Семенов Сергей Терентьевич - Из жизни Макарки

ustify">   У других это случалось много раз, а у Макарки впервые; он не знал, как поправить беду.

   - Что глядишь-то? Надо надевать.

   Макарка попробовал надеть ремень - ремень наделся, но сейчас же соскочил снова.

   - Что! испортил совсем! - начал злорадно дразнить Макарку Митяйка. - Достанется тебе на орехи. Приделают ручное колесо и заставят вертеть.

   - Ну, будет глумиться-то! - заступился за Макарку Похлебкин. - Ступай к паровому мастеру, проси канифоли.

   - Какой канифоли?

   - А там увидешь какой; ступай проси.

   Макарка не знал, всерьез ли ему говорят или смеются.

   - Ступай, чего глаза-то выпучил? - пихнул его в спину Похлебкин. - Из-за тебя теперь и нам стоять!..

   Макарка спустился в паровую. Паровой мастер, рыжий старик в очках, с грязным лицом, в синей блузке, стоял около маховика и, покуривая папироску, глядел, как огромная стальная рука, бесшумно сгибаясь в локтевом суставе, ворочала машину, как серьезно вертелся блестящий маховик, приделанный только для того, чтобы легче ходить машине. Макарка спросил, как его научили, канифоли.

   - Что, аль ремень соскочил? - спросил тот глухим голосом.

   - Да, - ответил Макарка.

   - Масло, знать, попало?

   - Да...

   - Дерут вас мало, вшивых чертей, вот вы и не имеете осторожности... Держи руку!..

   Он взял из ящика большую щепоть желтой прозрачной смолы и всыпал ее в руку Макарке. Макарка повернулся и вышел из паровой.

   - Принес? - спросил Похлебкин.

   - Принес.

   - Давай сюда!

   Он взял смолу на ладонь и стал натирать ремень; протерев ремень, он накинул его на верхний шкив, попридержал рукой, машинки снова зажужжали.

   - Макарка! а, Макарка! - шепотом сказал Макарке Мишка.

   - Ну?

   - А если под ткачевы ремни масла пустить?

   - Ну что ж?

   - Тоже слезут, а пока они ворочаются, мы боронки загоним да в ящик.

   - А как он узнает?

   - Можно сделать, что не узнает...

   На другой день у Мишкина ткача Кобелева, молодит парня, который сам недавно был шпульником, поэтому относился к шпульникам особенно строго, машина вдруг остановилась, ремень соскочил с нижнего шкива, а вверху за него задело винтом, которым был прикреплен шкив к оси; ремень вдруг натянулся и стал поднимать всю машину вверх; но тяжелая машина, кроме того, была крепко привинчена к полу - тогда ремень лопнул и оборвался; замотавшись наверху оборванными концами, он вдруг начал хлестать по стене. По корпусу раздались мерные, звучные шлепки, как будто бы кто кому давал оплеухи.

   Кобелев, бледный от испуга, уставился вверх и не знал, что ему делать. Соседние с ним ткачи остановили свои машины и, подойдя к Кобелеву, глядели, что у него случилось. К машине бросились и Митяйка с Похлебкиным; Макарка тоже хотел было пойти, но Мишка его остановил:

   - Стой знай на месте да заматывай боронки, а там отдохнем.

   - Что там сделалось?

   - Ремень соскочил.

   - Отчего?

   - Я знаю - отчего.

   Мишка сбоку взглянул на него и замолчал.

   А ремень хлестал все яростней и яростней. Кто-то крикнул, что нужно позвать парового мастера и остановить паровую, и, пока разматывали, доставали оборвавшийся ремень, прошло полчаса; ребятам нечего было делать - и Макарка с Мишкой, забравшись в ящик с рванью, подремали.

   Такой остановкой остались довольны даже старшие мальчики. Похлебкин сказал:

   - А если бы почаще так случалось, хорошо бы.

   - Хорошо-то хорошо, да ткачам убыточно - они ведь сдельно, - заметил Митяйка и качнул головой.

   - А нам-то что, мы ведь помесячно.

  

  

  

   Недели сменялись неделями, а жизнь мальчиков все казалась не легче, а тяжелей. Макарке все опротивело на фабрике, каждый угол казался ему ненавистным. Ненавистны Митяйка с Похлебкиным, его сменщик Ванька, ткачи; когда слышал запах душистого табаку идущего по корпусу мастера, ему делалось тошно. Если же его кто-нибудь задевал, он болезненно вскрикивал:

   - Ну, что ты! Я тебя не трогаю.

   - Еще бы ты меня тронул! - хмыкал тронувший его ткач и давал ему подзатыльника.

   Однажды пристал к нему Похлебкин. Макарка раскричался на всю спальню. Один ткач схватил Похлебкина за полосы и дал ему здоровую трепку, чтобы он не вязался с ним. Макарка отходил все дальше и дальше от всех. Его уже теперь не тянуло к Матрене. Прежде он ходил к ней охотно, отвечал на вопросы, смеялся, когда было смешно, но теперь он сидел, как бука, понурив голову, говорил "да" или "нет" и сам уже ничего не рассказывал. Только с Мишкой он отводил душу. Мишка уже начинал жить деревней, воображал, как он поедет домой, как мать будет посылать его на покос носить завтрак, как они с Матрешкой станут растрясать копны и пойдут по грибы. Он мечтал, когда ему выдадут расчет, он пойдет на Смоленский и купит ей зеленые стеклянные бусы и бисерное колечко.

   - А когда большой буду, я ей шерстяное платье куплю, - говорил Мишка, лежа навзничь на подушке и уставившись глазами в потолок.

   - А тот-то браток водится с ней? - спросил Макарка.

   - Не-е, он ее все колотит... И я его колочу. Зачем обижать поменьше себя!

   Макарка думал, какие есть счастливые люди, и только вздыхал: а у него ничего этого нет, а есть только он один, никем не любимый и никому не могущий выказать свою любовь.

   Макарка делался все печальнее, а Мишка веселей; у него стал свежее цвет лица и ярче горели глаза. Он ловчее Макарки справлялся со шпулями и кое-когда помогал ему, и тогда они вместе забирались в ящик.

   За неделю до Петрова дня ночь выпала ненастная. По небу бродили тучи, и сеяло землю дождем. Всех морило ко сну. На смену с неохотой вставали даже ткачи. Они кряхтели, долго чесались, прежде чем слезть с нар, громко зевали, когда шли умываться, и никто ни с кем не говорил. Ребят же пришлось будить по два раза. В голове Макарки точно был насыпан песок, который при всяком движении сыпался и заволакивал глаза, и он не чувствовал, как он шел по двору, вошел в корпус, что ему говорил Ванька. Все было в тумане перед ним, и он не сознавал хорошо, что вокруг него происходило.

   Одинаково чувствовал себя и Мишка. Только он стал за станок и надел шпульки, как принялся клевать носом. Не было обычной бодрости и у Митяйки с Похлебкиным. Даже ткачи - и те плохо разминались, и работа шла вяло; одни ходили курить, другие - на кухню пить воду.

   "Господи, докуда ж это мы так мучиться будем?" - подумал Макарка, и слезы закапали у него из глаз.

   Ткачи были сердитые и, когда брали боронки, ворчали. Митяйка с Похлебкиным все-таки скоро заставили все боронки и сели на площадке лестницы и стали играть в бирюльки. За ними развязался и Мишка и улизнул куда-то; за станком остался один Макарка и с тоскою думал, что ему и отойти нельзя. Но вот и у него все шпульки были замотаны; он поснимал их, перевел ленточки на холостые валики и подумал об ящике с рванью.

   - Ну, вы, расселись тут! - послышался грубый голос парового мастера, который пошел в кочегарку пить чай. Митяйка и Похлебкин дали ему дорогу. Макарка отошел от них и направился к ящику. Он думал, что Мишка там, но Мишки не было. Макарка удивился, но сейчас же в нем поднялось шкурное чувство - ему просторнее. Он остался даже доволен этим и, свернувшись калачиком, закрыл глаза. Но только он закрыл глаза, как почувствовал - чья-то рука лезет под него; он поднял голову и увидал Мишку. С лихорадочно горящими глазами он теребил из-под него рвань и нажимал ее в ком.

   - Ты что? - спросил Макарка.

   - Молчи знай, увидишь... - таинственно прошептал Мишка и все теребил рвань.

   "Опять что-нибудь задумал", - решил Макарка, и у него слабее забилось сердце и сперлось дыхание, дремота пропала, и ему уже не хотелось больше смыкать глаз. Мишка отошел от ящика и исчез.

   "Куда он пошел?" - подумал Макарка.

   Вдруг что-то звякнуло в паровой. "Кто там? - подумал Макарка. - Паровой мастер ушел, ему рано еще воротиться". Стенка паровой из стояковых досок имела щели; сквозь них можно было видеть, что там делается. Макарка прислонился лицом и одним глазом сквозь щель стал рассматривать внутренность паровой.

   Вертелось колесо; стальная рука мерно махала, приводя его в движение; кружились стальные шарики, - и все это делалось мягко, бесшумно. А в углу, около большой жестяной банки с маслом, стоял Мишка; он окунал в банку ком рвани, выжимал и опять окунал, чтобы набрать как можно больше масла.

   "Что он хочет?" - подумал Макарка, и у него остановилось дыхание и в руках и ногах появилась дрожь.

   Мишка вытащил последний раз рвань и, уж не выжимая и неся ее в горсти так, чтобы с нее не капала капля, метнув взглядом на дверь, шагнул к машине. Он осторожно приблизился к широкому ремню и, протянув руку, мазнул по нем рванью; масленое место быстро взлетело вверх, но на ремень это не подействовало. Мишка мазнул еще, но и это оказалось бесполезным.

   Макарка, с замирающим сердцем и боясь дышать, следил за его движениями. "Что же он не скидается?" - думал Макарка и уже представлял, как сейчас соскочит ремень, остановится фабрика, пойдет суета, а они свернутся здесь клубочком, и им долго будет не нужно выходить из ящика...

   Мишка было бросил весь ком на ремень, но ком сорвался и шлепнулся на пол. Мишка поднял его и, вновь протянув руку и сжав рвань в кулаке, изо всех сил стал ее выжимать. Масло потекло струею. Вдруг Мишка пошатнулся и прикоснулся к ремню; у ремня точно выросли руки, и что-то цепкое схватило мальчика за рубашку и быстро потянуло вверх. Макарка видел, как болтнулись его ноги, раздался дикий крик, потом что-то мягко стукнуло, хряснуло и ударилось в стенку, через которую глядел Макарка. Стена вздрогнула, что-то шлепнулось на пол, и все притихло...

   Макарка вскрикнул и бросился вон из ящика. Ящик опрокинулся, мальчик быстро вскочил на ноги и, весь дрожа, в ужасе крикнул:

   - Мишка в ремень попал!..

   Одна за другою останавливались машины, и подбегали ткачи. Похлебкин, взглянув в паровую, метнулся стрелой в кочегарку и через минуту вернулся с паровым мастером, у которого посинели губы и лицо. Он спустился в паровую, а за ним полезли ткачи и шпульники.

   В паровой же как будто бы ничего не произошло. По-прежнему махала стальная рука, кружился маховик, танцевали шарики. Ремень, потрескивая и подрагивая, быстро бегал снизу вверх и сверху вниз. И только на стене у потолка было большое кровавое пятно, да множество крупных кровяных брызг повисло в других местах. А внизу, под главным приводом, валялась трясущаяся куча. Она не имела формы человеческого существа. Голова была раздроблена и сплюснута, рубашка изорвана, и наместо спины и плеч краснело кровавое мясо.

   - Поди скажи, чтобы свисток дали! - крикнул паровой мастер Митяйке и поспешно стал останавливать машину.

   Ткачи и мальчики стояли в стороне, испуганные, бледные, и не знали, что делать, а в дверь лезли новые лица.

   Раздался свисток, сначала хрипло, как будто бы он тоже не выспался, потом все звучнее залился, тревожа утреннюю тишину и поднимая всех спящих в неурочное время.

   Народ собирался изо всех углов. Вскоре в паровой были мастер, конторщики; все были перепуганы и бледны и плохо соображали, что произошло. Василий пришел в корпус одним из последних. Когда ему сказали, что это его сын попал в ремень, он стал бледен, как мука, глаза его блеснули, задрожали руки, и злобным голосом он воскликнул:

   - Что же это он, подлец этакий, сделал!..

  

  

  

   Приехал частный пристав, следователь, доктор. Изуродованное тельце Мишки перенесли в кладовую, а потом отправили в часть; кровь вымыли горячей водой проходчицы из самоткацкой, паровую пустили вновь, фабрика пошла, а в конторе начался опрос.

   Макарку расспрашивали всех подробнее. Мальчик рассказал все, что знал. Следователь спросил:

   - Зачем же он хотел это сделать, как ты думаешь?

   - Очинно спать хотелось.

   - И тебе трудно бывает?

   - Всем трудно.

   - Конечно, - сказал доктор, - набрали таких малышей, да заставляют в полночь подниматься... Конечно, не легко...

   - Ми по закон... - сказал мастер. - У нас два смен... Шесть час работаит, шесть час спайть...

   - Спят, да не высыпаются...

   Когда Макарку опросили и он стал выходить из конторы, мастер догнал его и проговорил:

   - Ти, мальшик, в корпус не ходийть, ступай на спальня... там будешь.

   Макарка, услышав это распоряжение, побежал чуть не бегом в спальню. Придя в спальню, он бросился на постель и вскоре заснул как убитый и спал до двенадцати часов.

   Когда он проснулся и вспомнил, что произошло сегодня утром, он весь вытянулся и остолбенел. Не может этого быть! Но это было. Ему хотелось, чтобы это было во сне, но это было не во сне, и у мальчика упало сердце и грудь защемило тоской. Ему было невыразимо жалко Мишку; он представлял себе его мать, Матрешку, как они об этом узнают, и его начали душить слезы.

   К вечернему чаю его повела к себе Матрена и подробно расспрашивала, как все это случилось. Когда Макарка рассказал и ей, Матрена сообщила ему:

   - Тебя на работу больше не пустят.

   - Совсем не пустят? - бледнея, спросил Макарка.

   - Совсем. Говорят, мал очень и слаб; пусть, говорят, в деревню едет и еще подрастет.

   Испуг, вызванный словами тетки, мало-помалу разошелся, и сердце Макарки стало биться ровней.

   Если так, то что ж... это хорошо... Он поедет в деревню; а если его будут ругать, то он скажет, что его держать не стали: очень мал и слаб. Он забыл, что мать его не любила именно за его слабость и как ему самому часто хотелось быть большим и сильным. Теперь же слабость сделала то, чего жаждала его душа, и он радовался.

   На работу его действительно больше не посылали, но и расчета не давали. Только еще начали счет - не знали, сколько вычетать с него за харчи.

   Через несколько дней счет был закончен. В контору представили "ерест"; по этому "ересту" контора должна была разнести все расходы по книжкам ткачей и шпульников.

   У Макарки жалованья было написано тринадцать рублей с копейками, а за харчи, как с мальчика, с него вычли около пяти рублей - ему приходилось на руки больше восьми рублей.

   Мысль, что у него на руках такие деньги, вскружила ему голову. Он отнесет эти деньги матери и отдаст. Мать увидит, что он хотя маленький и слабый, а о доме заботится. И может быть, не так будет ругать, что он пришел домой, и по-другому будет глядеть на него. И ему уже замерещилось, что с ним будут обходиться, как с девками, будут по-человечески говорить, смеяться. Что бы это в самом деле? И, несмотря на то, что каждое воспоминание о Мишке кололо его в сердце, как шилом, у него стало больше светлого в думах, больше спокойствия на душе. Он уже решил, что домой пойдет пешком. Тратить деньги будет только на самое необходимое, и, как придет домой, все до копейки отдаст матери. Ах! скорее бы выдавали расчет!

   Рассчитывать стали в последнее воскресенье перед Петровым днем. Макарку рассчитали из первых, выдали ему новую пятерку, трешницу и восемьдесят шесть копеек мелочью. У Макарки пошли круги в глазах и задрожали руки. Выйдя из конторы, он опрометью бросился к тетке и показал ей деньги.

   - Вот и славно! Пятерку-то матери снесешь, а это на дорогу да на гостинцы.

   У Макарки вытянулось лицо.

   - Так много! Я дорогой пешком пойду.

   - Устанешь, дурашка!..

   - Нет, ничего.

   - Ну, заблудишься.

   - Мне только до заставы, а там столбы идут да канавы.

   - Ну, хоть по платочку всем купи.

   - Они сами купят, - я им деньги снесу.

   - Ну ладно, - согласилась тетка, - по платочку-то я им от себя куплю.

   - Тетя?..

   - Ну-у?..

   - А мне бы спрятать деньги?.. Дай тряпочку, - я заверну их да на крест повешу.

   - Давай, я устрою.

   Макарка подал Матрене бумажки; она завернула их, обвязала ниткой крепко-накрепко и стала привязывать на гайтан.

   - Крепок ли он у тебя?

   - Кажись, ничего.

   - Ну, вот тебе... смотри... А если тебе мелочи мало... хватит?

   - Хватит. Я поем-то хлебушка.

   - С одного хлеба-то ноги не пойдут - хоть чаю где попей.

   - Ну, где-нибудь попью.

   Матрена отсыпала в бумажку чаю, сахару, завязала в узелок и положила в сумку Макарке.

   Потом пошла на рынок, купила три платка и белых хлебов.

   - Вот, им все будет приятней. Хоть что-нибудь да принесешь.

   Когда Макарка собрался совсем, пошел в свою спальню и стал прощаться с ткачами и шпульниками.

   - Прощай, малый, час добрый! - пожелали ему ткачи и ребята.

   Выйдя из ворот фабрики, Макарка кинул взглядом через постройки Заречной слободы в ту сторону, где было кладбище, вспомнил, как они отводили душу там с Мишкой, вздохнул, - и пошел за теткой, по направлению к заставе.

  

  

  

   У заставы Матрена купила Макарке вареной рыбы и ситник и накормила его, потом напились чаю, и она повела его мимо тех ворот, где баба ехала на лихих конях, с калачом в руке, и, несмотря на хвастовство, все еще никуда не уехала.

   - Ну, вот и ступай с богом! - сказала Матрена, переводя его через железную дорогу. - Иди все прямо, а дома кланяйся матери, девкам, а опять в Москву придешь, меня не обходи.

   Они расцеловались, и Макарка зашагал вперед, а Матрена, поглядев ему вслед, пошла обратно.

   Макарка шел дорожкой между деревьев, а по сторонам шло обычное движение. Ехали господа в колясках на рысаках, тащились извозчики, визжала конка, переполненная пассажирами, плелись рабочие, прислуга, кричали разносчики. Макарка бросал глазами направо и налево, но ноги его без останову двигались вперед, и его ничто не интересовало, что у него оставалось за спиной, а все помыслы его устремлялись вперед, к деревне.

   А две недели назад он не смел и думать об этом. О деревне мечтал Мишка...

   Макарка охнул при воспоминании о Мишке, а сам шел и шел.

   Пришел конец конки, прекратились деревья по сторонам, осталось позади широкое поле; налево дорога вместо двух рукавов пошла одним, потянулся лес, потом село, дачи, опять лес.

   Вот деревня, хоть и не такая, как у них, но все-таки в ней много деревенского. Деревянные избы, соломенные крыши, огороды сзади, ребятишки босиком. Вот куча мальчиков и девочек собралась у края шоссе и сгребает в кучки пыль. Набравши целую горку, трое из них набрали пыли в пригоршни и подбросили ее вверх; пыль, как дым, затуманила воздух, а они, как под дождь, подставляли под нее свои головенки и воображали, что это дождь.

   - Что вы делаете, паршивцы? - не удержался, чтобы не крикнуть, Макарка, вспоминая, что он сам очень недавно еще играл так.

   Макарка решил отдохнуть в этой деревне и, подойдя к одной избе, сел на завалинку.

   "Разуюсь, - легче будет", - подумал Макарка и, сбросив с себя сумку, стал стягивать сапоги.

   - Ты что тут расселся? - услышал Макарка грубый голос.

   Он обернулся. У угла стоял невзрачный мужик в грязной розовой рубашке, коротких портках и босиком. Голова у него была взъерошена и глаза мутные, как вода в придорожной луже.

   - Я, дяденька, отдохнуть.

   - Отдохнуть?.. На чужой завалинке... Подай три копейки...

   - Ах ты, штырман!.. Вот штырман-то... ребенка хочет обобрать! - раздался другой голос над головой Макарки. Макарка поднял голову: в растворенное окно выглядывала простоволосая баба; шея у нее была белая, а лицо коричневое от загара, точно на нем была надета маска. - Когда ты налопаешься-то? Все пропил, теперь прохожих хочешь обирать!..

   - Изба моя, и я к ней никого не допущу!..

   - Да никто и не подойдет. Поди, касатик, прочь! Нечего его, пьяную харю, тревожить. Ишь он до чего дошел!

   Макарка подобрал сумку и сапоги и пошел прочь. Когда он поднялся с завалинки, он почувствовал, что ему трудно подниматься - уже сказывалась усталость.

   "Нужно не горячиться", - подумал он и решил подольше отдохнуть здесь.

   Макарка подошел к трактиру и подсел к стоявшему снаружи дощатому столу.

   Трактирщик с выдавшимся брюхом и лысиной выглянул в окно и спросил:

   - Ты что, пузырь?

   - Дяденька, кипятку можно?

   - Можно, только семитку стоит.

   - Я отдам.

   Трактирщик вышел к нему. Макарка достал семитку из бывшей у него мелочи и подал трактирщику. Трактирщик взял деньги, щепоть чаю и через минуту подал ему два чайника и чашку.

   Макарка пил чай до тех пор, пока в обоих чайниках стало сухо. За чаем его усталость прошла.

   И он опять пошел.

   Ночевал он в селе, более чем за тридцать верст от Москвы. Он долго колебался, заходить ли ему на постоялый или не заходить. Ему жалко было платить за ночлег пятачок, а между тем он боялся устроиться в овине или сарае. А ну как опять нарвешься на такого хозяина, который прогнал его с завалинки!

   Тогда он решил пожертвовать пятачком и зашел на постоялый. Теперь на постоялом было не так тесно, как после пасхи. Не все спали в избе, а кто на дворе в телегах, кто в сенях - спать было просторно, и Макарка мог лечь не на полу, а на лавке.

   Он спал долго. Солнце высоко взошло и выпило почти всю росу. Ноги у него болели, и сначала он чувствовал каждый шаг, но понемногу они поразмялись, и он пошел по-вчерашнему - легко.

   Дорогой попадались ему попутчики, но он от всех сторонился, не разговаривался, боясь проговориться, что у него есть деньги и как бы их у него не отняли. Особенно у него замирало сердце, когда он встречался с кем-нибудь в лесу. Но все обошлось благополучно, и на третий день он был в своем городе.

  

  

  

   Теперь их город имел совсем другой вид, чем тогда, весной. Он не был так загроможден и казался чище, приглядней. Пыльные улицы были сухи, везде просторно. Он вышел на площадь, где стояли лавки, и стал искать глазами, куда ему лучше зайти. Вдруг он услышал над собой голос:

   - Никак, Макарка?

   Макарка поднял голову. Перед ним стояла их деревенская баба. Баба держала пустой мешок под мышкой и, видимо, шла в лавки что-нибудь покупать.

   - Д-да, - обрадованно улыбнулся Макарка. - Здорово, тетя Анна!

   - Ты что же это - из Москвы?

   - Из Москвы.

   - Знать, мать на покос наказала?

   - Нет, меня разочли.

   - Тебя, стало быть, и не ждут дома-то?

   - Нет.

   - Ты с кем же до города-то ехал?

   - Я не ехал, а пешком.

   - Пешком?! - воскликнула удивленная баба. - Ах ты, родимый, небось устал-то как! Ну, пойдем, я подвезу тебя. Иди, я тебе телегу покажу. Посидишь там пока...

   Они подошли к телеге, у которой стояла, понурив голову, выпряженная лошадь; в телеге лежала свежая трава, и от нее распространялся сладкий запах. У Макарки сперлось в груди. Вся деревня, с ее лугами, полями и лесом, встала перед его глазами, и сердце его сильно забилось.

   - Вот сядь, посиди тут пока, а я в лавку пойду. Как закуплю, так и поедем,

   По дороге от города уже не было камня, и покрывала мягкая пыль, пушистым хвостом поднимавшаяся за телегой. По сторонам колыхалась серо-зеленая, выцветшая рожь; рожь сменялась серебристым овсом или нежным, бархатным льном, еще не начинавшим цвести. В других местах расстилались луга, цветущие разными цветами. Над ними сверкали птички, носились бабочки, где-то поскрипывал дергач. Так бы и соскочил с телеги, бросился в эту благодать, утонул в ней!..

   Анна спрашивала его, хорошо ли жить в Москве, где он жил и что делал. Макарка рассеянно отвечал; он так далеко был от Москвы, что стоило немалого труда возвращаться к ней хоть мысленно... Кроме этого, у него зарождалась забота, как его примет мать. А ну-ка, и его деньги ее не подкупят, - что ему тогда будет делать?

   К деревне подъехали от сараев. Анна и лошадь остановила у своего сарая. Макарка вылез из телеги, вытянул свою котомку, закинул ее за спину и сказал:

   - Спасибо, тетя Анна.

   - Не за что, родимый.

   Макарка зашагал к своей усадьбе. Увидевши свое гнездо, он почувствовал, как у него застилает глаза и ноги ступают уже не так уверенно. Вот и амбар. Около тына стоит Машка и развешивает белье. Она повертывает к нему лицо; оно все такое же, только загорело очень.

   - Никак, Макарка?! - воскликнула Машка, и Макарка заметил, что в ее глазах блеснул какой-то огонек. И этот огонек осветил его сердце, ему стало легче, и он попробовал улыбнуться.

   - Где Макарка? - послышалось из амбара, и в растворенную дверь амбара показалось лицо матери. Она взглянула на мальчика, но Макарка не стал вглядываться в ее лицо и бросился к ней. Снявши картуз, он обвил ее шею и потянулся к ней губами.

   - Вот я сегодня во сне чай-то пила - нечайно и вышло, - говорила мать, целуя его. - Ты что же это, аль нам помогать пришел?

   - Я, мама, денег принес, - поспешил заявить Макарка.

   - Денег? Что ж ты - зажил?

   - Зажил. Восемь рублей. Еще тетка Матрена вам всем по платочку прислала.

   Оторвавшись от матери, Макарка поцеловался с Машкой.

   Мать растерялась от неожиданности. Она скрылась в амбар, взяла там лукошко с мукой и стала запирать амбар.

   Макарка стоял около Машки, и Машка спрашивала его:

   - Пешком аль на подводе?

   - Пешком.

   - Ах ты, возгряк этакий, небось ноги-то отбил?

   Машка глядела на него, и глаза ее смеялись; Макарке стало совсем легко.

   - Ну, пойдем в избу, - сказала мать. - С кем же ты шел-то?

   - Один, - храбро заявил Макарка.

   - И не боялся?

   - Не-е... чего же?

   - Мало ль худых людей!

   - Я убег бы.

   Они вошли в избу. Изба Макарке показалась и ниже и теснее, чем она была прежде, хотя все в ней было по-старому. Сбросив сумку и оставив у порога сапоги, Макарка сейчас же расстегнул ворот, вытащил гайтан и стал отвязывать от него узелок. Отвязав узелок, он подал его матери. Та дрожащими руками стала его развязывать и вынула две бумажки.

   - Машка, гляди-ка, новенькие! - радостно проговорила мать, и Макарка впервые заметил у нее такое выражение лица, и сердце его запрыгало, глаза загорелись, и на щеках появился румянец. В нем зародилась уверенность, что его желание исполняется - на него теперь будут глядеть по-другому. Машка поглядела на деньги и вдруг поймала левой рукой Макарку и прижала его к себе.

   - А мы ломали голову, где что взять. А теперь - без заботы. Пятерку старосте отдадим - пусть не грозит, что землю отнимут, а на трешницу травы купим, накосим - телку пустим, - у нас и на тот год деньги... да навоз.

   - Добышник объявился, - трепля Макарку по спине, сказала Машка.

   - Вот и слава богу! От отца толку не было, - може, от него дождемся, - проговорила мать. - Хоть отдохнем немного.

   Она говорила не тем тоном, как прежде, и взгляд у нее был другой. Макарке было и радостно, и отчего-то грустно.

   Фенька была в грядах. Когда она пришла и ей сообщили, что из Москвы пришел Макарка и принес денег и по платочку, она вбежала в избу, обхватила его и крепко поцеловала.

   И весь этот день Макарка чувствовал сладкий туман, который окутывал его и нежил, как ничто не нежило его никогда в жизни. За все время после смерти отца в первый раз Макарка лег спать счастливый и удовлетворенный. Он теперь не чужой для своих кровных, на него не будут уже глядеть, как на лишний ком, попадающийся под ноги на дороге. И он хотя чувствовал, как в будущем, чтобы поддержать себя на этом положении, ему опять придется идти в Москву, опять работать немилую работу и вставать на смену, но это не важно. Важно, что он испытывает сейчас вот, а будущее еще далеко...

   И с этим радостным и приятным ощущением Макарка заснул.

  

   1908

  

   Текст повести печатается по изданию "Крестьянских рассказов": том 5, второе издание, 1911.