А тут муж вернулся... Я сгоряча бух ему в ноги. "Так и так, мол, виновата я была, закон нарушила... Простите, говорю. Больше не буду". А он, толком не выслушавши, хвать кочергу да со всей мочи... Потом бегал в госпиталь, каялся и прощал - только, говорит, поправляйся... Но с тех пор - на что верна была я жена, а мой матрос - царство ему небесное! - чуть что, сейчас драться... И такая расстройка пошла, что не дай бог. Натерпелась я, пока мы оба в лета не вошли. И еще сам меня виноватил. "Ты, говорит, дура, чего мне винилась! Нешто, говорит, лестно мне знать, как мою да законную супругу чужой человек в уста целовал?.. Нешто, говорит, легко мне было свою жену да убить? Дура, говорит, и есть..." И впрямь дура была! Нет, Груня, милая, не винись лучше Григорию. Коли себя не жалеешь, его-то пожалей. Жисть евойную не рушь, - закончила свой рассказ Ивановна.

   - А если он стороной узнает?.. Даже один писарь грозился, что отпишет мужу...

   - Это подлюга Иванов? Да Григорий не поверит подметному письму... Мало ли можно набрехать на человека... А ты отрекайся... Поверь, это мужчине приятней... Может, первое время он и будет в сумлений, а потом, как увидит, что ты ведешь себя честно да правильно, - и сумление пройдет. И будете вы жить в ладе да в мире... Так-то, Грунюшка... Посмекни-ка, что тебе старуха советует... Ну, однако, и наговорила я тебе... Пора старым костям и на покой. Мне-то рано вставать... Прощай!.. Христос с тобой... Спи, милая, хорошо да не нудь себя думами. Все перемелется, мука будет!

   - Ах, Ивановна, что-то сдается мне - не будет! - тоскливо проговорила Груня, провожая старуху.

   - Будет, говорю тебе, будет... Духом-то не падай... Жизнь-то у тебя, у молодки, вся впереди... Живи только!

   Ивановна вышла от жилички и перед тем, что лечь спать в своей крохотной каморке, помолилась богу за "рабу божию Аграфену" и искренне пожалела ее, уверенная, что Груня за стеной не спит, а мучается и что слова ее нисколько не подбодрили молодой женщины.

   - Совесть-то в ей больно назойливая! - проговорила вслух Ивановна и решила на следующий вечер опять посидеть с Груней, чтоб не оставлять ее, болезную, одну-одинешеньку с ее кручиной.

  

  

   После долгого и утомительного крейсерства в Балтийском море "Вихрь", к общему удовольствию матросов и офицеров, целый месяц не бывавших на берегу и питавшихся солониной и сухарями, в девятом часу хмурого августовского утра подходил к Гельсингфорсу.

   Ветер был довольно свежий и попутный. Слегка накренившись, "Вихрь" быстро несся под всеми своими парусами на двух высоких мачтах, держа курс на проход между скалами двух островов, на которых расположены укрепления Свеаборга - крепости, защищающей вход на гельсингфорский рейд.

   Проход между островами был неширок. При малейшей оплошности рулевых, при отсутствии у капитана глазомера, при недостатке находчивости возможно было со всего разбега налететь на одну из гранитных глыб и разбиться вдребезги.

   Но командир брига, молодой еще капитан-лейтенант, три года командовавший судном и знавший все его качества несравненно лучше и тоньше, чем качества своей молодой жены, разумеется, и не думал уменьшать парусов.

   Он считал бы это позором, и его бы засмеяли потом товарищи-моряки, а матросы смотрели бы как на труса.

   В те времена и большие трехдечные корабли , управляемые лихими капитанами (тогда еще ценза не было, и капитаны могли основательно изучать свои суда, долго ими командуя), влетали под брамселями и бом-брамселями (самые верхние паруса) в еще более узкие ворота кронштадтской стенки или ревельской гавани, - так с маленьким бригом и подавно было бы стыдно струсить.

   И капитан совершенно спокойно стоял на мостике, смеривая зорким глазом расстояние до прохода, чтобы в необходимый момент слегка привести к ветру и влететь в середину, вполне уверенный в своем старшем рулевом Кислицыне, который стоял на штурвале вместе с тремя своими подручными.

   Несколько напряженный и сосредоточенный, держа твердыми руками ручки штурвала, и Григорий, сильно загоревший, с надувшимися жилами красной шеи, оголенной из-под широкого воротника синей фланелевой рубахи, впился своими загоревшимися голубыми глазами вперед, на бугшприт брига, и с чувством удовлетворенности мастера своего дела видел, что нос судна несется по одному направлению, не уклоняясь от румба.

   Он так же, как и капитан, знал до тонкости все достоинства и недостатки "Вихря" относительно послушливости его рулю и, не любивший службы и тяготившийся ею, тем не менее любил этот бриг, движение которого направлял. Любил и относился к нему почти как к живому существу, одухотворяя его качества, и порою хвалил его, а порою сердился на него.

   Он изучил его в течение нескольких лет службы своей рулевым. Он знал, при каких условиях "Вихрь" артачится и рыскает по сторонам, словно бы чем-то недовольный, и тогда бранил его мысленно, ворочая штурвалом; знал, когда он так и норовит носом кинуться к ветру, чтобы заполоскали кливера, и тогда надо было не зевать и не пускать его шалить, держа руль немного на ветре; знал, наконец, когда "Вихрь" послушлив, как смышленое существо, и при малейшем движении руля нос его покорно катится в ту или другую сторону.

   И тогда на некрасивом скуластом лице Григория светилась довольная улыбка, и он мысленно одобрял "доброе" судно...

   Уж эти серые скалы были совсем близко под носом.

   "Пора бы и спускаться!" - подумал Григорий, цепко ухватившийся за штурвал и готовый немедленно, по команде, повернуть его.

   Но молодой капитан медлил, словно наслаждаясь видом своего брига, несущегося прямо на скалу острова, и с приподнятыми нервами дожидался последнего момента, после которого уже не было спасения.

   И тогда, когда этот момент наступил, когда бугшприт "Вихря" был в нескольких саженях от острова, он нервно и громче, чем бы следовало, скомандовал, внезапно охваченный жутким чувством опасности:

   - Право! Больше право!

   Григорий в то же мгновение завертел штурвалом изо всей мочи.

   И "Вихрь", немедленно быстро покатившись носом влево, пронесся между островов, по самой середине прохода, и, салютуя из своих маленьких пушек контр-адмиральскому флагу, раздувавшемуся на верхушке мачты, вошел на гельсингфорский рейд и стал на якорь вблизи от эскадры, стоявшей там.

   Григорий закрепил штурвал руля, вычистил медь на нем, вытер его, потом навел глянец на компас и, справивши все свои дела, пошел на бак.

   Притулившись у борта, он посматривал на город, на корабли и мысленно перенесся в Кронштадт.

   "Что-то Груня? Как она поживает, родная? Чай, скучает одна, бедная!" - думал Григорий.

   Он нередко тосковал по жене и с самого выхода из Кронштадта не имел о ней никаких известий. Бриг не заходил ни в один из портов, и нельзя было спросить о ней у матросов с тех кораблей, которые побывали в Кронштадте. И ему ни разу не пришлось написать ей.

   Тем временем капитанский вельбот, на котором командир ходил на флагманский корабль с рапортом к адмиралу, вернулся, и гребцы, явившись на баке, рассказывали, что эскадра только вчера как пришла из Кронштадта. Пять ден там стояла. Вот так счастливые матросики, которые побывали в Кронштадте, не то что они с "Вихря".

   - Ни тебе в баню, ни погулять! - жаловались гребцы.

   - Ну, а Кронштадт, братцы, на своем месте стоит! - говорил молодой, здоровый вельботный старшина. - Бабы все знакомые заскучили по нас и велят всем кланяться! - прибавил со смехом матрос, обращаясь к толпившейся кучке.

   - А про мою матроску ничего не слыхал, Чекалкин? Жива? Здорова? - как будто спокойно спросил, подходя к Чекалкину, Григорий и считая ниже своего достоинства обнаружить перед товарищами свое душевное волнение.

   Молодой матрос как-то смущенно отвел глаза и проговорил:

   - Как же, слыхал... Здорова... Матросы видели ее на рынке... - и как-то неловко замолчал.

   Григорий заметил это смущение, и сердце в нем так и екнуло.

   Однако он не показал и вида, что заметил что-то странное и в глазах и в тоне Чекалкина, и отошел прочь.

   "Что это значит? Уж не пустили ли про Груню какие-нибудь подлые слухи? От подлых кронштадтских баб это станет. Злятся на Груню, что на их не похожа!" - думал Григорий и решил, как отпустят на берег, повидать одного старого знакомого матроса с корабля и дознаться от него, в чем дело.

   Несколько взволнованный, Григорий хотел было спуститься вниз, чтоб приняться за письмо к Груне, как его нагнал судовой писарь и, подавая ему конверт, проговорил:

   - Вместе с казенными пакетами с флагманского корабля и тебе пакетец есть, Кислицын. Верно, от дражайшей супруги!

   - Должно быть! - смущенно ответил Григорий, обрадованный и вместе с тем изумленный письму от жены, которого не ждал, так как не хотел, чтоб кто-нибудь посторонний был посредником между ними.

   Сама Груня кое-как читала, но писать не умела.

   Григорий спустился вниз на кубрик и, усевшись на рундуке, вскрыл конверт, и едва только прочел первые строки анонимного произведения Иванова, как сердце упало в нем и лицо его исказилось выражением ужаса, злобы и страдания.

   Он дочитал внимательно это письмо, столь обстоятельное и подробное, упоминавшее даже о заложенных двух платьях и шубке, спрятал его в карман, и на него словно бы напал столбняк. Он стоял недвижно, с застывшим, помутившимся взглядом, с беспомощно опущенными руками.

   Появление какого-то матроса заставило его прийти в себя, почувствовать прилив бешеной ревности и сознать, что какое-то ужасное, тяжкое горе внезапно мучительно обрушилось на него, и в то же время какая-то смутная надежда, что все, что написано, неправда, клевета, мгновениями проникала в его душу и несколько облегчала его.

   Он был словно в каком-то тумане и чувствовал только, что ему больно, невыносимо больно и что надо узнать поскорей всю правду.

   Переживая эти страдания глубоко любящего и ревнивого человека, Григорий, однако, имел мужество скрывать их от посторонних глаз. Лицо его было только напряженнее и суровее и глаза возбужденнее.

   В душевных страданиях, то веря, то не веря тому, что написано о жене, то готовый перервать горло подлому писаришке, то с презрением отгонявший мысль, будто он мог быть полюбовником жены, провел Григорий утро, и когда после пополудня команду отпустили на берег, он тотчас нанял финку и поехал на корабль, где служил его знакомый старый матрос.

   Через полчаса Григорий вернулся на бриг мрачнее ночи.

   Старый матрос подтвердил, что слухи о подлеце Ваське ходили и что он видел Аграфену, сильно заскучившую и исхудавшую.

  

  

   На бриге все скоро заметили, что Кислицын осунулся и сделался мрачен и неразговорчив, и догадывались о причине. Вся команда уж знала, что Кислицына Грунька "связалась" с писарем, и все матросы, любившие и уважавшие Григория, жалели его, хотя в то же время и осуждали за то, что он, кажется, умственный матрос, а так убивается из-за бабы.

   - Из-за их не стоит убиваться-то. Потому, известно, баба - самая обманная тварь, какая только есть на свете! - авторитетно говорил по этому поводу пожилой матрос Гайка, жена которого действительно могла внушить ему такие нелестные понятия о женщинах вообще. - Скажем теперь так: ты из-за нее убиваешься, а она в тую ж пору перед кем-нибудь зенками, подлая, вертит или подолом, вроде как угорь, повиливает... А по-моему, братцы, так: чуть начала пошаливать - избей ты ее до последнего дрызга и плюнь...

   - Грунька Кислицына не такая... За ей прежде ничего не было слышно худого... Правильная была матроска... - заступился тот самый вельботный старшина Чекалкин, который первый привез на бриг известие о том, что Аграфена "свихнулась".

   - Не такая? - повторил черный, как жук, Гайка, глядя насмешливыми маленькими умными черными глазами из-под взъерошенных бровей на молодого матроса. - А ты лазил, что ли, ей в душу? Бабья душа известно, что бездонная прорва... Угляди-ка, что в ей! Может, песок, а может, с позволения сказать, и грязь... Не такая?! Все они, братец ты мой, такие! Одного шитья. Недаром-то бог бабу всего-то из одного ребра сотворил... Другого материалу она и не стоит... Не то в ей звание - шалишь! Адам был сотворен по образу и по подобию божию, а она прямо-таки из ребра... Понял ты разницу, братец ты мой?..

   - Все это, может, и верно, но только Грунька Кислицына совестливая матроска... Это впервые грех с ней случился, коли правда, что Васька-писарь ее облестил! - снова горячо вступился Чекалкин.

   - Все они впервые!.. Моя матроска так каждый раз, когда после лета вернешься в Кронштадт, говорит, что впервые... Вот теперь, как вернемся в Кронштадт, она, наверно, бою от меня ждет, - со смехом заметил Гайка.

   - Что ж, ты и будешь бить? - спросил кто-то.

   - А то как же? это уж такие правила... А я бы еще из-за такой убивался!.. Давно уж меня и звания бы не было. А мое дело: вернулся в Кронштадт и избил ее как следует по всей форме... Смотришь, на следующий день - как встрепанная кошка... И жареное, и вареное, и водка на столе... Так и ублажает! Как есть самая увертливая тварь. А Кислицын из-за такой твари как сыч какой ходит... Вовсе даже довольно глупо!

   - И попадет же теперь бедной Груньке! - участливо вымолвил Чекалкин, давно уж неравнодушный к красавице матроске.

   - Это как пить. Первым делом. Однако до настоящего боя не доведет! - заметил не без сожаления Гайка.

   - Почему?

   - Добер он слишком к своей бабе. Обожает!

   "Вихрь" простоял в Гельсингфорсе неделю и неожиданно получил от адмирала приказание идти за почтой в Кронштадт.

   Все обрадовались.

   Только Григорий, казалось, не только не обрадовался, а, напротив, как будто сделался еще угрюмее и угнетеннее.

   - Что с тобой, Кислицын? - спросил капитан, останавливаясь у штурвала, у которого стоял Григорий и правил рулем, направляя "Вихрь" к Кронштадту. - Ты здоров?

   - Точно так, вашескородие!

   - А мне показалось, что ты нездоров? Такой мрачный стоишь, вместо того чтобы радоваться, что завтра увидишь свою Аграфену. Небось рад? - говорил капитан, знавший, какие примерные супруги были Кислицыны.

   - Точно так, вашескородие! - отвечал Григорий. Но лицо его не выразило ни малейшей радости.

   Капитан пристально взглянул на своего любимца рулевого и поднялся наверх.

   На другой день, после полудня, открылся Толбухин маяк. Ветер чуть засвежел, и "Вихрь" ходко приближался к Кронштадту.

   Григорий, стоя у руля, с каким-то страхом ожидал прихода на рейд и съезда на берег.

  

  

   - Груня, а Груня... ты дома?

   Ответа не было.

   И Ивановна, удивленная, что Груня не откликается, прошла за полог.

   Распростертая на полу, матроска молилась перед образами, у которых горели свечи.

   - Груня! - окликнула громче старуха.

   Та поднялась бледная, совсем исхудавшая за последние дни, с большими, ввалившимися, кроткими и потухшими глазами. Ее красивое лицо стало еще красивее и словно бы одухотвореннее и светилось выражением какого-то удовлетворенного тихого покоя.

   Казалось, что Груню уж не тяготят никакие скорбные думы, не мучат никакие сомнения и она, примиренная, нашла выход из того мрака, которым окутана была ее душа.

   - И что это ты, Груня, все молишься да молишься? Кажется, давно уж замолила все грехи! - ласково упрекнула Ивановна. - Я окликала тебя, а ты и не слыхала... А двери-то отперты, того и гляди обкрадут... А я нарочно к тебе с рынка прибежала... Сейчас матросик с брандвахты был, сказывал, что "Вихрь" с моря в Кронштадт идет... Готовься мужа принимать... Вечор будет.

   Груня вздрогнула.

   - Будет? - переспросила она.

   - То-то будет... Готовь закуску какую да шти, что ли, свари, да чтобы чай с булками, одним словом, что следует, чтобы честь-честью принять мужа... Да есть ли у тебя деньги?.. А то возьми у меня...

   - Спасибо, Ивановна... Не надо мне денег...

   - Ну, а я опять к ларьку... Ужо раньше приду... Да смотри, Груня, помни, что я тебе говорила... Нишкни! А уж если ты так хочешь, я с мужем обо всем поговорю...

   - Спасибо, Ивановна, за ласку! - дрогнувшим голосом промолвила Груня. - Ты ему, милая, все, все скажи, а я говорить не буду... Скажи, какая я великая грешница, как я мучилась, как молилась, как жалела, что огорчила его, доброго, хорошего... Все скажи... Он, наверно, простит... Он поймет...

   И с этими словами Груня крепко поцеловала Ивановну.

   - Да ты что ж это... словно опять замучилась, голубка?

   - Нет, Ивановна, конец мучениям!

   - И слава богу!.. Ну, прощай пока, ласточка!

   - Прощай!

   Как только что старуха ушла, Груня надела платок на голову, заперла двери на замок, положив ключ на полку в прихожей, куда всегда его клала, когда уходила и думала, что в ее отсутствие придет муж, и, поклонившись на крыльцо, твердой походкой пошла к Купеческой гавани.

   День стоял мрачный. Ветер так и завывал, проносясь по улицам и поднимая пыль.

   На Господской улице кто-то сзади окликнул Груню. Она обернулась, увидела Ваську, и по лицу ее пробежала судорога.

   Она продолжала идти, но Васька догнал ее и сказал:

   - Смотри, Груня, мужу ни слова, а то - крышка и мне и тебе!

   Она ни слова не ответила и только прибавила шагу.

   Навстречу шла кучка матросов. Поравнявшись с нею, матросы хихикнули.

   Она слышала, как кто-то сказал:

   - Матроса своего бежит встречать да виниться! Лето-то гуляла с писарьком! А небось форсила... Я-де мужняя жена...

   Еще какой-то офицер пристал было к ней, но, не получив никакого ответа, пустил ей вслед:

   - Писарей, видно, любишь, а офицеров нет!

   Она только ежилась от этих оскорблений и шла все скорей и скорей.

   Вот и стенка. Она поднялась на деревянную стенку, отделяющую гавань от рейдов, и пошла по ней, придерживая руками раздувающееся платье.

   Дойдя до угла у Малого рейда, она остановилась и взглянула на море. Знакомый ей "Вихрь" быстро приближался к рейду... Она видела, как убрали паруса и бриг стал на якорь. Она заглянула вниз. Свинцовые волны с шумом разбивались о стенку и обдавали брызгами матроску. Ей сделалось холодно, и тоска охватила все ее существо. Тоска и отчаяние. Но лицо ее по-прежнему было спокойно и полно решимости.

   Она взглянула на серое небо. В одно мгновение перед ней пронеслась вся ее жизнь, чистая и безупречная до последнего времени... Потом она вспомнила Ваську, позор, грех, мужа - и совсем подвинулась к краю стенки.

   "Господи, прости!" - прошептали ее уста.

   И, перекрестившись, она с жалобным тихим криком бросилась в море.

   Какой-то матросик, проходивший мимо, увидал ее падение и побежал на брандвахту.

   Послали шлюпку, но тела не нашли.

  

  

   В седьмом часу вечера Григорий пришел домой и, увидав, что дверь на замке, бросился к Ивановне.

   - Где Аграфена? - спросил он.

   Ивановна, вся в слезах, молчала.

   - Где, говорю, жена? сказывай! Или она совсем к полюбовнику сбежала? Говори, старая!

   - Бога в тебе нет, Григорий!.. Сбежала... Она к богу сбежала, голубка... Она утопилась в море сегодня... Вот где твоя жена!

   Григорий рыдал, как малый ребенок.

   Ивановна, всхлипывая от слез, подробно рассказала ему все, что случилось, как подлый писарек ее облестил, как она мучилась, каялась и как сегодня еще утром просила передать мужу, чтоб он ее простил...

   - А мне и невдомек, что она уж даве решилась извести себя, бедная... Совесть-то, совесть ее замучила!..

   Григорий всю ночь просидел у себя в комнате, не смыкая глаз.

   Наутро он оделся и вместо того, чтобы отправиться на бриг, пошел в казарму, где жили писаря.

   Когда Васька увидел Григория, медленно подходившего к нему, он мгновенно понял весь ужас своего положения и хотел было бежать, но Григорий загородил выход. Страх несчастного животного исказил красивые черты писарька. С каким-то недоумевающим, растерянным и умоляющим взглядом широко раскрытых глаз смотрел он в спокойное и неумолимое лицо матроса и только слабо ахнул, когда Григорий всадил ему в грудь свой матросский нож по самую рукоятку.

   Затем Григорий вышел из казармы и, явившись в свой экипаж, доложил, что убил писаря Василия Антонова...

  

   ...он не гнушался есть с матросами из одного бака и не считал их погаными. - Старообрядцы считали официальную - или, как они ее называли, никонианскую - церковь еретической, отступнической, а всех ее прихожан - оскверненными, "погаными".

  

   Большие трехдечные корабли - парусные линейные корабли с числом орудии от 70 до 120, которые размещались на трех закрытых палубах-деках. Экипаж таких кораблей доходил до тысячи человек.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   2

   Константин Михайлович Станюкович: "Матроска"

  

   Библиотека Альдебаран: http://lib.aldebaran.ru