Главная » Книги

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Сказки, Страница 2

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Сказки


1 2 3 4 5 6 7

каким же родом я эту пищу добуду, коли прежде не зарежу или не задушу?
   Задумался медведь над этими волчьими словами, однако все еще попытать хочет.
   - Да ты бы, - говорит, - хоть полегче, что ли...
   - Я и то, ваше степенство, сколько могу, облегчаю. Лисица - та зудит: рванет раз - и отскочит, потом опять рванет - и опять отскочит... А я прямо за горло хватаю - шабаш!
   Еще пуще задумался медведь. Видит, что волк ему правду-матку режет, а отпустить его все еще опасается: сейчас он опять за разбойные дела примется.
   - Раскайся, волк! - говорит.
   - Не в чем мне, ваше степенство, каяться. Никто своей жизни не ворог, и я в том числе; так в чем же тут моя вина?
   - Да ты хоть пообещай!
   - И обещать, ваше степенство, не могу. Вот лиса - та вам что хотите обещает, а я - не могу.
   Что делать? Подумал, подумал медведь, да наконец и решил.
   - Пренесчастнейший ты есть зверь - вот что я тебе скажу! - молвил он волку. - Не могу я тебя судить, хоть и знаю, что много беру на душу греха, отпуская тебя. Одно могу прибавить: на твоем месте я не только бы жизнью не дорожил, а за благо бы смерть для себя почитал! И ты над этими моими словами подумай!
   И отпустил волка на все четыре стороны.
   Освободился волк из медвежьих лап и сейчас опять за старое ремесло принялся. Стонет от него лес, да и шабаш. Повадился в одну и ту же деревню; в две, в три ночи целое стадо зря перерезал - и ништо ему. Заляжет с сытым брюхом в болоте, потягивается да глаза жмурит. Даже на медведя, своего благодетеля, войной пошел, да тот, по счастию, вовремя спохватился да только лапой ему издали погрозил.
   Долго ли, коротко ли он так буйствовал, однако и к нему наконец старость пришла. Силы убавились, проворство пропало, да вдобавок мужичок ему спинной хребет поленом перешиб; хоть и отлежался он, а все-таки уж на прежнего удальца-живореза не похож стал. Кинется вдогонку за зайцем - а ног-то уж нет. Подойдет к лесной опушке, овечку из стада попробует унести - а собаки так и скачут-заливаются. Подожмет он хвост, да и бежит с пустом.
   - Никак, я уж и собак бояться стал? - спрашивает он себя.
   Воротится в логово и начнет выть. Сова в лесу рыдает, да он в болоте воет - страсти господни, какой поднимется в деревне переполох!
   Только промыслил он однажды ягненочка и волочет его за шиворот в лес. А ягненочек-то самый еще несмысленочек был: волочет его волк, а он не понимает. Только одно твердит: "Что такое? что такое?.."
   - А я вот покажу тебе, что такое... мммерррза-вец! - остервенился волк.
   - Дяденька! я в лес гулять не хочу! я к маме хочу! не буду я, дяденька, не буду! - вдруг догадался ягненочек и не то заблеял, не то зарыдал, - ах, пастушок, пастушок! ах, собачки! собачки!
   Остановился волк и прислушивается. Много он на своем веку овец перерезал, и все они какие-то равнодушные были. Не успеет ее волк ухватить, а она уж и глаза зажмурила, лежит, не шелохнется, словно натуральную повинность исправляет. А вот и малыш - а поди как плачет: хочется ему жить! Ах, видно, и всем эта распостылая жизнь сладка! Вот и он, волк, - стар-стар, а все бы годков еще с сотенку пожил!
   И припомнились ему тут слова Топтыгина: "На твоем бы месте я не жизнь, а смерть за благо для себя почитал..." Отчего так? Почему для всех других земных тварей жизнь - благо, а для него она - проклятие и позор?
   И, не дождавшись ответа, выпустил из пасти ягненка, а сам побрел, опустив хвост, в логово, чтобы там на досуге умом раскинуть.
   Но ничего ему этот ум не выяснил, кроме того, что он уж давно знал, а именно: что никак ему, волку, иначе прожить нельзя, как убийством и разбоем.
   Лег он плашмя на землю и никак улежать не может. Ум - одно говорит, а нутро - чем-то другим загорается. Недуги, что ли, его ослабили, старость ли в разор разорила, голод ли измучил, только не может он прежней власти над собой взять. Так и гремит у него в ушах: "Проклятый! душегуб! живорез!" Что ж в том, что он за собой вольной вины не знает? ведь проклятий-то все-таки не заглушишь! Ох, видно, правду сказал медведь: только и остается, что руки на себя наложить!
   Так ведь и тут опять горе: зверь - ведь он даже рук на себя наложить не умеет. Ничего сам собой зверь не может: ни порядка жизни изменить, ни умереть. Живет он словно во сне, и умрет - словно во сне же. Может быть, его псы растерзают или мужик подстрелит; так и тут он только захрапит да корчей его на мгновенье сведет - и дух вон. А откуда и как пришла смерть - он и не догадается.
   Вот разве голодом он себя изведет... Нынче он уж и за зайцами гоняться перестал, только около птиц ходит. Поймает молодую ворону или витютня - только этим и сыт. Так даже и тут прочие витютни хором кричат: "Проклятый! проклятый! проклятый!"
   Именно проклятый. Ну, как-таки только затем жить, чтобы убивать и разбойничать? Положим, несправедливо его проклинают, нерезонно: не своей волей он разбойничает, - но как не проклинать! Сколько он зверья на своем веку погубил! сколько баб, мужиков обездолил, на всю жизнь несчастными сделал!
   Много лет он в этих мыслях промучился; только одно слово в ушах его и гремело: "Проклятый! проклятый! проклятый!" Да и сам себе он все чаще и чаще повторял: "Именно проклятый! проклятый и есть; душегуб, живорез!" И все-таки, мучимый голодом, шел на добычу, душил, рвал и терзал...
   И начал он звать смерть. "Смерть! смерть! хоть бы ты освободила от меня зверей, мужиков и птиц! Хоть бы ты освободила меня от самого себя!" - день и ночь выл он, на небо глядючи. А звери и мужики, слыша его вой, в страхе вопили: "Душегуб! душегуб! душегуб!" Даже небу пожаловаться он не мог без того, чтоб проклятья на него со всех сторон не сыпались.
   Наконец смерть сжалилась-таки над ним. Появились в той местности "лукаши" ["Лукаши" - мужички из Великолуцкого уезда Псковской губернии, которые занимаются изучением привычек и нравов лесных зверей и потом предлагают охотникам свои услуги для облав. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)] и соседние помещики воспользовались их прибытием, чтоб устроить на волка охоту. Лежит однажды волк в своем логове и слышит - зовут. Он встал и пошел. Видит: впереди путь вехами означен, а сзади и сбоку мужики за ним следят. Но он уже не пытался прорваться, а шел, опустив голову, навстречу смерти...
   И вдруг его ударило прямо между глаз.
   - Вот она... смерть-избавительница!
  

ДОБРОДЕТЕЛИ И ПОРОКИ

  
   Добродетели с Пороками исстари во вражде были. Пороки жили весело и ловко свои дела обделывали; а Добродетели жили посерее, но зато во всех азбуках и хрестоматиях как пример для подражания приводились. А втихомолку между тем думали: "Вот кабы и нам, подобно Порокам, удалось хорошенькое дельце обделать!" Да, признаться сказать, под шумок и обделывали.
   Трудно сказать, с чего у них первоначально распря пошла и кто первый задрал. Кажется, что Добродетели первые начали. Порок-то шустрый был и на выдумки гораздый. Как пошел он, словно конь борзый, пространство ногами забирать, да в парчах, да в шелках по белу свету щеголять - Добродетели-то за ним и не поспели. И не поспевши, - огорчились. "Ладно, говорят, щеголяй, нахал, в шелках! Мы и в рубище от всех почтены будем!" А Пороки им в ответ: "И будьте почтены с богом!"
   Не стерпели Добродетели насмешки и стали Пороки на всех перекрестках костить. Выйдут в рубищах на распутие и пристают к прохожим: "Не правда ли, господа честные, что мы вам и в рубище милы?" А прохожие в ответ: "Ишь вас, салопниц, сколько развелось! проходите, не задерживайте! бог подаст!"
   Пробовали Добродетели и к городовым за содействием обращаться. "Вы чего смотрите? совсем публику распустили! ведь она, того и гляди, по уши в пороках погрязнет!" Но городовые знай себе стоят да Порокам под козырек делают.
   Так и остались Добродетели ни при чем, только пригрозили с досады: "Вот погодите! ушлют вас ужо за ваши дела на каторгу!"
   А Пороки между тем всё вперед да вперед бегут, да еще и похваляются. "Нашли, говорят, чем стращать - каторгой! Для нас-то еще либо будет каторга, либо нет, а вы с самого рожденья в ней по уши сидите! Ишь, злецы! кости да кожа, а глаза, посмотри, как горят! Щелкают на пирог зубами, а как к нему приступиться - не знают!"
   Словом сказать, разгоралась распря с каждым днем больше и больше. Сколько раз даже до открытого боя дело доходило, но и тут фортуна почти всегда Добродетелям изменяла. Одолеют Пороки и закуют Добродетели в кандалы: "Сидите, злоумышленники, смирно!" И сидят, покуда начальство не вступится да на волю не выпустит.
   В одну из таких баталий шел мимо Иванушка-Дурачок, остановился и говорит сражающимся:
   - Глупые вы, глупые! из-за чего только вы друг друга увечите! ведь первоначально-то вы все одинаково свойствами были, а это уж потом, от безалаберности да от каверзы людской, добродетели да пороки пошли. Одни свойства понажали, другим вольный ход дали - колесики-то в машине и поиспортились. И воцарились на свете смута, свара, скорбь... А вы вот что сделайте: обратитесь к первоначальному источнику - может быть, на чем-нибудь и сойдетесь!
   Сказал это и пошел путем-дорогой в казначейство подать вносить.
   Подействовали ли на сражающихся Иванушкины слова, или пороху для продолжения битвы недостало, только вложили бойцы мечи в ножны и задумались.
   Думали, впрочем, больше Добродетели, потому что у них с голоду животы подвело, а Пороки, как протрубили трубы отбой, так сейчас же по своим прежним канальским делам разбрелись и опять на славу зажили!
   - Хорошо ему про "свойства" говорить! - первое молвило Смиренномудрие, - мы и сами не плоше его эти "свойства" знаем! Да вот одни свойства в бархате щеголяют и на золоте едят, а другие в затрапезе ходят да по целым дням не евши сидят. Иванушке-то с пола-горя: он набил мамон мякиной - и прав; а нас ведь на мякине не проведешь - мы знаем, где раки зимуют!
   - Да и что за "свойства" такие проявились! - встревожилось Благочиние, - нет ли тут порухи какой? Всегда были Добродетели и были Пороки, сотни тысяч лет это дело ведется и сотни тысяч томов об этом написано, а он на-тко, сразу решил: "свойства"! Нет, ты попробуй, приступись-ка к этим сотням тысяч томов, так и увидишь, какая от них пыль столбом полетит!
   Судили, рядили и наконец рассудили: Благочиние правду сказало. Сколько тысяч веков Добродетели числились Добродетелями и Пороки - Пороками! Сколько тысяч книг об этом написано, какая масса бумаги и чернил изведена! Добродетели всегда одесную стояли, Пороки - ошуйю; и вдруг, по дурацкому Иванушкину слову, от всего откажись и назовись какими-то "свойствами"! Ведь это почти то же, что от прав состояния отказаться и "человеком" назваться! Просто-то оно, конечно, просто, да ведь иная простота хуже воровства. Поди-тко спроста-то коснись, ан с первого же шага в такое несметное множество капканов попадешь, что и голову там, пожалуй, оставишь!
   Нет, о "свойствах" думать нечего, а вот компромисс какой-нибудь сыскать - или, как по-русски зовется, фортель - это, пожалуй, дельно будет. Такой фортель, который и Добродетели бы возвеселил, да и Порокам бы по нраву пришелся. Потому что ведь и Порокам подчас жутко приходится. Вот намеднись Любострастие с поличным в бане поймали, протокол составили, да в ту же ночь Прелюбодеяние в одном белье с лестницы спустили. Вольномыслие-то давно ли пышным цветом цвело, а теперь его с корнем вырвали! Стало быть, и Порокам на фортель пойти небезвыгодно. Милостивые государи! милостивые государыни! не угодно ли кому предложить: у кого на примете "средствице" есть?
   На вызов этот прежде всех выступил древний старичок, Опытом называемый (есть два Опыта: один порочный, а другой добродетельный; так этот - добродетельный был). И предложил он штуку: "Отыщите, говорит, такое сокровище, которое и Добродетели бы уважило, да и от Пороков было бы не прочь. И пошлите его парламентером во вражеский лагерь".
   Стали искать и, разумеется, нашли. Нашли двух бобылок: Умеренность и Аккуратность. Обе на задворках в добродетельских селениях жили, сиротский надел держали, но торговали корчемным вином и потихоньку Пороки у себя принимали.
   Однако первый блин вышел комом. Бобылки были и мало представительны, и слишком податливы, чтоб выполнить возложенную на них задачу. Едва появились они в лагере Пороков, едва начали канитель разводить: "Помаленьку-то покойнее, а потихоньку - вернее", как Пороки всем скопищем загалдели:
   - Слыхали мы-ста прибаутки-то эти! давно вы с ними около нас похаживаете, да не в коня корм! Уходите с богом, бобылки, не проедайтесь!
   И как бы для того, чтобы доказать Добродетелям, что их на кривой не объедешь, на всю ночь закатились в трактир "Самарканд", а под утро, расходясь оттуда, поймали Воздержание и Непрелюбысотворение и поступили с ними до такой степени низко, что даже татары из "Самарканда" дивились: хорошие господа, а что делают!
   Поняли тогда Добродетели, что дело это серьезное и надо за него настоящим манером взяться.
   Произросло между ними в ту пору существо среднего рода: ни рак, ни рыба, ни курица, ни птица, ни дама, ни кавалер, а всего помаленьку. Произросло, выровнялось и расцвело. И было этому межеумку имя тоже среднего рода: Лицемерие...
   Все в этом существе было загадкою, начиная с происхождения. Сказывали старожилы, что однажды Смирение с Любострастием в темном коридоре спознались, и от этого произошел плод. Плод этот Добродетели сообща выкормили и выпоили, а потом и в пансион к француженке Комильфо отдали. Догадку эту подтверждает и наружный вид Лицемерия, потому что хотя оно ходило не иначе, как с опущенными долу глазами, но прозорливцы не раз примечали, что по лицу его частенько пробегают любострастные тени, а поясница, при случае, даже очень нехорошо вздрагивает. Несомненно, что в этом наружном двоегласии в значительной мере был виноват пансион Комильфо. Там Лицемерие всем главным наукам выучилось: и "как по струнке ходить", и "как водой не замутить", и "как без мыла в душу влезть"; словом сказать, всему, что добродетельное житие обеспечивает. Но в то же время оно не избегло и влияния канкана, которым и стены, и воздух пансиона были пропитаны. Но, кроме того, мадам Комильфо еще и тем подгадила, что сообщила Лицемерию подробности об его родителях. Об отце (Любострастии) сознавалась, что он был моветон и дерзкий - ко всем щипаться лез! Об матери (Смирение) - что она хотя не имела блестящей наружности, но так мило вскрикивала, когда ее щипали, что даже и не расположенные к щипанию Пороки (каковы Мздоимство, Любоначалие, Уныние и проч.) - и они не могли отказать себе в этом удовольствии.
   Вот это-то среднее существо, глаза долу опускающее, но и из-под закрытых век блудливо окрест высматривающее, и выбрали Добродетели, чтоб войти в переговоры с Пороками, и такой общий modus vivendi [образ поведения (лат.)] изобрести, при котором и тем и другим было бы жить вольготно.
   - Да ты по нашему-то умеешь ли? - вздумало было предварительно проэкзаменовать его Галантерейное Обращение.
   - Я-то? - изумилось Лицемерие, - да я вот как...
   И не успели Добродетели опомниться, как у Лицемерия уж и глазки опущены, и руки на груди сложены, и румянчик на щечках играет... девица, да и шабаш!
   - Ишь, дошлая! ну, а по-ихнему, по-порочному... как?
   Но Лицемерие даже не ответило на этот вопрос. В один момент оно учинило нечто, ни для кого явственно не видимое, но до такой степени достоверное, что Прозорливство только сплюнуло: "Тьфу!"
   И затем все одинаково решили: написать у нотариуса Бизяева общую доверенность для хождения по всем добродетельским делам и вручить ее Лицемерию.
   Взялся за гуж, не говори, что не дюж: как ни горько, а пришлось у Пороков пардону просить. Идет Лицемерие в ихний подлый вертеп и от стыда не знает, куда глаза девать. "Везде-то нынче это паскудство развелось! - жалуется оно вслух, а мысленно прибавляет: - Ах, хорошо Пороки живут!" И точно, не успело Лицемерие с версту от добродетельской резиденции отойти, как уж со всех сторон на него разливанным морем пахнуло. Смехи, да пляски, да игры - стон от веселья стоит. И город какой отменный Пороки для себя выстроили: просторный, светлый, с улицами и переулками, с площадями и бульварами. Вот улица Лжесвидетельства, вот площадь Предательства, а вот и Срамной бульвар. Сам Отец Лжи тут сидел и из лавочки клеветой распивочно и навынос торговал.
   Но как ни весело жили Пороки, как ни опытны они были во всяких канальских делах, а увидевши Лицемерие, и они ахнули. С виду - ни дать, ни взять, сущая девица; но точно ли сущая - этого и сам черт не разберет. Даже Отец Лжи, который думал, что нет в мире той подлости, которой бы он не произошел, - и тот глаза вытаращил.
   - Ну, - говорит, - это я об себе напрасно мечтал, будто вреднее меня на свете никого нет. Я - что! вот он, настоящий-то яд, где! Я больше нахалом норовлю - оттого меня хоть и не часто, а все-таки от времени до времени с лестницы в три шеи спускают; а это сокровище, коли прильнет, - от него уж не отвертишься! Так тебя опутает, так окружит, что покуда все соки не вызудит - не выпустит!
   Тем не менее, как ни велик был энтузиазм, возбужденный Лицемерием, однако и тут без розни не обошлось. Пороки солидные (аборигены), паче всего дорожившие преданиями старины, как, например: Суемудрие, Пустомыслие, Гордость, Человеконенавистничество и проч., - не только сами не пошли навстречу Лицемерию, но и других остерегали.
   - Истинный порок не нуждается в прикрытии, - говорили они, - но сам свое знамя высоко и грозно держит. Что существенно нового может открыть нам Лицемерие, чего бы мы от начала веков не знали и не практиковали? - Положительно ничего. Напротив, оно научит нас опасным изворотам и заставит нас ежели не прямо стыдиться самих себя, то, во всяком случае, показывать вид, что мы стыдимся. Caveant consules! [Пусть консулы будут бдительны! (лат.)] До сих пор у нас было достаточно твердых и верных последователей, но ведь они, видя наши извороты, могут сказать: "Должно быть, и впрямь Порокам туго пришлось, коль скоро они сами от себя отрицаться должны!" И отвернутся от нас, вот увидите - отвернутся.
   Так говорили заматерелые Пороки-Катоны, не признававшие ни новых веяний, ни обольщений, ни обстановок. Родившись в навозе, они предпочитали задохнуться в нем, лишь бы не отступить от староотеческих преданий.
   За ними шла другая категория Пороков, которые тоже не выказали особенного энтузиазма при встрече с Лицемерием, но не потому, однако, чтобы последнее претило им, а потому, что они уже и без посредства Лицемерия состояли в секретных отношениях с Добродетелями. Сюда принадлежали: Измена, Вероломство, Предательство, Наушничество, Ябеда и проч. Они не разразились кликами торжества, не рукоплескали, не предлагали здравиц, а только подмигнули глазом: милости просим!
   Как бы то ни было, но торжество Лицемерия было обеспечено. Молодежь, в лице Прелюбодеяния, Пьянства, Объедения, Распутства, Мордобития и проч., сразу созвала сходку и встретила парламентера такими овациями, что Суемудрие тут же нашлось вынужденным прекратить свою воркотню навсегда.
   - Вы только мутите всех, старые пакостники! - кричала старикам молодежь. - Мы жить хотим, а вы уныние наводите! Мы в хрестоматию попадем (это в особенности льстило), в салонах блистать будем! нас старушки будут любить!
   Словом сказать, почва для соглашения была сразу найдена, так что когда Лицемерие, возвратившись восвояси, отдало Добродетелям отчет о своей миссии, то было единогласно признано, что всякий повод для существования Добродетелей и Пороков, как отдельных и враждебных друг другу групп, устранен навсегда. Тем не менее старую номенклатуру упразднить не решались - почем знать, может быть, и опять понадобится? - но положили употреблять ее с таким расчетом, чтобы всем было видимо, что она прикрывает собой один только прах.
   С тех пор пошло между Добродетелями и Пороками гостеприимство великое. Захочет Распутство побывать в гостях у Воздержания, возьмет под ручку Лицемерие, - и Воздержание уже издали, завидев их, приветствует:
   - Милости просим! покорно прошу! У нас про вас...
   И наоборот. Захочет Воздержание у Распутства постненьким полакомиться, возьмет под ручку Лицемерие, а у Распутства уж и двери все настежь:
   - Милости просим! покорно прошу! У нас про вас...
   В постные дни постненьким потчуют, в скоромные - скоромненьким. Одной рукой крестное знамение творят, другой - неистовствуют. Одно око горе возводят, другим - непрестанно вожделеют. Впервые Добродетели сладости познали, да и Пороки не остались в убытке.
   Напротив, всем и каждому говорят: "Никогда у нас таких лакомств не бывало, какими теперь походя жуируем!"
   А Иванушка-Дурачок и о сю пору не может понять: отчего Добродетели и Пороки так охотно помирились на Лицемерии, тогда как гораздо естественнее было бы сойтись на том, что и те и другие суть "свойства" - только и всего.
  

ОБМАНЩИК-ГАЗЕТЧИК И ЛЕГКОВЕРНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ

  
   Жил-был газетчик, и жил-был читатель. Газетчик был обманщик - все обманывал, а читатель был легковерный - всему верил. Так уж исстари повелось на свете: обманщики обманывают, а легковерные верят. Suum cuique [Каждому свое (лат.)].
   Сидит газетчик в своей берлоге и знай себе обманывает да обманывает. "Берегитесь! - говорит, - дифтерит обывателей косит!" "Дождей, - говорит, - с самого начала весны нет - того гляди, без хлеба останемся!" "Пожары деревни и города истребляют!" "Добро казенное и общественное врозь тащат!" А читатель читает и думает, что газетчик ему глаза открывает. "Такая, говорит, уж у нас свобода книгопечатания: куда ни взгляни - везде либо дифтерит, либо пожар, либо неурожай"...
   Дальше - больше. Смекнул газетчик, что его обманы по сердцу читателю пришлись, - начал еще пуще поддавать. "Никакой, говорит, у нас обеспеченности нет! не выходи, говорит, читатель, на улицу: как раз в кутузку попадешь!" А легковерный читатель идет гоголем по улице и приговаривает: "Ах, как верно газетчик про нашу необеспеченность выразился!" Мало того: другого легковерного читателя встретит и того спросит: "А читали вы, как прекрасно сегодня насчет нашей необеспеченности газетчик продернул?" - "Как не читать! - ответит другой легковерный читатель, - бесподобно! Нельзя, именно нельзя у нас по улицам ходить - сейчас в кутузку попадешь!"
   И все свободой книгопечатания не нахвалятся. "Не знали мы, что у нас везде дифтерит, - хором поют легковерные читатели, - ан оно вон что!" И так им от этой уверенности на душе легко стало, что скажи теперь этот самый газетчик, что дифтерит был, да весь вышел, пожалуй, и газетину его перестали бы читать.
   А газетчик этому рад, потому для него обман - прямая выгода. Истина-то не всякому достается - поди, добивайся! - пожалуй, за нее и десятью копеечками со строчки не отбояришься! То ли дело обман! Знай пиши да обманывай. Пять копеек со строчки - целые вороха обманов со всех сторон тебе нанесут!
   И такая у газетчика с читателем дружба завелась, что и водой их не разольешь. Что больше обманывает газетчик, то больше богатеет (а обманщику чего же другого и нужно!); а читатель, что больше его обманывают, то больше пятаков газетчику несет. И распивочно, и навынос - всяко газетчик копейку зашибает!
   "Штанов не было! - говорят про него завистники, - а теперь, смотрите, как козыряет! Льстеца себе нанял! рассказчика из народного быта завел! Блаженствует!"
   Пробовали было другие газетчики истиной его подкузьмить - авось, дескать, и на нашу приваду подписчик побежит, - так куда тебе! Не хочет ничего знать читатель, только одно и твердит:
   Тьмы низких истин мне дороже
   Нас возвышающий обман...
  
   Долго ли, коротко ли так дело шло, но только нашлись добрые люди, которые пожалели легковерного читателя. Призвали обманщика-газетчика и говорят ему: "Будет с тебя, бесстыжий и неверный человек! До сих пор ты торговал обманом, а отныне - торгуй истиной!"
   Да, кстати, и читатели начали понемножку отрезвляться, стали цидулки газетчику посылать. Гулял, дескать, я сегодня с дочерью по Невскому, думал на Съезжей ночевать (дочка даже бутербродами, на случай, запаслась, - говорила: "Ах, как будет весело!"), а вместо того благополучно оба воротились домой... Так как же, мол, такой утешительный факт с вашими передовицами об нашей необеспеченности согласовать?
   Натурально, газетчик, с своей стороны, только того и ждал. Признаться сказать, ему и самому надоело обманывать. Сердце-то у него давно уж к истине склонялось, да что же поделаешь, коли читатель только на обман клюет! Плачешь, да обманываешь. Теперь же, когда к нему со всех сторон с ножом к горлу пристают, чтоб он истину говорил, - что ж, он готов! Истина, так истина, черт побери! Обманом два каменных дома нажил, а остальные два каменные дома приходится истиной наживать!
   И начал он каждый день читателя истиной донимать! Нет дифтерита, да и шабаш! И кутузок нет, и пожаров нет; если же и выгорел Конотоп, так после пожара он еще лучше выстроился. А урожай, благодаря наступившим теплым дождям, оказался такой, что и сами ели-ели, да наконец и немцам стали под стол бросать: подавись!
   Но что всего замечательнее - печатает газетчик только истину, а за строку всё пять копеек платит. И истина в цене упала с тех пор, как стали ею распивочно торговать. Выходит, что истина, что обман - все равно, цена грош. А газетные столбцы не только не сделались оттого скучнее, но еще больше оживились. Потому что ведь ежели благорастворение воздухов вплотную разделывать начать - это такая картина выйдет, что отдай всё, да и мало!
   Наконец читатель окончательно отрезвился и прозрел. И прежде ему недурно жилось, когда он обман за истину принимал, а теперь уж и совсем от сердца отлегло. В булочную зайдет - там ему говорят: "Надо быть, со временем хлеб дешев будет!", в курятную лавку заглянет - там ему говорят: "Надо быть, со временем рябчики нипочем будут!"
   - Ну, а покудова как?
   - Покудова рубль двадцать копеечек за пару! Вот какой, с божьею помощью, поворот!
   И вот, однажды, вышел легковерный читатель франтом на улицу. Идет, "в надежде славы и добра", и тросточкой помахивает: знайте, мол, что отныне я вполне обеспечен!
   Но на этот раз, как на грех, произошло следующее:
   Не успел он несколько шагов сделать, как случилась юридическая ошибка, и его посадили в кутузку.
   Там он целый день просидел не евши. Потому что хоть его и потчевали, но он посмотрел-посмотрел, да только молвил: "Вот они, урожаи-то наши, каковы!"
   Там же он схватил дифтерит.
   Разумеется, на другой день юридическая ошибка объяснилась, и его выпустили на поруки (не ровен случай, и опять понадобится). Он возвратился домой и умер.
   А газетчик-обманщик и сейчас жив. Четвертый каменный дом под крышу подводит и с утра до вечера об одном думает: чем ему напредки легковерного читателя ловчее обманывать: обманом или истиною?
  

ИГРУШЕЧНОГО ДЕЛА ЛЮДИШКИ

   В 184* году я жил в одной из северных губерний России. Жил, то есть состоял на службе, как это само собой разумелось в то время. И при этом всякие дела делал: возлежал на лоне у начальника края, танцевал котильон с губернаторшей, разговаривал с жандармским штаб-офицером о величии России и, совместно с управляющим палатой государственных имуществ, плакал горючими слезами, когда последний удостоверял, что будущее принадлежит окружным начальникам. И, что всего важнее, ужасно сердился, когда при мне называли окружных начальников эмиссарами Пугачева. Одним словом, проводил время не весьма полезно.
   В то время, вблизи губернского города, процветал (а быть может, и теперь процветает) уездный городок Любезнов, куда я частенько-таки езжал, во-первых, потому что праздного времени было пропасть, а во-вторых, потому, что там служил, в качестве городничего, мой приятель, штабс-капитан Вальяжный, а у него жила экономка Аннушка. Эта Аннушка была премилая особа, и, признаюсь, когда мне случалось пить у Вальяжного чай или кофе, то очень приятно было думать, что предлагаемый напиток разливала девица благоутробная, а не какая-нибудь пряничная форма. Но, впрочем, только и всего. Хотя же и был на меня донос, будто б я езжу в Любезнов "для лакомства", но, ввиду моей беспорочной службы, это представляло так мало вероятия, что сам его превосходительство собственноручно на доносе написал: "Не верю; пусть ездит".
   Подобно тому, как у любого отца семейства всегда бывает особенно надежное чадо, о котором родители говорят: "Этот не выдаст!" - подобно сему и у каждого губернатора бывает свой излюбленный город, который его превосходительство называет своею "гвардией" и относительно которого сердце его не знает никаких тревог. Об таких городах ни в губернаторской канцелярии, ни в губернском правлении иногда по целым месяцам слыхом не слыхать. Исправники в них - непьющие; городничие - такие, что две рюмки вставши, да три перед обедом, да три перед ужином - и сами говорят: "Баста!", городские головы - такие, что только о том и думают, как бы новую пожарную трубу приобрести или общественный банк устроить, а обыватели - трудолюбивые, к начальству ласковые и к уплате податей склонные.
   К числу таких веселящих начальственные сердца муниципий принадлежал и Любезнов. Я помню, губернатор даже руки потирал, когда заводили речь об этом городе. "За Любезнов я спокоен! Любезновцы меня не выдадут!" - восклицал его превосходительство, и все губернское правление, в полном составе, вторило: "Да, за Любезнов мы спокойны! Любезновцы нас не выдадут!" Зато, бывало, как только придет из Петербурга циркуляр о принятии пожертвований на памятник Феофану Прокоповичу или на стипендию имени генерал-майора Мардария Отчаянного, так тотчас же первая мысль: поскорее дать знать любезновцам! И точно: не успеет начальство и оглянуться, как исправник Миловзоров уже шлет 50 коп., а городничий Вальяжный - целых 75 коп. Тогда как из Полоумного городничий с тоской доносит, что, по усиленному его приглашению, пожертвований на означенный предмет поступила всего 1 копейка... Да еще испрашивает в разрешение предписания, как с одной копейкой поступить, потому-де что почтовая контора принимает к пересылке деньги лишь в круглых суммах!
   Любезнов был городок небольшой, но настолько опрятный, что только разве в самую глухую осень, да и то не на всех его улицах, можно было увязнуть. В нем был общественный банк, исправная пожарная команда, бульвар на берегу реки Любезновки, небольшой каменный гостиный двор, собор, две мощеные улицы - одним словом, все, что может веселить самое прихотливое начальническое сердце. Но главным украшением города был городской голова. Этот замечательно деятельный человек целых пять трехлетий не сходил с головства и в течение этого времени неуклонно задавал пиры губернским властям, а местным - кидал подачки. С помощью этой внутренней политики он и сам твердо держался на месте, и в то же время содержал любезновское общество в дисциплине, подходящей к ежовым рукавицам. И вот, быть может, благодаря этим последним, в Любезнове процвели разнообразнейшие мастерства, которые сделали имя этого города известным не только в губернии, но и за пределами ее.
   Этот блестящий результат был, однако ж, достигнут не без труда. Есть предание, что Любезнов некогда назывался Буяновым и что кличка эта была ему дана именно за крайнюю необузданность его обывателей. Было будто бы такое время, когда любезновцы проводили время в гульбе и праздности и все деньги, какие попадали им в руки, "крамольным обычаем" пропивали и проедали; когда они не токмо не оказывали начальству должных знаков почитания, но одного из своих градоначальников продали в рабство в соседний город (см. "Северные народоправства", соч. Н. И. Костомарова). Даже и доднесь наиболее распространенные в городе фамильные прозвища свидетельствуют о крамольническом их происхождении. Таковы, например, Изуверовы, Идоловы, Строптивцевы, Вольницыны, Непроймёновы и т. д. Так что несколько странно видеть какого-нибудь Идолова, которого предок когда-то градоначальника в рабство продал, а ныне потомок постепенными мерами до того доведен, что готов, для увеселения начальства, сам себя в рабство задаром отдать.
   К счастию для Буянова, случилось сряду четыре удачных и продолжительных головства, которые и положили конец этой неурядице. Первый из этих удачных градских голов дал городу раны, второй - скорпионы, третий - согнул в бараний рог, а четвертый познакомил с ежовыми рукавицами. И, независимо от этого, все четверо прибегали и к мерам кротости, неослабно внушая приведенным в изумление гражданам, что человек рожден для трех целей: во-первых, дабы пребывать в непрерывном труде; во-вторых, дабы снимать перед начальством шапку, и в-третьих, - лить слезы. Повторяю: результат оказался блестящий. Изуверовы, вместо того, чтобы заниматься "противодействиями", занялись изобретением perpetuum mobile [вечного двигателя (лат.)], и в ожидании, покуда это дело выгорит, работали самокаты и делали какие-то особенные игрушки, которые "чуть не говорят"; Идоловы, прекратив "филантропии", избрали специальностью сборку деревянных часов, которые в сутки показывали двое суток, но и за всем тем, как образчик русской смекалки, могли служить поводом для размышлений о величии России; Строптивцевы, бросив "революции", изобрели такие шкатулки, до которых нельзя было дотронуться, чтобы по всему дому не пошел гвалт и звон; а один из Непроймёновых, занявшийся торговлей муравьиными яйцами (для кормления соловьев), до того осмелился, что написал даже диссертацию "О сравнительной плотности муравьиных яиц" и, отослав оную в надлежащее ученое общество (вместе с удостоверением, что недоимок за ним не состоит), получил за сие диплом на звание члена-соревнователя.
   И вот, когда город совсем очистился от крамолы и все старые недоимки уплатил, когда самый последний из мещан настолько углубился в свою специальность, что буйствовать стало уж некогда, а впору было платить дани и шапки снимать, - случилось нечто торжественное и чудное! Обыватели, созванные на вече (это было последнее вече, после которого вечевой колокол был потоплен в реке) городским головой Вольницыным, принесли публичное покаяние, а затем, в порыве чувств, единогласно постановили: просить вышнее начальство, дабы имя Буянова из географии Арсеньева исключить, а город ихний возродить к новой жизни под именем Любезнова...
   Нужно ли прибавлять, что ходатайство сие было уважено?
   Повторяю: в 184* году Любезнов ни о каких "народоправствах" уже не думал, а просто принадлежал к числу городов, осужденных радовать губернаторские сердца. А так как времена были тогда патриархальные, то члены губернского синклита частенько-таки туда езжали, во-первых, чтобы порадоваться на трудолюбивых и ласковых мещан, а во-вторых, чтобы попить и поесть у гостеприимного головы. Следуя общему настроению умов, ездил туда и я.
   Однажды приезжаю прямо к другу моему, Вальяжному, и уже на лестнице слышу, что в городнической квартире происходит что-то не совсем обычное. Отворяю дверь и вижу картину. Городничий стоит посреди передней, издавая звуки и простирая длани (с рукоприкладством или без оного - заверить не могу), а против него стоит, прижавшись в угол, довольно пожилой мужчина, в синем кафтане тонкого сукна, с виду степенный, но бледный и как бы измученный с лица. Очевидно, это был один из любезновских граждан, который до того уж проштрафился, что даже голова нашел находящиеся в его руках меры кротости недостаточными и препроводил виновного на воздействие предержащей власти.
   - Степан Степаныч! голубчик! - воскликнул я, приветствуя дорогого хозяина, - а мы-то в губернии думаем, что в Любезнове даже самое слово "расправа" упразднено!
   - Да... вот... - сконфузился было Вальяжный, но тотчас же поправился и, обращаясь к стоявшим тут "десятникам", присовокупил: - Эй! бегите в лавку за Твердолобовым, да судья чтобы... В бостончик? - обратился он ко мне.
   - С удовольствием.
   - Отлично. Милости просим! А я - вот только кончу!
   И покуда я разоблачался (дело было зимой), он продолжал суд.
   - Говори! почему ты не хочешь с женой "жить"? Вальяжный остановился на минуту и укоризненно покачал головой. Подсудимый молчал.
   - И баба-то какая... Давеча пришла... печь печью! Да с этакой бабой... конца-краю этакой бабе нет! А ты!! Ах ты, ах!
   Но подсудимый продолжал молчать.
   - Да ты знаешь ли, что даже в книгах сказано: "Муж, иже жены своея..." - хотел было поучить от Писания Вальяжный, но запнулся и опять произнес: - Ах-ах-ах!
   Мещанин продолжал переминаться с ноги на ногу, но на лице его постепенно выступало какое-то бесконечно-тоскливое выражение.
   - Говори! что ж ты не говоришь?
   - Что же я, вашескородие, скажу?
   - Будешь ли "жить" с женой как следует... как закон велит? Говори!
   Подсудимый несколько секунд помолчал и наконец вдруг заметался.
   - Вашескородие! Мне не токма что говорить, а даже думать... увольте меня, вашескородие!
   - А коли так - марш в холодную! И завтра чтобы без разговоров! А будешь разговаривать - так вспрысну, что до новых веников не забудешь! Марш!
   И, помахав (чтоб крепче было) у подсудимого под носом указательным перстом, Вальяжный приказал его увести и затем, обратившись ко мне, протянул обе руки и воскликнул:
   - Ну, вот вы и к нам! очень рад! очень рад! Аннушка! чаю!
  

*

   До бостона я с полчаса спорил с Вальяжным. Он говорил, что "есть в законах"; я говорил, что "нет в законах". Послали за письмоводителем - тот ответил надвое: "Сам не видал, а, должно быть, где-нибудь да есть". Аннушка, вслушавшаяся в наш разговор, тоже склонялась в пользу того мнения, что где-нибудь да должно быть: "Потому, ежели они теперича в браке, то какие же это будут порядки, если жена свово положения от мужа получать не будет". Даже подоспевший к бостону судья - и тот сказал, что нужно где-нибудь в примечаниях поискать, потому что иногда где не чаешь, там-то именно и обретешь сокровище. Кончилось тем, что Вальяжный приказал письмоводителю к завтраму отыскать закон и в заключение прибавил:
   - А ночь он пускай в холодной посидит! Там что еще окажется, а ему - наука!
   В течение вечера дело хотя и недостаточно, но все-таки слегка для меня объяснилось. Обвиняемый был любезновский мещанин, Никанор Сергеев Изуверов, имевший в городе лучшую игрушечную мастерскую. Человек трезвый, трудолюбивый и послушливый, он представлял собой идеал обывателя, каким ему перед богом и Страшным его судом предстать надлежит. Слава об его мастерстве доходила некоторым образом даже до столиц, потому что всякий заезжий по делам службы столичный чиновник или офицер считал своею обязанностью поощрить "самородка" и приобрести у него несколько особенно хитрых игрушечных механизмов. Говорили, что он не игрушки делает, а "настоящих деревянных человечков". И еще говорили, что если бы всех самородков, в недрах земли русской скрывающихся, откопать, то вышла бы такая каша, которой врагам России и вовек бы не расхлебать.
   Изуверов до сорока лет прожил одиноко с старухой матерью. Всецело углубившись в свою специальность, он, по-видимому, даже не ощущал потребности в обществе жены; но лет пять тому назад старуха мать умерла, и Изуверова попутал бес. Некому было шти сготовить, некому - заплату на штаны положить. Он затосковал и начал было даже попивать. В это время под руку подвернулась двадцатипятилетняя девица Матрена Идолова, рослая, рыхлая, как будто нарочно созданная, чтобы горшки из печи ухватом таскать. Изуверов решился. Он даже радовался, что у него будет жена сильная, печь печью; думал, что при сильной бабе в доме больше порядку будет. Но, увы! Матрена с первых же шагов заявила наклонность не столько к тасканию горшков из печи, сколько к тому, чтобы муж вел себя относительно ее как дамский кавалер. И так как Никанор Сергеев, по-видимому, к роли дамского угодника чувствовал призвание очень слабое, то немедленно же обнаружилась полнейшая семейная неурядица, а под конец дело дошло и до разбирательства полиции.
   Разумеется, на другой день письмоводитель доложил, что "в законах нет". Но, кроме того, оказалось и еще кое-что, а именно, что даже "вспрыснуть" Изуверова нельзя, так как закон на этот раз гласил прямо, что мещане, яко образованные, от телесных воздействий освобождаются. Поэтому Изуверова тогда же выпустили, а жене его Вальяжный объявил кратко: "Закона нет".
   Результат этого я отчасти приписываю себе. Конечно, я был тут орудием случайным и даже страдательным, но все-таки, в качестве чиновника из губернии, в известной мере олицетворял авторитет. Я убежден, что, не наткнись я на сцену и не возбуди вопроса о том, есть ли в законе, или нет, никто (и всех меньше сам Изуверов) и не подумал бы об этом. Никанор Сергеев не только высидел бы в холодной свое "положенное", но, наверное, был бы и "вспрыснут". Много-много, если бы Вальяжный перед "вспрыснутием" сказал бы: "А ну, образованный, ложись!" Это был бы единственный компромисс, который он допустил бы в свидетельство, что в городническом правлении, действительно, имеется шкап, в котором, в качестве узника, заключен закон.
   К стыду моему, я должен сознаться, что, очень часто слыша о необыкновенных способностях Изуверова, я до сих пор еще ни разу не полюбопытствовал познакомиться с произведениями его мастерства. Поэтому теперь, когда, помимо его репутации, меня заинтересовала самая личность "самородка-механика", я счел уже своею обязанностью посетить его и его заведение.
   Домик, в котором жил Изуверов, стоял в одной из пригородных слобод и почти ничем не отличался

Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
Просмотров: 500 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа