Главная » Книги

Романов Пантелеймон Сергеевич - Детство, Страница 3

Романов Пантелеймон Сергеевич - Детство


1 2 3 4 5 6 7 8

д. Все, начиная от свежевымытых полов, кончая запахом пирогов, которые приносят из кухни на железных листах и временно ставят на маленький шкафчик в столовой, на котором нянька пьет чай в стороне от большого стола,- все это напоминает о праздниках.
   Обедают уже не в столовой, а в зале на двух сдвинутых вместе столах, которые покрываются длиннейшей скатертью. Ставятся длинные ряды приборов, которые мы с Катей считаем, обходя стол, в то время как на нем расставляют рюмки, бутылки на подносе и складывают треугольничком салфетки.
   В гостиной на большом столе все время ставят всевозможные закуски в откупоренных с отогнутыми крышечками жестянках, на круглых и на узеньких длинных тарелках нарезанная кружочками копченая и вареная колбаса, огромный кусок сочного маслянистого сыра, красные, красиво наложенные краешками один на другой, ломтики семги, окорок ветчины и стопочка маленьких тарелочек. А на подносе с нарисованным на нем замком помещаются горкой вина в темных и светлых бутылках с разноцветными головками из свинцовой бумаги, которые можно будет,- когда опорожнятся бутылки,- снять и употребить на свои дела.
   Мы время от времени подходим к матери и, потихоньку попросив разрешения, долго осматриваем все расставленные блюда, тарелки и коробочки, выбирая, что бы такое повкуснее съесть.
   Никогда не бывает так хорошо, как когда приходят зимние праздники.
   Еще накануне Рождества, когда уже стемнеет, из города приезжает Иван, весь забеленный снегом, с поднятым воротником тулупа, который у него подвязан под шеей платком. Вносит какие-то интересные ящики, кульки, ставит их на пол в передней и уходит за другими.
   Мы в нетерпении топчемся около и суем носы во все покупки, пока нас не прогонит крестная, сказав нам, чтобы мы не танцевали перед холодной дверью.
   А в четверг в столовой раздвинули стол, вставив все запасные доски, которые всегда стоят за шкафом, из кухни принесли самый большой самовар и поставили вдвоем с трудом на поднос. В холодной кладовой из побелевших от мороза стеклянных банок накладывались всевозможные варенья и наше любимое: обсахаренные груши с палочками, из деревянной кадочки застывший, как сливочное масло, мед, из маленького шкафчика доставались принесенные утром из печи белые рассыпчатые пышки, крендельки, перевитый хворост и все это ставилось на середину чайного стола в сухарницах в подстеленными салфеточками.
   А около самовара на белой скатерти стояли расставленные стаканы, чашки с ложечками, блестевшими серебром от света большой лампы над столом.
   Ходишь кругом этой благодати и не знаешь, на что смотреть.
   - Попроси у мамы кружочек копченой колбасы,- сказала мне Катя, взяв палец в рот и глядя из гостиной на стол с закусками.
   Я сказал на ухо матери. Получив, что требовалось, мы сначала выковырнули и съели белые кусочки сальца и, упрятав остальное за щеку без хлеба, отправились в зал, стараясь подольше не есть, чтобы удержать во рту приятный соленый вкус.
   Кое-кто из гостей уже приехал. В передней висело много чужих шуб, некоторые просто были свалены на сундук. В них можно было очень удобно прятаться, когда можно было отыскать на меху чьей-нибудь шубы хвостик, как на дядюшкиной хорьковой, и оторвать без опасения, что это обнаружится.
   Приезд гостей святочным вечером - это самая приятная вещь. После каждого нового гостя думаешь, кто еще приедет. Приятнее всего наблюдать, как дом изменяет свой обычный вид, как одна за другой зажигаются лампы - в черной передней, в парадной, в коридоре.
   - Зажгите в зале стенные лампы,- сказал голос крестной в гостиной.
   И мы побежали смотреть, как их будут зажигать. Эти лампы на двух противоположных стенах зала зажигались только в редких торжественных случаях. Парадная передняя тоже осветилась, там зажгли обе стенные лампы по бокам большого зеркала. Матовые шары абажуров отражались в зеркале, и их казалось четыре, а не два.
   Сначала мы расхаживали по широкому простору празднично освещенного зала, осматривали закусочный стол и подъедали кусочки, когда в маленькой комнате резали колбасы и семгу. Там же стояли на полу под окном темные нераспечатанные бутылки, около которых мы присели на полу и осмотрели их свинцовые головки.
   Потом катались, повиснув на дверях, обходили вешалки и нюхали шубы, пахнувшие морозом и мехом.
   Каждые десять минут на дворе раздавался лай собак и подъезжали к парадному все новые и новые сани. Мы выбегали смотреть, кто приехал, а чтобы нас не прогнали оттуда, прятались за вешалки, становясь ногами в большие галоши.
   Таня была в новеньком платье с беленьким фартучком и с бантиком в волосах, как барышня.
   Один раз я тихонько пробрался в переднюю и зарылся в шубы, незаметно от Тани, чтобы посмотреть, не зайдет ли сюда Сережа. И когда я мысленно представил себе, как я могу подсмотреть, что они будут делать в передней, у меня так же, как прошлый раз, забилось сердце и застучало в ушах.
   В зале начинались танцы. Уже мелькали, кружась в вальсе, отдельные пары. В гостиной, раздвинув зеленые столы и расставив по углам новые необожженные свечи, блестя нагнувшимися лысинами, сидели старички. Раскинув веером по сукну только что распечатанные карты, размечали и приготовляли листы для записи. А после партии, чтобы поразмять ноги, подходили к дверям зала и смотрели на танцующую молодежь.
   - Вы что же не танцуете? - сказал дядюшка, взяв меня за голову и повернув ее к себе, как повертывают арбуз.
   Я ничего не ответил. С кем же бы я стал танцевать. И потом, наверное, меня сейчас же выпроводили бы, чтобы не м_е_ш_а_л_с_я под ногами.
   О нас теперь совсем забыли и не обращали никакого внимания. Это еще спасибо дядюшке, что он мимоходом все-таки хоть скажет слова два.
   Старшие все были заняты гостями,- озабочены, суетились,- и мы то и дело попадались кому-нибудь на дороге.
   - Отойди к сторонке... сядь, видишь, здесь танцуют,- сказала крестная Кате и вывела ее за руку из зала в гостиную.
   Я хотел было позлорадствовать, зазевался на них и сам попал матери под ноги.
   - Что вы вечно толчетесь на дороге! - крикнула мать, наскочив на меня. Я наконец возмутился этим, хотел было расплеваться со всеми и уйти наверх, но так как все были заняты своим и не заметили бы ни моей мрачности, ни моего отсутствия, то я передумал, решил остаться и все-таки поискать развлечений.
   Как раз в это время от Отрады приехали в гости мальчики и девочки. Нас свели и познакомили. Я стал их занимать, водил их под рояль, где был такой гром и звон, что старшая из девочек, особенно нравившаяся мне, зажимала пальчиками уши и, выбежав оттуда, прыгала на одной ноге, встряхивая своими кудряшками с красненькими бантиками у висков.
   Она была в белом платьице, слабо и низко перехваченном поясом, в беленьких чулочках и белых туфельках с бантиками. Ее каштановые волосы до плеч встряхивались при каждом ее движении. Когда она, забывшись, кого-нибудь слушала, правый глаз ее немного косил, и это очень шло к ней.
   Выбрав момент, когда детей повели к закусочному столу, я убежал в угловую, чтобы свериться с зеркалом, какое я могу произвести впечатление.
   Впечатление по моим соображениям должно было получиться хорошее: на мне были сапожки, новенькая матроска с отглаженными воротничками, короткие волосы были приглажены и причесаны с боковым пробором. На щеках румянец, который я тут же усилил, потерев наскоро щеки руками. В общем я был похож на картинку из модного журнала, где изображены мальчуганы с обручами.
   Но что заставило меня серьезно задуматься, так это уши. Сколько я ни придавливал их пальцами, они все оттопыривались слишком в стороны.
   - Э, да ничего, сойдет,- сказал я сам себе.
   Раза два я уходил от детей и, как будто без особого умысла, проходил через переднюю, где была Таня. Я ждал, какое я впечатление произведу на нее. Впечатления, очевидно, никакого не было. Тогда я спрятался в темной спальне, бывшей рядом с передней - оттуда можно было видеть все, что делается в передней - и с замиранием сердца ждал, не придет ли Сережа. Таня изредка подходила к дверям зала и смотрела на танцующих, потом подходила к зеркалу и смотрела на себя.
   Но я заметил, что Катя как-то подозрительно относится к моим исчезновениям. Один раз я, долго смотревши на Таню из спальни, подошел к ней, у меня забилось сердце и я не знал, что мне делать. Не зная, с чего начать, и решив положиться в этом всецело на пример Сережи, я схватил ее за руки и начал вывертывать и ломать пальцы, стараясь сделать это как можно больнее.
   - Что ты, взбесился, что ли? - вскрикнула Таня, испуганно стараясь вырвать у меня свои руки.- Он ошалел, мои матушки,- сказала она, вырвав руки и сильно толкнув меня в грудь. Я отлетел к вешалке. В это время Катя выглянула в переднюю в своем беленьком платьице и сказала громко, как будто нарочно, чтобы ее кто-нибудь услышал:
   - Что ты здесь делаешь? А?
   Таня ничего не сказала и только потирала руку, с раздражением глядя на меня.
   - Ничего. Тебе что нужно?
   - А я маме скажу.
   - Убирайся вон,- сказал я, став к ней боком и плечом.
   - Хочешь, скажу? - продолжала Катя.
   - Ничего я не хочу,- сказал я,- ты мне поклялась портить жизнь. Можешь проваливать отсюда.
   Я повернул ее за плечо и слегка толкнул по направлению к двери.
   "Как я раньше не видел, что это за человек",- подумал я, проследив за ней из передней, пойдет она говорить матери или нет. У нее появилось какое-то необыкновенное чутье, как будто она каждую минуту знала, куда я пойду.
   Главное, досадно было, что она совсем добродетельная и у нее нет ничего, к чему можно было бы придраться и осадить ее. А меня она еще недавно застала за не совсем хорошим делом: раскуриванием попавшегося под руку окурка, потом были еще кое-какие дела.
   Обо всем этом она молчала, но тем смирнее приходилось мне с ней быть. И правда, стоило только мне зацепить ее чем-нибудь, как она сейчас же громко говорила:
   - Ты что ко мне пристаешь? Хочешь, я маме скажу, как ты...- И я принужден был отступать, даже не всегда зная, на что она намекает.
   Когда я после всей этой истории вышел в зал и увидел отрадненскую Наташу, с ее бантиком в волосах, мне стало стыдно того, что я сидел где-то в темной спальне и подсматривал, а потом так позорно оскандалился с Таней, которая меня толкнула в грудь.
   И я больше уже не показывался в переднюю целый вечер и все время был около Наташи. Мне было так легко и хорошо и в то же время так неприятно вспоминать о том, что было в передней, что когда мимо меня прошла Таня с вазой яблок, мне и на нее было неприятно смотреть, и я сделал вид, что не заметил ее.
   Окна в зале вспотели. Молодежь, отдыхая после танцев и обмахивая веерами и платками разгоряченные лица, прогуливалась по широкому простору зала.
   - Граждане! - сказал Сережа, похлопав в ладоши, чтобы обратить на себя внимание.- Граждане, пойдемте гулять.
   - Идем, идем, ночь чудесная,- послышались голоса.
   Услышав, что собираются идти гулять, мы с Катей бросили своих гостей и выскочили в переднюю отыскать свои шубы. Но, оказалось, что их перенесли в спальню. Нужно было одеться, выскочить раньше всех на крыльцо, а потом незаметно замешаться в толпу, иначе Сережа сейчас же скажет:
   - Вы куда это собрались? Возьмите-ка их, рабов божиих.
   Молодежь со смехом высыпала в переднюю и стала разбирать шубы. Я, чуть не прихватив себе дверью пяток, выскочил в сени. Катя за мной. Она не успела завязать платка, и я принужден был на дворе завязать ей концы сзади.
   Ночь была месячная, крепко морозная, с бездной высыпавших звезд на небе, с переливами неясных лунных теней. От угла парадного подъезда падала под косым углом тень на снег. Накатанная полозьями дорога перед крыльцом блестела на месяце.
   Через минуту на освещенный месяцем снег выбежали одна за другой черные фигуры и с морозным скрипом каблуков по крепкому снегу веселой, шумной толпой пошли к воротам. Ворота были в тени, и только видная в них деревенская улица с избами была ярко освещена полным месяцем, высоко стоявшим на небе.
   Мы, наблюдая за своими тенями, побежали за всеми.
   - Как хороша ночь,- сказал кто-то. И все на минуту затихли.
   Все строения - амбары, конюшни, занесенный сруб колодезя - были неподвижно закованы в снегу, как заколдованные. И только в тени их чудилось, будто шевелятся какие-то призраки. Избы на деревне стояли все засыпанные глубокими сугробами, белея в свете месяца пухлым слоем снега на крышах.
   Деревья неподвижно спали, избы спали, и только звезды над ними жили и горели в высоком небе.
   На выгоне около церкви разъезженные в разных направлениях дороги ясно белели взвороченными краями, и ровная, пухлая пелена снега искрилась миллионами огоньков.
   Когда все вернулись, в зале был уже накрыт длинный стол для ужина. Нам разрешили остаться на ужин. И мы в ожидании, когда сядут ужинать, ходили вокруг стола, потрагивая спинки стульев.
   Потом побежали посмотреть, как гостям будут готовить постели. На лежанке в спальне уже лежали груды подушек, принесенных из холодной кладовой; мы помогали их носить в дальние комнаты и складывали на место, не упускали случая перекувыркнуться на них через голову.
   - Ты о чем говорил с Наташей? - спросила у меня Катя, когда мы возвращались по коридору в зал.
   - Ни о чем, тебе что за дело? - сказал я.
   После ужина некоторые гости разъехались, некоторые остались ночевать. Наши гости из Отрады уехали первыми.
   Мы стояли в передней и смотрели, как их одевали. Наташу поставили на стул, надели сначала капор с мотающимися над глазами шариками, потом всунули руки в рукава бархатной вишневого цвета шубки, застегнули и покрыли большим платком, который завязали сзади, повернув ее на стуле, как куклу.
   Из платка мы увидели только одни глаза, которые, я заметил, смотрели на меня. В дверях, когда ее повели садиться в сани, она еще раз оглянулась на меня.
   - Нет, это удивительно хорошо! - сказал я сам себе, когда мы возвращались в зал.
   - Что хорошо? - спросила Катя.
   Я едва не проболтался о том, что я сейчас чувствовал, когда Наташа оглянулась на меня в дверях, но вовремя сообразил, что с этим человеком лучше быть поосторожнее и не давать ему против себя лишнего козыря в руку.
   - Так, ничего...
   Мужской молодежи отвели комнату наверху, старички поместились в угловой и гостиной. Поговорив и посмеявшись еще несколько времени после ужина, в то время как со стола убиралась посуда, недопитые рюмки и стаканы, встряхивались и складывались салфетки, все разошлись по комнатам, и скоро дом стал затихать.
   Но еще долго из-за приотворенных дверей слышался молодой, веселый смех и виднелся в щелях дверей свет.
  

XII

  
   Прежде, бывало, как только праздники кончались и молодежь уезжала, наша жизнь опять входила в свою колею. И опять мало-помалу мы начинали чувствовать все прелести нашей детской жизни и всего того, что было вокруг нас.
   В первый день после праздников, бывало, бродим из комнаты в комнату и смотрим, как все стало пусто. Еще вчера в зале танцевали, стоял смех, веселый говор. Теперь тихо, как будто ничего не было, только на столах везде ореховая скорлупа и конфетные бумажки.
   Таня убирает комнаты, стирает тряпкой пыль со столов. А мы, подставив стул к буфету, а на стул скамеечку крестной, выдвигаем крайний ящик и смотрим, что осталось от всех тех бумажных кульков и коробок, которые привозились к празднику.
   На всех лицах уже не было праздничной добродушной беспечности, все были по-будничному заняты и озабочены. И мы ходили и не знали, что бы такое начать, за что взяться. На всем был такой вид, точно сорвали какой-то волшебный красочный покров.
   Но зато мы опять в это время начинаем пользоваться прежним вниманием. Дядюшка, сидя у окна и делая что-нибудь ножиком, разговаривает с нами. По-прежнему мы ходим его будить, набиваем ему папиросы, показываем свои книжки с картинками и вместе с ним отмечаем в гостиной на стене, насколько передвинулось на весну солнце.
   Нам приятно было наблюдать незаметный перелом в зиме после праздников, когда вся заманчивость морозов, метелей прошла и когда по вечерам в заходящем солнце, и в дольше негаснувшей заре, и ее отблесках на стене дома и на стволах берез видишь неуловимое дыхание весны. И хотя в воздухе та же зимняя стужа и так же крепок мороз в солнечные дни,- когда шляпки гвоздей на воротах белеют от морозного инея,- все-таки небо и вечерние зори уже не те.
   И вот живешь, бывало, этим возвращением к нашей тихой, обыденной детской жизни после шума праздничной суеты, после наездов гостей; и так милы и полны прелести кажутся нам наши тихие будни, наши вечера в гостиной, беготня босиком по залу и даже война с котом.
   Теперь же, после этих праздников,- все изменилось. Меня уже не привлекают наблюдения за послепраздничной переменой, за переломом в зиме, за оттенками зари вечерней на стене.
   Первые дни я все старался думать о белом платьице, о глазах, смотревших на меня из-под капора, точно в противовес чему-то, но потом сдался и по целым дням стал торчать в передней или сидеть за дверью и смотреть на Таню, когда она после обеда спит на сундуке, закрывшись рукавом.
   Но у Кати появилось положительно какое-то необыкновенное чутье. Она каждую минуту замечает, что меня нет, и сейчас же отправляется на поиски.
   При ее приближении бросишься, сломя голову, за вешалки и, затаив дыхание, ждешь. Она, не решаясь войти одна в темную переднюю, позовет меня, постоит у двери несколько времени и уйдет.
   Выгода моего положения та, что Катя смертельно боится темноты, а я еще нарочно перед вечером каждый раз наскажу ей таких вещей, что и самого дрожь пробирает.
   Но зато как только я появляюсь в гостиной и щурю глаза, отвыкшие от света, она сейчас же обращается ко мне с вопросом, где я был, отчего у меня щеки такие красные...
   Я еще не могу установить, видела ли она что-нибудь или только догадывается о моем времяпрепровождении по вечерам, но ее обычное теперь: "а я маме скажу" - звучит для меня так внушительно, что я предпочитаю отступать во всех наших столкновениях.
   Это теперь мой злейший враг. Мы почти не разговариваем с ней и все время на ножах.
   - Что ты за мной таскаешься,- сказал я один раз, остановившись и посмотрев на нее вполуоборот.- Никуда от тебя пойти нельзя.
   - А ты куда?
   - Я в угольную,- тебе что?
   - И я в угольную.
   - Ну и иди, пожалуйста. Привязывается как жеребенок, противная девчонка.- И я повернул назад.
   - Сам ты противный,- сказала она мне.
   - Отстань!
   - А я знаю...
   - Ну и радуйся.
   Она точно поклялась мне мешать. И я мщу ей, как могу. Иногда затащу ее в темный угол и рычу на нее страшным голосом, как это делала прежде с нами обоими Таня. Когда ей нужно бывает вечером пройти через переднюю, я, забежав вперед, залезу под шубы и начинаю там ворочаться, так что она с порога бросается опрометью назад.
   Целыми часами я просиживал в кресле, откуда было видно, что делается в передней, принимал интересные, на мой взгляд, задумчивые позы, чего-то ждал, прохаживался перед зеркалом и с удовольствием устроил бы, как Сережа, себе куртку сзади петушком, если бы она у меня была, но пока куртки у меня не было и я таскал ненавистную теперь для меня матроску с отложным воротником и белыми каемочками.
   Я знаю, что весь я ушел в грех, и Катя с своей невинностью стоит передо мной постоянно, как живой упрек, а главное - как помеха.
   Теперь я только и мечтаю о том, что вдруг выпадет такой счастливый вечер, когда все уедут куда-нибудь или уйдут в гости.
   Вечно подозрительный взгляд Кати сделал, наконец, то, что я, по ее милости, не мог теперь прямо, как прежде, смотреть всем в глаза и держал их больше вниз.
   Один раз я услышал, что, вероятно, в нынешний великий пост мы будем говеть и в первый раз исповедоваться. Меня бросило в жар. Что же я буду на исповеди говорить?.. Этого я совершенно не предусмотрел. Не сказать - невозможно, тогда неизвестно, что будет, может быть, тут же на месте... А если сказать про такие вещи... да еще в церкви, да еще батюшке с его седыми нависшими бровями... "Так вот ты,- скажет, какой! Вот какими делами занимаешься... За дверями сидишь да подсматриваешь!"... О, господи. Нет, лучше - смерть.
   Но бесы делали свое дело. Приходили соображения о том, что до исповеди дело еще далеко, десять раз можно еще успеть раскаяться и исправиться, так что и на исповеди говорить будет не нужно. Что старое вспоминать. И я, махнув рукой,- будь, что будет,- отдавался во власть дьяволу и его приспешникам.
   Все равно теперь уж ничего не сделаешь. Лучше я у матери стащу двугривенный и поставлю свечей побольше. Но, думая так, я все-таки избегал смотреть в образной угол, где висел Николай-угодник, с почерневшим ликом в серебряной ризе, с зеленым камнем в митре.
   Нет, все бы ничего, если бы не эта противная девчонка... Катька. Она отравляет мне все. То ли дело было бы, если бы были одни большие, им и в голову не приходит справляться, почему я из гостиной куда-то пропадаю каждый вечер, почему чаще, чем прежде, сижу за дверью и почему у меня щеки бывают красные.
   А дядюшка,- тот и вовсе всегда сидит в своем кресле и ничего, кроме своих газет, не знает.
   Не представляю себе человека удобнее и лучше его в этом отношении.
  

XIII

  
   Как сейчас вижу его маленькую зябкую фигурку. Сидит в меховой куртке у своего стола, на котором в строгом порядке лежат его вещи, и, углубившись, тщательно вырезывает что-нибудь ножичком или чертит карандашиком на бумажке.
   Так как дядюшка страдает одышкой и никуда не ходит, то большую часть времени проводит, сидя в кресле у стола, и поневоле принужден изобретать себе занятия, чтобы не скучать.
   Но в этом отношении он, благодаря своему мирному характеру, устроился очень хорошо и строго оберегает раз установившийся порядок своей жизни. Даже это оберегание является для него своего рода деятельностью.
   Его занятия заключаются в чтении газет, в вырезывании каких-нибудь кружочков, в склеивании всевозможных коробочек и в разговорах с нами.
   Кроме того, у него есть пристрастие подбирать всякие веревочки от покупок, всякие коробочки,- и складывать все это к себе в особый ящик стола.
   К своим вещам дядюшка относится с величайшей аккуратностью: у него, например, есть особенные щипчики для сахара, которые он купил лет десять назад, и никому их не дает. Они совершенно новенькие, блестящие, так что завидно смотреть. Каждый раз перед чаем он вынимает их из стола и после чаю, обтерев, снова запирает.
   И ножницы у него такие же блестящие, острые, тогда как мы вырезываем свои картинки какими-то черными размоловшимися на винте. Никто с такой аккуратностью не следит, чтобы стол к обеду и ужину был накрыт в назначенный час, чтобы хорошо были натоплены печи, так как он зимой больше всего любит тепло.
   И всегда сам подойдет и в нескольких местах потрогает печку рукой.
   - Что-то, как будто, не совсем горяча печка,- скажет он.
   - Она еще нагреется,- скажет Таня.
   - Отчего же она нагреется? - скажет дядюшка.- Нет, матушка, ты уж, пожалуйста, как следует натопи, а то ты, я вижу, хочешь меня заморозить. Ты, должно быть, сердита на меня за что-нибудь?
   Он никогда не упустит случая посердить чем-нибудь крестную или напугать ее каким-нибудь подложным письмом, которое сам сочинит, сидя у стола и накрывая листок бумаги газетой, когда кто-нибудь проходит мимо. А потом, аккуратно запечатав, велит Ивану передать его вместе с почтой крестной.
   И не жив, чтобы не поссорить старушек между собою.
   Если же он сидит с нами, то не переставая сочиняет нам всякие истории, обманывает нас, ворует у нас наши краски и карандаши и сидит с невинным видом, покуривая папироску, в то время, как мы теряемся в догадках и предположениях о пропаже.
   - Это ваша крестная, должно быть, сцапала,- скажет дядюшка,- то-то я видел, она все вертелась тут.
   Встает он всегда рано, сам убирает за собою постель, умывается холодной ключевой водой и долго молится богу в зале, а потом пьет чай, наливая себе непременно сам, так как никому не доверяет этого дела, и приносит на свой стол в гостиную.
   Не спеша пьет, покуривая папироску, и всегда стакан ставит не прямо на стол, и не на салфеточку, а почему-то на клочок бумажки.
   После обеда он около часу отдыхает в спальне на постели крестной и перед сном любит поболтать с нами. На нас же возлагается обязанность будить его к вечернему чаю, и мы всегда с нетерпением ждем, когда часы в столовой будут показывать четыре,- время вечернего чая.
   Ночью дядюшка спит не в спальне, а в гостиной на диване и всегда сам приносит и стелет себе постель. Сначала раскинет и постелет простыню, подоткнет получше края под спинку дивана, потом положит подушку, кулаками вомнет углы внутрь и хлопнет по ней ладонью в знак окончания дела.
   После этого приготовит себе папирос на ночь. А после ужина, подставив стул, заведет ключом часы в столовой, почихает в углу и долго молится уже без огня, при свете лампады. Только слышен шепот молитв, усердный стук пальцев о лоб и скрип половиц, когда он становится на колени, и опираясь руками о пол, поднимается с колен.
   На третий день после праздников дядюшка сидел в своем кресле и клеил какую-то особенную коробочку для папирос.
   Мы с Катей возились в зале на полу над устройством ветряной мельницы, и нам потребовался острый нож.
   - Надо попросить у дядюшки, иначе мы до вечера не кончим эту историю,- сказала Катя, вставая с пола и отряхая с платьица стружки.
   Я выразил сомнение в том, что он даст. Но все-таки мы, оставив разбросанные на полу палки, отправились просить дядюшку одолжить нам нож.
   Мы хорошо знали, что дядюшка своих вещей никому не дает. Чего же лучше: этот его ножичек уже сточился весь, и кость на ручке пожелтела от времени, но нам в руки он ни за что его не даст. Можно было надеяться только на какое-нибудь чудо.
   Мы подошли к его креслу и изложили свою просьбу, сказав, что нам нужно очинить карандаш. И даже показали ему карандаш со следами зубов на обратном конце.
   Дядюшка прежде всего при нашем приближении спрятал за спину коробочку, которую он клеил, потом молча взял у нас из рук карандаш, остро и тонко очинил его на уголке стола, отдал его нам, потом, не торопясь, смел стружки в руку и отнес их к печке.
   Его молчание при этом красноречиво показало, что он мало нам верил. И надо признаться, почти не было случая, когда бы он не отгадал наших истинных намерений.
   - А что, на почту послали? - спросил дядюшка, когда мы, переглянувшись по поводу прогоревшего дела, повернулись уходить.
   - Иван поехал,- сказали мы.
   - Это хорошо,- сказал дядюшка.- А не видели ли вы, между прочим, куда ваша крестная припрятала ящичек с папиросами. А то я из-за своей одышки под опеку попал.
   Мы сказали, что сидели в спальне в углу за гардеробом и случайно в трещинку увидели, как она поставила его на комод за зеркалом.
   - Да ведь, насколько я знаю, ваша зимняя резиденция за буфетом?
   - Да, но сегодня в столовой протирали пол и нас прогнали оттуда.
   - А, это другое дело. Во всяком случае очень вам благодарен за сообщение,- сказал дядюшка,- только не проболтайтесь, а то нам всем влетит.
   Он встал и в спадающих с пяток меховых туфлях на цыпочках прошел в спальню, но сейчас же так же на цыпочках вернулся оттуда, грозясь нам и себе пальцем.
   - Вот было попали-то,- сказал он шепотом.
   Оказалось, что крестная была в спальне. Когда она вышла оттуда в спущенных низко на нос очках и с тетрадочкой, в которой, мы знали, она записывает белье, отдаваемое в стирку, дядюшка слегка привстал в кресле, держась руками за ручки и вежливо спросил:
   - Куда вы изволили деть ящик с папиросами?
   - Ну, это мое дело,- сказала крестная, снимая одной рукой с уха проволочку очков и мотая головой, чтобы отцепить волосы. Не глядя на дядюшку, она положила очки и тетрадочку на камин около аптечки, потом добавила недовольно:
   - И так куришь целыми днями.
   - Тогда я попросил бы вас выдавать мне, сколько нужно по вашему усмотрению,- сказал дядюшка.
   Крестная пошла в спальню и молча принесла ему три папиросы.
   Дядюшка галантно поблагодарил ее за такую любезность и, опуская изящным жестом папиросы в боковой кармашек своей теплой ваточной жилетки, посмотрел на нас и незаметно подмигнул в сторону спальни, показывая этим, что источник найден, и он бедствовать не будет.
   - А кто это буфет открыл? - послышался голос крестной из столовой.
   - Ваша сестрица, Мария Ивановна, кого-то кормила,- сейчас же отозвался дядюшка и даже подошел к двери столовой с газетой в руках.
   - Вот испытание-то господь послал,- сказала крестная и набросилась на вошедшую мать.
   - Все кошек своих не накормите.
   - И не думал никто кормить,- сказала мать, обиженная вечными напраслинами.
   - Ну да, разговаривай,- сказала крестная.- И когда они только лопнут, эти кошки!
   А дядюшка, как ни в чем не бывало, удалился и остался очень доволен, что ему удалось стравить старушек. Он даже выглядывал несколько раз из-за газеты по направлению к столовой.
   - Ну как, молодые люди, вы ничего не будете иметь против, если я отправлюсь немножко отдохнуть? - спросил у нас дядюшка после обеда.
   Мы сказали, что, конечно, ничего не можем иметь.
   Он молча слегка поклонился нам, как он кланялся крестной, как бы благодаря нас за разрешение и, захватив газету, папиросы и спички, отправился.
   Мы пошли следом за ним поболтать немножко, пока он будет укладываться и лежа курить папироску.
   После чая мы долго сидели с ним в сумерках, он в кресле у печки, мы, стеснившись вдвоем на скамеечке крестной, около него. Огня пока еще не зажигали, и мы разговаривали на ближайшие темы дня, обсуждали, в каком настроении крестная и не опасно ли будет выкинуть над ней какую-нибудь шутку.
   - А не сыграть ли нам сегодня в шашки, молодые люди,- сказал дядюшка, когда в гостиную принесли зажженную большую лампу и поставили к крестной на диванный стол, на вышитый бисером кружочек.- Время у нас есть свободное?
   - Мы хотели было достроить мельницу,- сказала Катя, нерешительно оглянувшись на меня.
   - Дело, конечно, прежде всего,- сказал дядюшка,- но я думаю, мельница потерпит. Как ваше мнение на этот счет?
   Мы подумали немного и согласились постройку отложить на завтра.
   - На деньги, конечно?
   Мы было замялись и переглянулись. Но в конце концов согласились и на это.
   - Только не мошенничать,- сказали мы.
   - Будьте покойны, с честным человеком дело имеете,- сказал дядюшка.
   В шашки с нами дядюшка играет только на деньги и требует всегда расплаты наличными; а так как наличных у нас нет, то он соглашается вместо денег брать наши игрушки, даже шубы и галоши.
   И всегда обыграет нас в пух, а потом у нас на глазах забирает все проигранное ему имущество и несет его к себе в спальню, не обращая на наши молчаливые фигуры никакого внимания. А нам гулять не в чем идти. Да еще неизвестно, получим мы когда-нибудь свои вещи обратно или нет.
   Отобранные же за долги игрушки он прячет в ящик стола. Этот ящик у него всегда заперт, а отполировавшийся и нагладившийся ключ от него лежит в маленьком жилетном кармане.
   Даже когда там нет наших проигранных игрушек, дядюшка никогда ни за что не даст нам посмотреть, что лежит у него в столе. И поэтому у нас относительно содержимого этого стола любопытство особенно взвинчено.
   Когда он открывает ящик, мы, издали приподнявшись на цыпочки, видим какие-то шитые бисером коробочки, ствол револьвера и еще много всяких интересных вещей.
   Подойдешь поближе, а он сейчас же задвинет ящик и, повернувшись к нам, скажет:
   - Вам что угодно?
   А нам и сказать нечего.
   Если не считать всего этого, то у нас отношения с ним всегда великолепные. Мы знаем, что он особенно любит, и всегда стараемся сделать ему приятное: набиваем ему папиросы, рассказываем все происшествия дня, первые сообщаем ему, что Иван с почты едет.
   А летом он очень любит, когда к чаю есть малина. И мы, каждый раз после обеда, когда в воздухе висит неподвижный зной, гудят мухи и все спит, отправляемся с Катей в малинник и набираем в зеленый лопух, сложенный фунтиком, красных, самых крупных ягод малины.
   Иногда Катя задумается и скажет:
   - Дядюшка хоть и обыгрывает нас, а все-таки он самый хороший человек.
   Я вполне того же мнения.
  

XIV

  
   Дни стали заметно длиннее. Отрывной календарь, с которого мы каждый день отрываем листочки, показывает уже февраль...
   Еще бывают крепко морозные солнечные утра, когда наглаженные полозьями дороги блестят, иней молодо серебрится на висящих перед окном ветках березы, а расчищенный лед на пруде искрится звездами и белеет морозным седым налетом.
   Поля покрыты ровной, ослепительно сверкающей пеленой, и хорошо бывает в ясное морозное утро выехать из дома, среди прозрачных мелькающих теней и седого в тени инея, низко нависшего над дорогой.
   В поле сверкающая кругом белизна снежной равнины с торчащими из глубокого снега былинками, густо опушенными иглами инея; в ясной дали зимнего утра виднеются деревни, белея засыпанным до крыш снегом, над ними сизые столбы дыма, поднимающиеся в ясном морозном воздухе солнечного утра. Но еще лучше ехать лесом: узкая вдавленная лесная дорога с изборожденными хворостом краями уходит в глубину леса, который теперь особенно тих и неподвижен. По сторонам сверкает и блестит пухлый снег и звездами осевший на него иней. А по дуге и лошади мелькают прозрачные зимние тени деревьев и пестрят в глубине мелькающие стволы берез, от которых рябит в глазах.
   Но уже в полдень, когда разогреет солнце, чаще и чаще падают с крыш капели, чернеет и отмокает порог, около которого даже нельзя бывает стать, чтобы не промочить валенок.
   Даже злые февральские вьюги, когда снег огромными хлопьями налипает на окна и к утру почти до ручки заносит косицей парадную дверь, даже и они говорят о том, что зима проходит.
   Мы беспокоимся только об одном, чтобы на масленицу не было оттепели и мокрой погоды.
   Но, проснувшись в масленичный понедельник, мы увидели в окно сверкающую белизну инея на верхушках берез, видных в верхнее незамерзшее стекло, меж ними ясное сияющее небо и в дверь столовой - яркое солнце на стене.
   На дворе уже пахло блинным чадом. И в кухню по натоптанной почерневшей дорожке, раздевшись, часто пробегала Таня из кладовой с яйцами в миске и с мукой.
   Бывало, с нетерпением ждем этого времени, когда из города привозятся уже иные, чем к рождеству, покупки и закуски. В плетеных коробках, мы уже знаем, лежит белая мороженая навага, в маленьких коробочках - копчушки, самая любимая нами вещь. А там и пойдут в рогожных кульках мерзлые с обломанными хвостами судаки, караси, пересыпанные снегом, и припасенная уже к великому посту халва с орехами, которые даже видны сквозь промаслившуюся бумажку.
   В кухне с вечера возятся с большими горшками, у которых внизу дырочка, заложенная деревянной палочкой, льют в них молоко, сыплют муку и мешают с засученными рукавами веселкой.
   На лавке лежат и оттаиваются принесенные из чулана судаки, налимы. Когда их будут чистить, из дома заявятся все кошки, будут сходить с ума и попадаться всем под ноги, пока им не бросят под стол выпотрошенные внутренности, из которых мы предварительно вынем продолговатые, перехваченные точно ниточкой пузыри и похлопаем их, наступая на них ногами.
   А когда начинают печь блины, около печи на табурете ставится самый большой горшок с пузыристым сероватым тестом и положенным на него половником для наливания на сковороды, а на загнетку печи - стаканчик с растопленным маслом и помазком на палочке из лучинки, обмотанной ниточками, чтобы мазать им раскаленные шипящие сковороды.
   Мы только и знаем, что бегаем смотреть, сколько напекли блинов, и осторожно приподнимаем за уголок салфетку на тарелке, куда их складывают со сковородок и накрывают, чтобы не остыли.
   - Опять вы тут суете носы,- кричат на нас. И мы, сломя голову, вылетаем в столовую.
   Там уж накрыт стол, на середине стоит полный сметаны сметанник, в соуснике - растопленное, прозрачно-желтое масло. На длинной тарелочке селедка с зеленым луком, который вырос в кухне в ящике на окне. Потом плетеные коробочки с копчушками, баночка черной икры с воткнутой в нее ложечкой. Бутылки с разными водками и запеканками на подносе, а кругом стола ряд приборов без глубоких тарелок с одними мелкими. На них треугольничками лежат чистые салфетки.
   И даже в этом чувствуется что-то особенное,- блинное, масленичное.
   Едва успеют сесть за стол и рассовать за борты и на колени салфетки, как из кухни торопливо, почти бегом уже несут покрытую салфеткой тарелку с горой блинов.
   Нам подвяжут, как полагается, под шеи салфетки, на маленькие тарелочки положат немного черной икры, копчушек и сразу по два горячих блина, на которых шипит и лопается пузыриками в дырочках горячее масло.
   Мы свертываем четвертинки блинов трубочкой и отправляем их со сметаной в рот. При этом следим друг за другом, кто сколько съест.
   И целую неделю, чтобы перещеголять друг друга, мы объедаемся блинами, после чего отправляемся кататься на салазках с горы, испещренной следами ног и полозьев. И катаемся до тех пор, пока по деревне не замелькают огоньки, и мы явимся все в снегу с красными от мороза и оживления щеками.
   А когда проснешься в понедельник, то сразу по всему чувствуется, что наступил великий пост: в комнатах стоит какая-то особенная унылая тишина, столы, только вчера заставленные пирогами и разными вкусными масленичными вещами, отодвинуты, сложены и пусты... К чаю подают уже не сдобный хлеб и сливки, а вазу варенья и сухие баранки. Только и утешает одна халва.
   И эта пустота и скудность на чайном столе больше всего указывает на перемену.
   Дядюшка тоже как-то присмирел, редко говорит с нами и чаще отпирает свой стол, чтобы достать денег в церковь.
   А со стороны церкви доносится редкий унылый звон колокола, призывающий говельщиков к молитве. Мы будем говеть на страстной и поэтому остаемся дома и бродим по тихим унылым комнатам.
   Но в то время, как жизнь в доме замирает и гаснет в унылой великопостной тишине, в природе начинают зарождаться первые признаки весны.
   На земле еще лежит сплошной снежный покров, деревья мертвы и голы, но небеса уже не те: вечерние зори долго не гаснут и их красноватые отблески медленно замирают на стволах берез, на окнах дома сквозь узор переплетенных голых ветвей сада.
   Небо как-то обновленно и особенно по-весеннему прозрачно и глубоко. На нем с особенной четкостью вырисовываются по вечерам

Другие авторы
  • Грильпарцер Франц
  • Соловьев Сергей Михайлович
  • Куприн Александр Иванович
  • Грибоедов Александр Сергеевич
  • Кондурушкин Степан Семенович
  • Бестужев Александр Феодосьевич
  • Алкок Дебора
  • Елисеев Григорий Захарович
  • Стечкин Сергей Яковлевич
  • Мериме Проспер
  • Другие произведения
  • Гиппиус Зинаида Николаевна - Две дамы
  • Измайлов Александр Ефимович - Бедная Маша
  • Сементковский Ростислав Иванович - Антиох Кантемир. Его жизнь и литературная деятельность
  • Боккаччо Джованни - А. К. Дживелегов. Бокаччо
  • Метерлинк Морис - Морис Метерлинк: биографическая справка
  • Авдеев Михаил Васильевич - Тетрадь из записок Тамарина
  • Волконский Михаил Николаевич - Слуга императора Павла
  • Федоров Николай Федорович - Шляхтич-философ
  • Кузмин Михаил Алексеевич - Из "Дневника"
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Человек с высшим взглядом, или Как выйти в люди. Сочинение Е. Г.
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 529 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа