Сенкевич Генрик - Бартек-победитель

p;   - И нужно же тебе было так бить французов... Вот тебе, бедняга, награда, вот тебе!

   - Тише ты, глупая! - отвечал Бартек и весело улыбался всем проходящим мимо него.

   - Я им покажу, кто кого обидел! - кричал он с брички, и, украшенный всеми своими знаками отличия, как триумфатор, поехал в суд.

   Но суд оказался к нему не особенно благосклонным и признал только наличность смягчающих обстоятельств. Бартек был приговорён к трём месяцам тюремного заключения.

   Кроме того, его присудили к уплате ста пятидесяти марок в вознаграждение Бёге и других, "телесно оскорблённых колонистов".

   "Но злодей, - писала в своей судебной хронике "Posener Zeitung", - после произнесения приговора не только не выразил ни малейшего раскаяния, но разразился такими грубыми ругательствами и так бесстыдно начал высчитывать правительству свои, якобы им оказанные, заслуги, что нужно удивляться, как г. прокурор не возбудил против него нового обвинения за оскорбление суда и чести немецкого имени..."

   А тем временем Бартек в тюрьме спокойно вспоминал свои подвиги под Гравелотом, Седаном и Парижем.

   Но мы были бы несправедливы, если б утверждали, что поступок г. Бёге не вызвал общественного осуждения. О, нет, нет! Как-то раз (стояло скверное, дождливое утро) в рейхстаге какой-то польский депутат очень красноречиво доказывал, как в Познани изменилось отношение к полякам, что ради мужества, проявленного познанскими поляками, ради жертв, понесённых ими во время войны, не мешало бы побольше заботиться об интересах обитателей познанских провинций; как, наконец, г. Бёге из Подгнётова злоупотреблял своим положением школьного учителя, телесно наказывая польских детей, называя их польскими свиньями и утверждая, что после победоносной войны пришлое население будет топтать ногами аборигенов.

   Когда польский депутат говорил, дождь всё лился и лился; а так как в такие дни на всех людей нападает сонливость, то теперь зевали и консерваторы, зевали национал-либералы и социалисты, зевал и центр, потому что это было ещё до культур-кампфа.

   Рейхстаг выслушал эту "польскую жалобу" и перешёл к очередным делам.

   А Бартек тем временем сидел в тюрьме, или, вернее, лежал в тюремной больнице, потому что от удара камнем у него вновь открылась рана, полученная на войне.

   Когда у него не было лихорадки, Бартек всё думал и думал, как индюк, который издох от думанья. На Бартек не издох, он только ничего не выдумал.

   Но по временам, в минуты, которые наука называет lucida intervalla, ему приходило в голову, что может быть ему и не следовало бы так "валить" французов.

   Зато Магде приходилось туго. Нужно было заплатить наложенную судом пеню, а откуда её взять? Ксёндз обещался помочь, но оказалось, что в кассе у него нет и сорока марок. Подгнётово было бедный приход, а старичок ксёндз и не знал, куда у него деньги уходят. Пана Яжиньского не было дома, - говорили, что он поехал свататься к какой-то богатой панне в Царстве. Магда не знала, что ей делать.

   Об отсрочке и думать нечего. Продать лошадей, коров? И время было самое тяжёлое, перед новым хлебом. Жнивьё приближалось, хозяйство требовало денег, а они все исчерпались. Баба ломала руки от отчаяния. Подала в суд просьбу о помиловании Бартка, ссылаясь на его заслуги, но ответа никакого не получила. А срок приближался, а вместе с тем и арест всего имущества.

   Магда всё молилась, молилась и с горечью вспоминала прошлое время, когда они перебивались кое-как, когда Бартек зимою ещё и на фабрике кое-что зарабатывал. Пошла Магда к кумовьям занять денег, но и у кумовьёв ничего не было. Война всем дала себя знать. К Юсту баба идти не смела, - она была должна ему и без того и, кроме того, не платила ему процентов. И вдруг Юст неожиданно сам пришёл к ней в избу.

   Магда однажды в послеобеденное время сидела на пороге и ничего не делала, - от отчаяния все силы покинули её. Смотрела она только, как мелькают в воздухе золотистые мушки, и думала: "вот счастливые: летают они себе, ни за что не платят" и т. д., всё в таком же духе. По временам она тяжко вздыхала, и тогда из её побледневших уст вырывался тихий стон: "о Боже, Боже!" Вдруг перед воротами показался нос пана Юста, под которым дымилась фарфоровая трубка. Магда побледнела.

   - Morgen! - отозвался Юст.

   - Как поживаете, пан Юст?

   - А мои деньги?

   - Ах, золотой мой пан Юст, повремените немного. Я - бедная, что я сделаю? Мужика моего взяли, я за него должна штраф платить, - и что делать мне, сама не знаю. Лучше бы я умерла, чем так мучиться со дня на день. Подождите, золотой мой пан Юст!

   Она заплакала и, наклонившись, поцеловала толстую, красную руку пана Юста.

   - Пан приедет, я у него возьму и отдам вам.

   - Ну, а штраф вы чем заплатите?

   - Почём я знаю... Коровку продам.

   - Хотите, я ещё дам вам взаймы?

   - Да благословит вас Бог! Вы хотя и лютеранин, но добрый человек. Я правду говорю. Если б все немцы были такие, как вы, так их люди благословлять бы стали.

   - Но без процентов я вам не дам.

   - Я это знаю, знаю.

   - Так вы напишите мне закладную на всё.

   - Хорошо, золотой пан Юст, да вознаградит вас Господь Бог.

   - Когда будем в городе, то составим акт.

   Он был в городе и составил акт, но перед этим Магда пошла посоветоваться к ксёндзу. Что он мог посоветовать ей? Ксёндз говорил, что срок очень короток, проценты очень высоки, и весьма сожалел, что пана Яжиньского нет дома, - если б он был дома, то наверно помог бы ей. Но Магда не могла ждать до тех пор, пока продадут её пожитки, и должна была принять условия Юста. Она заняла триста марок, в два раза больше штрафа, наложенного на её мужа, потому что ей нужны были деньги и для хозяйства. Бартек, ввиду важности акта, должен был скрепить его своею подписью, и подписал, что требовалось. Магда нарочно ходила к нему в тюрьму. Победитель был в самом угнетённом настроении духа, разбит и болен. Написал он просьбу и представил все свои обиды, но просьбу его не приняли. Статьи "Posener Zeitung" повлияли на мнение судебных мест в смысле весьма неблагоприятном для Бартка. Разве правительство не обязано простирать свою опеку над мирным немецким народонаселением, "которое в последнюю войну принесло столько жертв во имя любви к своему отечеству?" Просьбу Бартка совершенно основательно оставили без последствий. Но не нужно удивляться, что это повергло его в совершенное отчаяние.

   - Вот теперь так уж мы совсем пропали! - сказал он жене.

   - Совсем! - повторила она.

   Бартек сильно над чем-то задумался.

   - Обижают меня теперь, страсть как обижают! - сказал он.

   - Франка учитель обижает, - продолжала Магда, - ходила я его просить, так он ещё измывается надо мной. В Подгнётове теперь немцы верх взяли. Они теперь никого не боятся.

   - Правда, теперь они сильнее... - грустно сказал Бартек.

   - Я - простая женщина, а скажу тебе вот что: Бог ещё сильнее.

   - В Нём утешение наше, - прибавил Бартек. Он с минуту помолчал, а потом спросил опять: - Ну, а что Юст?

   - Если Господь всемогущий даст урожай, может как-нибудь и расплатимся. Может быть и пан нам поможет, хотя он и сам в долгу у немцев. Ещё перед войной говорили, что он должен будет продать Подгнётово, разве что на богатой женится.

   - А скоро он вернётся?

   - Кто его знает. В барском доме говорят, что скоро с женой приедет. Уж и прижмут же его немцы! Повсюду они лезут как черви! Куда ни повернёшься, куда ни посмотришь, - в деревне, в городе ли, - везде немцы за грехи наши. А спасенья ждать не откуда!

   - Может быть ты что-нибудь придумаешь, - ты ведь баба умная.

   - Да что я сделаю, что? По доброй воле я брала у Юста деньги, что ли? На дело, хотя теперь хата, в которой мы живём, и вся наша земля - всё это его. Юст лучше других немцев, но и он за своим добром смотрит. Уж он не помилует нас. Я ведь не дура, я знаю, зачем он мне совал деньги! Да, что же делать, что делать? - Магда заломила руки. - Говори ты, умник! Французов ты умел бить, а что будешь делать, когда тебе ни поесть ничего не будет, ни голову негде приклонить?

   Победитель под Гравелотом схватился за свою голову.

   - О, Иисусе, Иисусе!

   У Магды сердце было доброе; её растрогало горе Бартка и она поспешно заговорила:

   - Тише, муженёк, тише! Не хватайся за голову, коли она не зажила ещё. Бог урожай дал. Рожь густая, землю целовать хочется, и пшеница тоже. Земля - не немец, она не обидит. Хоть с твоей войной поле и плохо обработано, а всё растёт чудесно!

   И добрая Магда усмехнулась сквозь слёзы.

   - Земля не немец, - повторила она ещё раз.

   - Магда, - сказал Бартек, смотря на неё вытаращенными глазами, - Магда!

   - Что?

   - А ведь ты... того...

   Бартек чувствовал к ней великую благодарность, но не умел этого выразить.

  

  

   Магда, действительно, стоила десятка других баб. Бартка своего она держала строго, но привязана была к нему сильно. В минуту гнева, как, например, в известный вечер в корчме, она говорила ему в глаза, что он дурак, но за глаза отзывалась об нем так: "мой Бартек только дураком притворяется, а он хитёр". А Бартек был так хитёр, как его лошадь, и без Магды не то что с хозяйством, а и ни с чем бы справиться не мог. Теперь, когда всё лежало на ней, когда она начала бегать, просить и хлопотать, то и выхлопотала всё, что ей было нужно. Через неделю, после свиданья с мужем в тюремной больнице, она опять прибежала к Бартку, задыхающаяся, сияющая, счастливая.

   - Как поживаешь, Бартек, увалень ты мой? - радостно закричала она. - Знаешь, пан приехал. Женился в Царстве, - молодая пани, как ягодка. И взял же он за нею всякого добра, ой, ой...

   Владетель Подгнётова действительно женился, приехал с молодою женой в имение и, действительно, взял за нею много "всякого добра".

   - Ну и что же? - спросил Бартек.

   - Молчи ты, глупый! - отвечала Магда. - Ох, запыхалась я, Господи!.. Пошла я пани поклониться, смотрю: вышла ко мне, как королевна какая-нибудь, молоденькая, как цветочек, пригожая, как зорька ясная... Жара какая, запыхалась я!..

   Магда начала отирать фартуком влажный лоб и через минуту вновь заговорила прерывающимся голосом:

   - Платьице на ней голубенькое... Повалилась я ей в ноги, а она мне ручку дала... я поцеловала, а ручка у неё маленькая, как у ребёнка!.. Пригожая пани, как святая на иконах, и добрая, и горе наше понимает. Начала я её просить помочь нам... дай ей Господь доброго здоровья!.. а она говорит: "что могу, говорит, то сделаю", а голосок у ней такой, что как скажет, так на сердце сладко сделается. Начала я ей рассказывать, какой в Подгнётове народ несчастный, а она и говорит: "да не в Подгнётове только..." Я тут разревелась и пани тоже. А тут пришёл пан увидал, что она плачет, и начал её целовать то в глазки, то в губки. Паны не такие, как вы! А она ему и говорит: "сделай для этой женщины, что можешь". А он говорит: "Всё на свете, чего ты ни пожелаешь", Да благословит её Матерь Божия, ягодку мою золотую, и деток её. Пан сейчас же и говорит: "вы сильно провинились потому, что отдались в руки немцу, но, говорит, я помогу вам и заплачу за вас Юсту".

   Бартек почесал у себя в затылке.

   - Да ведь пан и сам в руках у немцев.

   - Мало ли что! Да пани богатая. Они теперь всех немцев в Подгнётове купить могут, значит пан и может говорить, что ему угодно. Выборы, говорит пан, скоро будут, так смотрите, чтобы ваши не голосовали за немцев, а я Юсту заплачу и Бёге прищемлю хвост. Пани его обняла за это, а пан спрашивал о тебе и говорит, что потолкует о тебе с доктором, а доктор тебе напишет свидетельство, что ты теперь сидеть не можешь. Если, говорит, его совсем не освободят, то он отсидит зимою, а теперь он на работу нужен. Слышишь? Вчера пан в городе был, а сегодня доктор едет в Подгнётово, потому что его пан пригласил. Доктор не немец. И свидетельство тебе напишет. Зимою будешь сидеть в тюрьме, как король, и лопать тебе будут давать задаром, а теперь пойдёшь домой работать и Юсту заплатишь, а если пану всего не отдадим осенью, то я у пани выпрошу. Да благословит её Матерь Божия... Слышишь?..

   - Хорошая пани, нечего говорить, - бодро сказал Бартек.

   - Повались ты ей в ноги, повались, говорю, а то я тебя за твой жёлтый хохол оттаскаю. Только бы Бог урожай дал. Видишь откуда спасение-то идёт? От немцев? Дали они тебе хоть грош за твои дурацкие мендали, а? По морде тебе дали - вот и всё! В ноги повались пани, говорю тебе.

   - Отчего не повалиться! - решительно отвечает Бартек.

   Судьба снова, казалось, улыбается победителю. Несколько дней спустя его уведомили, что, по состоянию его здоровья, он увольняется из тюрьмы вплоть до зимы. Но перед этим ландрат приказал ему явиться в присутствие. Бартек явился в чём душа держится. Тот мужик, который когда-то со штыком в руках брал знамёна и пушки, теперь начал бояться всякого мундира, как смерти; в глубине его души зародилось какое-то глухое, бессознательное чувство; что его преследуют, что над ним тяготеет какая-то огромная, неприязненная и злая сила, и что если он станет сопротивляться ей, она сотрёт его с лица земли. Бартек стоял теперь перед ландратом, как когда-то перед Штейнмецом, грудь вперёд, руки по швам, не смея перевести дыхание. Здесь было несколько офицеров; война и военная дисциплина предстали перед ним как живые. Офицеры смотрели на него сквозь золотые pince-nez [пенсне - фр.]с гордостью и презрением, с каким прусскому офицеру следует смотреть на простого солдата и польского мужика. Он стоял неподвижно, а ландрат говорил что-то повелительным тоном. Он не просил, не уговаривал, а только приказывал и угрожал. В Берлине умер депутат, назначены новые выборы.

   - Du polnisches Vieh [Ты, польская скотина], попробуй только подать голос за пана Яжиньского, попробуй!

   Брови всех офицеров нахмурились и сложились в грозные складки. Один, обкусывая сигару, повторил вслед за ландратом: "Попробуй". А в победителе Бартке и дух замер. Когда он услышал желанное "пошёл вон!" - то сделал пол-оборота налево, вышел и вздохнул свободно. Ему дали приказ подать голос за пана Шульберга, из Верхней Кривды. Об этом приказе он не думал, но вздохнул свободно потому, что шёл теперь в Подгнётово, потому что во время жатвы мог быть дома, потому что пан обещал заплатить Юсту. Бартек вышел за город и его охватил простор полей с дозревающими хлебами. Тяжёлый колос ударяется о другой колос и все они шумят шумом так дорогим для мужицкого уха. Бартек был ещё слаб, но солнце его согревало. "Эх, хорошо на свете!" - подумал измученный солдат. До Подгнётова было уже недалеко.

  

  

   Выборы, выборы! У пани Марии Яжиньской вся головка забита выборами, она и думать и говорить ни о чём другом не может.

   - Вы великий политик, - говорит ей сосед шляхтич и как змей впивается в её маленькие ручки, а великий политик краснеет, как вишня, и отвечает со своей прелестной улыбкой:

   - О, мы агитируем, как можем.

   - Пан Юзеф, конечно, будет депутатом, - убеждённо говорит сосед.

   Великий политик отвечает:

   - Я очень бы хотела этого, но тут дело идёт не о Юзефе, - здесь более важные соображения (пани Мария весьма не политично краснеет ещё раз).

   - Чистый Бисмарк, ей-Богу! - восклицает старый шляхтич и снова целует маленькие ручки, а потом начинает что-то толковать об агитации.

   Шляхтич берёт на себя Нижнюю Кривду и Мизеро́во (Верхняя Кривда уже потеряна, - она попала в обладание пана Шульберга), а пани Мария должна исключительно заняться Подгнётовым. Голова у неё горит, когда она вспомнит о важности своей роли. И действительно, она не тратит времени. Каждый день её можно видеть на деревенской улице; одна рука придерживает юбку, в другой зонтик, а из-под юбки выглядывают маленькие ножки, которые так и семенят - тоже для великих политических целей. Она входит во все хаты, всем людям, занимающимся работой, говорит: "Бог на помочь". Она навещает больных, привлекает на свою сторону население, помогает, где только может. Она делала бы это и без политики, потому что сердце у неё доброе, но для политики старается тем больше. И чего бы она не сделала для этой политики! Она не смеет признаться мужу, что ей необыкновенно хочется поехать на крестьянский сход; она в своей головке составила даже план речи, какую нужно произнести на этом сходе. Что за речь, что за речь! Правда, пани Мария не осмелилась бы произнести эту речь, но если произнесла бы, то произвела бы великий эффект. Зато, когда в Подгнётово пришло известие, что власти разогнали сход, великий политик разревелся от злости в своей комнате, разорвал в куски платок и целый день ходил с красными глазами. Напрасно муж уговаривал её не огорчаться до такой степени. На другой день агитация в Подгнётове велась ещё с бо́льшим ожесточением. Теперь пани Мария не остановится ни перед чем. Однажды она так громко и непочтительно отозвалась о немцах, что даже муж счёл нужным удержать её. Положим, опасности никакой не было. Люди принимали её с радостью, целовали у неё руки, улыбались ей, потому что она такая хорошенькая, такая розовенькая, что куда ни войдёт, везде сделается светлей. По очереди она заходит и в хату Бартка. Лыска не пускает пани Марию, Магда энергично унимает его поленом.

   - О, ясная пани! золото ты моё, красавица, ягодка ты моя! - восклицает Магда и припадает к её руке.

   Бартек, согласно условию, бросается ей в ноги.

   - Я надеюсь, - после первых приветствий говорит молодая пани, - я надеюсь, Бартек, что вы подадите голос за моего мужа, а не за пана Шульберга.

   - О, зорька ты моя ясная! - восклицает Магда, - кто стал бы подавать голос за Шульберга? Чтоб ему лопнуть! (Здесь она снова целует ручку у пани.) Не сердитесь; но когда говоришь о немцах, то никак языка не удержишь.

   - Муж говорил мне, что заплатит Юсту.

   - Да благословит его Бог! - тут Магда обращается к Бартку: - чего ты стоишь, как дубина? Он у меня не мастер говорить.

   - Вы будете голосовать за моего мужа, - спрашивает у него пани, - да? И вы - поляки, и мы - поляки. Будем держаться вместе.

   - Да я ему голову разобью, если он не будет голосовать! - говорит Магда. - Чего ты стоишь как дубина? Пошевеливайся!

   Бартек снова целует ручку у пани. Он мрачен как ночь и молчит всё время. В мыслях его неотступно стоит ландрат.

  

   Настал день выборов. Пан Яжиньский уверен в своей победе. В Подгнётово съезжаются соседи-помещики. Они возвращаются из города, где подали уже свои голоса, а теперь будут ждать здесь ксёндза, который сообщит им о результатах выборов. Затем последует обед, вечером пан и пани Яжиньские выезжают в Познань, а потом в Берлин. Некоторые деревни уже вчера подали свой голос, - результат будет известен сегодня. Собравшиеся гости преисполнены добрых надежд. Молодая хозяйка немного беспокоится, но и она надеется и так любезно улыбается, так ласково принимает всех, что всеобщее мнение признаёт пана Юзефа счастливцем, отыскавшим в Царстве необыкновенное сокровище. Но сокровище не может спокойно усидеть на месте, бегает от гостя к гостю и каждого в сотый раз уверяет, что "Юзя непременно будет выбран". На самом деле она не честолюбива и не из одного тщеславия только желает сделаться пани депутатшей; в её молодой головке твёрдо засела мысль, что ей и её мужу предстоит великая миссия. Сердце её бьётся так же сильно, как во время венчания, и радость озаряет её милое личико. Искусно лавируя между гостей, она приближается к мужу и шепчет ему на ухо, как балованный ребёнок: "пан депутат!" Он улыбается и оба они необыкновенно счастливы.

   Обоим хочется поцеловаться, но при гостях этого сделать нельзя. Тем не менее они ежеминутно смотрят в окно, потому что дело представляет большой интерес. Умерший депутат был поляк и немцы в первый раз выставляют в этом округе своего кандидата. Очевидно, победоносная война придала им храбрости, но поэтому самому гости пана Яжиньского тем более желают, чтоб избран был их кандидат. Перед обедом произносятся разные патриотические спичи, которые необыкновенно волнуют молодую хозяйку, - она совсем не привыкла к ним. По временам на неё находит опасение. А что если произойдёт какой-нибудь подлог при счёте голосов? Но впрочем в комитете заседают не одни немцы. Более старые и опытные люди объясняют хозяйке, как производится счёт голосов. Она слышала уже это сто раз, но хочет услышать и во сто первый. Ах, ведь дело идёт о том, будет ли местное население иметь депутатом к парламенте своего защитника или врага?

   Всё это разрешится скоро, даже очень скоро, потому что на дороге вдруг появляется столб пыли. "Ксёндз едет, ксёндз едет!" - повторяют гости. Хозяйка бледнеет. На лицах всех присутствующих отражается волнение. Они уверены в победе, но, тем не менее, последняя минута заставляет их сердца биться сильнее. Но то не ксёндз, это приказчик возвращается верхом из города. Может быть он что-нибудь знает. Он привязывает лошадь и бежит к дому. Гости, с хозяйкой во главе, выбегают на крыльцо.

   - Есть какие-нибудь известия? Есть? Пан Яжиньский выбран? Что? Подойди сюда! Ты знаешь наверно? Результат объявлен?

   Вопросы так и сыпятся на приказчика, а он подбрасывает шапку к верху.

   - Наш пан выбран!

   Хозяйка опускается на скамейку и прижимает руку к волнующейся груди.

   - Виват, виват! - кричали соседи, - виват!

   Из кухни выбегает прислуга. Виват, побиты немцы!

   - А ксёндз? - спрашивает кто-то.

   - Сейчас приедет, - отвечает приказчик. - Голоса ещё не все сосчитаны...

   - Давайте обедать! - кричит пан депутат.

   Все возвращаются в залу. Поздравления теперь уже не носят такого бурного характера. Только молодая хозяйка не может сдержать своей радости и, несмотря на присутствие посторонних, бросается мужу на шею.

   Но никто не ставит ей это в вину, - все сильно растроганы.

   - Ну, поживём ещё! - говорит сосед из Мизеро́ва.

   В это время у крыльца раздаётся стук колёс и в залу входит ксёндз, а за ним старый Мацей из Подгнётова.

   - Милости просим, - кричат присутствующие. - Ну, конечно, огромное большинство?

   Ксёндз молчит с минуту, а потом бросает, как бы в лицо всеобщей радости, два резких и коротких слова.

   - Шульберг... избран!

   Минута изумления, град поспешных и тревожных вопросов, на которые ксёндз отвечает снова:

   - Шульберг избран.

   - Как, что случилось? Приказчик говорил не то, что случилось?

   Пан Яжиньский выводит из комнаты бедную пани Марию, которая кусает платок, чтобы не расплакаться или не упасть в обморок.

   - О, какое несчастье! - повторяют гости, схватываясь руками за голову.

   В эту минуту из деревни доносятся радостные крики: то подгнётовские немцы торжествуют свою победу.

   Пан и пани Яжиньские снова возвращаются в залу; слышно, как в дверях пан Яжиньский говорит жене: "Il faut faire bonne mine" [Нужно делать хорошую мину- фр.]. Хозяйка уже не плачет. Глаза у неё сухие, только на лицо выступил сильный румянец.

   - Расскажите теперь, как это случилось? - спокойно спрашивает хозяин.

   - Да как же этому и не случиться, - отвечает старый Мацей, - коли и здешние мужики подавали голос за Шульберга?

   - Как здешние?

   - Да так. Я сам видел и все видели, как Бартек Сло?вик подал голос за Шульберга...

   - Бартек Сло́вик? - спрашивает пани.

   - Да. Теперь мужик катается по земле, плачет, а жена его бранит на чём свет стоит. Но я сам видел, как он подавал голос...

   - Такого из деревни нужно выжить! - говорит сосед.

   - Да и другие, что были на войне, также подали голос за Шульберга, - продолжает Мацей. - Говорят, им так приказали...

   - Злоупотребление, явное злоупотребление, неправильные выборы, насилие, подкуп! - кричат разные голоса.

   Не весел был этот обед в подгнётовском барском доме.

   Вечером пан и пани Яжиньские уехали, но не в Берлин, а только в Дрезден. А несчастный, проклинаемый и поносимый всеми Бартек тем временем сидел в своей хате, чуждый даже для собственной жены, потому что и Магда в течение всего дня не сказала с ним ни слова.

  

   Осенью Бог послал урожай и пан Юст, который только что вступил в обладание землёю Бартка, убедился, что обделал недурное дельце.

   Однажды по дороге из Подгнётова в город шли трое людей: мужик, баба и мальчик. Мужик, сильно сгорбленный, больше походил на старика-нищего, чем на здорового человека. Они шли в город, потому что в Подгнётове не могли найти работы. Шёл дождь, баба отчаянно рыдала по утраченной хате, мужик молчал. На дороге было пусто: ни телеги, ни человека, только крест простирал над нею свои намокшие перекладины. Дождь становился всё сильней и сильней, на землю спускался мрак.

   Бартек, Магда и Франек шли в город, потому что победитель должен был отсиживать в тюрьме срок своего наказания по делу пана Бёге.

   Пан и пани Яжиньские живут в Дрездене.