Романов Пантелеймон Сергеевич - Детство

А когда вы поедете?

   - В среду, кажется.

   - Тебе не хочется?

   - Отчего же. Наоборот, мне очень хочется. Не век же целый сидеть около мамы.

   - Нет, я бы не поехала,- сказала Катя.

   - Подрастешь побольше,- сказал я небрежно,- тогда иначе будешь рассуждать.

   - Да, конечно,- сказала, вздохнув и опять не заметив укола, Катя,- но все-таки уехать из дома...

   При этих словах я невольно оглянулся кругом. Мы сидели в детской за нашим изрезанным по краям столом и наглаженной до блеска клеенкой. Здесь все было знакомо, до мельчайшей черточки: и низкие, широкие окна, почти доходящие до низкого потолка, и печка с синими цветочками на старых кафлях, отставленные от стола в беспорядке стулья и кресло Петра Михайловича с мягкими затертыми подлокотниками, а в окно были видны угол крыши парадного крыльца и часть выездной аллеи с воротами вдали.

   Я посмотрел на все это, и мне стало грустно. Дом впервые останется без меня. Опять придет зима, опять придут долгие вечера, опять начнется все наше домашнее, милое. Катя все это будет видеть, а я уже нет.

   "Милый, милый дом,- подумал я,- неужели все это уже прошло для меня: и беготня вечерами по комнатам босиком, и игры в прятки, и сиденье на диване за спиной у крестной с Катей вместе".

   - Все-таки без тебя мне скучно будет,- сказала Катя,- помнишь, как все хорошо было? - Она сидела на краешке нашего старого дивана и, грустно склонив набок свою хорошенькую головку, наматывала на палец ленточку.- А в чем ты повезешь свои вещи?

   - В чемодане, конечно.

   Вошла Таня. Увидев нас, она отвернулась и, сделав вид, что ищет что-то в комнате, потом ушла.

   Мы оба заметили, что у нее заплаканы глаза, и потому не окликнули ее.

   - Что это с ней? - спросил я.

   - О, это целая история,- сказала Катя, оживляясь и оглядываясь на дверь. Глаза ее заблестели.- Ты знаешь, ведь она влюбилась в Сережу... (Я вдруг почувствовал какую-то обиду и укол для себя в этом.) И мама ее сегодня бранила, так бранила... Я сидела за дверью и все слышала. Мама сказала ей, что она развратная девчонка и что ее прогонят. Что значит р_а_з_в_р_а_т_н_а_я?- спросила Катя, повернувшись ко мне.

   Я пожал плечами.

   - Наверное, таскает что-нибудь,- сказал я, а сам подумал, что надо будет справиться у Васьки, так как это, должно быть, относится к его области.

   - Я тоже так думала,- сказала Катя.- А Сережа теперь на нее не обращает внимания и все ездит в Отраду, вот она и злится.

   Я вспомнил отрадненскую Наташу и свое тяготение к Тане, невольно сопоставил их обеих и мне стало стыдно своего чувства к Тане в соединении со всеми торчаниями за дверью.

   - И очень хорошо делает,- сказал я, задетый тем, что она сейчас не обратила на меня внимания.- Она - п_р_и_с_л_у_г_а, и ее нельзя так любить, как Раису.

   - Почему нельзя? - спросила Катя с загоревшимися любопытством глазами и живо повернулась опять ко мне.- А как Раису можно любить?

   - Ну, там совсем другое дело.

   - А почему же ты зимой все около нее вертелся?

   - Я не вертелся,- сказал я.

   - Нет, вертелся!

   - Нет, не вертелся! Ты не ври, пожалуйста.

   - Не толкайся!

   - А ты не ври. Вот дрянная девчонка какая.

   - Сам дрянной!

   - А, ты так?..

   Короткая борьба у двери, прищемленный палец,- и она вылетела в коридор, а я захлопнул дверь и в волнении прошелся по комнате.

  

  

   Когда в первый раз уезжаешь из дома, то все время борются два чувства: одно - желание перемены жизни, предвкушение новизны и приближение к миру больших. Другое - чувство страха, печали,- оттого, что в первый раз приходится покидать родной дом, где было так хорошо.

   Когда я спустился вниз, я увидел в раскрытую дверь комнаты братьев, что они возятся у своих корзин и чемоданов. То мать, то сестры приносили к ним в комнату банки с вареньем, пирожки в промаслившейся бумаге, чистое, сложенное стопочками белье.

   "Уже..." - подумал я, и сердце сжалось.

   Бывало, с какой завистью смотришь на братьев в день их отъезда. Внимание всех сосредоточено только на них. Чего только им ни наготовят: пышек, варенья, яблок в заколоченных досками ящиках, груш. А они морщатся, что много всего нанесли и некуда это укладывать.

   Бывало, стоишь и думаешь:

   "Господи, и что это за счастье людям. Только о них все и думают, а ты, если подвернешься и тебе отдавят ногу, то на тебя же еще и накричат, зачем вертишься под ногами. Точно ты самая последняя кошка какая-нибудь".

   Уйдешь в зал, сядешь в кресло и мечтаешь о том времени, когда и для меня будут все эти булочки и пирожки и всеобщее внимание.

   В коридоре у двери валялись оберточная бумага, сено, веревки. Комнаты имели покинутый и забытый вид. Дядюшка, один не принимавший участия в сборах, тоже как-то одиноко сидел за чтением в гостиной и опускал газету всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо.

   - Тебе укладывают вещи в корзину,- тревожно сказала Катя, подбежав ко мне.

   - А что же... А почему не в чемодан?

   - Чемодан взял себе Сережа. Он сказал, что ты маленький, обойдешься и с корзиной.

   Этого можно было бы и не передавать. Я посмотрел на Катю при слове м_а_л_е_н_ь_к_и_й, чтобы видеть, с злорадством она говорит это или нет. Но у Кати лицо было в такой степени серьезное и обеспокоенное за меня, что ни о каком злорадстве не могло быть и речи, несмотря на недавнюю стычку.

   "Всюду на дороге стоит у меня этот человек",- подумал я.

   Катя, глядя на меня, ждала, как я отнесусь к этому известию.

   Я пожал плечами, как человек, который уже привык ко всем щелчкам судьбы.

   - Дело понятное,- сказал я,- ведь это ему хуже смерти, что я вырос большой и еду вместе с ними,- вот он и мстит.

   Сначала я было важничал и задирал перед Катей нос от сознания, что я еду, а она остается дома. Но потом я смирился перед ее кротостью и внимательностью, с какой она относилась ко мне в последний момент.

   "Все-таки она хорошая",- подумал я.

   Кроме того, одна только она чувствовала мою значительность, я был признателен ей за это, и мы пошли вместе с ней обходить дом.

   Мы посидели с ней последний раз за буфетом, потолковали о том о сем и долго сидели молча, прислушиваясь по-старому к тому, что делается в доме. Когда кто-нибудь проходил мимо буфета и под ногой скрипела знакомая нам продавливающаяся половица, мы приотворяли дверку и выглядывали, чтобы узнать, кто прошел.

   - Завтра в это время тебя уже не будет здесь,- сказала Катя.

   Я представил себе дом без себя. Здесь все будет по-прежнему, и в воображении я буду присутствовать здесь и буду видеть здесь каждую мелочь.

   - Ты каждый день после обеда сиди здесь, - сказал я Кате.

   - Зачем?

   - Чтобы я наверное знал в это время, где ты. А я тоже там где-нибудь буду сидеть и напишу тебе об этом.

   - Хорошо,- сказала Катя.

   Потом, перед чаем, мы ходили будить дядюшку и, лежа в постели около него, долго разговаривали с ним. После чая прятались за вешалками и долго прогуливались по залу, заложив руки назад и шаркая ногами по клеткам паркета.

   Я смотрел кругом и думал: "Как-то придется расставаться со всем этим".

   Что-то есть волнующее в этих сборах. Вся жизнь в доме нарушена и остановилась, как будто приближается что-то неизбежное.

   - Где ты летаешь? - сказала крестная, увидев меня.- Пойди к матери, она тебя ищет.

   Я побежал в спальню.

   Мать стояла на коленях перед сундуком, как бывало всегда перед баней и отбирала мое белье.

   Я разбежался вприпрыжку через ногу, но вдруг остановился и сердце у меня повернулось и заныло: глаза у матери были красные от слез, и в одной руке она держала платок, которым украдкой утирала слезы. При виде меня она хотела было скрыть слезы, но я уже увидел и понял. Тут я впервые ясно почувствовал, что отъезд - не шутка, что я у_е_д_у отсюда и изменить этого уже нельзя.

   - Вот здесь твои чулочки,- сказала мать,- а когда придет зима, надевай вот эти, теплые... сам... смотреть за тобою некому будет...- выговорила она и отвернулась к окну, приложив платок к губам, потом к глазам.

   При слове з_и_м_о_й я почувствовал, на какой громадный срок я расстаюсь со всем, что для меня дорого. А при виде слез матери я не удержался и заплакал. Платок свой я потерял, и мне пришлось утирать слезы рукавом матроски.

   В этот момент тоже вприпрыжку вбежала Катя и, увидев, что здесь все плачут, сразу стихла, с немой тревогой остановилась около нас, потом, ни слова не говоря, потянула свой рукав к глазам и тоже заплакала.

  

  

   Я только что проснулся. В окно, еще покрытое утренней росой, было видно ярко осветившееся в саду солнце. Я посмотрел на блеск солнца на желтеющих листьях, холодную росу на стеклах окон, и внутри меня кто-то сказал!

   - Сегодня ехать...

   В последнее утро, когда уезжаешь из дома, кажется, что и солнце светит не так, как в обыкновенные дни, и на всем лежит какой-то другой оттенок, говорящий только об отъезде.

   В передней уже стояли вынесенные чемоданы и корзины с наклеенными старыми багажными бумажками, перевязанные накрест толстыми веревками в дальнюю дорогу.

   Скоро подадут лошадей. Надо было успеть обежать все в последний раз.

   Я выскочил на крыльцо.

   Было то свежее ясное августовское утро, когда в редком, прозрачном воздухе все блестит от росы и яркого солнца. В тени холодно и сыро, завешенные окна в доме смотрят как-то хмуро, точно не выспались, но на солнце чувствуется особенная резкость и отчетливость очертаний, какие бывают в ясное, погожее утро ранней осенью.

   Около погреба меня догнала Катя.

   - Ты в сад?

   - Да.

   - Побежим вместе.

   Сначала мы забежали к каретному сараю, посмотреть, не запрягают ли лошадей. Около сарая были уже заметны приготовления: большая старая коляска с рессорами, обмотанными веревочками, и привязанным в дальнюю дорогу лишним некрашеным вальком для третьей лошади, была выдвинута из ворот.

   Ивана около нее не было; очевидно, он ушел за лошадьми.

   На дворе было все обычное: так же блестело везде солнце, кудахтали куры где-то в сарае, на соломе на солнышке спали врастяжку собаки. Небеса над ракитами, окружавшими конюшни, по-осеннему прозрачно синели. Обильная роса лежала везде: на траве, на теневой стороне крыши конюшни. А в саду виднелись на макушках деревьев освещенные ярким утренним солнцем желтеющие, краснеющие бока созревших груш.

   Мы подбежали к крайнему дереву, на ветках которого еще висели зацепившиеся при возке хлеба соломинки, я тряхнул из всех сил и, пригнувшись, прикрыл макушку обеими руками, пока спелые груши, стуча по веткам и по спине, сыпались на землю.

   А потом подобрали их в подолы и в карманы из травы, мокрой от холодной росы.

   В свежем блеске утра далеко были видны знакомые поля, бугры, размытая глинистая дорога около березового леска на горке и зеленая лощина под ним с извивающейся по ней и блещущей на солнце речкой. По этому бугру, под рожью, мы собирали во время покоса клубнику... Как, кажется, это было недавно... А теперь - поля опустели, и над блестящим от утренней росы жнивьем летела узелком вниз, медленно оседая, белая паутина - признак наступающей осени.

   И казалось, что раньше недостаточно сильно чувствовал всю прелесть того, что было сейчас перед глазами. И, кажется, если бы дана была возможность пережить все сначала - всю прелесть и роскошь летних утр, майских теплых вечеров, когда весь воздух полон аромата сирени, жасмина, с какой силой теперь перечувствовал бы я все это!

   Вот низкая соломенная крыша покривившегося ледника, сиреневый куст, моя ракита...

   Как это все останется без меня?.. Счастливые, счастливые, они остаются здесь.

   На балконе, куда я забежал уже один, лежала еще утренняя тень, и балконная дверь была закрыта. Это тоже указывало на приближающуюся осень.

   Не то было летом, рано, рано,- еще солнышко играет только в столовой на стене и на только что принесенном самоваре, а дядюшка уже встал, распахнул обе половинки своего окна и сметает с подоконника газетой окурки и мертвых мух в сад, а потом со звоном отворяет стеклянную дверь на балкон, и мягкая утренняя свежесть и прохлада льются в комнаты.

   Неужели теперь это все прошло? Сумею ли я в будущем чувствовать и переживать с такою же яркостью, свежестью все проходящее передо мной, так же жадно, с таким же упоением вдыхать вечный аромат жизни?

   Или все краски мира поблекнут для меня, глаза станут равнодушны и не будут видеть всего того, что видели они в детстве? И, может быть, всю прелесть и красоту мира суждено было видеть мне только однажды, на ранней заре жизни, а потом...

   - Где же ты? - крикнула Катя, выбежав на балкон.- Иди, тебя все ищут...

   Я почувствовал, как вся кровь отхлынула у меня от сердца.

   Неизбежный момент настал.

   Все уже были в сборе и толпились в передней.

   - Яблок-то им на дорогу положите,- говорила крестная.- Как это не надо? Это ты сейчас говоришь, не надо, а дорогой скушал бы, да нет их.

   - Вот он! Что же ты бегаешь, все ждем тебя, уже простились,- послышались голоса, обращенные ко мне.

   Меня заставили наскоро выпить чашку молока с сахаром и с пирожком, который не лез в горло.

   - Ну, брат, ты попроворнее, нам тебя ждать не приходится,- сказал Сережа.

   "Начинается,- подумал я,- заберет теперь власть надо мной и будет мстить".

   Одетый в дальнюю дорогу, Иван входил уже, стуча тяжелыми сапогами, в дом, забирал корзины и выносил их, цепляя углами за притолоки дверей.

   - Ну, молодцы, теперь, значит, до Рождества? - сказал дядюшка.

   - До Рождества,- сказал Сережа.

   - Ну, с богом.

   Нас перецеловали, перекрестили. Надавали наставлений на дорогу, указали, где что лежит, но из-за слез, застилавших глаза, ничего нельзя было разобрать.

   У парадного стояла наша старая коляска, на которой крестная выезжала в город, и мы выбегали ее встречать, чтобы прокатиться вместе с ней от ворот до подъезда. Были запряжены те же лошади... И как знакома эта огороженная задинка и передняя скамеечка, обитая обтершимся сукном,- обычное наше место с Катей.

   Я поместился на ней, спиной к Ивану, лицом к братьям.

   Таня, запыхавшись, прибежала с каким-то забытым твердым пакетом. Ивану сказали подождать и начали пересаживаться, чтобы положить его.

   - Ах, народ безголовый,- говорила крестная, стоя на крыльце,- вечно все перезабудут, а теперь вот и положить некуда.

   - Да положи под него-то,- сказал Сережа Ване, который, стоя с пакетом в руках в коляске, оглядывался и не знал, куда его приткнуть.

   И я должен был, держась обеими руками за скамеечку, поднять ноги, пока под меня подсовывали пакет. Я хотел было обидеться, но раздумал, решив, что теперь все равно, дальше еще, может быть, хуже будет.

   Экипаж рвануло вперед, я от неожиданности клюнул носом в Сережину коленку,- и замелькали, отбегая назад, березы выездной аллеи. Левая пристяжная, дугой загнув голову, с косящим глазом в сторону от коренника, пошла скакать.

   На крыльце стояли милые родные лица: мать, дядюшка, крестная, сестры и махали нам руками и платками.

   Я видел, что дядюшка первым ушел в дом, а крестная, прежде чем уйти, оскребла ноги о ступеньку. Сейчас мелькнут с обеих сторон столбы ворот, лошади круто возьмут направо, и все милое родное останется позади.

  

   Творческое наследие П. С. Романова богато и разнообразно по тематике и жанрам. Первым опубликованным произведением его стал рассказ "Отец Федор" (1911), и до Октябрьской революции было напечатано лишь несколько произведений.

   Первая книга (1 ч. эпопеи "Русь") вышла в 1923 г., первый сборник рассказов был опубликован в 1925 г., всего при жизни писателя вышло около 60 сборников и отдельных произведений. В 1925-1927 гг. издательство "Никитинские субботники" выпустило первое Собрание сочинений П. Романова в семи томах (причем первый том вышел двумя изданиями - в 1925 и 1926 гг.). В 1928 г. издательство "Недра" выпускает его Полное собрание сочинений в 12 томах (6, 8 и 9 тома издаются повторно в 1929 г.), а затем почти полностью повторяет это издание в 1929-1930 гг. (изменения коснулись лишь девятого тома - из него был исключен рассказ "Право на жизнь, или Проблема беспартийности"). Последним прижизненным изданием стали 4 и 5 части эпопеи "Русь", выпущенные в 1936 г.

   В 1939 г. посмертно вышло "Избранное" П. Романова, после чего книги писателя почти полвека не издавались. Наконец, в 1984 г. в Туле был выпущен сборник произведений писателя "Детство" (составитель и автор предисловия и послесловия Э. Л. Афанасьев), переизданный в 1986 г. В 1988 г. издательство "Художественная литература" выпустило "Избранные произведения" П. Романова (составитель и автор вступительной статьи Ст. Никоненко). Несколько рассказов Романова впервые напечатаны в газетах и журналах в 1988 году.

   Произведения, включенные в настоящий сборник, расположены в порядке их первой публикации (за редкими исключениями, обусловленными тесной смысловой связью некоторых рассказов).

   Основным источником послужило прижизненное издание Полного собрания сочинений (М., 1929-1930).

   Тексты даются в соответствии с современной орфографией и пунктуацией. Лишь в отдельных случаях сохранены особенности авторского написания.

  

   Детство.- Впервые - Рол. Сб. 2, М.; сокращенный вариант; полностью - Собр. соч. М., 1926. Т. 4.

   Повесть была начата в небольшом имении тети, в селе Яхонтове Одоевского уезда Тульской губернии, где мальчиком Романов часто гостил. Однако, как впоследствии вспоминал писатель, характер жизни там был другой (Романов П. С. Огоньки. Рига, 1929. С. 5), и повесть вовсе не представляет собой автобиографии, хотя, разумеется, элементы автобиографического материала в ней несомненно содержатся

   Повесть посвящена балерине Антонине Михайловне Шаломытовой, ставшей в 1919 году женой писателя.