Станюкович Константин Михайлович - Матроска

ему не представлялось даже удобного случая огорошить матроску теми затейливыми любовными словечками, на которые он был такой мастер и которыми покорял многих горничных.

   Это невнимание раздражало самолюбивого, самонадеянного писарька, и он стал упорнее в своих выслеживаниях и назойливее. Случалось - когда матросы были на работе - он сторожил Аграфену в переулке и неожиданно встречал ее у самого дома, что, видимо, не нравилось матроске.

   Мало ли что могут подумать соседи, заметивши писаренка?

   Однажды, часу в шестом вечера, она вышла из ворот и направилась в лавочку купить кое-что для мужа, который должен был вернуться из гавани.

   Возвращаясь домой с покупками, Груня чуть не столкнулась у ворот с писарьком, точно выскочившим из-под земли.

   Это, наконец, озлило матроску. Неравно еще и муж увидит и подумает, что она приваживает писарька.

   "Надо отвадить этого дурня раз навсегда", - решила она и, внезапно остановившись, сердито и сухо кинула ему:

   - Ты чего у чужих ворот околачиваешься да в глаза тычешься?..

   - Я так-с, мимо шел, прогуливался, значит, Аграфена Ивановна! - с напускною робостью отвечал Васька Антонов, снимая с писарской галантностью фуражку и отставляя мизинец правой руки, чтобы показать аметистовый перстенек.

   "Ишь и имя мое вызнал!" - подумала, невольно краснея, матроска и еще строже промолвила:

   - То-то ты больно часто мимо ходишь... Ты лучше ходи другой дорогой, а то как бы тебе, пареньку, не помяли боков. Мой матрос искровянит тебя в лучшем виде...

   "Васька-подлец" вскинул на Груню глаза и, понижая свой мягкий, вкрадчивый тенорок, проговорил с восторженною решимостью отважного человека, не могущего более скрывать своих чувств:

   - Из-за вас, Аграфена Ивановна, я жизни готов решиться, а не то что стращать меня, с позволения сказать, боками. Никого я не боюсь, потому как, осмелюсь вам доложить, нет сил моего терпенья, чтоб не видеть вашего очаровательного лица... Только взглянуть, и я получаю блаженство очарованья... Простите мою смелость, Аграфена Ивановна, но я не могу удержать крика влюбленного сердца...

   Пораженная неожиданным признанием, матроска на мгновение словно бы отдалась обаянью этих смелых речей и слушала их, точно какую-то нежную, неведомую доселе музыку, ласкающую, проникающую в самую душу и заставляющую замирать сердце.

   И вдобавок, как пригож этот молодой, кудрявый писарек! Какою искреннею страстью дышат его слова! Как умоляюще и робко глядят на нее его черные, нежные глаза.

   Но мгновение прошло, и Груня словно бы испугалась и устыдилась охватившего ее настроения.

   Она приняла еще более суровый вид и, опуская голову, чтобы скрыть заалевшее лицо, произнесла резким голосом:

   - Ты языком-то не бреши, непутевый! Не шатайся здесь, слышишь?

   - Не будьте столь жестоки, Аграфена Ивановна! Позвольте хоть издали ласкать взор лицезрением вашей андельской красоты... Выслушайте, Аграфена Ивановна...

   - Не мели пустого... Нечего мне дурака слушать! - строго перебила его матроска. - Говорят, не бегай за мной. Не услеживай... А не то - смотри! - грозно прибавила Аграфена.

   - Что ж, если такое будет ваше повеление, то мне остается предаться своей злосчастной судьбе! - продолжал писарь, стараясь выражаться как можно "забористее". - Прощайте, Аграфена Ивановна! Отныне исчезну я из ваших прекрасных глаз, в которых искал забвения от горестей жизни. Прощайте, жестокая!

   Писарек произнес эти слова не без некоторого драматизма, свидетельствовавшего об его сценических способностях, и, бросив нежный взгляд на хорошенькую матроску, почтительно поклонился ей с видом человека, сраженного печалью, и быстро отошел, направляясь в сторону, противоположную той, откуда мог появиться муж Аграфены, встречи с которым Васька предусмотрительно избегал.

   Очутившись вне всякой опасности, угрожающей целости его красивой физиономии, Васька замедлил шаг и, не совсем довольный результатами своего любовного красноречия, все-таки, улыбаясь, проговорил вслух:

   - Небось восчувствуешь!..

   И в тот же вечер хвастливо говорил в казарме своему приятелю, угреватому и неказистому писарю Иванову:

   - А матроску эту самую сегодня я, братец ты мой, пригвоздил!..

   - В каких это смыслах понимать? - не без тайной зависти спросил Иванов.

   - Объяснился, значит. Так, мол, и так... Одним словом, огорошил в лучшем виде.

   - А в морду не получил?

   - В морду? Это которые ежели дураки пусть в морду от баб получают, а я, слава богу, понятие насчет их имею! - не без хлыщеватого апломба проговорил Васька и самоуверенно закрутил усики.

   - А за матроской небось два месяца зря околачиваешься?

   - Уж больно занозиста бабенка, а главная причина: в задор вошел, вот что я тебе скажу. Можешь ты это понять? А горничные эти все да куфарки - надоели. Ты им одну любовную штучку загнешь, а уж они, подлые, и льнут... Выбирай - не хочу. А такой добиться, как Грунька, лестно и стоит побегать...

   - Так и добьешься! - почему-то противоречил, и даже с чувством злобы, приятель.

   - Дай, брат, срок... Небось ей лестно было слушать, как я ей сегодня любовные слова говорил.

   - Не очень-то, я думаю, слушала...

   - Врать не стану... быдто и не очень. "Не бреши, говорит, писаренок... Не смей, говорит, услеживать за мной..." А все-таки загвоздка вышла! - уверенно прибавил Васька.

   - Никакой загвоздки не вышло. Лучше не срамись, брось!.. Эта Грунька и мичманов отчесывала... Не облестить тебе матроски...

   - Бросить? Нет, брат, бросить теперь никак невозможно...

   - Да ты сдурел, что ли, по матроске?..

   - То-то понравилась... Теперь, значит, самая настоящая игра начинается, а ты вдруг: брось! Нет, я не брошу... Не отстану, хочь она и грозит, что муж бока намнет... Это один разговор... а с ней, братец ты мой, совсем особенную линию надо вести. Другую обнял, да и "айда, мадам!", а с ней так нельзя... Она - баба строгая, норовистая. Ее, значит, надо облещивать по всей форме, не торопясь... Небось, братец, я знаю, как...

   - И хвастаешь ты только, Васька! Никогда не облестить тебе Груньки. Не по твоему рылу!

   - Дай только мужу уйти в море, так увидишь...

   - Ловок ты, Вась, насчет женского ведомства, что и говорить, но только тут как есть тебе крышка. Останешься в дураках!

   - Я-то? Давай на парей! - задорно предложил Васька.

   - Продуешь парей-то!

   - Давай, говорю!

   - С превеликим моим удовольствием. На что?

   - На три пары пива. Идет?

   - Хочь на всю дюжину. Не мне платить!

   - Заплатишь!

   - А какой, значит, срок?

   - Через месяц Грунька не устоит против меня! - самоуверенно воскликнул писарек.

   - И все-то ты врешь... все-то ты врешь, подлец! - с ожесточением проговорил Иванов и в эту минуту ненавидел от всей души своего приятеля, желая ему потерпеть неудачу и после зло посмеяться над ним.

   "Не думай, дескать, что уж ты такой ловкач, черт бы тебя взял!"

  

  

   Аграфена вошла к себе сердитая, словно бы чем-то недовольная и несколько взволнованная.

   "Ишь тоже с чем пристал!" - порывисто проговорила она и с каким-то ожесточением принялась вдруг чистить самовар, хотя он и без того был достаточно чист.

   Вычистивши самовар, она его поставила, затем с тою же порывистостью собрала на стол, расставила тарелки со снедью и, так как больше нечего было делать, присела на стул и старалась думать о том, как придет муж и обрадуется, что все у нее готово.

   "Небось голодный. Намаялся день на работе!"

   Но вместе с мыслью о муже в голову ее лезли мысли о писарьке, который так складно говорил о том, как он ее любит и готов из-за нее решиться жизни. И ничего ему дурного не нужно, - не то что другим мужчинам, - только издали на нее глядеть.

   Так с ней никто никогда не говорил.

   "Жестокая!" - пронеслись в голове слова писаренка, и она пожалела, что так сурово обошлась с ним.

   И как он заробел, бедный!.. Какой ушел тоскливый!

   Сама того не замечая, Аграфена, тронутая этим страстным призывом любви, отдавалась мечтам о писарьке. И они уносили ее далеко-далеко из этой комнаты... И муж казался ей таким постылым.

   Какое-то неведомое, сладкое и в то же время жуткое чувство охватило матроску. Ей чего-то хотелось, душа куда-то рвалась, потребность ласки и любви сказывалась в этом замирании сердца, в какой-то жгучей истоме.

   И пригожий, кудрявый, черноглазый писарек, нежный и робкий, стоял тут, перед ней, и словно манил ее к себе, суля ей любовь и счастье. Его ласковые слова так и звучали в ее ушах, и ей хотелось бы слушать их без конца, слушать и целовать эти очи, целовать эти уста, отдаваясь его горячим ласкам...

   Матроска поймала себя на таких мыслях и вдруг ужаснулась.

   О господи! О чем она сейчас думала, она - честная, верная жена?!

   Суеверный страх, стыд и раскаяние овладели Груней. Ее честная натура возмущалась против таких помыслов. Ничего подобного никогда с ней не было, а теперь? Это дьявол смущает ее!

   И, полная ужаса, она бросилась за полог и, опустившись на колени перед образами, горячо молилась о том, чтобы пресвятая богородица простила ее, великую грешницу.

   Молитва несколько успокоила Груню.

   Писаренок казался ей теперь ненавистным, как виновник ее преступления. Попадись только он ей на глаза - она на него и не взглянет, на подлого, а если он опять начнет услеживать - плюнет ему в морду. Не смей, мол, бегать за мужниной женой!

   "И как только могли прийти ей в голову такие подлые мысли?" - думала она, полная стыда и негодования, и вспоминала, какой у нее хороший и добрый Григорий. И как он ее бережет, как любит, как всегда ласков с ней!..

   И, когда в седьмом часу явился Григорий и положил ей на стол сверток с пряниками, Груня как-то особенно приветно и ласково встретила мужа.

   Она видела, как от ее ласковых слов светлело лицо Григория и его добрые глаза еще нежнее и любовнее смотрели на нее, и она, словно бы чувствуя потребность загладить вину, заботливее угощала его, и ей казалось в эти минуты, что Григорий ей мил и дорог и что она его очень любит.

   Груня расспрашивала его о делах на бриге и, между прочим, осведомилась, скоро ли они уйдут в море.

   - Завтра вытянемся на рейд и ден через пять уйдем...

   - Я тебе рубаху сошью.

   - Спасибо, Груня...

   - А заходить в Кронштадт будете?

   - То-то неизвестно... А ты разве будешь скучать по муже?

   - А то как же? Нешто одной весело?

   - А уже как мне тошно будет целое лето без тебя, Груня!.. Если бы еще зашли в Кронштадт летом, а то, может, и не зайдем... Будем, говорят, в Балтийском море клейсеровать да когда в порты заходить.

   - На берег съезжать будешь?

   - Что на берегу делать? Я по кабакам не хожу да за девками не гоняюсь, как другие-прочие матросы...

   - И женатые?

   - А ты думала как? Это редко какой человек понимает, что ежели он в законе, то соблюдать себя должен не хуже жены. По мне, так это грех, а матрос не считает грехом... Ему, мол, ничего... Зато и матроски, нечего тоже сказать... рады, как мужья-то уйдут... Небось сама видала, какие здесь матроски?.. А ежели по совести-то рассудить, то и мужья виноваты... Сами закон не исполняют, так разве можно с жены требовать?

   Григорий любовно смотрел на жену и, полный счастья, продолжал:

   - Вот мы с тобой, Груня, не такие... Мы бога-то помним... закон исполняем... Живем, слава богу, по совести... Уйду я в море, и сердце у меня спокойно... Знаю, что ты верная мне жена...

   - И я стыд-то, кажется, имею! - проговорила, вся вспыхивая, Груня...

   - То-то и есть. И ни на кого меня не променяешь?.. Любишь мужа-то?

   - Как же мужа не любить!.. И на кого же мужа менять? - горячо сказала Груня.

   - И за меня можешь не сумлеваться, Груня, - продолжал Григорий, радостный от этих слов и чувствовавший потребность излить свои чувства перед любимой женой, - я тоже стыд имею... Ты вот год в деревне жила, и ни на кого я не смотрел... Ни одной бабы не знал... хучь бы их и не было... А уж теперь и подавно... Одна ты в мыслях...

   "Ишь как он меня любит!" - подумала тронутая матроска и чувствовала себя бесконечно виноватой перед мужем, вспомнив, что несколько минут назад она считала его постылым.

   Ей хотелось чем-нибудь доказать ему свою привязанность и ответить ласковым словом.

   И она сказала:

   - И у меня, кроме тебя, никого нет на мыслях, Григорий.

   Сказала, и краска залила ее щеки от лжи.

   А Григорий понял это как проявление страсти в жене и, необыкновенно счастливый, что она его любит, прошептал:

   - Славная ты у меня, Груня!

   Они долго просидели этот вечер за столом. Следующий день было воскресенье, и Григорию не нужно было идти в гавань. Они разговаривали о разных делах, о том, как Груня будет жить лето. Он наказывал ей не утруждать себя работой и не брать много стирки. У них, слава богу, есть двадцать рублей, прикопленных на черный день; можно из этих денег тратить, в случае чего. И пусть она не отказывает себе в пище, пусть ест хорошо, да когда побалует себя ягодами да пряниками, а он за лето скопит деньжонок за винную порцию.

   - А я тебе весточки о себе давать буду, Груня.

   - Жалко, я не умею... А то бы я тебе отписала... Разве попросить кого написать?..

   - Нет, уж кого просить!.. - не согласился на это ревнивый матрос и прибавил: - Даст бог, и придется повидаться летом... Наш капитан тоже женатый... И ему лестно навестить супружницу...

   Через пять дней, рано утром, Аграфена провожала мужа до Купеческой гавани, где стоял баркас, готовый отвезти на бриг отпущенных на ночь женатых матросов.

   На людях они простились без особых нежностей. Только Груня как-то особенно сильно и горячо пожала мужу руку. Ей почему-то вдруг сделалось страшно, что он уходит и она остается одна, и слезы показались на ее глазах.

   - Ну, полно, Груня... Не плачь... Лето скоро пройдет...

   - Смотри, Гриша... давай о себе весточки... И почаще!.. - говорила, всхлипывая, Груня.

   - Вались на баркас, ребята! - крикнул унтер-офицер. - Сейчас отваливаем!

   - Прощай, Груня...

   - Прощай, Гриша...

   Смех и говор провожавших баб затих.

   Скоро баркас был полон матросами и отвалил от пристани.

   В восьмом часу утра Аграфена пошла на стену Купеческой гавани и видела, как двухмачтовый красивый бриг "Вихрь", поставив все паруса, слегка накренившись, уходил от Малого кронштадтского рейда.

   Она возвращалась домой, по обыкновению, степенная и серьезная, ни на кого не глядя и не обращая внимания на похвалы, порой раздававшиеся ей вслед.

   О писаренке она почти забыла. Он исполнил обещание и со времени последней встречи ни разу не показывался на глаза.

  

  

   Прошла неделя с тех пор, как Григорий ушел на "Вихре" в плавание. Одна знакомая матроска сказывала, что "Вихрь" во все лето ни разу не зайдет в Кронштадт. Ей один писарь старый говорил, который "все знает".

   Писаренок точно в воду канул.

   Это показалось Аграфене чем-то странным, ей как будто было даже обидно, что он так добросовестно исполнил ее же приказание: "не услеживать".

   Если писаренок не "брехал" тогда зря, то мог бы раз-другой как будто ненароком встретиться.

   А то бегал-бегал два месяца, пялил глаза, да и был таков! Какая же это любовь?

   "Уж не случилось ли чего с ним?" - беспокоилась порой Груня.

   И во время своих выходов на улицу она нет-нет да украдкой и взглядывала: не идет ли навстречу этот пригожий, аккуратный, молодой писарек?

   И матроска досадливо отворачивала взор, не встречая своего поклонника ни на улицах, ни на рынке.

   "А может, его назначили на какой-нибудь корабль и его нет в Кронштадте?"

   Так порой думала матроска, но думы о писарьке не были продолжительными и не переходили в греховные мечты, как было раз. Дьявольского наваждения, слава богу, не было, и Груне не в чем было каяться.

   Просто ей жаль этого робкого паренька, которого она так строго "отчекрыжила", вот и все. Что может быть другого? Не льстится же она, в самом деле, на хорошенького писаренка? Она и по имени его даже не знает. Она, слава богу, любит и почитает своего матроса и помнит, что мужняя жена. Небось закон соблюдает, и ни в чем ее упрекнуть нельзя.

   Подобными объяснениями она успокоивала себя, когда замечала, что в голову ее подчас являлись мысли о писаре. Ей казалось, что она вовсе забыла о нем думать - мало ли этих прощелыжников-писарей в Кронштадте, - а он нет-нет да и вспомнится, и словно бы от этого воспоминания и тепло и грустно на душе.

   Почти уверенная, что поклонник ее в море, матроска чуть не ахнула, когда однажды, часу в восьмом утра, отправившись на рынок, она увидала этого самого писаренка, шедшего навстречу.

   Сердце ее забилось радостно и тревожно. Она чувствовала, что лицо ее заливается румянцем. Ей вдруг сделалось весело, и погожий июньский день ей показался еще светлей и погожей.

   И он шел не спеша, с опущенной вниз головой, точно подавленный каким-то горем, и не поднимал глаз.

   Стараясь скрыть охватившее ее радостное волнение, Аграфена приняла строгий вид, опустила глаза и прибавила шагу. Вот-вот они сейчас сойдутся и разойдутся, - он на нее и не взглянет.

   "Видно, и забыл обо мне!" - подумала задетая за живое матроска, исподлобья взглядывая на писарька.

   Но в ту же минуту он быстро поднял голову и, встретив ее взгляд восторженным взглядом, весь словно бы просиявший от счастья, снял фуражку и проговорил:

   - Мое навеки вам нижайшее почтение, Аграфена Ивановна! Дозвольте умолить вас выслушать одное мое слово...

   - Ну, здравствуй... Чего тебе надо еще? - строго промолвила Груня чуть-чуть дрожавшим голосом.

   Она приостановилась и вопросительно смотрела на этого хорошенького, свежего и румяного, щегольски одетого писарька. Его большие черные глаза так и впились в ее лицо и точно ласкали своим нежным взглядом и говорили о любви.

   - Как вам угодно будет, Аграфена Ивановна, но только я не могу, - начал он мягким нежным тенорком.

   - Чего ты не можешь? говори толком.

   - Не могу исполнить вашего повеления, чтобы не видать вас. Терпел две недели и... нет больше сил моих... Не будьте столь ко мне жестоки... Позвольте хоть издали любоваться на вас, Аграфена Ивановна...

   - Опять замолол! Не мели пустяков! - промолвила Груня, продолжая путь.

   - Для вас пустяки, а для меня, может быть, решается судьба жизни! - продолжал Васька, идя рядом с Аграфеной... - Не берите на душу греха в погибели человека...

   - Отстань... Что еще выдумал?

   - Вовсе не выдумал, Аграфена Ивановна... Я целых две недели, можно сказать, был в непрерывной тоске и в непрерывных мечтаниях о вас... Ни сна не было, ни аппетита. Так только поддерживал свое существование... Отмените ваше приказание... насчет моего обожания. А не то... без лицезрения вашего лица мне лучше не жить.

   - Сдурел ты, что ли?..

   - Помрачение форменное, Аграфена Ивановна. Первый раз в жизни почувствовал, что значит, когда обожаешь всеми нервами своего существования по гроб жизни. Дозвольте встречаться, а не то в отчаянности я могу решить себя жизни...

   - Что ты? Что ты? - испуганно проговорила матроска, останавливаясь и с участием взглядывая на писарька, лицо которого в эту минуту имело самое трагическое выражение. - Как тебя звать-то? - прибавила она.

   - Василием! - мрачно проговорил писарь.

   - Опомнись, Василий! Не говори таких слов. Грех, большой грех!

   - Вовсе я в беспамятстве от чрезмерной любви к вам, Аграфена Ивановна.

   - Глупый! Разве можно любить чужих жен? Я - в законе. А ты заведи свою, да и люби... Мало ли девушек в Кронштадте.

   Васька горько усмехнулся.

   - Эх, Аграфена Ивановна! Может, и много их, да вы-то одни!

   - Отвяжись... Не болтай... Иди, иди прочь!.. Люди увидят.

   И матроска, вся взволнованная, пошла, ускоряя шаги.

   - Так это последнее ваше слово, Аграфена Ивановна?

   - Да чего ты от меня хочешь?

   - Видеть вас, только видеть и знать, что вы не сердитесь на несчастнейшего человека!

   - Да как я могу запретить дураку смотреть на себя?.. Пяль глаза, коли тебе охота... Только смотри, около дома не ходи!..

   - Чувствительно благодарен вам и за то... Пречувствительно. Вы, можно сказать, вернули меня к жизни.

   И с этими словами Васька взял руку Аграфены и крепко-крепко пожал ее.

   - Сегодняшний день - для меня незабвенный! - прибавил он и шепнул: - Прощай, любовь моя!.. Прощай, андел души моей!

   И, приподняв фуражку, обогнал матроску и еще долго оглядывался, словно бы не мог от нее оторваться.

   - Глупый! - шепнула матроска.

   На душе у нее была радость. Эта любовь невольно находила отклик, и она вдруг почувствовала, что писарек ей необыкновенно мил и дорог.

  

  

   Молодая, впервые загоревшаяся страсть охватила молодую женщину, пробудив в ней дремавшие инстинкты. Напрасно боролась она с ней. Напрасно прибегала к заступничеству пресвятой владычицы и Николе-угоднику. Ни горячие молитвы, ни слезы, ни усердные поклоны, ни воспоминания о добром, хорошем Григорье не помогали теперь. Этот красивый писарек овладел всеми ее думами. Бессонные летние ночи были полны грез о нем. И каких грешных грез!.. И она отдавалась им в какой-то истоме, отдавалась, радостная и трепещущая, горячим поцелуям и наутро, со стыдом вспоминая о грешных снах, снова молилась.

   Выходя на улицу, она теперь тщательнее заботилась о своем туалете и старалась одеться к лицу. Встреч она ждала с нетерпением, и сердце ее сильнее билось, когда писарек появлялся на дороге. И ей было грустно, когда он ее не встречал.

   Но она старалась не показывать вида, что он ей так люб, и таила про себя свою любовь. По-прежнему она была серьезна и даже сурова при встречах и не допускала никакой короткости.

   "Услеживая" матроску, Васька дарил ее пронзительными взглядами и при удобном случае отпускал ей чувствительные комплименты и говорил о своей любви.

   - Не бреши... Не годится мне слушать! - сурово останавливала его матроска.

   Но Васька видел, как краснела она от удовольствия, и решил, что пора действовать более энергично.

   И вот однажды днем, часу во втором, когда квартирная хозяйка Груни сидела у своего ларька на рынке и почти все обитатели переулка дремали после обеда, Васька осторожно вошел во двор и тихо отворил двери комнаты.

   После утра, проведенного в стирке, Груня тоже прилегла, но сна не было. Мысли ее были заняты писарьком. Сегодня на рынке она не видала его. Отчего это он не пришел?

   - Кто там?.. Это ты, Ивановна? - окликнула Груня, заслышав шаги в комнате.

   Ответа не было.

   Тогда она вскочила с постели и, наскоро застегивая раскрытый воротник платья, вышла за полог.

   Краска залила ей лицо при виде писарька, о котором она только что думала.

   - Ты зачем? Нешто тебя звали? - сурово проговорила Аграфена, стараясь принять строгий вид и в то же время оправляя свои сбившиеся волосы.

   - Простите мое дерзновение, Аграфена Ивановна, - робко проговорил, почтительно кланяясь, Васька, - я на один секунд... Шел мимо - уморился от жары и осмелился зайтить... Попрошу, мол, напиться... И как же хорошо здесь у вас, Аграфена Ивановна!.. Точно в раю небесном! - прибавил Васька, озирая опрятную, чистую комнату.

   Стараясь скрыть охватившее ее волнение, при виде этого нежданного, но желанного гостя, матроска торопливо прошла своими маленькими босыми ногами за двери и, вернувшись оттуда с ковшиком, протянула его писарьку и сердито сказала:

   - На, пей и проваливай!

   Пальцы их встретились. Васька будто нечаянно придержал руку Груни в своей руке, когда брал ковшик.

   - Бери, что ли, коли пить зашел! - смущенно промолвила Груня, отдергивая руку.

   - Чувствительнейше благодарен, Аграфена Ивановна, что дозволили утолить жажду, - позвольте пожать вашу белую ручку...

   И, не дожидаясь ее согласия, он крепко пожал ей руку.

   - А ковшик я сам отнесу на место.

   Он вышел за двери и, возвращаясь, незаметно запер их на крючок.

   - Ты зачем же вернулся? Напился и уходи с богом! - взволнованно произнесла Груня, увидав снова писарька.

   - Дозвольте присесть хучь на минутку, Аграфена Ивановна. Ужасти как устал... Такая, можно сказать, угнетательная жара! - продолжал раскрасневшийся писаренок, лаская Груню загоревшимся взором. - А тут у вас такая прохлада.

   - Отдыхай где-нибудь в другом месте...

   - Одну минуточку...

   - Уходи... уходи!.. Что люди скажут, увидавши, что ты здесь...

   - И никто не увидит... Хозяйка ваша на рынке... Народ спит... А вы все: "люди"! Эх, Аграфена Ивановна! Вам, видно, нисколько не жаль человека?..

   - Чего тебя жалеть-то?

   - За мою такую несчастную любовь нельзя даже и секунд один побыть у вас... поглядеть на ваши чудные глазки, на ваши сахарные уста. За один поцелуй умер бы сейчас на месте, вот что... А вы столь жестоки, Аграфена Ивановна! Положим, я вам вовсе ненавистен, я это довольно даже хорошо понимаю, но неужели ненавистность так велика, что нельзя и минутки посидеть?..

   Он говорил тихим, вкрадчивым голосом, не спуская с нее глаз, полных мольбы и страсти.

   И красивое лицо Груни алеет все более и более. Высокая грудь тревожнее дышит из-под тонкой ткани ситца. Глаза ее уже не строго, а смущенно и испуганно смотрят на писаренка и светятся лаской.

   - Глупый! С чего ты взял, что ненавистен? - как-то помимо воли ее вырвались эти слова. - Но ты уходи, слышишь, уходи!

   Но Васька шел к ней.

   - Уходи, говорят! - в страхе прошептала Груня, отступая назад и чувствуя, как трепещет ее сердце.

   - Груня... Ненаглядная!.. Помру без тебя!

   - Уходи, уходи!

   В голосе ее звучала уже не угроза, а мольба.

   - Ты гонишь, жестокая! А я должен страдать... Груня... Груня! - говорил он прерывающимся голосом.

   И, весь охваченный страстью, он уже был около матроски...

   - Голубка моя... Радость жизни!..

   - Уйди... Уйди! - повторяла она.

   Но вместо того чтоб оттолкнуть его, она вдруг порывисто и страстно обвила его шею и крепко прильнула к устам писаренка.

   Слезы лились из ее глаз, и она, забыв все на свете, шептала:

   - Вася... Голубчик!.. Желанный ты мой...

  

  

   Месяц пролетел для Груни словно бы в каком-то счастливом сне.

   Эта первая настоящая любовь совсем захватила молодую женщину, и она беззаветно отдалась ей со всею силою своей страстной натуры. Она безумно привязалась к Ваське, который в ее ослепленных глазах был и красавцем, и умным, и добрым. Это было какое-то обожание впервые влюбленной женщины, рабское поклонение кумиру. Он казался ей высшим существом и все в нем необыкновенно милым.

   Богобоязненная и сдержанная прежде, она теперь словно бы хотела себя вознаградить за прежнюю жизнь без любви. Она, казалось, забыла и о грехе и о муже, ни о чем не думая, ничего не пугаясь, - один Вася был для нее источником жизни и радости. Они виделись часто: позднею ночью тихо стучал он в окно, и Груня отворяла его, впуская писарька.

   Она глядела ему в глаза и, казалось, готова была на все для него. Васька видел, что она "втемяшилась", как он выражался, и пользовался своим положением. В скором времени Груня передала ему все деньги, которые у нее были, и заложила все свои вещи. Она притихала, когда Васька был не в духе, и терпеливо сносила его ломание. А он таки ломался над любящей женщиной, и ему доставляло какое-то удовольствие дразнить ее, возбуждая ее ревность.

   И Груня по целым дням плакала, когда, случалось, Васька не приходил. Но стоило ему прийти, стоило сказать ласковое слово - и она вся светлела и спрашивала:

   - Любишь ты меня?

   - Не любил бы, небось не ходил... А ты думала как? - прибавлял насмешливо писарек, сам увлеченный страстью красавицы матроски.

   Но скоро увлечение его стало проходить. Он все реже и реже стал заходить к Груне и, когда та начинала упрекать, отвечал:

   - Хочу - пришел, хочу - нет... Я - вольная птица...

   - Так-то любишь?.. А что говорил?

   - Мало ли что скажешь бабе... Не всякому слову верь...

   - Вася! Да бог-то у тебя есть?

   - Слава богу, крещеный...

   Груня горько плакала. Тогда он утешал ее ласками, брал последние деньги и уходил...

   Наступил август месяц, и Васька совсем перестал ходить к Груне. Во-первых, боялся он, что скоро вернется муж и как бы ему не попало от него, а во-вторых, он и охладел к своей любовнице, - слишком уж она "всерьез" к нему была "привержена", и это его пугало. Вдобавок он уже начал приударивать за франтоватой горничной из Петербурга, поступившей к одному адмиралу и успевшей уже обратить на себя внимание господ писарей и своим задорным личиком, и фасонистыми костюмами, и шляпкой с цветами, и высокомерным отношением к ухаживателям.

   "Дескать, я на всех вас ноль внимания!"

   В качестве кронштадтского "сердцееда", Васька перенести этого не мог и принялся бомбардировать адмиральскую горничную своими любовными словечками.

   Груня загрустила. Почуяло ее сердце, что Васька разлюбил ее, и она первые дни ходила как потерянная. Неужли так и бросил, не простившись даже? И она жадно искала с ним встреч. Но он и не глядел на нее, раз даже, проходя под руку с расфуфыренной чернявой горничной, усмехнулся и что-то прошептал своей спутнице на ухо, показывая на Груню.

   Глубоко оскорбленная вернулась Груня домой, и ей все еще не верилось, что можно быть таким бессовестным человеком.

   - За что? За что? - шептала она, и горькие слезы катились по ее щекам.

   На следующий день, отправляясь за бельем, она встретила Ваську.

   - Вася! - позвала она.

   - Ну, что тебе? - нетерпеливо проговорил Васька.

   - И тебе не стыдно? - кротко спросила матроска.

   - Чего стыдиться-то? И вовсе мне не стыдно! - нахально проговорил он, улыбаясь глазами.

   - Зачем же ты облещивал?.. Говорил, что жисти решишься... Значит, все врал?..

   - А ты, деревня, и поверила?.. Думала, я и взаправду из-за тебя жизни решусь... Держи карман...

   Груня стала белее полотна и наивно спросила:

   - Зачем же ты врал?

   - Известно зачем... Чтоб облестить... Ты такая недотрога была... Фу ты на... Не подходи... А я, значит, и подошел... Поняла теперь?.. А затем имею честь кланяться, мадам, мне не по пути!..

  

  

   Груня вернулась домой, но не могла приняться за обычную работу.

   Точно завеса спала с ее глаз, точно она очнулась от сна, когда припомнила все случившееся. На нее напал ужас. Господи! Что она сделала? Из-за кого приняла столько греха? И оскорбление поруганной любви, и презрение к себе, и стыд перед мужем, и страх перед грехом - все это слилось в одно чувство беспредельного отчаяния, охватившего холодом ее душу.

   Как нарочно в голову ей приходили мысли о муже. Так-то она отплатила за его любовь, за его нежные заботы. Только теперь, при сравнении с этим "подлецом", поняла она, как Григорий ее любит и какое для него предстоит горе. Как она взглянет Григорию в глаза, когда он вернется? Что скажет ему? Она, мужняя жена, она, до сих пор соблюдавшая себя, могла сделаться полюбовницей!..

   О господи, какая она великая грешница, и нет ей прощения!

   И она с искаженным страданиями, побледневшим лицом поднялась и, пройдя за полог, с воплем тяжкого горя пала ниц перед образами.

   Тщетно искала в молитве успокоения бедная женщина. Беспросветный душевный мрак охватил матроску, имевшую несчастие искренне увлечься.

  

  

   - Что ж, Иванов, припас деньги на пиво-то? - весело спрашивал Васька своего приятеля, гуляя с ним вскоре после разрыва с Груней в Кронштадтском летнем саду.

   - Какое пиво?

   - Забыл, что ли, уговор насчет Груньки?

   - Да ты нешто выиграл парей? - проговорил, зеленея от завистливой злобы, неказистый и худой белобрысый писарь.

   Васька протяжно свистнул.

   - Еще когда... Куда раньше срока...

   - Что ж ты раньше не хвастал и не требовал парея? - недоверчиво спросил Иванов.

   - Нашел желторотого галчонка! Разве мне неизвестна завистливая твоя душа? Беспременно ты подстроил бы мне какую-нибудь пакость. Пошел бы к ней и начал бы стращать, чтобы самому попользоваться... Ты на это ловок, дьявол... Пакостил мне не раз... Научил, слава богу...

   - А теперь не боишься?

   - Сделай ваше одолжение. Можешь теперь застращивать сколько угодно матроску... Месяц почти с ней путался, с меня довольно. Надоела! - небрежно проговорил Васька и даже зевнул для большего эффекта, считая это почему-то необходимым для такого неотразимого обольстителя. - Теперь, братец мой, я новую горничную адмирала Рябчикова обхаживаю... Видал, что ли, эту пронзительную брунетку? Тоже, я тебе скажу, занозистая мамзеля. Так по-французски и сыплет... Ну да я ее скоро укрощу... шельму! - с невозмутимым нахальным апломбом прибавил Васька и прищурил глаза, оглядывая проходивших горничных.

   - И все-то ты врешь, все-то ты врешь, подлец, насчет Груньки! - каким-то сдавленным голосом прохрипел Иванов.

   - Смотри не подавись от злости... Небось завидно? - рассмеялся Васька, привыкший к этим выходкам Иванова. - А пиво все-таки ставь!

   - Чем же ты докажешь, что не врешь?

   - Охота мне перед тобой врать - скажите пожалуйста!..

   - А все врешь! - настойчиво и злобно повторил Иванов, хотя в душе и уверен был, что подлец Васька не врет. - Докажи, тогда поставлю пиво.

   - Да вот спроси хоть Федосеева. Он как-то запопал меня, как я от Груньки в окно под утро лез... Тогда поверишь?..

   - И спрошу... Эка бесстыжий ты дьявол!.. Облестил честную бабу и бросил!.. И за что только такого подлеца бабы любят! - с негодованием воскликнул Иванов.

   - Небось ты бы не облестил?.. Ходу только нет при твоей уксусной харе, ты и урчишь на других...

   - И попадет же тебе когда-нибудь, Васька. Здорово попадет! Муж-то этой Груньки ревнивый и отчаянный, я тебе скажу, матрос. Он не стерпит!

   Васька, видимо, струсил, судя по мгновенно изменившемуся выражению лица.

   - Почем он узнает?

   - Небось найдутся подлые люди, которые скажут! - значительно протянул Иванов.

   - Да брось ты каркать, воронья душа... Я знать ничего не знаю и никакой, мол, Груньки не касался... отверчусь в случае, ежели, какая дрязга выйдет. Валим, брат, лучше пиво пить, коли ты при деньгах. А брунетка, видно, не придет... Обещалась быть в саду, и нет ее! Должно, задержало что.

   Иванов согласился поставить в счет проигранного пари несколько бутылок пива, и, когда Васька подпил, он с каким-то болезненным развращенным любопытством расспрашивал о подробностях его отношений с матроской и хотя злился, слушая о том, как привязана была Груня и какая она, можно сказать, "огонь-женщина", но все-таки не переставал расспрашивать, полный злобы и зависти к этому "подлецу Ваське", пользующемуся жизнью, веселому и довольному, тогда как сам он ни разу не испытал расположения ни одной женщины - напротив, только возбуждал одно отвращение.

   На другой же день Иванов выследил Груню, когда она вышла из дома, и пристал к ней.

   - Напрасно вы о Ваське-подлеце сокрушаетесь... Он забыл и думать о вас, Аграфена Ивановна, - говорил он своим скрипучим, точно сдавленным голосом, следуя за матроской. - А я бы вас, значит, любил по-настоящему... Что вы на это скажете?

   Груня только побледнела и шла, не отвечая ни слова.