Сенкевич Генрик - Бартек-победитель

tify">   - Ну, что ты болтал? Дрянь и больше ничего: силы в костях никакой нет. Поцарапали меня и тебя, как котята, вот и всё. А я как хвачу кого, так он в растяжку...

   - Кто ж тебя знал, что ты такой храбрый, - ответил Войтек, который видел деяния Бартка и начал смотреть на него совсем другими глазами.

   Но кто и не видал его деяний? История, весь полк и большинство офицеров. Все смотрели на рослого мужика с удивлением.

   - Ach, Sie, verfluchter Polacke! [Ах ты проклятый поляк!] - сказал сам майор и дёрнул его за ухо, а Бартек от радости оскалился во весь рот.

   Когда полк снова стоял у подножия пригорка, майор показал Бартка полковнику, а полковник самому Штейнмецу.

   Штейнмец осмотрел знамёна, приказал спрятать их, а потом начал осматривать Бартка. Мой Бартек снова вытягивается как струна, делает честь оружием, а старый генерал смотрит на него и от удовольствия покачивает головой. Наконец он начинает что-то говорить полковнику. Ясно слышится одно слово: Unteroffizier [унтер-офицер].

   - Zu dumm, Excellenz! [Слишком глуп, ваше превосходительство!]- отвечает майор.

   - А вот увидим, - говорит его превосходительство и, поворачивая коня, приближается к Бартку.

   Бартек уже не знает что с ним делается. Вещь в прусской армии неслыханная: генерал будет разговаривать с рядовым. Его превосходительству гораздо легче, - он знает по-польски. Наконец этот рядовой взял три знамя и две пушки.

   - Ты откуда? - спрашивает генерал.

   - Из Подгнётова, - отвечает Бартек.

   - Хорошо. Твоё имя?

   - Бартек Сло́вик.

   - Mensch, - переводит майор.

   - Менс, - повторяет Бартек.

   - Ты знаешь за что дерёшься с французами?

   - Знаю, превосходительство.

   - Скажи.

   Бартек начинает заикаться: "потому, что... потому, что..." Вдруг слова Войтка, к счастью, приходят ему на память и он быстро отвечает:

   - Потому что это такие же немцы, только ещё бо́льшая погань.

   Старое лицо его превосходительства начинает подёргиваться, как будто его превосходительство хочет разразиться смехом. Но через минуту его превосходительство обращается к майору и говорит:

   - Вы были правы.

   Мой Бартек, чрезвычайно довольный собою, всё стоит на вытяжку.

   - Кто выиграл сегодняшнюю битву? - снова спрашивает генерал.

   - Я, превосходительство! - без колебания отвечает Бартек.

   Лицо его превосходительства опять начинает подёргиваться.

   - Да, да, ты! Вот тебе награда...

   Старый воин откалывает железный крест со своей груди и пришпиливает его к груди Бартка. Хорошее расположение духа генерала естественным путём отражается на лицах полковника, майоров, капитанов и т. д. вплоть до унтер-офицеров. После объезда генерала полковник с своей стороны даёт Бартку десять талеров, майор - пять, и так далее. Все, смеясь, повторяют ему, что битву выиграл он, вследствие чего Бартек чувствует себя на седьмом небе.

   Странное дело, только один Войтек не особенно доволен нашим героем.

   Вечером, когда они оба сидели у костра и благородный рот Бартка был набит гороховою колбасою, точно так же, как сама колбаса горохом, Войтек проговорил тоном укоризны:

   - Уж и глуп же ты, Бартек, посмотрю я на тебя, - ах, как глуп!..

   - А что? - спрашивает Бартек.

   - Что же это ты болтал генералу о французах, что они такие же немцы?

   - Да ведь ты же сам говорил...

   - Ты должен понимать, генерал и офицеры ведь это немцы.

   - Ну и что ж из того?

   Войтек хотел было сказать что-то, но запнулся.

   - То, хоть они и немцы, но говорить им это не следовало, потому что это как-то неладно.

   - Да ведь я про французов говорил, а не про них.

   - Эх! если бы...

   И Войтек вдруг оборвался, - очевидно, он хотел сказать что-то другое, хотел объяснить Бартку, что при немцах нельзя дурно говорить о немцах, но ему не хватало красноречия.

  

  

   Несколько дней спустя королевско-прусская почта доставила в Подгнётово следующее письмо:

   "Да будет прославлено имя Господа нашего Иисуса Христа и Его Пречистой Матери! Любезнейшая супруга Магда! Что у вас слышно? Хорошо тебе в хате, на перине, а я здесь страсть как воюю. Были мы около большой крепости Мец, и была битва, и так я французов жарил, что вся инфантерия и артиллерия удивлялась. И сам генерал удивлялся и сказал, что я выиграл битву, и дал мне крест. А теперь меня и офицеры и унтер-офицеры очень уважают и по морде бьют мало. Потом мы помаршировали дальше и была другая баталия, только я забыл как это место называется, и я тоже дрался и четвёртое знамя отбил, а одного важного кирасирского полковника повалил наземь и взял к плен. Спалили мы одну деревню, детям и бабам пощады не давали и я тоже. Костёл сгорел дотла, потому что они католики и людей погорело не мало. А когда наши полки будут отсылать домой, то унтер-офицер советует подать мне "рекламацию" и остаться в солдатах, потому что на войне только насчёт сна плохо, зато питья и еды вволю, - народ богатый. Теперь идём на самого императора и будет конец войны, а ты смотри за хатой и за Франком, а если не будешь смотреть, то я у тебя косы повыдергаю, чтобы ты знала, что я за человек. Да благословит тебя Бог.

   Бартку очевидно понравилась война и он стал смотреть на неё как на своё ремесло. Он приобрёл уверенность в себя и теперь в битву шёл как на какую-нибудь работу в Подгнётове. После каждого сражения грудь его украшалась всё новыми и новыми крестами и медалями, и хотя унтер-офицером его не сделали, но тем не менее считали первым рядовым в полку. Бартек всегда был послушен и обладал слепою храбростью человека, который не сознаёт окружающей его опасности. Мужество его проистекало не из прежнего источника, - из бешенства, - теперь им руководили солдатская практика и уверенность в себе. Кроме того, его непочатая сила легко переносила все труды похода и неудобства. Рядом с ним люди худели, хворали, только он один оставался неизменным, только он один дичал всё больше и больше и становился всё более и более настоящим, свирепым прусским солдатом. Теперь он не только бил французов, но и ненавидел их. Он делался солдатом-патриотом и начинал слепо веровать в своё начальство. В следующем письме он писал к Магде:

   "Войтка разорвало надвое, но для того и война, понимаешь? Он был дурак, когда говорил, что французы - те же немцы, а оказывается, что французы сами по себе, а немцы наши".

   Магда думала, думала и в ответ на эти оба письма отвечала так:

   "Любезнейший Бартек! Перед святым алтарём мы обвенчались. Чтобы тебя Господь Бог покарал! Сам ты дурак и нехристь, коли ты вместе с немцами бьёшь народ православный. Ты не понимаешь, что немцы - лютеране, а ты, католик, им помогаешь. Тебе, лежебоку, война нужна для того, чтобы ничего не делать, а только драться и бить, и других обижать, и в постные дни скоромное лопать, и костёлы жечь. Чтоб тебя за это в аду били, коли ты ещё хвалишься этим и валишь всех, кого ни попало - и старого, и малого. Помни, баран, то, что в святой нашей вере написано для польского народа от начала века до страшного суда, что Господь всемогущий не будет иметь милосердия для таких скотов, и воздержись, турка ты эдакий, чтоб я головы тебе не разбила. Посылаю тебе пять талеров, хотя у нас нужда непокрытая, и хозяйство идёт плохо. Обнимаю тебя, дражайший муженёк.

   Мораль, заключающаяся в этом письме, не произвела на Бартка большого впечатления: "баба службы не понимает, а вмешивается не в своё дело", - думал он и воевал по-старому. Отличался он почти в каждой битве, так что в конце обратил на себя внимание особы ещё более высокой, чем генерал Штейнмец. Наконец, когда поредевшие познанские полки отослали назад, вглубь Германии, Бартек, по совету унтер-офицера, подал "рекламацию" и остался. Таким образом он очутился под Парижем.

   Письма его дышали презрением к французам. "В каждом сражении они бегут, как зайцы", - писал он к Магде. И он писал правду! Но осада не особенно пришлась ему по вкусу. Под Парижем нужно было по целым дням лежать в траншеях и прислушиваться к грохоту пушек, часто заниматься земляными работами и мокнуть под дождём. К тому же он скучал по своём старом полку. В том, куда его приняли в качестве охотника, его по большей части окружали немцы. По-немецки он знал немного, научился ещё на фабрике, но знал кое-как, с пятого на десятое. Теперь он начал вникать в дело. Однако в полку его называли не иначе, как ein polnischer Ochse [польский бык], и только его кресты и широкая грудь защищали его от особенно оскорбительных шуток. Но мало-помалу, после нескольких битв, он приобрёл уважение и новых товарищей и начал мало-помалу сживаться с ними. В конце концов его считали своим, потому что он целый полк озарял своею славой. Бартек счёл бы обидою, если бы кто-нибудь назвал его немцем, но для отличия от французов сам себя называл ein Deutscher [немец]. Он думал, что это дело совсем другого рода, и кроме того ему не хотелось казаться хуже, чем все другие. Но вдруг произошёл случай, который мог бы заставить Бартка сильно задуматься, если бы процесс думанья вообще не был так труден для его геройского ума. Однажды несколько человек из его полка были высланы против вольных стрелков. Устроили засаду - и вольные стрелки попали в неё. Но на этот раз Бартек не увидал тех красных шапок, которые бежали врассыпную при первых выстрелах, - отряд вольных стрелков состоял из обстрелянных солдат, остатков какого-то полка. Окружённый врагами, этот отряд храбро оборонялся, затем пустил в ход штыки, чтобы пробиться чрез тесное кольцо немецких солдат. Французы отбивались с таким мужеством, что часть их прорвалась на свободу, а остальные не сдавались живьём, зная, какая участь ожидает вольных стрелков. Но всё-таки Бартку и его товарищам удалось поймать двух пленников. Вечером их заперли в домике лесника, а утром они должны быть расстреляны. У дверей домика стояла немецкая стража, а Бартек находился в самом домике, вместе со связанными пленниками.

   Один из них был уже немолодой человек, с седеющими усами и с лицом равнодушным ко всему на свете, другому нельзя было дать более двадцати лет с чем-нибудь. Светлые усики едва пробивались на его лице, скорее напоминающем лицо женщины.

   - Вот и конец, - сказал младший после долгого молчания, - пуля в лоб и конец.

   Бартек дрогнул так, что ружьё звякнуло в его руках, - мальчик говорил по-польски.

   - Мне-то всё равно, - утомлённым голосом ответил другой, - ей-Богу, всё равно. Столько я уже испытал, что сыт по горло...

   У Бартка под мундиром сердце забилось сильнее...

   - Слушай, - продолжал старший, - выхода нет... Если ты боишься, то думай о чём-нибудь другом или ложись спать. Жизнь - это одна сплошная подлость. Ей-Богу, всё равно...

   - Мать мне жаль! - глухо ответил молодой.

   И желая подавить своё волнение или обмануть самого себя, он начал свистать, но вдруг остановился и крикнул:

   - Чтоб меня чёрт побрал! Я даже и не попрощался с ней!

   - Значит ты убежал из дома?

   - Да. Думал: побьют немцев, - познанцам легче...

   - И я так думал. А теперь...

   Старик махнул рукой и тихо прибавил ещё что-то, но его слова заглушил шум ветра. Ночь была холодная. Мелкий дождик от времени до времени налетал стремительными порывами, ветер свистал в разбитое окно и как голодный пёс завывал в трубе. Лампа, высоко прибитая под окном, бросала обильный свет, но сидящий под нею Бартек тонул но мраке.

   И может быть хорошо, что пленники не видали его лица. С Бартком творились странные вещи. Сначала его охватило изумление, - он широко вытаращил глаза и старался понять, что говорят пленники. Как же это... и они пришли бить немцев, чтобы познанцам стало легче, и он бил французов, чтобы познанцам стало легче. И их обоих завтра расстреляют! Что это такое? Что ему, бедняге, подумать об этом? А если б ему заговорить с ними? Если он им скажет, что он - свой человек, что ему жаль их? И вдруг что-то такое стиснуло его за горло. Да что же он скажет им? Спасёт он их, что ли? Тогда и его расстреляют. Ой, беда, что такое творится с Бартком! Такое горе им овладело, что он не может устоять на месте.

   И страшная тоска находит на него, - налетела она откуда-то издалека, чуть ли не из Подгнётова. Голос, незнакомый солдатскому сердцу, голос милосердия кричит: "Бартек, спаси своих, - это свои", - а сердце так и рвётся домой, к Магде, в Подгнётово, да так рвётся, как никогда не рвалось раньше. Довольно с него этой Франции, этой войны, этих сражений. Всё слышней и явственней звучит этот голос: "Бартек, спаси своих!" Ох, чтоб эта война сквозь землю провалилась! В открытом окне чернеется лес и шумит, как подгнётовские сосны, а в этом шуме всё слышится:

   - Бартек, спаси своих!

   Да что же он сделает?

   В лес убежать с ними, что ли? Всё, что вселила в него прусская дисциплина, сразу содрогается в нём... Господи Иисусе Христе!.. только крестом и можно прогнать эту мысль. Он, солдат, дезертирует? - никогда!

   А лес шумит всё сильней, ветер свищет всё жалостней.

   Старший пленник вдруг отзывается:

   - Ветер-то как у нас осенью...

   - Оставь меня в покое! - подавленным голосом отвечает младший.

   А через минуту и он начинает повторять:

   - У нас, у нас, у нас! О Боже, Боже!..

   Глубокий вздох сливается со свистом ветра и затем пленники умолкают.

   Бартка начинает трясти лихорадка...

   Плохо, когда человек не отдаёт себе отчёта в своём положении. Бартек ничего не украл, а ему кажется, что он украл что-то, и он как будто боится, что его поймают. Ничего ему не угрожает, а тем не менее он боится страшно.

   Ноги его трясутся, ружьё кажется необыкновенно тяжёлым, что-то душит его за горло, как приближающееся рыдание.

   О Магде или о Подгнётове ему хочется плакать? По обоим; но и этого молодого пленника ему так жаль, так жаль, что он не может справиться с собой.

   По временам Бартку кажется, что он спит. В это время непогода на дворе всё увеличивается. В завываниях ветра слышатся какие-то странные голоса, какие-то клики. И у Бартка каждый волос встаёт дыбом под каской...

   Кажется ему, что где-то там, в мокрых зарослях леса, кто-то стонет и всё повторяет: "У нас, у нас, у нас!"

   Бартек вздрагивает и ударяет прикладом ружья об пол, чтоб очнуться.

   Он приходит в себя... Оглядывается: пленники лежат в углу, лампа мерцает, ветер воет; всё в порядке.

   Теперь свет обильно падает на лицо пленника. Совсем лицо как у ребёнка или у девушки. Но глаза у него закрыты и он кажется покойником.

   С тех пор, как Бартек стал Бартком, его никогда не охватывала такая жалость. Именно что-то стискивает его горло. Рыдание готово вырваться из его груди.

   В это время старший пленник с трудом поворачивается на другой бок и говорит:

   - Покойный ночи, Владек!..

   Наступает тишина. Проходит час, а с Бартком творится что-то нехорошее. Ветер наигрывает свою мелодию как подгнётовский орган. Пленники лежат тихо. Вдруг молодой поднимается и вскрикивает:

   - Кароль, ты спишь?

   - Нет.

   - Слушай. Я боюсь... Думай что хочешь, а я стану молиться...

   - Так молись!

   - Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя твоё, да приидет царствие Твоё...

   Рыдания прерывают слова молодого пленника, но всё-таки слышен его голос:

   - Да будет... воля... Твоя.

   - О, Иисусе! - плачет что-то в сердце Бартка. - О, Иисусе!..

   Нет, он не выдержит дальше! Ещё минута и он крикнет: "Панич! ведь и я поляк...", - а потом через окно... в лес... будь, что будет!

   Вдруг за окном раздаются мерные шаги. То патруль, а с ним унтер-офицер: он пришёл сменит стражу...

   На другой день Бартек с утра пьян. На следующий день также...

  

   А потом новые атаки, новые стычки... И мне приятно заявить, что наш герой пришёл в равновесие. После этой ночи у него осталось только пристрастие к бутылке, в которой всегда можно найти удовольствие, а по временам и забвение. В битвах Бартек стал свиреп ещё больше, чем прежде, и победа шла по его следам.

  

  

   Снова прошло несколько месяцев. Весна была уже в полном разгаре. В Подгнётове вишни в садах стояли все обсыпанные цветом, а в полях уже зеленели густые хлеба. Однажды, Магда, сидя возле хаты, чистила к обеду мелкий, дрянной картофель, который скорей годился в пищу скоту, чем людям. До нового хлеба было ещё далеко и нужда понемногу заглядывала в Подгнётово. Видно это было и по лицу Магды, почерневшему и с ясными следами горя. Может быть, чтобы разогнать его, баба, полузакрыв глаза, вытягивала тонким голосом:

  

   Ох, мой Ясь на войне! пишет ко мне письма,

   Ох, и я к нему, жёнка я его бедная...

  

   Воробьи на черешнях чирикали так, как бы хотели заглушить её голос, а она всё продолжала свою песню и задумчиво посматривала то на собаку, спящую на солнце, то на дорогу, проходящую мимо хаты, то на тропинку, идущую от дороги через огород и поле. Может быть Магда потому посматривала на тропинку, что она шла прямо к станции, и Бог дал, что на этот раз она смотрела не напрасно. Вдали показалась какая-то фигура и баба приложила руку ко лбу, но рассмотреть ничего не могла, - так ослепляло её солнце. Лыска проснулась, подняла голову, отрывисто вякнула и насторожила уши.

   До Магды долетели неясные слова какой-то песни. Лыска вскочила на ноги и поплелась к приближающемуся человеку. Магда слегка побледнела.

   - Бартек, или не Бартек?

   И она вскочила, да так, что кошёлка с картофелем упала на землю; теперь уже не было никакого сомнения. Баба бросилась вперёд и радостно закричала:

   - Бартек, Бартек!

   - Магда, это я! - кричал Бартек, прикладывая руку к губам и ускоряя ход.

   Он отворил ворота, зацепился о засов, чуть не свалился на землю и попал в объятия жены.

   Баба затрещала:

   - А я думала, что ты уж не вернёшься... думала, убили его!.. Ну-ка, покажись. Дай насмотреться на тебя! Похудел-то как... о, Господи ты Боже мой!.. Ах ты миленький мой!.. вернулся, вернулся!..

   Она то отнимала руки от его шеи, то вновь обнимала его.

   - Вернулся! Слава Тебе Господи... Бартек, ты мой миленький!.. Ну что?.. Пойдём в хату... Франек в школе. Немец учит детей. Мальчишка здоров. Глазёнки у него как у тебя. Ох, пора тебе было вернуться! Туго приходилось без тебя. Хата чуть не развалилась, а с сеном сколько хлопот было... Ну, а ты как здоров? Вот радость-то, радость! Бог тебя сохранил. Пойдём в хату! А я-то смотрю: Бартек или не Бартек?.. А это что?

   Магда только теперь заметила длинный шрам, тянувшийся через всё лицо Бартка от левого виска до бороды.

   - Ничего... кирасир меня мазнул, ну да и я его тоже... в больнице был.

   - И худ ты, как смерть.

   - Ruhig! [Вот ещё!]- сказал Бартек.

   Действительно он был худ, чёрен, весь оборван. Настоящий победитель! Кроме того он едва держался на ногах.

   - Да ты пьян, что ли?

   - Слаб ещё.

   Он был слаб, это верно, но кроме того и пьян, потому что после его болезни достаточно было одной рюмки, чтоб у него закружилась голова. А на станции он выпил четыре. Зато вид у него был как у настоящего победителя. Такого вида у его прежде не бывало.

   - Ruhig! - повторил он, - мы окончили Krieg [войну], теперь я барин, понимаешь? А это видишь? - он рукой указал на кресты и медали. - Знаешь, что это такое, а? Lincs! Rechts! Heu! Stroh! [Левой! Правой! Сено! Солома!] Сено! солома! солома! сено! Halt! [стой!]

   Последнее halt он крикнул так пронзительно, что баба отскочила на несколько шагов.

   - Да ты ошалел, что ли?

   - Как поживаешь, Магда? Как поживаешь, говорят тебе?.. А по-французски умеешь, дура? Мусью, мусью! кто мусью? Я мусью! понимаешь?

   - Бартек, что с тобой?

   - А тебе что за дело? Was? done dine [Что? Дайте есть], понимаешь?

   На лбу Магды начинала собираться туча.

   - По-каковски ты болтаешь? Иль разучился по-польски? Говори, как следует.

   - Давай мне есть.

   - Иди в хату.

   Всякая команда производила на Бартка такое впечатление, которому он не мог противиться. И теперь, услышав "иди", он выпрямился, вытянул руки по швам, сделал пол-оборота и замаршировал в указанном направлении. Только на пороге он остыл немного и с недоумением начал смотреть на Магду.

   - Ну, что, Магда? ну что?

   - Иди! марш!

   Он вошёл в хату, но споткнулся на самом пороге. Водка теперь разобрала его окончательно. Он запел что-то и начал глазами искать Франка. Потом он отчего-то рассмеялся, сделал один шаг чересчур большой, два шага чересчур маленьких, крикнул: ура! и растянулся на войлоке.

   Вечером он проснулся трезвый, бодрый, повидался с Франком, выпросил у Магды несколько пфеннигов и триумфальным ходом направился в корчму. Слава его подвигов дошла сюда задолго до его прибытия, потому что солдаты того же самого полка повсюду разгласили о храбрости Бартка под Гравелотом и Седаном. Теперь, когда разнеслась весть, что победитель в корчме, все старые друзья Бартка пошли повидаться с ним.

   Сидит наш Бартек за столом и никто не узнал бы его теперь. Прежде он был такой смирный, а теперь стучит кулаком по столу и раздувается, как индюк.

   - А помните, братцы, как я французов отжарил, что сказал Штейнмец?

   - Как не помнить!

   - Говорили о французах, пугали ими, а на самом деле пустой это народишка, was? Они салат лопают, как зайцы, да и от врага удирают, как зайцы. А пива не пьют, - только вино.

   - А понимать можно, как они болтают? - спросил какой-то молодой парень.

   - Ты не поймёшь, потому что ты глуп, а я пойму. Done dine? понимаешь?

   - Что это вы говорите?

   - А Париж видел? Вот там-то и были баталии... одна вслед за другою. Но в каждой мы брали верх. У них начальства хорошего нет. Так люди говорили. Плетень у них, говорят, хороший, а колья плохие. И офицеры плохие, и генералы плохие, а у нас хорошие.

   Мацей Кеж, умный подгнётовский мужик, начал качать головою.

   - Ох, выиграли немцы страшную войну, выиграли, а мы им помогли, а какая нам из этого польза будет, - одному Богу известно.

   Бартек вытаращил на него глаза.

   - Что ты говоришь?

   - Немцы и так не хотели смотреть на нас, а теперь нос задрали кверху, как будто и Бога над ними нет. И ещё больше станут обижать нас, да уж и обижают.

   - Неправда! - сказал Бартек.

   В Подгнётове старый Кеж пользовался таким авторитетом, что вся деревня думала так же, как думает он. Считалось большою смелостью перечить ему, но Бартек теперь - победитель, отчего же и ему не быть авторитетным?

   Однако все посмотрели на него с удивлением и даже с некоторым негодованием.

   - Да что ты, с Мацеем спорить будешь? Что ты?

   - А что мне ваш Мацей! Я и не с такими говорил, - понимаете? Не говорил я с Штейнмецем, was? А что Мацей врёт, так это верно. Теперь нам будет лучше.

   Мацей посмотрел на победителя.

   - Ох, ты глупый! - сказал он.

   Бартек так хватил кулаком по столу, что все рюмки и кружки подпрыгнули.

   - Still der Kerl da! Heu, Stroh!.. [Тихо, ты там! Сено, солома!..]

   - Тише, не визжи. Спроси у батюшки, или у пана.

   - А батюшка разве на войне был? а пан был? Ну, а я так был. Не верьте ему, ребята! Теперь нас будут уважать. Кто войну выиграл? Мы выиграли. Я выиграл! Теперь чего я ни попрошу, мне всё дадут. Правительство хорошо знает, кто лучше всех бил французов. Наши поляки били лучше всех. Так и в приказах писали. Теперь поляки верх возьмут, - понимаете?

   Кеж махнул рукою, встал и вышел из корчмы.

   Бартек и на политическом поприще одержал победу.

   Молодёжь, которая осталась с ним, смотрела на него как на святую икону, а он продолжал:

   - Я чего ни захочу, мне всё дадут. Если бы не я, то... Старый Кеж - дурак, так это вы у себя и на носу зарубите. Правительство прикажет бить, - значит нужно бить. Кто меня посмеет обидеть? Немец? А это что?

   И он указал на свои кресты и медали.

   - А за кого я бил французов? Не за немцев, а? Теперь я лучше всякого немца, потому что ни у кого нет столько крестов, сколько у меня. Дай пива! Со Штейнмецем я говорил и с Подбельским говорил. Пива дай!

   Дело подходило к кутежу. Бартек затянул:

  

   "Trink, trink, trink!

   Wenn in meiner Tasche

   Noch ein Thaler klingt!"[*]

  

   [*] - Пей, пей, пей!

   Пока в моём кармане

   Звенит ещё хоть талер!

  

   И он вытащил из кармана горсть пфеннигов.

   - Берите! я теперь барин... Не хотите? Не такие деньги мы видали во Франции, да всё это... тю-тю! Мало мы городов пожгли, людей побили... Уж кого-кого...

   У пьяных расположение духа меняется быстро.

   Вдруг Бартек начал сгребать со стола разбросанные медные монеты и плаксиво заговорил:

   - Боже, будь милостив к душе моей грешной!

   Потом он опёрся локтями на стол, склонил голову на руки и замолчал.

   - Что с тобой? - спросил кто-то.

   - Чем я виноват? - угрюмо проворчал Бартек. - Сами лезли. Жалко мне было их. Земляки оба. Боже, будь милостив!.. Один был как заря румяная, а на утро бледен как полотно... А потом их ещё полуживыми засыпали землёй...

   - Водки!

   Наступила минута томительной тишины.

   Мужики удивлённо переглядывались друг с другом.

   - Что он толкует? - спросил кто-то.

   - С совестью своею разговаривает.

   Бартек выпил две рюмки водки, сплюнул на сторону, и хорошее расположение духа вновь вернулось к нему.

   - Вы говорили с Штейнмецом? А я говорил. Кто платит? - я!

   - Ты, пьяница, платишь, ты? - раздался голос Магды. - Вот и я тебе заплачу, погоди!..

   Бартек посмотрел на жену осоловевшими глазами.

   - А со Штейнмецом ты говорила? Кто ты такая?

   Магда вместо того, чтоб ответить ему, обратилась к сочувствующим слушателям и начала плакаться:

   - Ох, люди добрые! видите вы мой срам и мою недолю. Вернулся. Я обрадовалась ему, как кому-нибудь доброму, а он вернулся пьяный... И Бога забыл, и по-польски забыл. Лёг спать, проспался, а теперь снова пьёт. А откуда ты взял эти деньги? Не я их своею кровью заработала, а? Ох, люди добрые, не католик он уже, не человек, - немец окаянный, что по-немецки бормочет и хочет жить людскою кривдой...

   Тут баба залилась слезами, но потом подняла голос октавою выше:

   - Глупый он был, но добрый; а теперь что из него сделали?.. Ждала я его утром, ждала и вечером, и дождалась. Нет тебе ни откуда ни утехи, ни радости! Боже милостивый... Ах, чтоб тебя скрючило, чтоб ты на веки немцем остался.

   Последние слова она произнесла жалобно, чуть не плача. А Бартек пробурчал:

   - Тише ты, а то побью.

   - Бей, руби голову, руби сейчас! - настойчиво кричала баба и, вытянув шею, обратилась к соседям:

   - А вы, люди добрые, смотрите.

   Но соседи один за другим начали выходить, наконец корчма опустела, остались только Бартек да Магда.

   - Что ты шею-то вытянула, как гусыня? - бормотал Бартек. - Иди в хату.

   - Руби! - повторяла Магда.

   - А вот и не стану рубить! - ответил Бартек и засунул руки в карманы.

   Тут шинкарь, чтобы положить конец ссоре, загасил единственную свечку. В темноте опять послышался пискливый голос Магды:

   - Руби!

   - А вот и не стану рубить! - отвечал торжественный голос Бартка.

   При свете месяца были видны две фигуры, возвращающиеся из корчмы домой. Одна из них шла впереди с громким причитанием: то была Магда; за нею, с опущенною головой, покорно следовал победитель под Гравелотом и Седаном.

  

  

   Бартек вернулся домой настолько слабым, что в течение нескольких дней не мог работать. Это была большая потеря для всего хозяйства, которое во что бы то ни стало требовало мужской руки. Магда справлялась как умела. Работала она с утра до ночи; соседи Чемерницкие помогали ей, как могли, но всего этого было мало, и хозяйство падало с каждым днём. Были и долги - колонисту Юсту, немцу, который когда-то купил в Подгнётове несколько моргов неудобной земли, а теперь обладал самым лучшим хозяйством во всей деревне и капиталом, который он давал в рост за высокие проценты. Прежде всего он ссудил самого владельца имения, пана Яжиньского, имя которого сияло в "золотой книге", и который, собственно поэтому, должен был поддерживать блеск своей фамилии на соответственной высоте; но, кроме того, Юст давал в займы и мужикам. Магда вот уж с полгода должна была ему несколько талеров. Часть этих денег она употребила на хозяйство, часть во время войны отослала Бартку. Всё это ещё небольшая беда. Бог дал хороший урожай, можно собрать хлеб и заплатить долг, только было бы кому-нибудь приложить руки к делу. К несчастью, Бартек не мог работать. Магда не особенно-то верила этому; ходила к ксёндзу за советом, как бы расшевелить мужика, но он действительно ничего не мог делать. Ему не хватало воздуха, когда он утомлялся, и поясница болела. Целый день он сидел перед хатой, курил фарфоровую трубку с изображением Бисмарка в белом мундире и с кирасирской каской на голове и посматривал на белый свет сонными глазами человека ещё не успевшего отдохнуть от понесённых им трудов. В это время он думал частью о войне, частью о своих победах, частью обо всём, частью ни о чём.

   Раз сидел он таким образом и услышал издали плач Франка. Франк шёл из школы и ревел во всё горло.

   Бартек вынул из зуб трубку.

   - Ну, Франц, что с тобой? Чего ты ревёшь?

   - Как мне не реветь, когда мне дали по морде.

   - А кто тебе дал по морде?

   - Кто? Конечно пан Бёге.

   Пан Бёге исполнял обязанности учителя в Подгнётове.

   Магда, которая копалась в огороде, перелезла через плетень и с мотыгой в руках подошла к ребёнку.

   - Что ты там натворил? - спросила она.

   - Ничего я не натворил. Пан Бёге назвал меня польской свиньёй и дал мне в морду, и сказал, что теперь они французов завоевали, так и нас в ногах потопчут, потому что они сильнее нас. А я ему ничего не сделал, только он меня спрашивал, кто больше всех на свете, и я сказал, что святой отец папа, а он мне дал в морду, а я начал кричать, а, он назвал меня польской свиньёй и сказал, что теперь они французов завоевали...

   Франек начал повторять: "а он мне сказал, а я ему сказал". Наконец Магда зажала ему рот, а сама повернулась к Бартку и крикнула:

   - Слышишь, слышишь?.. Иди-ка ты, бей теперь французов, а немец пусть бьёт твоего мальчишку, как собаку какую-нибудь, пусть свиньёй его называет... вот тебе награда!..

   И Магда, растроганная собственным красноречием, начала вторить Франку, а Бартек вытаращил глаза, разинул рот и задумался, - задумался так, что слова не мог вымолвить и, прежде всего, понять, что такое случилось. Как? А его победы?.. Он просидел ещё с минуту, наконец в глазах его что-то блеснуло, кровь прилила к лицу. Недоумение, также как и испуг, у людей недалёких часто переходят в бешенство. Бартек вскочил и сказал сквозь стиснутые зубы:

   - Я с ним поговорю.

   И он пошёл. Идти было недалеко, - школа стояла рядом с костёлом. Пан Бёге в настоящую минуту находился перед крыльцом и кормил поросят хлебом.

   Пан Бёге был рослый человек, лет около пятидесяти, крепкий, как дуб. Сам он не был толстым, но лицо его было толстое, а на этом лице - большие глаза с выражением смелости и энергии. Бартек близко подошёл к нему.

   - За что это, немец, ты мальчишку моего бьёшь? Was? - спросил он.

   Пан Бёге отступил от него на несколько шагов, смерил его глазами без всякого признака боязни и флегматически отвечал:

   - Вон, польский дурень!

   - За что ты мальчишку бьёшь? - повторил Бартек.

   - Я и тебя буду бить, польский хам. Теперь мы вам покажем, кто тут господин. Убирайся к чёрту... жалуйся в суд... вон!

   Бартек схватил учителя за плечо и начал трясти, крича хриплым голосом:

   - Ты знаешь, кто я таков? Знаешь, кто французов побил? Знаешь, кто с Штейнмецом разговаривал?.. За что ты мальчишку бьёшь, швабская погань?

   Глаза пана Бёге чуть не выступили из своих орбит, также как и глаза Бартка, но пан Бёге был сильный человек и решил одним ударом освободиться от нападающего.

   Удар этот отозвался на лице победителя под Гравелотом и Седаном. Тогда Бартек потерял всякое соображение. Голова пана Бёге вдруг закачалась так, как колеблется веер, только на этот раз движение было гораздо чаще и стремительнее. В Бартке снова проснулся грозный истребитель тюркосов и зуавов. Напрасно двадцатилетний Оскар, сын пана Бёге, малый также рослый и сильный, пришёл на помощь отцу. Завязалась борьба страшная, короткая, в конце которой сын упал наземь, а отец почувствовал, что поднимается в воздух. Бартек, воздев руки кверху, нёс учителя, сам не зная куда. К несчастью, возле училища стояла кадка с помоями, тщательно сберегаемыми пани Бёге для свиного корма, и вот что-то такое шлёпнулось в кадушку, потом оттуда показались ноги пана Бёге, потом из школьного дома выбежала пани Бёге с отчаянным криком:

   - Помогите, помогите!

   Догадливая женщина тотчас же опрокинула бочку и вылила мужа вместе с помоями наземь.

   Колонисты из соседних домов поспешили на помощь соседям.

   Несколько немцев бросились на Бартка и начали угощать его то палками, то просто кулаками. Произошла свалка, в которой трудно было отличить Бартка от его врагов, - до такой степени всё слилось в одну сплошную массу.

   Но вдруг из этой массы, как пуля из ружья, вылетел Бартек и помчался к плетню.

   Немцы бросились за ним, но тут послышался треск плетня и через минуту огромная жердь грозно размахивала в железных лапах Бартка.

   Бешеный, разъярённый, с пеной у рта, он поднял жердь кверху - и все рассыпались.

   Бартек погнался за врагами, но, к счастью, не догнал никого. Тем временем он немного остыл и начал ретироваться к дому. Ох, если бы перед ним были французы! Эту ретираду непременно обессмертила бы история.

   Дело было так: нападающие, в числе двадцати, собравшись вместе, вновь напирали на Бартка. Бартек отступал медленно, как кабан перед сворою собак. По временам он останавливался и оборачивался назад, тогда останавливались и нападающие. Жердь вселяла в них необыкновенное почтение.

   За неимением ничего лучшего, они бомбардировали Бартка каменьями, и один из этих каменьев ранил его в лоб. Кровь заливала глаза нашего героя. Он чувствовал, что ослабевает, опустил жердь, пошатнулся и упал.

   - Hurra! - крикнули колонисты.

   Но прежде, чем они подбежали к нему, Бартек поднялся снова. Это удержало напирающих. Раненый волк мог быть очень опасным. Наконец, недалеко было уже и до польских хат, - видно было, как польские мужики изо всех сил спешат на поле битвы. Колонисты отступили к своим домам.

   - Что такое случилось? - расспрашивали люди, прибежавшие к Бартку на помощь.

   - А я немцев жердью почистил! - сказал Бартек.

   И он упал в обморок.

  

  

   Дело принимало грозный оборот. Немецкие газеты были наполнены страстными статьями о преследованиях, которым подвергается мирное немецкое население со стороны варварской и тёмной массы, разжигаемой антиправительственною агитацией и религиозным фанатизмом. Бёге стал героем. Он, тихий и скромный учитель, насаждающий просвещение в отдалённых краях государства, он, истинный миссионер культуры посреди глуши варварства, - первый пал жертвой волнения. К счастью, за ним стоят сто миллионов немцев, которые не позволят, чтобы... и т. д.

   Бартек и не чуял, какая гроза собирается над его головой. Напротив, он находился в самом лучшем настроении. Он был уверен, что выиграет дело в суде. Ведь это Бёге первый побил его мальчишку, первый ударил его, Бартка, а потом на него напало столько немцев... Должен же он обороняться! Кроме того, ему голову разбили камнем. Да кому? - ему, о котором говорили дневные приказы по армии, - ему, который "выиграл" битву под Гравелотом, который говорил с самим Штейнмецом, у которого было столько знаков отличия! Он положительно не мог сообразить, как это немцы могут не знать об этом, как могут обидеть его, точно также как не мог сообразить, каким это образом Бёге пророчит подгнётовцам, что немцы потопчут их в ногах за то, что они, подгнётовцы, так хорошо били французов, раз представлялась возможность. Что касается до самого себя, то он был вполне уверен, что суд и правительство станут на его сторону. Там, на суде, будут знать, кто он таков и что делал на войне. Да что тут говорить, сам Штейнмец вступится за него! Ведь Бартек ради этой войны и обнищал, и в долга вошёл, - так ведь должны же оказать ему справедливость!

   Тем временем за Бартком приехали жандармы. Они рассчитывали на энергическое сопротивление, приехали впятером, с заряженными ружьями. Но они ошиблись. Бартек и не думал сопротивляться. Ему показали на бричку, - он сел. Только Магда приходила в отчаяние и упорно повторяла:

 &nbs