Семенов Сергей Терентьевич - Из жизни Макарки

sp;  Пошли в женскую спальню, которая была в этом же корпусе, на другой лестнице. Она была очень похожа на мужскую, с такими же окнами, нарами, только нары все были застланы постелями, подушками, одеялами ярких цветов или из лоскутков, на стенах висели иконы, платья, завешанные платками. Под нарами торчали сундуки. Здесь было тесно и шумно, во всех углах сидели женщины и девушки; они шили, штопали, говорили, пели песни.

   - Глядите! - крикнула одна девушка в кумачовой рубашке и французском сарафане, мясистая, с черными бровями и карими глазами, очень красивая, только говорила она в нос. - Монашке сына подкинули!

   - Где, где? - подняла голову другая.

   - Вон, гляди... Только какой плохонький, видно - недоносок.

   - Ах ты, голубчик, давайте его откармливать.

   Макарка шел сквозь строй восклицаний и шуток; шутки ему были неприятны. Обиделась и тетка, у нее стало суровое лицо, и она проворчала:

   - Озорницы, им бы зубы скалить.

   Она сбросила с себя кофту и села на постель, подобрав под себя ноги, а Макарка уселся на краю нар. Они стали говорить о деревне, о матери и нужде, как помер отец.

   Разговор увлекал обоих. Тетка вспоминала деревню, в которой она давно-давно не была, а Макарка - только что минувшие дни. Он забыл, что он в Москве, где все ему кажется таким диким и чужим, как он плакал вчера с вечера.

   Но это забылось, только пока они говорили. Когда же день прошел, Макарка ушел на свое новое место и остался один среди равнодушных к нему и чужих ему людей, ему опять стало так же скучно, как вчера; как вчера, подступали к горлу слезы.

  

  

  

   Макарка улегся спать прежде всех. Ему нечего было делать среди чужих людей, занятых всякий своим и которых Макарка почему-то боялся. Он пригрелся и было задремал, как сбоку у него зашевелилось, и слабый, не совсем чистый голос спросил Макарку:

   - Мальчик! а мальчик! как тебя звать?

   Макарка откинул поддевку, покрывавшую ему лицо, и повернул голову. Его спрашивал лежавший с ним рядом Мишка.

   - Макарка.

   - Ты впервой в Москве-то?

   - Впервой.

   - И я впервой. Меня тятька привез; он в ездоках здесь живет.

   - Ты когда же приехал-то?

   - Третьевось.

   - Вы как ездите - на подводах аль на машине?

   - На машине.

   - А к нам машина не ходит. Мы на подводах, - с сожалением проговорил Макарка.

   - Ты что будешь делать?

   - Шпули мотать, только я не умею.

   - И я не умею. Похлебкин говорит - легко.

   - А он нешто ваш, Похлебкин-то?

   - Наш. Он уже третий год живет. Бойкий.

   - Не дерутся здесь ткачи-то?

   - Похлебкин говорит - нет. Это хорошо. Я очень не люблю, когда за уши таскают. Лучше голову ты мне оторви, а за уши не трогай.

   - И за волосы не сладко.

   - За волосы ничего, выдерут, еще вырастут. У меня дома братишка есть поменьше меня, а такой бедовый, он за пятак дается. Дай ему пятак и берись за волосы, а он повернется и вырвется.

   - Что ж, он дома остался? - спросил Макарка, и дремота с него свалилась, и ему уже не хотелось спать.

   - Дома. Матке на помочь.

   - А еще кто у тебя есть?

   - Сестренка Матрешка, четырех годов - бедовая... Такая погонялка - куда ты, туда и она; я ее зимой все на салазках катал.

   - А у нас маленьких нету, - вздохнув, заявил Макарка.

   Мишка пропустил это мимо ушей и, увлеченный воспоминаниями, продолжал:

   - Велела ей наряду принесть, а если, говорит, не принесешь, я с тобой водиться не буду.

   - Девочки - они ласковые.

   - Уж очень ласкова. Мы поехали на станцию, она с мамой провожать нас увязалась... всю дорогу братцем звала. Дома, бывало, Мишкой, а тут - братец.

   - А опричь Похлебкина ваши деревенские есть?

   - Нету. Да лучше. Похлебкин вон свой, да хуже чужого, и Митяйка озорник - все рвануть хочет. Большие, как женихи, а с маленькими вяжутся.

   - У нас тоже в деревне Филька есть, - вспомнил Макарка про одного деревенского драчуна, - ни к чему привяжется, а отколотит.

   - Самих, знаешь, не били, - вздохнув, проговорил Мишка.

   Мишка замолчал, а Макарка ушел в воспоминания о прошлом. Вспомнился Филька, который отколотил его вскоре после похорон отца, и больно стиснуло ему сердце. "А вот его не отдадут в Москву!.. Вот бы пришел сюда, тут не стал бы ни за что ни про что драться. Тут и тебе укороту бы дали.

   В таких думах Макарка заснул и видел во сне деревню. Будто бы стояла весна и цвела черемуха, а ребятишки наломали ольховых и березовых прутьев в дровах и сгоняли облепивших молодые деревья шершней. Макарка на одном стволе увидал вместо жука уцепившегося Фильку и стал бить его. Он бил, а Филька ругался, и чем дальше, тем больше. To, что Фильке было больно, задорило Макарку, и он стегал ожесточенней. Вдруг Филька сорвался с места и шлепнулся на землю. И Макарка увидел, что вместо Фильки перед ним выросла мать. У Макарки похолодело в груди, выпал из рук прут, и он проснулся.

   Когда Макарка понял, что это было во сне, сладко улыбнулся, потянул на себя поддевочку и опять заснул.

   Утром он пошел к тетке. Матрена сидела на нарах, перед ней на сундуке стоял чайник и посуда, она поджидала Макарку. Напившись чаю, Макарка стал осматривать двор. Он ближе подошел к кочегарке и взглянул в открытую дверь. Там стояли две огромные печки с топками, в которые пошло бы по большой кадке. Топки были внизу в яме, а наравне с землей поднимались верхи печей. Потом он подошел к большому двухэтажному корпусу, где шла фабричная работа. Внизу, за окнами, в хорошие ворота величиною, стояли машины резинщиков, а вверху помещались самоткацкие станки. Корпус был заперт, и в нем была тишина. Макарка подошел опять к спальне и встретил Митяйку.

   - Что шляешься? - спросил он Макарку полушутя, полусерьезно.

   - На двор глядел.

   - Погляди, погляди. А в бабки играть умеешь?

   - Нет.

   - И в свайку?

   - И в свайку нет.

   - Э, плохой ты! - и пошел от Макарки прочь.

   На двор выходили ткачи, другие ребята. В углу заводили игру в бабки. Постарше присаживались, кто на лестнице, кто на подоконнике, и глядели на играющих, вели разговоры. Из кучерской выбежал Мишка и, увидав Макарку, подошел к нему.

   - Ты что здесь сидишь, пойдем за кочегарку.

   - Пойдем, - согласился Макарка.

   Они забрались за дрова. За забором, утыканным железными гвоздями, был чей-то двор с садом, в саду распускались листья, разные кусты. В одном месте какой-то человек копал грядку, а возле него стояла маленькая девочка в розовом платье и глядела, как он работал. С поленницы открывался вид на Три горы; они увидали опять ту фабрику, про которую говорил Макарке крестный, другие строения в той части и ниже - какие-то луга; на одном из них двигалась целая толпа людей.

   - Солдат учат, - объяснил Мишка.

   Они просидели на дровах до обода, потом пошли в кухню. К двенадцати часам стали собираться фабричные и рассаживаться за столы. Наевшись, ребята пошли из кухни, а кухарь, рыжий солдат с подстриженной бородой, стал убирать со столов.

  

  

  

   Через несколько дней корпус отперли и фабрику пустили в ход. Утром, в половине пятого, над кочегаркой раздался пронзительный свисток. Спальня зашевелилась. Подымались все с лохматыми головами, мятыми лицами; у ребят были слипшиеся глаза. Все спешили зачерпнуть воды деревянным ковшом и умыться. Умывшись, накидывали на себя какую-нибудь одежонку и, покрякивая, спускались с лестницы и шли в корпус.

   Корпус был длинный и высокий, как сарай. Посредине его вдоль тянулись железные столбы, а по сторонам стояли громоздкие и хитрые машины. Над ними вертелись уже пущенные в ход железные валы со шкивами. Такие же шкивы были приделаны у машин, и верхние шкивы с нижними соединялись ремнями. В конце корпуса, за деревянной перегородкой, в четырехугольной яме, в которую вела лестница, помещалась паровая, приводившая в движение весь корпус. Уже двигалась огромная стальная рука и вертела маховое колесо таких размеров, какого Макарка еще не видывал. Рядом с маховиком было колесо поменьше, с него кверху бежал широкий кожаный ремень и вертел другое колесо, укрепленное на длинном стальном валу. Этот вал тянулся через весь корпус, с него шла передача по всей фабрике.

   Машинки, к которым поставили мальчиков, стояли у наружной стены паровой. Устройство их было очень простое. На каждом станке было шесть веретен, на веретена нужно было надевать деревянные шпульки, на эти шпульки наматывались с катушек гарус или бумага. Были даже пристроены проволочные крючки, которые водили нитку во время наматывания от края до края. Мальчикам нужно было только вовремя вставить катушку, снять намотавшуюся шпульку и поставить опять пустую. Показывать, как это лучше делать Макарке, велели его сменщику, Ваньке, бойкому и насмешливому мальчику. Ванька наскоро рассказал ему, как что делать, и ушел.

   Макарке было трудно приноровиться к делу сразу, и он не мог, как другие, ни вставить шпульку, ни снять ее. Они выходили у него какие-то неуклюжие. Митяйка или Похлебкин, бывшие с ним на одной смене, глядели на него и смеялись. К тому же ткачи один за другим пускали свои машины, и в корпусе поднялся такой грохот, что нельзя было разобрать, что говорят. Это еще более сбивало с толку Макарку, и он растерялся окончательно.

   Мишка тоже стал за машинку первый раз, но у него дело наладилось скорее. Макарка с завистью поглядывал на него и разрывался от досады на свои неудачи.

   Когда шпульки наматывались, их снимали и ставили на боронку. Боронки брали ткачи. Нужно было, чтобы боронки всегда были полные, иначе ткачи сердились и ругались. Макарка никак не мог загнать боронок, и ткачам приходилось его ждать.

   - Ну, привыкай, привыкай, - сказал Макарке скуластый, с прямым пробором ткач. - Сперва немного пообождем, а там и того... не обессудь... Вот так будем подгонять... - И он всей пятерней схватил Макарку за волосы; у Макарки сразу же брызнули слезы.

   - За что ты его? - как будто бы участливо спросил скуластого другой ткач, без бороды и сутуловатый, Семен.

   - За волосы.

   - Вижу, что за волосы, да зачем?

   - Для порядку.

   - Для порядку нужно таскать да приглаживать.

   И он, в свою очередь, провел рукой по голове так, что у Макарки поднялся шум в ушах.

   - Плачешь? - сказал, подходя к Макарке, Митяйка. - Москва слезам не верит. Плачь, не плачь, а делать дело нужно.

   А дело все не выходило. Наступила смена, а у него к смене почти все боронки оказались пустые.

   - Ты что же это, паршивый черт, мух ловишь? Смотри у меня - и я тебе то же буду делать! - ругнул его Ванька.

   Макарка ничего не сказал и печально пошел из корпуса.

   - Ну что, дается дело-то? - спросила его Матрена.

   - Нет, - насупившись, прошептал Макарка и готов был заплакать.

   - Ну, ничего, наладится, все ведь помаленьку привыкали, сразу ни у кого не выходило...

   Макарка ничего не сказал и печально пошел из корпуса. Он ходил насупившись, сторонился от других и со страхом ждал того времени, когда наступит новая смена.

   Подошло время идти сменять; Макарка пришел в корпус и опять стал за свои машинки. В это время к нему подошел Лаврентий.

   - Ну что, не ладится? А ты - вот как! гляди...

   И он стал показывать Макарке, как обращаться со шпульками и катушками, как уставлять крючки. Случилось, что у него все машинки пошли в ход сразу, шпульки наматывались, а он стоял, сложивши ручки.

   - Видишь, и делать нечего. Ничего не трудно...

   Но только он ушел, у Макарки опять разладилось, и эта смена для него вышла так тяжела, что когда она кончилась, то ему не хотелось идти ужинать. Он хотел пройти прямо в спальню, лечь на свою постель и, закрывшись с головой, вылить в слезах досаду на свою неудачу, но Мишка его уговорил:

   - Пойдем, будет тебе; на хлеб сердиться нечего.

   После ужина другие ребята остались на дворе, где молодежь пела песни, а ребятишки играли в ловички. Макарка же прямо лег и вскоре крепко и тяжело заснул и проспал без всяких сновидений.

  

  

  

   После полуночи в спальню прибежали его сменщики, Ванька и другой шпульник, Савка рыжий, и, идя по проходу и дергая за ноги всех спящих, кричали:

   - На смену! На смену!

   "Что такое?" - подумал Макарка и не понимал.

   - Вставай, брат, - на смену пойдем! - сказал Похлебкин.

   Но Макарке не хотелось вставать; рядом с ним сидел и почесывался Мишка. Он было опять уткнулся в подушку и натянул на голову поддевочку, но Митяйка схватил его за ногу и крикнул:

   - Чего нырять-то, выплывай, a то мы пойдем, а ты спать будешь.

   Макарка, чуть не хныча, сполз с нар и, пошатываясь, побрел к ведру с водой, чтобы умыться.

   С дурной головой, без мысли и с тяжестью на сердце Макарка пришел в корпус, где гремели машины, блестели желтым огнем вонючие керосиновые лампы и пахло маслом, употреблявшимся для смазки машин. Половина боронок была пустая, нужно было их заставлять. Макарка быстро надел на веретена шпульки, шпульки завертелись и быстро начали толстеть. Макарка глядел на них, и у него слипались глаза, рот раздирало от зевоты, и он готов был упасть на пол и сейчас же заснуть. Митяйка, который стоял на боковой машинке и управлялся с восемью веретенами, вдруг подкрался к нему и брызнул на него изо рта водой. Макарка вздрогнул от испуга, но с него сон соскочил. Ему стало немного легче, и он вскоре наставил все боронки.

   Около двери в паровую стоял большой ящик; в него складывали рвань, которая получалась с катушек, с испорченных шпуль. Эту рвань копили для чистки машин. Шпульники иногда забирались в этот ящик и спали там. Сейчас к нему подошел Похлебкин и забрался в него.

   - Ну, вы поработайте, а я посплю, а потом я посплю, а вы поработайте.

   Макарку разбирала зависть. Вот счастливый! Хоть бы на минутку вздремнуть теперь, а тогда бы за двенадцатью веретенами глядеть... И ему вспомнилось, что есть люди, которым не нужно вставать по ночам. Они спят до света и не испытывают таких мук, какие испытывает он... "Когда большой вырасту, ни за что не буду на фабрике жить; пойду куда хочешь, только не на фабрику..."

   Мишка тоже страдал от вставанья по ночам. За одну неделю он похудел и побледнел, под глазами у него появились синие круги. Он, как только приходил вечер, старался скорее ложиться и засыпал. Он теперь меньше разговаривал с Макаркой, - очевидно, ему было только самому до себя.

   Макарка же, на беду, не всегда мог сразу засыпать. Ему мешали одолевавшие его последнее время думы. Они наплывали на него всегда, как только он прикасался головой к подушке, и долго не давали покоя. Больше всего ему думалось, какая жизнь его ждет в будущем. Фабрика с каждым днем делалась ему противнее. Не по нутру ему были люди, работа и больше всего, конечно, то, что ночи не спать. Тут ведь не спят и малые и старые. Не только фабричные, а и те, кто живет в сторожах. Один сидит у ворот, другие ходят по двору. И там тоже так строго. По двору в разных местах были вставлены особые часы, и эти часы нужно было заводить каждый час. Если бы кто из них проспал и не завел часы, то часы остановились бы, а сторожу записали бы штраф.

   Все чаще и чаще Макарка вспоминал, как он прежде думал о своей жизни. Прежде он думал, что вот он вырастет большой, выучится работать, будет пахать, а зимой - возить овес в город; лошадей он заведет крупных, сбрую с ошейниками. Он купит себе теплый тулуп с мягким, волосатым воротником и лосиные рукавицы. Еще у него будет суконная жилетка и карманные часы. И все до мельчайших подробностей выплывало в памяти Макарки...

   Иногда эти мечты сменялись другими. Его отдадут в слесаря. Он научится мастерству и будет таким искусным, что сможет сделать любую машину. И эти машины сами будут скидывать и надевать шпули, другие - без лошади ездить зимой и летом. Захочешь, по воде - и по воде поплывет.

   "А то пойду в солдаты, - вдруг решил Макарка, - в солдатах так буду воевать, что меня сделают набольшим. Позовет меня тогда к себе сам царь и скажет: "Макарка, чего ты хочешь?" А я ему скажу, чтобы Мишку на работе ослобонить, а на его место прислать из деревни Фильку... А скуластого ткача сослать в Сибирь".

   Больше этого Макарка не мог использовать своего могущества. Но и это его удовлетворяло, и он, успокоенный такими думами, засыпал.

  

  

  

   А вокруг развертывалась весна. Около Трех гор между строениями зазеленели целые острова деревьев. Становилось так тепло, что не нужно было одеваться, и ребята на дворе бегали в одних рубашках. Потягивало выбежать за ворота и поваляться на траве, по берегу реки, но за ворота выходить в будни не разрешали. Если кому была неотложная нужда, то он должен был выпросить в конторе пропуск, и тогда только ему позволяли выйти. Макарка с Мишкой часто забирались на дрова и, глядя, как за забором уже распускается сирень, а где тогда копал человек, что-то всходит, - говорили о деревне.

   - В деревне небось теперь щавель на лугу, - мечтательно говорил Мишка.

   - А у вас есть щавель? - спрашивал Макарка.

   - Есть... Большой... Особенно по оврагам петухи такие... красноголовые...

   - Ay нас их столбунцами зовут;

   - У нас еще ягода родится... земляника... У нас там господские леса валят - так они, братец мой, по пням-то...

   - И у нас ягода есть и малина. Потом пьяница с черникой... и болотах.

   - В болотах клюква.

   - Клюква и черника... А грибы у вас есть?

   - У-у! - и Мишка закрыл глаза. - Вот сколько! Подолами таскаем.

   - И у нас грибы. Летом хорошо. Можно ничего не делать, а ходи грибы собирай. Насобираешь, продашь - вот и деньги.

   - За деньги у нас на поденщину ходят. Пойдешь на барский двор и заработаешь - когда пятиалтынный, когда двугривенный.

   - Зачем ты в Москву пошел?

   - Отец взял. Он говорит, к делу нужно готовиться...

   - А в деревне - не дело? Тоже сколько хошь...

   - В деревне оброк платить...

   - А тут трактиры. Нешто мало в трактирах-то проживают.

   - Я в трактир не ходил. Меня отец не берет. Он и дома чай пьет, а мне не дает.

   - Я пил чай. От чая хмелен не будешь. Вот вино нехорошо, - убедительно сказал Макарка. - Я пьяных боюсь вот как, глядеть нехорошо... рвет их.

   - Зато у пьяного силы прибавляются. Эна какие храбрые, да и веселые! Песни поют.

   - Песни и так поют...

   - Я бы в деревню сейчас поехал, - вздыхая, проговорил Мишка.

   - И я... - сказал Макарка и печально замолчал.

   Этот разговор растревожил ему сердце. Он вспомнил, что в деревне его стрясли с шеи; вернись он - пожалуй, и не примут. Мальчика охватила глубокая грусть.

   "Что бы это такое сделать, чтобы меня мамка с девками полюбили?" - мелькнуло у него в голове.

   Его не любили за то, что он напоминал отца. А отец был слабый, неспособный. И в нем поднялось желание быть сильным, шустрым, способным. Он мгновенно забыл отвращение к работе за машинкой, бессонные ночи и загорелся желанием скорей втянуться в дело, чтобы все ткачи им были довольны и он стал бы первым шпульником. Молча они сползли с костра дров и молча разошлись. Мишка побежал в кучерскую, к отцу, а Макарка стал бродить под окнами корпуса. Он бродил и думал: как же это ему сделать, чтобы быть ловким и шустрым? С таким желанием он и заснул вечером.

   А ночью опять послышалось: "На смену!" Опять всех обходили и дергали за ноги. Опять при тусклом свете керосиновой лампы замелькали серые, недовольные лица, опухшие от спанья глаза. Голова была тяжелая, и от желания спать даже тошнило. Когда приходишь в корпус - тошнота усиливается и делается едва выносимой. И вместо желания быть бойким и ловким давит одно желание: спать. Макарка стоит у станка, как испуганный цыпленок, неверной рукой надевает шпульки, долго возится с оборвавшейся ниткой. - "Господи, да неужто это всегда так будет?!" - И ему хочется зареветь.

  

  

  

   Прошло уже несколько недель. В одно воскресенье Матрена за утренним чаем сказала Макарке:

   - Ну, сегодня пойдем - сходим к твоему крестному.

   - Ладно, - согласился Макарка.

   По воскресеньям он чувствовал себя много лучше. Фабрика останавливалась в полночь, и их на смену не будили; поэтому они спали всю ночь. Когда напились чаю, он пробрался в паровую, натер себе масленой рванью, которой вытирали машину, сапоги, отчего они стали черные и ясные, вымыл руки и опять пришел к тетке.

   - Ну, пойдем, - сказала Матрена, нарядившаяся в люстриновую кофту и черный шелковый платок.

   - Пойдем.

   Они подошли к воротам. Их обыскали и выпустили. Путь их был тою дорогой, какой они шли с крестным. Подходя к Кремлю, они прошли мимо сада. Там зеленела трава, липы распустили все листья и давали густую тень. И вид этой зелени после коричневых стен, каменных мостовых настолько был приятен Макарке, что у него запрыгало сердце.

   - Вишь, как тут... деревья-то все подстрижены, травка словно расчесана - любо глядеть. А нешто у вас в деревне так?

   "Не так, а лучше", - думал Макарка, и думал, что теперь делается в деревне. Небось собираются на лугах, где соберутся ребята и девки со всех деревень, и водят хороводы. А его ровесники бегают вокруг, кидаются шишками или бродят по реке, ловят огольцов...

   Они пошли в Кремль. Тетка снова стала говорить о том, что в Москве лучше деревенского. Она говорила о святых угодниках, почивших в соборах. Какая им бывает служба и какой почет. Они лежат в серебряных и золотых раках, а венцы над ними в самоцветных камнях.

   Макарка одним ухом слушал, что говорит тетка, а в другое выпускал; тетка, заметив его невнимательность, замолчала.

   Вышли на мост, перешли его, прошли тут улицу, в конце которой стояла фабрика, где жил крестный, и подошли к воротам. Дворник спросил, кого им надо; Матрена сказала.

   - Он в трактире, у Нагайкина.

   Пошли в трактир. Трактир был набит фабричными, проводившими здесь свои праздники. Одни сидели пьяные, другие навеселе. Павел был подвыпивши. На их столе стояли полбутылки, чай, калачи и печеные яйца. С ним в компании гулял рябой, белоглазый парень, у которого волосы на голове и бороде были белы, как лен. Парень сидел, положивши обе руки на стол, и, уставившись на него пьяными глазами, говорил:

   - Я тебя угощаю, а ты пей. Любишь ты меня али нет?

   - Ну люблю, ну? - говорил Павел, и на его устах сияла его постоянная улыбочка.

   - Ну и пей, больше никаких... Я за все отвечаю, и тебе нечего разговаривать.

   Увидавши Матрену и Макарку, Павел, видимо, обрадовался; он живо встал им навстречу и воскликнул:

   - А, мое почтение! землячка с крестником! Добро жаловать.

   Он ушел из-за стола белокурого и занял новый стол. Белокурый обиделся и, кидая ему выразительные взгляды, качал головой. Павел не обратил на это никакого внимания и стал угощать Матрену и Макарку. Он предлагал "монашке" выпить, но та отказалась. Остановились на одном чае и сухарях. И два часа пили чай, слушали пьяную брань и песни, дышали табачным воздухом. У Макарки закружилась голова, и ему стало казаться, будто бы он сам выпил. Когда чай кончили, Павел пошел их провожать. Хмель еще не прошел у него, и улыбка играла на его губах. Он говорил:

   - Я всегда могу вас принять... и угостить... Приходите ко мне в любое воскресенье, и я не только чаю, а чего хошь - не пожалею.

   - Много довольны, - говорила тетка, - нас навещай.

   - Не забуду, приду. Будь покойна. Крестник! навещать приду... На тебе семитку, подсолнухов купишь.

   Матрена и Макарка опять вернулись на фабрику. В спальне его ожидал Мишка; только Макарка вошел, как Мишка бросился к нему навстречу и заявил:

   - А мы за заставой были.

   - С кем?

   - С Похлебкиным. По луговине ходили... лежали, как в деревне!..

   - Ну? - с загоревшимися глазами воскликнул Макарка.

   - Сейчас умереть! Очень хорошо... Хошь, в то воскресенье пойдем?

   - Пойдем, - согласился Макарка.

  

  

  

   В следующее воскресенье Макарка, напившись у Матрены чаю, побежал к Мишке; Мишка как встал, так и ушел к отцу в кучерскую. Отец Мишки, Василий, высокий, жилистый мужик с бородою клином, ходивший всегда в розовой рубашке и холстинном фартуке, брал Мишку по праздникам к себе пить чай и давал семитку на ситничек. Мишка тоже отпил чай и сидел на отцовской койке и глядел, как отец с кучером режутся в шашки.

   - Пойдем, Мишка? - несмело спросил Макарка, боясь, как бы отец его не остановил.

   - Пойдем! - ответил Мишка, быстро соскальзывая с койки.

   - Куда это? - равнодушно спросил Василий.

   - За ворота, - сказал Мишка.

   - Смотрите, не балуйтесь там, а то виски нарву.

   Ребята вышли из кучерской.

   - Надо хлебца с собой взять, а то обедать-то не придется.

   - Пойдем возьмем.

   Набивши карманы хлебом, ребята выбежали за ворота. Утро было радостное. Солнце, весело смеясь, поднялось довольно высоко; ему улыбались белые стены и зеленые крыши домов, а кирпичные краснели от конфуза, что они не могут так ответить на привет его лучей. Главы же церквей так и сыпали искрами от восторга. В воздухе плавал колокольный звон, а в глубине города волны этого звона казались особенно густыми и сочными. Они заглушали треск извозчичьих пролеток и топот шагов идущих по тротуарам людей. Люди тоже шли с веселыми лицами, нарядные дамы и барышни все больше в белом. Сияла Москва-река, на которой укрепляли купальню, и сновали редкие лодочки. Мальчишки, еле переводя дыхание от радости, взбежали на мост и торопливо, точно боясь на что опоздать, устремились дальше.

   Прошли улицу, которая тянулась за мостом на целую версту, и подошли к заставе. Эта застава обозначалась только двумя столбами и будкой. Около будки стоял городовой. Постройки за заставой пошли меньше. Тротуары кончились, и вместо мостовой пошло шоссе. По бокам шоссе тянулись узенькие, плотно утрамбованные дорожки, окаймленные такой травой, какая росла в деревнях на улице. Они сейчас же сошли с шоссе на боковые дорожки, и Макарка сказал:

   - Давай разуемся?

   - Давай.

   Они сели на траву и стали стягивать сапожонки. Связав сапоги за ушки, они перекинули их через плечо и, осторожно ступая освобожденными ногами, которые отвыкли от прикосновения к земле, побежали вперед.

   В стороне раскинулось кладбище, огороженное оградой, а ограду окружала луговина. Луговина была свежая, малопотоптанная, с мягкой, нежной травой, влажной от росы. Ребятишки бежали по траве, и восхищенный Макарка воскликнул:

   - Как в деревне!

   - Да, - согласился Мишка.

   Макарка бросился на землю, растянулся навзничь и зажмурил глаза. И вдруг его поразило, что здесь в земле не было тишины, как у них в деревне. Она явственно гудела. Огромный город, полный движения и суеты, передавал по земле свой гул, и этот гул заглушал все те шорохи в траве, которые обычно слышатся молодому чуткому слуху на деревенском лугу.

   Макарка невольно вскочил и поглядел на этот шумевший и гудевший город.

   А в городе продолжали сыпать искрами главы церквей, разливался колокольный звон, вздымались красные трубы. Некоторые и сегодня, несмотря на праздник, дымились, и их густой темно-сизый дым тянулся в сторону, как хвост плети, которой замахнулась невидимая рука на людей, живших в городе.

   - Мишка, отчего это дымятся трубы? Нешто там и в праздник работают? - спросил Макарка.

   - Не работают, а паровые топят. Их загасить нельзя. Похлебкин говорит, что если загасить, то только разжечь обойдется сто рублей.

   - Как дорого!..

   - Да, дорого... Тут все дорого. Отец говорит, что в Москве одна лошадь стоит, что у нас двадцать... По-купечески.

   - Отчего это все так неравно? - задумчиво спросил Макарка.

   - Так богом установлено: кому купцом быть, кому мужиком, а кому господином.

   - А мы не можем в господа выйти?

   - Как ты выйдешь? Господа ученые, и у них земли много, а мы что?

   - Вот если денег найтить мно-о-го, будешь тогда господином?

   - Купцом будешь, а господином нельзя. В господа царь жалует.

   - А кого царь больше любит - купцов или господ?

   - Господ. Господа к нему ближе. У нас вон есть барин, он в Питер к царю ездит, а купец-то сам перед ним без шапки стоит. Господ царь крестами да палетами награждает, а купцам только медали да орлы.

   - А орлов где, на шее носят?

   - Не знаю... Медали так на шее. Отец говорил - одному купцу царь чугунную медаль повесил, три пуда. И он без нее никуда показываться не мог... так и притворялся больным.

   - За что же?

   - Говорят, очень народ притеснял. Заводы большие, народу тыщи, а распорядку никакого.

   - Все хозяева народ притесняют.

   - Хозяева да еще мастера с приказчиками.

   - Трудно жить на фабриках! - вздохнув, воскликнул Макарка.

   - Везде трудно - и в лавке, и в трактире, и в ученье. У нас одного мальчика в пекарню отдали, а он взял да убежал. Отодрали его да опять послали, а он опять убежал. Так в подпаски и отдали.

   - В подпаски последнее дело.

   - Чем же, все равно... - заметил Мишка.

   - Очень отпетые выходят; я с одним дорогой ехал. Вот угар!..

   - Угары и из фабричных выходят. Вон у Похлебкина брат. Здоров на бильярде играть, до чего доходит. То купцом нарядится - часы, калоши, а то продуется, останется в одной рубашке.

   - Нет, - мечтательно проговорил Макарка, - а хорошо бы так устроить: кто бы где родился, тот там и жил. Кто в деревне - тот в деревне, а кто в Москве - тот и Москве.

   - Московского шпули мотать не заставишь. Поставь-ка вон господского сына к машинке да таску ему дай. Так его отец тогда велит и фабрику закрыть.

  

  

  

   Солнце поднималось выше и выше. Становилось немного жарко. Мальчики поднялись и стали огибать кладбище. За кладбищем простор был еще больше - виднелась река.

   - Пойдем к реке! - поднимая голову, сказал Макарка.

   - Пойдем, - согласился Мишка.

   Они подошли к самому берегу реки; берег был песчаный; нога чувствовала, что песок еще не нагрелся после росы и покалывал подошву. Коричневая вода местами была гладкая, а местами струилась, и отражавшиеся в ней солнечные лучи играли, как живое золото. Кое-где по ней скользили лодки. На том берегу виднелась около воды сидящая группа людей, а другая группа шла по берегу, срывая цветущие травы. Стояли избы с тесовыми крышами, картофельные поля. Картофель уже взошел, и его темно-зеленые листья грядами тянулись по полю. Паслась белая лошадь, дальше бродило стадо коров. Все это напоминало деревню и заставляло усиленно биться сердце.

   Оба мальчика стояли молча, глядя на открывавшиеся картины, и грудь у обоих высоко вздымалась, дышалось медленно и глубоко; оба они были расстроены, и им не хотелось говорить.

   Макарка первый пошел по песку, Мишка покорно последовал за ним. Макарка заметил зеленый бугорок и свернул к нему. Опять они сели и стали глядеть на гладь реки.

   - Если покупаться? - сказал Макарка.

   - Рано еще.

   - Чего рано, тепло ведь?

   - Тепло, да не время. Еще духов день не пришел.

   - А нешто до духова дня нельзя?

   - Нельзя. До духова дня на землю ложиться не велят. Земля еще не отошла, простудиться можно, а как простудишься, так и шабаш.

   - Вот, говорят, еще пить вприпадку нельзя. Горсточкой можно, а если приляжешь, то и вред. У нас говорили - один мужик помер от этого.

   - А у нас сказывали, водяной за бороду схватил. Он нагнулся, а тот его - как хвать!

   - Ну и что же? - с загоревшимися от любопытства глазами спросил Макарка.

   - Окрестил его, тот и отпустил. Испужался как! Как кого с бородой увидит, так и закричит.

   - А старый мужик-то?

   - Старый, седой; тоже скоро и помер.

   Ребят разобрала жуть. Оба забыли, где они находятся, и унеслись воображением в родные деревни, к стариковским сказкам и басням. Перед ними стали неясные теми, окружавшие их с первых шагов жизни, которые нагоняли жуткий трепет. Вдруг вдали послышался звук паровозного свистка. Ребята встрепенулись и повернули головы в ту сторону, откуда послышался свисток.

   Налево через реку был большой железнодорожный мост, на него взбежал поезд и, громыхая так, как будто он наносил частые удары молотком по железу, быстро пронесся и скрылся вдали!

   - Вот, говорят, и на машинах есть... их ночью видят, - сказал Макарка, неясно вспоминая слышанное где-то.

   - Известно, - живо согласился Мишка, - а то отчего же в них такая сила-то...

   - И куда это она понеслась? - поглядывая в сторону убежавшего поезда, проговорил Макарка.

   - В нашу сторону, - вздохнув, ответил Мишка.

   - Вот бы тебе сесть.

   - Не сядешь, должно!

   - А без денег можно по машине проехать?

   - Похлебкин ездил. Забьется под лавочку и лежит.

   - А если найдут?

   - Найдут, небось оттаскают, а то ссадят.

   - Теперь домой пешком ушел бы, - решительно сказал Макарка и поднялся с места. Он поднял с песка круглый камешек и пустил его в реку; камень, щелкнув в воде, пошел ко дну.

   - Мы к Петрову дню поедем... нам велели.

   - А мне мать ничего не сказала, - глубоко вздохнув, вымолвил Макарка.

   Ребята отошли с песка и пошли опять по бугроватой луговине. Достали хлеба, стали его есть, прикусывая щавелем, что попадался на ходу. Убравши хлеб, они стали рвать бубенцы лугового мака и украшать свои картузы.

   И долго они бродили по лугу, то присаживаясь, то опять поднимаясь. Время перешло за обед, а им все еще не хотелось возвращаться на фабрику. Но идти было нужно, и они пошли. Они обошли кладбище с другой стороны и стали подходить к шоссе. Кладбище, заросшее густыми лиственными деревьями, казалось волшебным островом - столько было здесь зелени и тени.

   - Придем когда-нибудь сюда, - сказал Макарка.

   - Придем, - согласился Мишка.

   Они выбрались на шоссе и взглянули вперед. Застава была далеко-далеко. Теперь им встречались уже идущие и едущие из Москвы. Между пролетками и шарабанами попадались маленькие лошади, простые телеги, загорелые мужики и бабы в платках. И вид этих подвод, напоминавших деревню, снова заставлял сильнее биться сердце.

   Обратно ребята пошли не так уже бойко, не было давешнего оживления. Они мало говорили между собой, а когда вошли во двор фабрики, сейчас же разошлись. Мишка пошел в кучерскую, к отцу, а Макарка прошел к тетке.

  

  

  

   Подошла и прошла троица. Мишка все больше и больше мечтал, как он поедет к Петрову дню домой, а Макарка всякий раз печально вздыхал; его часто охватывала тоска. Неделя после троицы пошла такая, когда им опять приходилось вставать на смену с двух часов. И это было очень тяжело, тем более, наступали самые длинные вечера, трудно было рано улечься. За заборами зацветали первые цветы, воздух был мягкий и пахучий. Вся смена высыпала из спальни: молодые ткачи и ребята побольше водили хороводы; те, кто постарше, занимались разговорами, забывали о гремящих в корпусе машинах, о том, что в два часа нужно вставать, и торчали на дворе, пока не начинало смеркаться, - а смеркалось уже в одиннадцатом часу.

   Макарка по утрам чувствовал себя так, что лучше бы ему не давали есть, лучше бы мать и девки били его каждый день, посылали на побегушки, но не поднимали его в эту пору. Его всегда тошнило, кружилась голова, слипались глаза. Два раза он падал головой на машинку и один раз расквасил нос, а другой - содрал висок. Митяйка каждое утро обрызгивал его водой, но это не помогало. И он плакал. Плакал он украдкой, отчего слезы ему никогда не были так горьки, как теперь. Он молил бога, чтобы кто-нибудь из ткачей захворал или у него сломалась машинка; тогда он мог бы замотать боронки и хоть на пять минут залезть в ящик с рванью, куда залезали Митяйка с Похлебкиным. Но вместо приостановки у ткачей пришлось остановиться ему самому. Смазывая машинку около ремня, Макарка попал маслом на шкив. Ремень вдруг соскочил, и машинки стали. Макарка растерялся и взглянул кверху; ремень подпрыгивал на валу, и мальчик не знал, что ему сделать. Митяйка заметил его испуг и засмеялся.

   - Эх, ты! - насмешливо сказал он. - Что ты наделал-то?