Славутинский Степан Тимофеевич - История моего деда

  

  

  

   Селиванов И. В., Славутинский С. Т. Из провинциальной жизни

   М., "Современник", 1985. - (Из наследия).

   OCR Бычков М. Н.

  

   История моего деда, отца моей матери, несколько похожа на повесть Пушкина "Дубровский". Для более резкого сходства недостает в ней такого лица, каков сын Дубровского; был сын и у деда, только не являлся он мстителем за отца, да и человек он совсем других свойств, как будет видно из другого отрывка моих записок. В истории моих родичей, деда и дяди, отражается довольно яркими чертами оригинальная сторона внутренней русской жизни в конце прошлого столетия, которую совсем почти заслонили внешние исторические события.

   Считаю нелишним сказать предварительно, что в этом рассказе все имена по большей части вымышленные.

  

  

   Дед мой, Николай Михайлович Туренин, был дворянин Московской губернии, хотя не первостатейного боярского происхождения, однако же старинного дворянского рода. Рассказывала мне мать моя семейное предание, что, начиная с Ивана Туренина, с которого крымские татары содрали живьем кожу, не было ни одного из его потомков, кто бы новел и кончил жизнь спокойно. Теперь род этот уже пресекся со смертью Иосифа Туренина, самого несчастного, может быть, из всех его представителей.

   После отца, убитого в прусской войне¹, дед мой остался четырехлетним ребенком, под опекою своей матери и родного дяди, Зиновия Туренина. Мать деда моего была из богатого и значительного рода Борисопольских, но женщина совершенно безграмотная, что в тогдашнее время, то есть в половине XVIII столетия, было еще не редкостью. Дядя же, Зиновий Туренин, был премьер-майор, когда-то занимавший в Сибири важное место и выехавший оттуда с большим обозом, у повозок которого, по преданию, всё что обыкновенно бывает из железа, было серебряное. Говорили, что Зиновий Туренин снарядил свой обоз таким образом потому, что правительство в тогдашнее время, когда еще не знали билетов сохранной казны² на неизвестного, обращало особенное внимание на выезжавших из Сибири чиновников. Должно быть, Зиновию Туренину, несмотря на строгие осмотры, удалось вывезти из Сибири большое богатство, конечно накраденное всяческим лихоимством; все знали об этом при его жизни, но по смерти его никто не наследовал его имущества - и куда оно девалось, никому не известно. Зиновий Туренин был старый холостяк, надменный, раздражительный до бешенства, скряга и мстительный. Он как раз повздорил с матерью моего деда, и ссорам и тяжбам между ними конца не было. В фамильном архиве, доставшемся мне вместе с бедным имением после родных, нашел я огромные кипы бумаг, относящихся до этой междоусобицы. Я имел терпение заглянуть в начало и конец этого тяжелого и темного процесса,- и каких диковинок не вскрылось передо мною! Тут есть обвинения в расточении и расхищении имения малолетнего, в беспорядочном образе жизни, в безграмотстве, малоумии, всяческой безнравственности, даже в безбожии,- и все это пересыпано жалобами на личные оскорбления, нанесенные укоризнами и ругательствами; выставляются свидетели против свидетелей, предъявляются отводы от показаний под присягою, и при этом выставлены, разумеется, в самом скандалезном виде целые биографии этих лиц. Пожива была подьячим³ тогдашнего времени от такого дела! Чем оно кончилось, я не добрался, но, кажется, одолел Зиновий Туренин, ибо при жизни еще матери моего деда он был уже один опекуном ребенка. Следствия всего этого были самые неприятные для моего деда: сначала мать его была причиною потери значительного участка прекрасной луговой земли, с которой теперешний владелец, граф Т., получает хороший доход; потом дед Зиновий не только заложил, но и продал самым бессовестным образом часть его имения. Это обстоятельство, как мы увидим дальше, будет причиною гибели молодого Туренина.

   Про первое обстоятельство стоит тоже рассказать подробно. Это было вот как: возле имения моего деда, частичка которого принадлежит еще мне, находилось огромное поместье генерала И-ва, лица, получившего известность в самом начале царствования Екатерины II. Во время генерального межевания⁴ поверенный генерала с землемерами сумели так хорошо распорядиться, что И-в оказался единственным владельцем общих дач, и владения его примкнули с одной стороны к самым почти окнам изб моего деда. Когда происходило такое ловкое межевание, мать деда моего выехала посмотреть, чем таким занимаются землемеры на ее лугах, и в акте об отмежевании дачи было записано, что "госпожа такая-то присутствовала при сем и никакого спора не предъявила".

   Таким образом, по милости матери и дяди дед мой еще ребенком начал уже разоряться. Достигши девятнадцатилетнего возраста, он из сержантов гвардии, в которую, по обычаю того времени, был записан еще в колыбели, перешел, уж не знаю почему, в драгуны и, сделав поход до Серебряных прудов, селения Тульской губернии, вышел в отставку прапорщиком и уехал в Петербург. Между тем его мать и дядя Зиновий умерли, и, не стесняемый уже ничем, он начал вести крепко разгульную жизнь. Этот образ жизни, вероятно, скоро и окончательно разорил бы его, если бы не навязался ему на шею большой процесс с соседним помещиком Зарудиным, которому дядя Зиновий Туренин продал часть имения своего племянника во время его малолетства. Дед мой усердно занимался этим делом. Он был молодец собою, умен, ловок и, по временам, очень деятелен. Процесс он выиграл, но прежняя расточительная жизнь и издержки по делу чуть было не поглотили всего имения его. Женитьба спасла его вовремя. Он женился в Петербурге на прекрасной девушке, Надежде Ивановне Д-ной, и небольшое приданое ее помогло ему вывернуться из беды. А главное, жена его была женщина весьма умная и не без характера: она скоро дала понять своему мужу, что незачем да и не по средствам жить им в Петербурге,- и вот переехали они на житье в деревню.

   Я забыл сказать, что у деда моего было имение незначительное, всего каких-нибудь душ полтораста или около двухсот, раскиданных в разных местах. Была еще у него большая земля в Саратовской губернии, жалованная его предкам царями, но он продал ее, всю без остатка, как было сказано в акте, за двести рублей и полагал, что весьма выгодно сбыл с рук имение, не приносившее никакого дохода. Он поселился в своем старом, родовом сельце Малееве. Сельцо Малеево расположено невдалеке от великолепного села Драчева, в версте от Оки, по берегу маленькой речки, на которой построена дедом моим мельница. С правой стороны селения тянутся обширною равниною богатые луга, замыкающиеся вдали темной полосою дремучего бора; с другой стороны видны полосы обработанных полей, составляющих лучшую часть земли всего уезда. В иных местах возвышаются небольшие холмы с хорошо выстроенными деревнями, с живописно раскиданными зелеными рощами. Когда едешь из Драчева большою столбовой дорогою, изрытою весенними разливами Оки, виды, представляющиеся отовсюду, превосходны, полны тихой, идиллической прелести: большая река течет извилисто в песчаных, обрывистых берегах, кое-где покрытых густыми рощами; с высоты открывается разом и отчетливо девять окрестных селений, в том числе имение моего деда. Оно виднеется над широким пространством лугов, как зеленый островок, все затопленное развесистыми ивами и другими деревьями крестьянских садиков, сквозь которые весело прорезываются чистые, трехоконные домики, все крытые тесом; а по обеим сторонам от него рельефно выдаются белые каменные церкви сел Мохова и Лимавы. Задушевно и горячо люблю я эту сторонку и как подъезжаю к ней, чуть лишь завижу зеленый островок, всегда чувствую, что охватывает меня доброе, тихое, немножко грустное настроение.

   В этом-то краю поселился мой дед с своею молодой, прекрасною женой. Казалось, это была благоразумная мера в его положении, но вышло не совсем так. Дед мой переехал на житье в деревню вовсе не с целью хозяйничать. Не таков был его характер, чтоб он мог весь предаться занятиям земледельческим, требующим терпеливого внимания, отчасти мелочно хлопотливым, отчасти скучным и весьма нередко у нас, даже в настоящее время, неблагодарным. Его воспитание, прежняя жизнь и привычки, а в особенности примеры окольных помещиков, нисколько не содействовали развитию в нем способности хозяйничать. Самая жена его не могла в этом случае иметь на него влияния быстрого и прочного; может быть, впоследствии она полегоньку и преобразовала бы его, но на первых порах это было трудно. Я упомянул о примерах окольных помещиков. Эти, немногочисленные впрочем, помещики были почти все без изъятия гуляки и уж никак не люди, с толком занимавшиеся чем-нибудь дельным. Время было тогда такое, что между жившими в имениях помещиками, даже владевшими порядочным состоянием, вовсе не было людей образованных. В том крае большая часть имений была на оброке: притом близость Москвы и Рязани увлекала постоянно тамошних дворян в жизнь городскую, жизнь ничтожную, пустую и развратную, в которой безобразно смешивались невежественные, жестокие, грубые пороки древней Руси с полуутонченным развратом поверхностной образованности.

   Вот как проводил жизнь дед мой: завел он большие стаи собак, борзых и гончих, большую часть мужчин нестройной деревни⁵ нарядил в охотничьи костюмы и с увлечением пустился травить волков, лисиц и бедных зайцев. Конечно, не весь год можно было заниматься этим делом, зато у него были другие, подобные же занятия. В соседстве с ним жило несколько помещиков, таких же собачников, как и он, которые в пору, непригодную для охотничьих разъездов, частенько собирались к нему покозырять. Кроме того, раза два-три в год дед мой отправлялся с женою в губернский город к семейным праздникам тамошнего вице-губернатора⁶ Петра Захарьевича Колымагина, который был очень дружен с ним. Петр Захарьевич уважал деда моего. Вообще в тогдашнем провинциальном обществе дед мой пользовался заметным значением. Не то чтоб он был богат, знатен или силен по связям своим; нет - состояние он имел, как уже выше сказано, незначительное, роду он был старинного дворянского, но не знатного, важных связей никогда не имел да и не хлопотал об них; несмотря на все это, повторяю, он пользовался всегда некоторым значением, и этим был обязан своему характеру.

   Характер его был недюжинный. Он обладал прекрасными, даже высокими свойствами, такою добротою, что даже довольно многочисленные враги его признавали ее. Люди, нуждавшиеся в его помощи, никогда не встречали отказа. Иногда доброта эта походила на безрассудство, так что Надежда Ивановна, сама очень добрая женщина, должна была подчас бороться с его влечением оказывать помощь всякому просящему. Дом его был наполнен странниками, бедными дворянами, дворянками и всякими приживальцами, кроме шутов, которых, вопреки тогдашним обычаям, он терпеть не мог. Главною чертою его характера была правдивость в действиях и словах да верность в дружбе, доходившая до самоотвержения; снискать же его дружбу было нелегко, хотя и легко было сойтись с ним за охотой, за игрой, за какою-нибудь пирушкой. Вообще он отличался необыкновенной терпимостью, пускал к себе в дом без разбору всех своих соседей,- а между ними немного было людей, выкупавших нравственными качествами полный недостаток образования, но он никому не оказывал пренебрежения. Со всем этим он был величаво смел и пылок; когда же страсть увлекала его к чему-нибудь, то не было препятствия, которое могло бы остановить его на полдороге.

   Итак, дед мой, живя в своем имении, вовсе не хозяйничал. Кроме тех причин, на которые я указал выше, причин, зависевших от его характера и положения в тогдашнем обществе, была еще одна: страстно любимая им жена не давала ему долгое время детей, и он говаривал: "Не для кого беречь мне свое добро".

   По соседству с дедом жили два человека, имевшие сильное влияние на его судьбу: один, Сергей Андреевич Берсенев, потомок знаменитого боярского роду, "захудевшего" со времен великого князя Василия Ивановича⁷; другой, князь Александр Александрович Любецкий.

   Первый, живший от деда моего верстах в пятнадцати, был ему искренним другом, несмотря на то что характеры их во многом были различны. Сергей Андреевич, как и он, добрый, благородный человек, отличался игривым, насмешливым умом, тогда как в характере моего деда веселости было очень мало. Всегда почти неразлучные, вместе они охотились, пировали, вели жизнь свободную и разгульную, с той только разницей, что Берсенев хоть и имел уже за сорок лет, отдавался удовольствиям со всем увлечением молодости,- в деде же моем, моложе его годами десятью, и посреди разгула было что-то задумчивое.

   Другой сосед деда, князь Любецкий, старый холостяк, живший от него верстах в двух, в селе Лимаве, был человек совсем иного разбору. Он имел девятнадцать тысяч душ крепостных крестьян и бригадирский чин⁸, что в тогдашнее время придавало ему в том краю огромный вес. Зачем с такими средствами жил он в деревне? Про это никому не было известно, но в деревне вел он жизнь роскошную, окруженный толпою бедных дворян, терпеливо и подобострастно сносивших за его хлеб-соль все причуды его надменного, властолюбивого, до бешенства вспыльчивого характера. Впрочем, сколько ни старались угождать ему люди, они немного тем выигрывали в его глазах. Как часто, бывало, пересолит в подлой лести своей какой-нибудь приживалец - и князь быстро, как коршун, налетит на него, смутит его наглою, злобно-насмешливою речью, осмеет, разобидит словами, мало того, прикажет еще своим холопам сделать какую-нибудь мерзость над несчастным приживальцем: потравить его, будто невзначай, собаками, напустить ночью на него медведя и тому подобное. Правда, что все это происходило не в самом доме князя, он не любил кутить, не любил чересчур шумных забав, в доме у него все было чинно и важно; все проделки с бедными, попавшими под княжескую опалу приживальцами, делались в одном из многочисленных грязных флигельков, где ночевывали они, или в каком-нибудь темном месте обширного парка. Парк этот составился из вековых громадных сосен и дубов бора, который, по народному преданию, вырос на крови татарской. Князь даже редко глядел на эти проделки; для его ленивого сплина довольно было убеждения, что приказание в точности исполнено. Несмотря на дурное обращение князя со своими приживальцами, которые видали от него и благостыню-то немногую, они, как ночные бабочки вокруг огня, так и толпились во дворе его, всячески подличая перед ним и всегда готовые по его приказанию чуть не в огонь и в воду. Таково было тогдашнее время. Бедным "малодушным" дворянам, жившим по соседству с такими сильными людьми, как князь Любецкий, нельзя было не поддаваться их власти. Хотя все в этих отношениях было пропитано духом рабства, лести и подлости, однако был в них и залог некоторого покровительства, некоторой двусмысленной безопасности против других владельцев, менее сильных, но все-таки опасных при неизбежном соседском столкновении с ними. По понятиям того времени, для бедняков такая роль не казалась нисколько предосудительною; хотя кто и "шляхетского" (как говорили тогда) был происхождения, однако все охотно, даже с радостью унижались перед патронами.

   Дед мой и Сергей Андреевич Берсенев были тоже знакомы с князем Любецким; им нельзя было бы отделаться от этого знакомства, потому что в продолжение известного времени князь состоял уездным предводителем дворянства. Званием этим он как-то особенно гордился: никогда, бывало, при удобном случае не преминет выставить напоказ всем и каждому, что он, князь Любецкий, магнат, бригадир и вельможа и по роду, и по связям, и по богатству, взял на себя трудное звание уездного предводителя дворянства "собственно ради пользы общественной". Зато он и распоряжался деспотически в своем уезде. Уездные чиновники и дворяне (кроме деда моего и Берсенева) считали себя постоянно какими-то подчиненными князя, как бы вассалами его. Он вмешивался не только в дела, производившиеся в присутственных местах, но и во все то, что случалось в домашнем быту дворян; голос его почти всегда решал эти дела окончательно и безапелляционно. Такою ролью главного, верховного распорядителя в уезде князь, без сомнения, был обязан отчасти званию предводителя дворянства. Звание это, тогда недавно созданное и введенное в общественную жизнь, не совсем еще привилось к ней и было слишком неопределенно в своих границах, в своих отношениях к другим властям и местным учреждениям. Понятно, что такой человек, как князь Любецкий, облекшись в это новое и неопределенное звание, опираясь притом на свое имя, род, чин, богатство и на связи с тогдашним московским генерал-губернатором, графом О., постарался придать себе сколь возможно более значения. Впрочем, князь Любецкий ко всем помещикам своего уезда, не принимавшим на себя роль приживальцев, был большею частью вежлив и вообще довольно хорош. Он говаривал обыкновенно, что обязан, по званию своему, быть как можно вежливее с дворянами, избравшими его своим предводителем и "главою", и подавать им пример в жизни общественной. Во всяком случае, по тогдашнему времени он был человек образованный, по крайней мере, с внешней стороны; несколько поездок в молодости за границу, пребывание, хоть и недолгое, при дворе Екатерины, смягчили его обращение с людьми, не подходившими прямо под его влияние,- смягчили до того, что, будь дворяне его уезда посамостоятельнее, отношения к ним князя, несмотря на его природный характер, были бы не слишком тяжелы.

   Дед мой и Берсенев далеко не были с князем Любецким в таких отношениях, в каких были с ним все остальные помещики одинакового с ними состояния и положения. Оба они так умели поставить себя в глазах князя, что ему ни в каком случае не приходилось своевольничать с ними, а им терять когда-либо собственное достоинство. Как именно успели они в этом, не дошло до меня, но факт был положительный и тем более достоверный, что он повлек за собою много бедствий для деда.

   Князь Любецкий заметно тяготился некоторым принуждением, которое невольно вкралось в обращение его с дедом и Берсеневым, но тем не менее поддерживал с обоими знакомство приязненное. Никогда не позволял он себе с ними ни одной из тех ядовито-насмешливых выходок, к которым влекла его не столько собственная неукротимость, сколько рабская угодливость и возмутительная терпеливость окружавших его клиентов. С дедом моим он в особенности был очень хорош; несмотря на свою надменность, он нередко посещал его дом, всегда был внимателен к жене его, старался делать ей маленькие угождения, почти ежедневно присылал узнавать о ее здоровье и весьма часто из прекрасных оранжерей своих отправлял к ней цветы и фрукты.

   Итак, князь Любецкий и дед мой жили добрыми соседями. Однажды случилась между ними незначительная размолвка; она не повела за собою никаких особенных неприятностей, даже не прервала между соседями обычных отношений, но, кажется, именно с этой эпохи началась тайная вражда князя к деду. Сама по себе размолвка эта была так ничтожна, что про нее можно было бы и не упоминать здесь; но повод к ней, в котором есть характеристические черты тогдашнего времени, побуждает меня рассказать с некоторою подробностью все происшествие.

   То было время замечательное. Только что уняли тогда яростные волны страшного пугачевского мятежа⁹, но под улегшеюся поверхностью еще тлел огонь и кое-где прорывался порою. Во время весенних разливов рек на прибрежные селения нападали разбойничьи шайки, состоявшие нередко из пятидесяти и даже из ста человек. Часто шайки эти, которые свободно разъезжали по большим рекам в косных лодках¹⁰, осмеливались пробираться в глубь страны, верст на десять и на пятнадцать от берега. Тогда в злополучных селениях, подвергавшихся разбойничьему посещению, редко избы крестьянские оставались целы; разграбив село, напившись допьяна и уходя к своим лодкам, разбойники обыкновенно зажигали деревни с обоих концов. Помещикам и управляющим при наездах разбойничьих приходилось очень плохо: удалая шайка, нисколько их не жалеючи, мучила, пытала, терзала несчастных, вынуждая признания о скрытом имуществе, а иногда из единой только потехи. Случалось нередко, что злодеи-гости насмерть сжигали своих хозяев на малом огне. Конечно, такие проделки не проходили даром, начальство принимало строгие, по большей части действительные меры; но спокойствие и безопасность не скоро восстановились в нашем крае.

   В то время, которое я описываю, по нескольким уездам губернии Московской и Рязанской знаменит был своими отважными, дерзкими до безумия разбойническими подвигами беглый крестьянин села Ловцова по прозванию Веревкин. Шайка его была не очень велика, всего человек пятнадцать; зато эта немногочисленность вознаграждалась дикою, стремительною отвагою тех, которые принадлежали к отчаянной шайке, в особенности самого Веревкина; случалось, что он один выходил на разбой. В тех краях, где он разбойничал, и теперь еще живут в памяти народной рассказы о его проделках. Говорят, что ему не раз приводилось быть окружену со всех сторон солдатами и понятыми, что однажды даже и совсем попался он в руки поимщиков,- только всегда, бывало, ловко вывертывался из беды, "глаза отводил" и пропадал на месте, словно сквозь землю проваливался.

   Про эти поимки вот еще что рассказывают: на Веревкина часто выходили облавой; для этого обыкновенно собирали из всех сел по Оке очень много народу, иногда человек тысячи по две. Вот и окружат, бывало, понятые лес или часть леса, в которой предполагалось на ту пору местопребывания разбойника - но никто из чиновных людей никогда не сопровождал понятых; обыкновенно бедняки эти пускались в лес на поимку, а чиновный люд оставался в каком-нибудь ближнем селении; впрочем, для содействия поимщикам и для направления их поисков командировались сотские, десятские и даже человека два-три инвалидных солдат¹¹. Разбредутся поимщики кучками по всему лесу, прошатаются в нем с раннего утра до глубокой ночи (и такие прогулки продолжались иногда по нескольку дней сряду) и воротятся голодные, усталые, измученные. Узнав о безуспешности поисков, чиновники страшно разгневаются на сотских и десятских, угостят их вдоволь добрыми тумаками, а подчас и горячими розгами, да и разъедутся по домам; в свое время разразятся над ними самими за ту же безуспешность строжайшие выговоры высших начальников, а разбойник все погуливает на свободе... На одной из таких облав был странный случай, объяснимый только паническим страхом безоружных понятых, пущенных с одними кулаками на поимку отчаянного разбойника в те самые места, которые были преисполнены славою его молодецких подвигов. Побродив довольно по лесу, этак уже к вечеру, понятые собрались все в большую кучу и расположились на полянке потолковать о том о сем; вдруг из чащи леса выходит Веревкин, вооруженный кистенем и с парой пистолетов за поясом, но один-одинехонек, да как гаркнет зычным голосом: "Шапки долой, ребята!" - одним махом шапки слетели с голов. Тогда Веревкин вошел в самый круг понятых и, заметив между ними новые лица молодых парней, высланных в облаву заместо отцов, начал их расспрашивать, что, дескать, отцы-то ваши делают. Наговорившись с ними вдоволь, вздумал он спросить понятых: "А что, ребята, чай, помучились порядком, искавши меня?" - "Как же, батюшка,-отвечали они,- и то помучились. Вот вчерась и нонече бродили-бродили по лесу! А вышли-то ни свет ни заря, да и не евши весь день пробыли".- "А почто так?" - спросил опять разбойник. "Да не посмели без приказу сотского хлебушка с собой взять".- "Ах он, мироед этакой! - сказал Веревкин.- Да вот я разочтуся с ним... Розог ребята... давай-ка сюда сотского!.." И высек Веревкин бедного сотского не на живот, а на смерть.

   Кто знает, по какой именно причине не отправлялись чиновники лично для поимок Веревкина? Задабривал ли он их наперед деньгами, или, что вернее мне кажется, боялись они его пуще огня, хорошо знавши безумную отвагу всей его шайки. Главный притон Веревкина был в глубине Рязанского уезда, в крае, называемом Мещерою, среди густых лесов, разросшихся на низменной, болотистой местности. Со вскрытием рек и до конца мая он разгуливал большею частью по Оке, около Коломны и богатых сел, расположенных по берегу. В это время ему случалось соединяться с другими шайками и предводительствовать над ними; тогда он становился дерзок и опасен до крайности. Против него высылались даже небольшие отряды солдат, но как-то всегда вовремя успевал он избегнуть погони и расставленных ему сетей. Восемь лет гулял он таким образом по белу свету, но наконец романическая прихоть погубила его: он влюбился в жену к-ого помещика Беркутова, увез ее и был пойман оскорбленным мужем.

   С этим-то разбойником столкнула судьба и моего деда. Ему вздумалось во что бы то ни стало поймать удальца. Вот случай, подавший повод деду моему принять на себя трудное дело изловления Веревкина.

   Верстах в двенадцати от сельца Малеева, на самом берегу Оки, жил помещик Омшаров, считавшийся с дедом моим в каком-то родстве. Это был человек довольно богатый, разжившийся, как ходили толки в народе, по особенному случаю. В молодости своей, когда он служил еще в драгунах, довелось ему сопровождать в Сибирь партию разбойников, пойманных на Волге. Во время пути вздумал он покровительствовать одному из колодников, а тот, под пьяную руку, разболтал ему, где находится часть награбленных сокровищ. Само собою разумеется, что Омшаров воспользовался ими. Вероятно, вследствие этой причины (другой же нельзя предполагать) он несколько раз подвергался пожарам: гумно, деревня, леса его частенько поджигались. Но раз, во время половодья, сделано было более серьезное покушение на собственность и даже на жизнь Омшарова. В самое Фомино воскресенье¹², вечером, когда дворовые люди пошли в застольную¹³ ужинать, а в господском доме осталось только при семействе Омшарова несколько старух да подрядчик-плотник, драчевский крестьянин Федор Иванов,- целая шайка разбойников нагрянула в гости к Омшарову. К счастью, все окна в нижнем этаже каменного дома были заперты изнутри железными ставнями, заведенными помещиком издавна и, как видно, недаром. Да к счастью тоже, перед самым этим нашествием напала на подрядчика Федора сильная оторопь: он и пошел запереть дубовые, обитые железными полосами двери в сенях. Только что вложил он вторую запорку, как вдруг услыхал стук в двери.

   - Кто там? - спросил Федор.

   - Отпирай! - раздался чей-то повелительный, громовой голос.- Отпирай!.. с указом от государыни!..

   И вслед за этим Федор Иванов услышал на дворе движение большой толпы.

   - Ступай в кухню,- отвечал он,- там люди ужинают. Пришли кого-нибудь оттуда доложить барину... А так не пущу... кто вас знает...

   Раздались страшные ругательства и крики. Федор Иванов опрометью побежал к Омшарову.

   - Арсений Иванович! - закричал он.- Разбойники пожаловали! Что делать!.. Пропали мы!..

   Но Омшаров был человек с твердым характером; он нисколько не потерял головы. Схватив саблю и два пистолета, вооружив тоже Федора каким-то старым бердышом¹⁴ и ружьем, он кинулся в верхний этаж и вовремя попал туда. В двух местах были приставлены лестницы к окнам. Скоро в окне, около которого расположился Омшаров, показался человек в треугольной офицерской шляпе с перевязью через плечо. Одним ударом огромной руки, на которой надета была перчатка с раструбами, он вышиб одиночную раму и хотел было прыгнуть в комнату, но Омшаров так сильно хватил саблею по этой руке, что она отделилась в комнату, а человек полетел наземь. Вслед за этим Федор Иванов выстрелил в толпу разбойников, и выстрел его был удачен: один из толпы повалился мертв на траву. На селе ударили в набат. Тогда раздался общий крик разбойников: "Вода! вода!" {Крик, означавший у разбойников, что предприятие не удалось и надо бежать. (Примеч. автора.).} - и все они стремительно бросились назад. На другой день на берегу Оки нашли след большой косной лодки и офицерскую треугольную шляпу.

   Вот за это-то покушение на родных своих дед мой и вздумал изловить Веревкина, которому приписывались тогда все разбойничьи подвиги. Николай Михайлович объявил о своем намерении князю Любецкому, как предводителю дворянства; а ему поручено было тогда от генерал-губернатора¹⁵ предложить дворянам принять особенные меры к ограждению поместий своих от нашествий разбойнических, держать дневные и ночные караулы по селениям, располагать на известных расстояниях пикеты. Услышав о намерении своего соседа, князь пришел в восторг. Зная его предприимчивость и решимость, князь наперед был уверен в успехе.

   Не имею сведений, как именно принялся дед мой за свое предприятие, но знаю только, что оно не удалось ему. Разбойник решительно ускользнул от всех его поисков и, мало того, к крайней досаде деда, прислал ему записку, в которой объявлял насмешливо, что напрасно хлопочет Николай Михайлович, барин добрый и хороший, изловить его, Ваську Веревкина, который ему никакого худа не сделал, что Николай Михайлович век будет искать его, да не найдет, а он, Веревкин, если б захотел только, так не однажды мог бы убить его во время поисков и что, впрочем, он пощадил Николая Михайловича, жалеючи больше его барыню Надежду Ивановну, прекрасную собою и добрую к своим людям. Записку эту доставил деду старик Мокеич, сидевший в Драчевском бору на его пчельнике, к Мокеичу же принес ее сам Веревкин. Дед, прочтя оригинальное послание, страшно разгневался, еще раз пустился искать Веревкина, но Веревкина и след простыл. Он перебрался в свой главный притон, в Рязанский уезд, и только через несколько месяцев был пойман помещиком Беркутовым.

   Эта неудача в предприятии, сделавшаяся весьма гласною, много бесила деда, тем более что князь Любецкий вскоре после того в присутствии дворян, собравшихся в его доме, стал упрекать деда моего, говоря, что, рассчитывая на полный успех мер, принятых Николаем Михайловичем Турениным, он писал об этом к генерал-губернатору, но теперь, к крайнему прискорбию своему, видит надежды свои несбывшимися. Дед вспыхнул и довольно запальчиво отвечал, что он ловил разбойника по собственной воле, а не по препоручению начальства и по делу этому ни перед кем не считает себя в ответе.

   Князь тотчас постарался замять разговор и успокоить деда. Но с этих пор некоторая холодность вкралась в их отношения: князю неприятно было выслушать дерзкий ответ своего соседа при многих свидетелях. Но года с полтора после этого происшествия все еще обстояло благополучно.

   Незадолго до случая, имевшего столь пагубное влияние на бедного моего деда, раз, перед самым обедом - это было на первый Спас, то есть 1-го августа 178* года,- шибко вбежал в комнату деда юродивый Вася, крестьянин из села Драчева, и, подбежав к хозяину, который только что хотел садиться за стол, обнял его, прильнул к плечу его своею всклокоченною головою и горько заплакал. С трудом отделался дед от объятий юродивого, насилу унял этот горький, ребяческий плач и наконец из отрывочных диких речей Васи, беспрестанно прерываемых слезами и молитвами, едва мог разобрать зловещее предсказание... Беда грозила Васе и самому Туренину, но в чем должна была заключаться эта беда, нельзя было распознать из несвязных слов юродивого. Этот случай произвел сильное впечатление на всех, бывших тут, и на деда, нисколько не изъятого от предрассудков народных. Особенно была потрясена этим Надежда Ивановна. К счастью, вечером приехал Сергей Андреевич Берсенев и всегдашнею своею веселостью разогнал хандру, навеянную пророчеством юродивого.

   Прошло две недели. Все было тихо и спокойно. Жизнь деда текла по-прежнему. На успеньев день он ездил в село Мохово к заутрени, после которой отправился тотчас домой: священник не хотел служить ранней обедни, а собирался часа через четыре отслужить позднюю. Часу в восьмом утра опрометью прибежали к деду сильно перепуганные дворовые люди: "Батюшка, Николай Михайлыч!.. церковь горит!.." - кричали они. Дед в ту же минуту вскочил на лошадь и со всеми взрослыми людьми своей дворни кинулся в Мохово, которое, я забыл сказать выше, находится в одной только версте от сельца Малеева. Он прискакал туда, когда деревянная церковь еще не вся была объята пламенем, а колокольня стояла совершенно не тронутая огнем. Спасти строение без помощи пожарных инструментов не было никакой возможности: все, случившиеся на пожаре, старались только спасти церковную утварь. Добрый священник, отец Егор, действовал с тем самоотвержением, какое только могло быть внушено глубокою, сильною, горячею верою. Подвергая величайшей опасности жизнь свою, он вынес из алтаря святые дары и несколько местных образов. Другие, в том числе дед мой и юродивый Вася, тоже забыв об угрожавшей опасности, спасли много икон и церковных принадлежностей. Наконец пламень охватил всю церковь, и уже нельзя было не только войти в нее, но даже и стоять к ней близко. А между тем колокольня все еще оставалась цела. Тогда священник вместе с юродивым кинулся отвязывать колокола. Тщетно дед мой хотел остановить отца Егора,- он не стал слушать слов, вырвался из рук его и в каком-то отчаянном самозабвении бросился на явную смерть. Колокольня уже дымилась и чадила, когда они вошли в нее, чтобы спасать колокола. Несчастные успели отвязать только два колокола, как вдруг ветхое здание вспыхнуло, народ застонал от ужаса... Церковь и колокольня разгорались все ярче и ярче и скоро рухнули; страшно обезображенные тела священника и юродивого были вытащены из-под груды пылавших бревен. Юродивый был уже мертв, священник жил еще сутки. Он уже лишился способности говорить, черты лица его слились в одну безобразную массу, но в последние часы жизни своей бедный старик не забывал своего сана: чуть приподнимая правую руку, он складывал слабо пальцы свои в крестное знамение и беспрестанно благославлял предстоявших.

   Потрясенный случившимся, подавленный смутным, мрачным предчувствием, дед мой к обеду воротился домой.

   - Вот, Надя,- сказал он жене своей,- половина предсказаний Васи сбылась. Что-то теперь мне посылает господь!..

   Надежда Ивановна заплакала.

   - Не плачь! - продолжал он,- воли божией не минуешь... А быть беде...

   В это время в доме у него было несколько соседей, и в том числе Сергей Андреевич Берсенев. За обедом дед ничего не ел и не пил. Он молчал, погруженный в печальное раздумье; никакие усилия Надежды Ивановны и Николая Андреевича не могли рассеять этой мрачной думы. Вечером соседи уселись играть в квинтич, любимую игру того времени. Дед не стал играть и ходил по комнатам, все о чем-то думая.

   Часу в десятом ночи любимый слуга деда Николай Гуреев вбежал в комнату в страшных попыхах и рассказал, что цыгане табора, который за несколько времени перед тем расположился на землях князя Любецкого, любившего тешиться их песнями и плясками, явились на луга малеевские, навивают на воза сено, принадлежащее деду, и, конечно, пользуясь темнотою ночи, свезут воровски свою добычу. Такие проделки и не со стороны даже цыган были в то время нисколько не редкостью. Не редкостью также были и распоряжения, сделанные дедом тотчас же по выслушании рассказа о дерзком покушении на его собственность.

   Как я уже сказал, дед мой имел характер весьма пылкий, предприимчивый, готовый на мгновенные решения. Было не в его духе воздержаться от наказания похитителей на том основании, что эти цыгане, нахлынувшие на луга его с воровскими намерениями, сидели некоторое время на землях князя, что князь любил их и жаловал гораздо больше, чем многих из дворян-приживальцев, что эти цыгане, конечно, не пустились бы на такое дерзкое предприятие, если бы не подметили неудовольствия князя на Туренина... Словом, дед решился, но нет, это выражение не годится тут, ибо можно подумать, что решению предшествовало рассуждение,- просто вздумал мгновенно распорядиться самосудом, отомстить безотлагательно за наглый набег.

   Проворно собрал он своих дворовых, человек двадцать молодцов, велел всем им садиться на лошадей и вооружиться арапниками, а некоторым взять и охотничьи ружья, заряженные бекасинником¹⁶. Предводительствуя снаряженною таким образом партией, вместе с Сергеем Андреичем Берсеневым, который во что бы то ни стало хотел разделить с приятелем своим опасности похода и предстоявшие лавры победы, дед стремительно пустился на луга свои.

   Ночь была безлунная и беззвездная. Туман, поднимавшийся от Оки и Драчевских болот, затоплял густою, волнистою мглою луговую равнину, где происходило цыганское воровство. Моросил мелкий, но частый дождик. Словом, то была ночь, вполне пригодная для приключений. В такую пору, казалось бы, нетрудно было подобраться близехонько к похитителям и врасплох напасть на них, но топот с лишком двадцати лошадей вовремя долетел до чуткого цыганского слуха, и, бросив свою добычу, цыгане стремглав кинулись наутек. Они скакали врассыпную. Дед мой, может быть, удовольствовался бы столь дешево доставшейся победой, но вдруг, когда, наскучив преследованием, он начинал уже отставать, раздался выстрел из толпы бежавших, выстрел, вероятно, холостой, но все же явно направленный в противников. Это была искра, брошенная в порох. Опрометью кинулся опять дед со своим маленьким отрядом догонять дерзких цыган, но они видимо достигали уже места, где могли укрыться под надежную защиту: в каких-нибудь двухстах саженях виднелся освещенный дом князя Любецкого. Нельзя было перехватить цыган, и Николай Михайлович воинственно скомандовал своему отряду пустить несколько зарядов в догонку скакавшим без памяти грабителям. Расстояние между партиями оставалось уже невелико, и некоторые выстрелы, видно, были довольно удачны, потому что вслед за ними раздалось из толпы преследуемых несколько болезненных стонов.

   Довольный вообще исходом дела, Туренин воротился домой в весьма хорошем расположении духа.

   На другой день и в один почти час князь Любецкий и дед разменялись письмами по поводу вчерашнего происшествия. Дед горячо высказывал князю свое негодование на воров-цыган, настоятельно просил или, лучше сказать, требовал, чтоб он унял их. Сверх того, довольно резко упрекнул он князя в том, что тот своими поблажками цыганам был сам некоторым образом причиною их дерзости. С своей стороны князь писал, что постичь не может, по какому случаю вчера ночью вблизи самого его дома раздавались выстрелы; что он, к крайнему удивлению своему, узнал от людей, будто бы это добрый сосед его, Николай Михайлович, с толпою вооруженной дворни, был на его землях и нарушил этими выстрелами спокойствие его владений. "Выстрелы эти не пропали даром,- прибавлял он в письме,- от них пострадали двое из цыган, живущих на моих землях и известных мне за людей чрезвычайно смирных и безответных. Я прошу Николая Михайловича объяснить мне всю эту историю как следует; я сам покуда никак не верю рассказам о том, что такой наезд на мои владения произведен добрым соседом. Но как бы там ни было, всякий может быть уверен, что я умею защищать находящихся под моим покровительством людей от своеволия тех безрассудных, которые действуют иной раз под влиянием винных паров, явного сумасшествия, а может быть и дурного общества". Письмо это, как видите, ни в чем не походило на письмо деда, где просто, без обиняков и полутемных намеков, высказывалось негодование на покушение воров-цыган, где откровенно был высказан общий взгляд деда на всю эту историю и где так же откровенно, хотя и немного грубо, требовалось прекращения дерзких поступков любимцев князя.

  

   Легко можно было представить себе, каков был гнев Туренина при чтении письма князя Любецкого, и он тотчас же отвечал на это заносчивое послание с своею обычною прямотой: он начал с того, что на землях князя вчера ночью был никто иной, как он сам, Туренин, и по его-то именно приказанию пущено было вдогонку воров-цыган несколько ружейных выстрелов; потом изъявлял сожаление, что пострадало только двое негодяев; далее говорил, что на все клеветы князя глядит с презрением, и в заключение напрямик объявил, что не боится никаких угроз и, в случае нужды, уймет буянов, а если понадобится, так и самого князя.

   Надежда Ивановна, все соседи и даже Сергей Андреевич Берсенев были вполне уверены, что дед теперь - пропащий человек. Князь, думали они, представит генерал-губернатору письмо его, в котором так откровенно, так рыцарски сознался Туренин в своем наезде с вооруженными людьми на княжеские земли. Дед и сам тревожно ожидал последствий. Но странная вещь! Князь никому не пожаловался, оставил второе его послание без ответа, и дело, грозившее сделаться весьма важным, окончилось ничем. Мало этого: казалось, оно принесло некоторую пользу обиженному, потому что с того времени крестьяне его стали жить гораздо спокойнее, избавясь от воровства княжеских цыган, которые нередко, бывало, похищали у них кур, уток, белье и прочее. Кроме того, поля и луга его уже не вытаптывались охотничьими наездами князя, которых в прежнее время нельзя было не терпеть. Итак, все шло благополучно, даже лучше, чем прежде, и только одно обстоятельство указывало на перемену отношений между соседями: они перестали видеться. С этих пор в доме князя никогда не упоминалось имени Туренина, между тем как Туренин с своим закадычным другом Берсеневым далеко не были так скромны: они везде порядком честили князя.

   Прошел месяц; все было по-старому, как вдруг Надежда Ивановна опасно занемогла. На беду, лекарь попался плохой: не раз в день прилетал он на тройке деда из Коломны, лечил, казалось, усердно, а толку было мало. Наконец положение бедной больной стало так дурно, что уже не было почти никакой надежды на ее спасение, сам лекарь не скрывал этого. Дед мой пришел в отчаяние. Грозившая потеря была для него тем ужаснее, что со смертью жены не оставалось у него ни одной привязанности: ни детей, ни матери, ни братьев, ни сестер, ни даже близких родственников у него не было.

   В это-то тяжелое время он внезапно увидел участие с той стороны, откуда никак не мог ожидать его. У Любецкого уже несколько лет жил в имении немец-доктор, весьма искусный. Он явился к больной по поручению князя и привез от него к деду вежливое письмо. В этом письме князь изъявлял сожаление о болезни Надежды Ивановны, присоединяя, что посылаемый им доктор, по всей вероятности, окажет ей пособие.

   Разумеется, доктор князя, имевший вообще хорошую репутацию в околотке, был принят с величайшею радостью и действительно стал спасителем Надежды Ивановны. Он хлопотал около нее без устали, следил неусыпно за всеми явлениями болезни и спас ее. Через неделю после его появления больная вышла из опасности и в непродолжительное время встала с постели. Безмерна была радость мужа ее: он плакал, как ребенок, глядя на выздоравливающую, которая, тихо оживая, расцветала с каждым днем прежнею красотой.

   И, конечно, то не пора была для деда помнить какое-либо лихо на князя Любецкого. Напротив, он позабыл не только неприятные впечатления последней ссоры с ним, но даже и все дурные стороны гордого соседа. Теперь он охотно видел в нем человека доброго, который своим участием спас жизнь любимой жены его, спас через это все радости его жизни.

   Князь и после этого был деликатен, как человек хорошо воспитанный, да при том он, верно, хотел досыта наиграться в великодушие. Узнав, что Надежда Ивановна совсем встала с постели и может принимать, он первый приехал к Турениным поздравить с счастливым исходом болезни. Нечего много рассказывать о том, как все это было принято Николаем Михайловичем; словом, прежние добрые, соседские отношения до такой степени упрочились, что уже никому не приходила на мысль возможность разрыва.

   Через несколько времени после того, как Надежда Ивановна совсем выздоровела, дед мой с восторгом узнал, что месяцев через шесть-семь она будет матерью. Тогда жизнь стала представляться ему полною безграничного счастья. На ту пору и другие обстоятельства сильно его тешили. Урожай в имении был отличный. Он успел тогда же продать очень выгодно лес при к-ском имении и вырученными деньгами не только покрыл самые тяжелые долги, но их достало еще на выгодную покупку небольшой деревушки Бучнеихи, при которой было много отличного строевого леса. Впоследствии эта-то деревушка и спасла в самую пору Надежду Ивановну от окончательного разорения.

   Услышав о беременности Надежды Ивановны, князь Любецкий сам назвался крестить ребенка. Казалось, судьба так устроила все обстоятельства вокруг моего деда, что его первенец должен был появиться на свет для полного счастия всей семьи.

   Этот счастливый ребенок был горемычная мать моя, которая так нерадостно провела всю жизнь свою и так тяжело ее окончила.

  

  

   "Миреный друг - не друг",- говорит старая правдивая пословица. Скоро неважный случай нарушил навсегда доброе согласие между дедом моим и князем Любецким. Роковая ссора эта навлекла на деда моего много тяжелых, неотразимых бед.

   Однажды, в начале сентября, князь пригласил деда и неразлучного с ним Берсенева отправиться в отъезжее поле¹⁷. Ежегодные осенние выезды князя на охоту всегда были великолепны. С ним выступали в поле огромные стаи отличных борзых и гончих собак, толпы прекрасно одетых псарей и доезжачих¹⁸, множество приживальцев, которым на ту пору выдавались нарядные охотничьи кафтаны, и все вообще соседние дворяне; даже несколько человек старинных его знакомых, большею частью людей очень богатых, с своими охотниками и собаками, приезжали сюда издалека. Князь был страстно предан охоте; собакам его житье было гораздо лучше, чем приживальцам и даже любимым холопам.

   И в этот раз он так же пышно, как и всегда, выехал в отъезжее поле. Погода стояла прекрасная; предположено было провесть на охоте дней шесть сряду, обедая, ужиная и ночуя в палатках. Тогдашние русские люди высшего сословия были не неженки: проводить по нескольку дней с раннего утра до темной ночи на коне, гоняться, скакать сломя голову за зайцами, волками и лисицами, ночевать в холодную пору в палатках или под открытым небом,- все это было в то время делом привычным, легким и чрезвычайно приятным.

   Ровно шесть дней князь и его гост