Полевой Николай Алексеевич - Живописец

  

   Старик заходил ко мне и пенял мне, зачем я позабыл их. Я немедленно пошел к ним, завернувшись в горациевскую епанчу философа. Ровно три недели я не был у них. Ее не было дома. Это меня обрадовало. Я думал отделаться визитом моим. Да и что ей во мне? Она не считает минут моего отсутствия, она не ждет меня,- ей все равно! Отец говорит, что она очень здорова. Горько улыбался я, слыша, что еще вчера, вчера они где-то провели всю ночь, все прыгали, плясали. Зачем не вошла она в эту минуту, веселая, насмешливая? Я никогда бы не явился к ним более. Она вошла поспешно, задыхаясь от усталости, но унылая, печальная.

   "Что с тобой сделалось?" - спросил отец.

   "Я бежала опрометью,- отвечала она вдруг,- мне сказали, что Аркадий Иванович пришел... я думала, что вас, папенька, нет дома",- прибавила она краснея.

   "Какая приветливость!" - подумал я и с досадою взялся за шляпу.

   "Вы не будете пить чай у нас?" - спросила она в замешательстве.

   "Нет!" - отвечал я грубо.

   Отец вышел в это время. Глаза ее обратились ко мне; они, казалось, спрашивали: что значит все это?

   "Вы у нас так давно не были".

   "Разве вы заметили мое отсутствие? - Она молчала, несносная! молчала! Хоть из учтивости бы сказать: да! - Вы весело проводите время",- продолжал я, едва скрывая бешенство.

   "Ах! очень весело!" - сказала она, как будто боясь, чтобы разговор не обратился на что-нибудь другое.

   Но я и не думал обращать его ни на что, был хладнокровен, спокоен. Тут, видно, ее рассердило мое равнодушие, и она - женщина! - нашла средство терзать меня! Скрывая досаду свою, с улыбкою она начала рассказывать мне о вечере, где они были. Ничтожная девчонка, стрекоза, бездушное создание! Я выдержал характер: захохотал, отвернулся от нее и ушел в кабинет к отцу ее. Там сидели какие-то старики. Я не видал ее более, потому что через полчаса ушел. Но - стыдись, Аркадий! ты видел ее! Да, я остановился на улице, против окна; она сидела на диване, задумчивая, печальная... Так-то я видел ее в первый раз. Но - клянусь богом! - что я смотрел на нее теперь, как на картинку. Зато дождь промочил меня до нитки. Он заступился за женщину, которая не могла победить твердости мужчины. Желая доказать свое упрямое равнодушие, я стоял и смотрел целый час.

  

  

   Она любит меня! Нет сомнения! Ее поступки не кокетство. Но в ней вовсе нет сердца, или она глупая кукла. И ты, Аркадий, передашь себя ей, этой девчонке? Ты помиришься на этой любви, на этом ребяческом чувстве? Разве ты не видишь: она женщина просто. Не мне она, не мне - пусть явится избранный, мишурное создание, вывальсирует с нею из круга людей, объяснится с нею где-нибудь на бале, на прогулке, пусть благоразумно скажет он ей, что обожает ее. Она потупит глаза - карикатура, карикатура! Хохочу, когда подумаю! У нее есть тоже свои дрянные идеалишки, своя кукольная комедия дружбы пансионской - вероятно, и любви,- ей пора сменить одних кукол другими куклами. "Объяснитесь с папенькою, я от себя не завишу".- "Но позволите ли мне надеяться, что мое желание не возбудит негодования вашего..." Нет! глупее надобно: "Но смею ли думать, что не оскорблю вас..." И в заключение всего: "Как я счастлив!.."

   Семен Иваныч услышал мой хохот и вошел ко мне. В самом деле, какие глупости пришли мне в голову...

  

  

   Чудная Веринька! скажи, кто ты: демон или ангел! Нет! ты неземная - это я знаю лучше самой тебя. Великого не стыдит унижение добровольное. И я понимаю, что ты скрываешься от людей, ты снисходишь к ним, ты равняешься с ними, ты не хочешь оскорбить их, открыв им свое небесное происхождение! Тебя оскорбило бы признание мое: ты думаешь, что словами не выражают чувств, ты чувствуешь, что надобно жить, дышать этим чувством, этою любовью - но не говорить о ней! Сегодняшняя прогулка, где так нечаянно мы встретились, где в толпе людей мы были одни, где мы говорили так мало, где я мог вести тебя под руку, слышать сильное трепетание твоего сердца, где ты забывала земной язык, где прижималась ты к моей руке, и я казался твоим защитником...

   "Полно говорить об этом - ради бога, перестаньте!" - сказала ты мне, когда я начинал рассказывать тебе об ужасном состоянии души моей: я не смел говорить о любви моей.

   "Полно, Аркадий, mon bon ami! {мой добрый друг! (фр.).} Вы не поверите, как тяжело слышать, что вы несчастливы! При вашем сердце, при вашей душе... Вы не должны быть несчастливы!"

   "Что же составит мое счастье, Веринька, что составит его? Не люди, нет, не люди! Дайте мне одну душу любящую, понимающую меня...- Она вся затрепетала.- Вы мне и жаловаться на это не позволяете?"

   "Могу ли я быть вашим руководителем, Аркадий!"

   "Будьте им, будьте моим ангелом-хранителем".

   "Мы не понимаем друг друга".

   "Нет! вы меня понимаете".

   "Боюсь понимать, может быть..."

   "Меня ли можете вы бояться? - сказал я с жаром.- Испытайте меня, заставьте меня делать, говорить, думать, что вам угодно! Передайте только мне мир души вашей!"

   Как начала она после того говорить, как чудно изъясняла мне свой детский, невинный, ангельский взгляд на мир, на людей! Только гордость моя не позволяет мне согласиться, что она права... Теперь я вижу всю ее душу! Я готов был преклонить колена перед нею, не думая казаться странным; в лице ее обожал я великую идею любви... И вся толпа, окружающая нас, также преклонилась бы перед нею, если бы только я сказал ей несколько слов, этой толпе. Никакое сердце, ничья душа не лишены своего участка неба.

  

  

   Нет, Веринька! - так дешево не отдам я тебе себя! Твоей детской любви мне мало. Хочешь ли быть моею? Отрекись от себя; не думай быть со мною счастлива; воображай, что страшное, неизъяснимое бедствие ожидает тебя со мною; что только горькие слезы будут тебе отрадою... Тогда-то мы будем счастливы, но счастливы не поземному: тогда жизнь моя, душа моя, моя вечность принадлежат тебе! Ты еще не знаешь счастия умереть вместе, после жизни ужасной, бедственной, от которой содрогнулось бы все, кроме любви. Любовь не боится ничего, всего менее - смерти. Это чудовище, столь гибельное, страшное всему другому, есть ангел-благодетель любви! Отдайте Вериньку кому угодно, забросьте ее за моря, за непроходимые леса и горы, позвольте мне ползти на коленах по всему свету, искать ее; разбейте лодку, на которой поплыву я, и бросьте меня, истерзанного, об острые скалы приморские, только бросьте к ногам ее, так, чтобы мой последний взор устремился на нее, встретился с ее взором, выражающим любовь...- Вот счастье, вот что я знаю в любви...

   Она способна, она может так любить - она готова будет скитаться со мною вечно, по земле неприязненной, с нищенскою сумою, с посохом, которым мы будем стучаться под окном поселянина, выпрашивая ночлега любви нашей... Аркадий! ты сумасшедший!

  

  

   Как странно говорил со мною сегодня отец ее! Чего он хотел? Не думает ли, что я жених его дочери, что я также хожу к нему, как другие, играть в свадьбу? И неужели она смотрит на меня, как на толпу других молодых людей, из которой более нежному, более скромному, более прилежному в искании, представляющему более удобств в жизни она отдаст свою руку? Веринька! неужели я женщину, невесту обожаю в тебе? Неужели ты думаешь, что я не посмел бы любить тебя, если бы ты была царица? Побоялся бы любить тебя, если бы ты была нищая бродяга, а я сильный царь? Ты прекрасна, Веринька: в глазах твоих небо, стан твой зефирен; но подурней, милый друг! сгорбись, сделайся безобразна! Тогда только увидишь ты, люблю ли я тебя! Принадлежи другому - что же мне? Я люблю душу твою - она всегда будет моею.

   Нет, нет, о боже мой! Ей принадлежать другому! Нет! все - только не это! Я не переживу этого - больше недели не переживу. Что смерть? То die, to sleep! {Умереть, уснуть! (англ.).} Мне нельзя будет тогда даже и умереть: ты останешься в мире...

   Напрасно хотеть воротиться теперь - это уже невозможно, бедняк! Если она и не то, если она ничтожна, если ты должен играть жалкую, презренную ролю ничтожного любовника, как этот долговязый молодой человек, который вчера навязывался к тебе в друзья,- все кончено! Ты думал властвовать ею, ты думал, что она боится, трепещет твоей исполинской силы, а она опутывала тебя паутинными нитками - и опутала! Видишь ли, кто теперь повелевает: она или ты? Что за лицо представляешь ты у них в доме? Что ты - привидение ли, которое приходит пугать других? Или шут, над которым все забавляются? Куда как глуп ты с своими мечтами, с своими высокими мечтами! Вчера ты хотел остаться в своем кабинете, и что же? Целый вечер у них; и целый вечер ты сидел наряду с другими, играл в дурачки, рисовал карикатуры! Тебе дали альбом, и ты вписывал в него глупости - цветочки, хижинки - и был весел - весел - вот что мне всего досаднее! Ты потерял всю власть над нею: она уже не тревожится твоими взорами, уже не боится тебя. Огонь безумных, сильных страстей погас! Она так спокойна, весела, так уверена, что ты всегда придешь к ним. Ты не смеешь уже изъявить ей никакого противоречия. Вчера, помню, при первом слове она тихо пожала мне руку и сказала: "Опять пугать меня, Аркадий?", и я замолчал. Ей весело играть в эту ничтожную любовь, в этот звонок жизни, по которому веселая радость и крошечное удовольствие являются, когда их позовут! Она дитя, она забылась сном, а ты не смеешь пошевелиться, не смеешь говорить громко - боишься перервать сон твоего дитяти! Но как очарователен этот сон! Веринька! ведь ты моя?

  

  

   Неужели я до того изменился? Как: они, эти люди, которые меня пугались, страшились, они уже начинают любить меня; они находят меня милым, любезным, забавным, веселым? Стыдись! По крайней мере этот долговязый вчера был рассержен. Какую глупую рожу делал он, как был жалок! Она торжествовала. Она говорила, казалось, всем: "Видите ли, как мой Аркадий умен, как он мил?" - "Вы всегда будете таким милым, Аркадий, как сегодня были?" - сказала она, прощаясь. Мне стало совестно за нее - нет! за себя.

  

  

   И это ты перенес, Аркадий! Как: отец ее говорил тебе, что почитал тебя богатым, что он почитал тебя незаконным сыном твоего благодетеля, думал, что благодетель твой оставил тебе большое состояние? Какое сострадательное лицо сделал он, когда ты сказал ему, что ты бедняк, надеющийся только на свои руки, что у тебя ничего нет - ни денег, ни покровительства! С какою утешающею улыбкою говорил он потом: "Но я никогда не разлюблю тебя, мой любезный Аркадий Иванович, будь ты мильонщик, будь ты нищий! Я, брат, сам начинал с копейки!" - Потом он стал мне давать советы, как жить, как надобно думать о будущем - о будущем, не за гробом, а здесь! Как надобно беречь копейку на черный день... Ее, правда, не было тут... Я не мог же оскорблять отца ее? Но ведь это гадко: думать и даже говорить так, как он думает и говорит? Я не пойду к ним более - но надобно наконец узнать от нее... Где мое прежнее бешенство?

  

  

   Три дня сижу я, запершись, у себя. Но как мне грустно, как мне скучно!

   Сегодня я подходил к воротам дома ее - но не пошел к ней. У меня еще есть сила души...

  

  

   Я был к нему несправедлив. Он обезоружил меня простодушною добротою. Мог ли я этого ожидать? Он пришел ко мне. Встревоженный принял я его. Старик спрашивал меня, зачем я не приходил к ним три дня и не пришел вчера.

   "Вчера? Но что было вчера?"

   "Забыл? Вот как ты любишь нас; а мы простудили свой обед; мы так привыкли видеть тебя при каждом семейном празднике нашем, при каждой радости нашей!"

   Но какой праздник вчера был? Чему они там радовались?

   "Ты и позабыл, видно? Вот я скажу Вериньке, что ты забыл 17-е сентября! А она целый день ждала тебя, хотела даже послать нарочного".

   Старик сел и начал говорить:

   "Прости меня, брат Аркадий: я человек простой, невоспитанный; говорю что думаю. Не осердился ли ты на нас за что-нибудь? Это вчера приходило мне в голову, но я ничего не припоминаю. А что я люблю тебя, как друга, как доброго, славного, горячего немного, но умного малого - право, люблю, как сына... Мой покойный Гаврило был бы в твои годы... Ты на него немного и походишь... Голова только у тебя горяча, проклятая!.."

   Итак, он не хотел оскорблять меня? Он не за то любил меня, что я казался ему сыном генерала, человеком с деньгами, выгодною партиею его дочери? Он видел во мне что-то похожее на милое, незабвенное дитя его?

   Но зачем же он не говорит, что я могу быть его сыном? Неужели, когда дочь его видит в любви моей какую-то игрушку, он вовсе не понимает отношений моих к себе?

   Но так выходит. Он говорит столь добродушно, столь откровенно. Что же? Если в его окошко смотреть и не видеть, не знать вовсе горящего солнца любви,- могу ли я тогда быть его сыном и Веринька может ли быть моею? Нет! Но он любит меня, он пришел узнать обо мне, навестить меня... К ней! к ней!.. Она решит все!..

  

  

   "Бессовестный!" Одно слово, которое успела она сказать мне, когда мы на минуту остались одни, когда я взял ее руку и прижал ее к горящим устам своим. И какой взор сопровождал это слово... Только одно слово, но тут было все: упрек, прощение, радость свидания, грусть разлуки... Дайте мне сто лет жизни, сто рук - я изъясню вам это слово; но целой жизни мира мало будет вам изучить то, что я напишу вам.

   Ни одной еще картиной не был я так доволен, как той, которую сегодня начал.

  

  

   Если я был когда-нибудь счастлив, так не в детстве ли моем это было? Или не тогда ли это было, когда еще безотчетно увлекался я искусством? Были ли это минуты душевной пытки, мучительных исследований, неудовлетво-ряемых идеалов? Нет!

   Разве не счастье это, когда вы чувствуете, что сердце ваше бьется тихо, кровь тепла, голова свежа, люди кажутся - пусть хоть кажутся - добры, земное солнце греет вас, вся природа дышит сном радости?

   Завтра решительно сожгу я свой большой картон с рисунками и возьмусь писать портрет этого откупщика.

  

  

   Почему до сих пор я никогда не воображал себя счастливым семьянином; подле себя Вериньку как подругу жизни, и мою буйную душу, согреваемую тихим дыханием любви из уст ее, и ангела, с улыбкою спящего на ее коленах? Аркадий! Недостижимо то, чего искал ты доныне. Не гордость ли твоя виною, что ты не сознаешь причины недостижимости в собственной своей слабости? Берегись;, Аркадий! Гордость погубила сатану! Если грудь женщины не создана для поприща сумасшедших страстей, а для того только создана, чтобы голова, измученная их безумием, успокоивалась на этой груди? Вспомни, что Наполеон не терпел г-жи Сталь, страстно любившей его! Важная тайна человеческого сердца! Неужели ты влюбился бы в г-жу Сталь, в ее Коринну? Никогда! Поди они в ад! Актриса не женщина - это пасквиль на женщин; певицу надобно слушать, а не любить! Как умен был англичанин, который торговал горло у Каталани - только горло..."

  

  

   - Читать ли вам еще что-нибудь, мой почтенный друг? - сказал Аркадий, отталкивая рукою свои заметки.- Избавьте меня! Мне тяжко - я задохнусь... Вы понимаете теперь, хоть немного, как эта непостижимая девушка умела пересилить мою бешеную душу, как она умела связать волю мою, как я никогда не смел сказать ей ни одного слова о любви моей - видел, что она любит меня, страстно любит, и не позволял себе даже ни одного взгляда, который вырвал бы у нее признание, после которого я прижал бы ее к груди своей, задушил ее в своих объятиях. Беспечная невинность, детская простота; и среди этого один взгляд, одно слово, которые показывали мне все богатство души ее; и после этого слова, этого взгляда какая-то электрическая, согревающая, детская веселость, от которой радость так сладостно дышала на меня от людей и от природы... Вы застали меня в этом состоянии - меня, забывшего все свои идеалы, все свои мечты, и - для чего? Для счастья земного? Но я и по-земному не был счастлив: я только уничтожился... прежний Аркадий исчез тогда во мне. Я успел наконец помириться с самим собою, с моим внутренним, вечным врагом, но условия были тяжки: я был уже просто живописец, не художник. Довольно ли, что меня полюбили даже в Главном училище живописи, что мне хотели даже дать денег и отправить меня в Италию на счет этого училища. Все это перенес я, потому что Веринька сказала мне: "Аркадий! вы это сделаете!" Я подписал бы кабалу на вечное мое рабство, если бы только она сказала: "Аркадий! вы это сделаете!" Проклятые слова! Я успел тихонько расстроить посылку меня в Италию и как ребенок трепетал, чтобы Веринька этого не узнала; я успел сделать, что меня выключили из Главного училища живописи. Ей было все это досадно; я притворялся, что и сам очень жалею. Для чего же сделал я все это? - Я не в силах был подумать о разлуке с нею... И что же за все это Веринька?.. Три дня тому - страшный свет осветил мне судьбу мою! Это ужасно...

   Аркадий быстро прошел по комнате три или четыре раза. Он сел потом. Ни одно движение наружное не показывало внутренней бури его. Он говорил мне хладнокровно, по-видимому; только лицо его было бледно, глаза мутились, губы посинели...

  

  

  

   Ты любишь тяжело и трудно,

   А сердце женское - шутя!..

   А. Пушкин

  

   - Не знаю: испытывали ль вы, когда вы любили - "любили ль вы?" - надобно спрашивать прежде всего в наше время,- если вы любили, узнали ль вы то тягостное, терзательное чувство, какое меня мучило и мучит в моей несчастной участи? При совершенном уничтожении каком-то, при каком-то странном состоянии, в котором я существую, живу, дышу, мыслю - только моею любовью,- это чувство лишило меня всякой радости, всяких наслаждений во всем другом. Оно убило у меня все, потому что я отвергаю, отталкиваю от себя все, все, что не оно, не это чувство, не любовь моя! О, как бы все возвысилось, расцвело, ожило передо мною, когда бы любовь моя была счастлива, увлажала глаза мои слезами радости; когда бы она была хоть трескучим, диким, но взаимным пламенем, в котором я сгорал бы самдруг... Нет этого! Я горю, тлею, Одинокий, медленно, тяжко; и за всем тем, как святотатство отвергаю я все, что не она! Тяжким преступлением кажется мне самая легкая мысль хоть на минуту, хоть иногда забыть любовь мою! Не думаете ли вы, что в то же время порывы ко всему другому исчезают в душе моей? Бедствие, гибель мою составляет то, что, нет,- они не исчезли! Я, как раб, лишенный воли, не смею только предаться им; и - теперь едва ли уже не отвык от увлечения ими. Но эти порывы: мысль о славе, пытливость ума, мечты художника - все это гнездится в душе моей, все это превратилось в змей шипучих, которые не дают мне покоя, лишают меня сна, делают мне горькими каждую мысль, каждое дыхание; я душу их - они снова оживают и шипят еще сильнее, делаются еще ядовитее! Я унижен и понимаю свое уничижение - вот мука моя! Этого мало: понимаю, но не хочу, если бы и мог, не хочу вырваться из сетей бедственной моей страсти! Испытали ль вы это состояние? Согласитесь ли вы, что сумасшествие лучше, лучше, легче этого состояния? Это ад по доброй воле, из которого страдалец не хочет выйти, потому что в нем оставит он грешника, которому судьба определила век мучиться в этом аду; но с этим грешником он не расстанется за райские наслаждения!

   Три дня тому - предчувствовал ли я, что это будет роковой день решения судьбы моей! - три дня тому я пришел к Вериньке. Ее не было дома. Дня с два я не видал ее. Прощаясь с нею в последнее свидание, я заметил в ней, в первый еще раз, какое-то усиленное ко мне внимание, какое-то необыкновенное волнение души. Она так уныло, внимательно смотрела на меня; рука ее, забытая, оставалась в руке моей; грудь ее трепетала; глаза наполнялись слезами. Казалось, что ее тяготит какая-то тайна; казалось, что она трепещет, как бы тайна эта не открылась. Несколько раз она останавливала меня, когда я хотел идти.

   "Что с вами, Веринька?" - спрашивал я, изумленный, встревоженный.

   "Ничего!" - отвечала она и едва не плакала, и никогда глаза ее не выражали столь много! Все это дало мне запас счастья на два дня, но ужасно беспокоило меня. Теперь меня встретил отец ее. Он был один и задумчив. Разговор наш вертелся на пустяках и перерывался беспрестанно. Невольный ужас овладел мною.

   "Все ли у вас здоровы?" - спросил я.

   "Все",- был холодный ответ его.

   "Но где же..." - промолвил я и не мог докончить.

   "He о Вериньке ли ты спрашиваешь?" - спросил старик.

   Я мог только наклонить голову в знак подтверждения.

   "Ее нет!" - отвечал он.

   "Что это значит?" - воскликнул я.

   "Она уехала из Петербурга, в деревню к тетке, и, признаюсь тебе, разлучась с нею в первый раз в жизни, я грущу и печалюсь, как будто сердце потерял!"

   Он сердце потерял! А я что же потерял, я? - Никогда прежде мысль о разлуке не представлялась мне. Иногда с ужасом воображал я, что Веринька может принадлежать другому; но - расстаться с нею, и так нежданно, и не слыхав от нее ни одного слова, не слыхав даже милого, унылого: "до свиданья!"... Мне казалось, что кости мои затрещали в суставах... Но это было только начало пытки...

   "Видя в тебе доброго друга нашего дома,- продолжал старик очень хладнокровно (он не выдержал более своей тайны),- не стану скрывать от тебя, любезный друг Аркадий, что меня занимает теперь весьма важное семейное дело..."

   "Если вонзать нож в сердце, так вонзай его глубже, быстрее, и сильно поверни потом,- думал я,- иначе можешь ошибиться в ударе: только измучишь человека, а не зарежешь. За что же мучить? Лучше убей с одного раза".- Я предчувствовал, что хочет говорить старик! Откуда было это предчувствие - не понимаю. Боясь, что упаду, крепче сел я на диван и придвинулся к самой спинке его.

   "Ты догадываешься, любезный Аркадий, что я хочу говорить тебе о судьбе Вериньки. Ей открывается прекрасная партия. Думаю только и не придумаю, как мне быть? Конечно: человек хорош, молод, состояние у него будет отличное; ну и любовишка замешалась тут: Веринька ему очень нравится. Он так и говорит, что любит ее и надеется видеть в ней добрую жену и мать; даже не требует за нею никакого приданого. Я, признаться, ничего и не могу дать за дочерью, кроме этого домишка. Мне бы так хотелось, однако ж, чтобы зять мой поселился со мною. А он говорит, что этот дом для него мал..."

   "Вы уж успели с ним переговорить обо всех этих хозяйственных распоряжениях?"

   "Как же, братец; надобно делать дело порядком. У меня главное затруднение в том, как мне расстаться с дочерью и как опять бросить этот дом? Конечно, можно отдать внаймы, а самому переселиться к зятю, но жаль постояльцам отдать дом, который готовил я для себя и так хорошо отделал и устроил. Опять и то, что человек-то славный! Ты его знаешь: вы с ним друзья; он мне сам сказывал".

   "Кто он такой?"

   Старик назвал его: это был дурак, долговязый молодой человек, давно ходивший к отцу Вериньки, и над которым я всегда безжалостно смеялся.

   "Он лжет, что мы с ним друзья!" - вскричал я с негодованием.

   "Как же так? А он еще хотел заказать тебе портрет Вериньки, если дело у нас сладится!"

   О позор! о унижение! Я готов был рвать на себе волосы и чувствовал, что вся кровь моя клокочет и пенится. Но чрез минуту мысль: долговязый - мой счастливый соперник - показалась мне столь смешною, что я думал, не шутит ли старик...

   "Совсем не знал я, что он жених вашей дочери... никогда этого и не думал..." - сказал я, едва не засмеявшись.

   "И я не думал,- отвечал с важностью старик.- Он всегда казался мне славным малым, и я замечал, что он ластится к Вериньке. Но только с неделю тому он получил письмо, где уведомляют его, что старик дядя скончался у него: пятьсот душ в Калуге. Состояние, братец, прекрасное! И вообрази ты себе, что уж моя дочь ему бы и не пара, а первое дело его было, что он пришел ко мне и сделал предложение. И только тут-то узнал я, что он давно в Ве-риньку влюблен!"

   "Но мне всегда казалось, что он очень глуп".

   "Нет! что ты! Преобразованный ведь он. Застенчив немного, но от этого исправится. Да я и не знал, что ты его не любишь?"

   Не постигаю, как я остался жив и как не наговорил чего-нибудь безумного! Видно, что человек может быть живущ и перенослив притом, если захочет!

   "Право, брат Аркадий, в большом я затруднении! - продолжал старик, ходя по комнате.- Как ты думаешь?"

   Я думал: если это не глупая шутка, то не испытание ли, не желание ли шутливо сказать мне, что он отдает мне Вериньку... Но к чему же такая нелепая шутка?.. Ах! это была ужасная истина!

   "Где теперь ваш будущий зять?" - спросил я, сам не зная для чего.

   "Уехал, братец, вчера для устройства дел, принятия наследства и прочего и воротится уже зимою".

   "Через полгода?"

   "Да".

   "И дочь ваша воротится от тетушки через полгода?"

   "Да; но что ты вдруг побледнел?"

   "Следственно, их останется тогда только обвенчать?"

   "Нет! еще дело так далеко не дошло!"

   "Как же! Ведь вы согласны?"

   "Охотно; но Веринька что-то..."

   "Ангел-Веринька! Скажите ради бога: она отказала?"

   "Нет, не отказала... Но что ты опять покраснел, брат Аркадий? И к чему приплел ты имя ангела к Вериньке? Э-э! любезный Аркадий, что все это значит? Неужели..."

   "Веринька ваша еще свободна?"

   "Да, потому что я не добился от нее ответа. Девичий ответ обыкновенно бывает - слезы! Но она не отказала - она просила только меня отсрочить; а потом умоляла отпустить ее к тетке. Так жених - без решения, с одним моим словом, что я согласен, но принуждать моей дочери не стану - уехал, и дело отложено".

   "Итак, она не согласна? А вы не станете ее принуждать, почтенный, добродетельный человек?" - вскричал я, вскочив с своего места.

   "Избави меня бог!"

   "Вы отдадите дочь вашу человеку, который ее любит, которого она сама любит, с которым она будет счастлива, блаженна?" - продолжал я, крепко обняв старика.

   Едва освободившись от моих объятий, старик принял угрюмый вид.

   "Во-первых, так по-чертовски не обнимают добрых людей, а во-вторых, что это такое значит, брат Аркадий? Или и ты в женихи себя ладишь Вериньке?"

   Я окаменел и старался разгадать по выражению голоса, что такое хочет сказать старик?

   "Любезный! - продолжал он.- Мы люди старые; этой любовной вашей дребедени не знаем. Что ты наговорил мне о счастье, о любви, о чем еще... Аркадий, брат! я этого не замечал прежде - это нехорошо, нехорошо!"

   "Итак, всякому позволяется любить Вериньку вашу, только не мне?"

   "Любить всякому?.. Она ничего не знает обо всем этом вздоре?"

   Я молчал.

   "Знает? Это нехорошо! - сердито вскричал старик.- Помнишь ли ты анекдот в "Письмовнике", что один кавалер спрашивал у девушки: "Как, сударыня, пройти к вашей спальне?" - "Через церковь",- отвечала она".

   Негодование овладело мною. Я с жаром начал говорить о несправедливости низкого подозрения, о том, что любовь моя была чистое, святое чувство; но я не мог сказать старику, будто Веринька не знала о моей любви... Ах! она слишком знала о ней!

   "И ты ей признался, чай, по-рыцарски, по-картинному, на коленях?"

   "Нет! я молчал!"

   "Как же она могла знать все эти пустяки, когда ты посылал к ней посла немого с грамотою неписаною? Вот я, например: ты не говорил, и я совсем этого не заметил. Мало ли вас увивалось вокруг Вериньки. Правда, ведь девушки иногда объясняются без слов, как-то глазами... Неужели это было причиною ее слез, ее отказа, ее отъезда? Глупо! Для чего она мне об этом не говорила!"

   "Что же вы сделали бы, если б она сказала?"

   "Я отвечал бы ей...- Старик сердито ходил по комнате.- Тогда бы я подумал, что говорить; а теперь, как ничего не сказано, так мне и говорить нечего".

   "Но я вам говорю теперь это".

   "То есть что Веринька тебя любит?"

   Боже! мысль, в которой несколько лет не смел я отдать сам себе тайного отчета,- он сжал эту мысль, объемлющую все мое бытие, в один вопрос и сказал ее в виде допросного пункта, тремя холодными словами...

   "Да говорите же, Аркадий Иванович! Тут уж молчать не время".

   "Не знаю!" - промолвил я, едва не задыхаясь от горести.

   "Ну, так дело-то, видно, все пустяки: обыкновенное глазенье молодежи друг на друга. Я так и надеялся на тебя, любезный Аркадий, что ты честный человек, что ты истинный друг мой. Женщины народ слабый; мужчины должны беречь их".

   "Я посвящу всю жизнь мою на то, чтобы беречь ее!"

   "Да говори же толком, чего ты от меня хочешь?"

   "Отдайте мне Вериньку!" - вскричал я, едва держась на ногах.

   Старик молча сел на диван и уперся ногтем в зубы.

   "Отец мой!"

   "Я, сударь, вам, во-первых, не отец, а во-вторых - дайте мне подумать".

   "Подумайте!" - сказал я и пошел вон, сам не зная куда. Я не показал признаков сумасшествия перед отцом Вериньки - но видите, каков я теперь! А этому уже прошло три дня! Не спрашивайте у меня ничего: ни о том, что было со мною в эти три дня, ни о том, что я предпринимаю в будущем!

   Аркадий кончил свое повествование. Я ничего не советовал ему, но притворился любопытствующим узнать разные подробности о благодетеле его, об училище живописи, об иконописании, увлек его в посторонний разговор, стал с ним читать. Семен Иваныч поглядывал в дверь с радостною улыбкою, видя, что мы разговариваем спокойно. Я ушел, когда уже было утро. С несчастными надобно обходиться как с больными, а Аркадий был истинно несчастлив.

   На другой день, едва проснулся Аркадий, я был уже у него с наемного коляскою и предложил ему ехать верст за тридцать от Петербурга. Это казалось ему неприятно, но он промолчал и согласился. Я не давал ему покоя, ничего не спрашивал у него, видел, о чем хотелось ему говорить, и удалял этот разговор. Мы проездили сутки двои; я уговорил его потом ехать со мною на финляндские каменоломни.

   Грустно, больно было мне смотреть на Аркадия во все это время, тем более что я не понимал еще и сам, как пособить ему. Но первый перелом его душевной скорби прошел. Когда мы воротились в Петербург, Аркадий сам предложил мне лекарство для больной души его.

   Велик запас жизни, дарованный провидением человеку! На утлой доске выплывает человек с развалившегося, избитого волнами корабля к бесплодному утесу; неделю живет потом на этом утесе, голой скале, которую едва не заливают волны разъяренного моря, едва не сокрушают удары буйных валов, живет под свистом бурь, огнем молний и - уцеливает! Небо прояснивается, волны утихают, голод и жажда томят, но не умерщвляют его, и надежда не перестает гнездиться в сердце страдальца! И наконец она спасает его! Так и в нравственном мире.

   - Почтенный друг мой! - сказал мне Аркадий, когда мы по приезде нашем отдыхали вечером в его мастерской.- Чем могу изъявить вам благодарность мою? Неужели вы думаете, я не вижу, не понимаю ничего, что вы для меня делаете?

   Я пожал ему руку.

   - Я заплачу вам тем, что к стараниям вашим спасти меня сам приложу все старания. Будь что будет! Назначено ли мне, в самом деле, проявить что-нибудь в будущем или ничтожно погибнуть - будь что будет! Всего более страшит меня какое-то мрачное предчувствие - и я верю ему: ничтожество - мой удел на земле! Гордые мечты мои погаснут бесплодно, великие думы мои убьет безжалостная судьба. Она зарежет меня перочинным ножиком, а не убьет громом! Но я погибну тогда только, когда истощу все силы в борьбе с нею. Вот вам моя рука и клятва!

   - Принимаю ее, Аркадий, и даю тебе мою клятву: все, что от меня зависит, употребить для твоего спасения! Ты не знаешь себе цены, душа сильная!

   - Сильная! Мне кажется, что я точно мог бы что-нибудь сделать... Скорее опыт сил моих, и - почему знать? Может быть, этим опытом я возвращу себе все? Это и была первая мысль моя, когда я узнал решение моей судьбы! Мысль, внушенная моим ангелом-хранителем, подкрепи меня!.. Только бы продышать мне как-нибудь... В будущем году назначена выставка... Мой "Прометей", идея, которую так давно и тяжко носил я в груди моей,- да, эту идею изображу я им! И когда восторг зрителей, голос народный, собственное мое убеждение скажут им, что я первый между ними,- не завидно первенство между пигмеями, но где же земля исполинов? - тогда отец ее поверит... хоть тому поверит, что я могу пропитать голову мою и жену мою... А она меня любит, у нее достанет сил сказать: он или никто!

   На другой день я застал Аркадия за работою. Вдруг ожил он и совершенно изменился! Опять казался он тих, спокоен, весел. Вместо отдыха он ходил в Главное училище живописи. Там не любили, но боялись его и не смели отказать ему в льстивой ласке и притворном расположении. Возвратившись домой, Аркадий рисовал карикатуры на учителей Главного училища. Многие были забавны. Не описываю их. Иного стоило только нарисовать вернее, и выходила карикатура превосходная.

   В это время, к большой досаде моей, мне надобно было ехать, для справок по моему делу, в Москву, в Симбирск. Я отправился. Аркадий дал мне слово писать и не написал ни одного письма. Отлучка моя продолжилась. Мысль об участи Аркадия беспрестанно тревожила меня. Впрочем, один общий наш знакомый уведомлял меня, что видается с Аркадием и что он здоров. Почти первое дело мое было, по приезде в Петербург, послать к Аркадию. Он прибежал опрометью вместе с моим посланным, и, к изумлению моему, веселый, радостный. Извинения в неписаньи писем, расспросы о здоровье были непродолжительны. Какое непостижимое смешение противоположностей может быть в человеке!

   - Не буду рассказывать вам, как провел я все это время,- говорил Аркадий.- Я кончил моего "Прометея" и доволен им: вот все! Завтра приходите ко мне, почтенный друг мой, в двенадцать часов утра. Знаете ли, кого вы увидите у меня? Вериньку и отца ее!

   - Как же это, Аркадий?

   - О! не думайте слишком многого! - Аркадий засмеялся.- Я не был у старика более полугода. Он сам не заходил ко мне, и - чт_о_ за странный человек! - обрадовался, увидев меня. Я ни слова не говорил ему о прошедшем. Казалось, он был рад этому и изъявлял мне большую дружбу. Мы были, как будто старые приятели, которые не говорят ничего о временной размолвке. Неделя тому Веринька возвратилась. Она приехала в тот самый день, когда для моего "Прометея" принесли мне золотую раму. Это счастливый знак; притом же это случилось во вторник, и четырнадцатого числа - признаки хороши! Я только всего раз и виделся с Веринькою. Она похудела немного, но - чудный, настоящий ангел! Мы говорили мало, но - она меня любит! Видно, что глупое сватовство не состоялось: наш пятисотый жених не едет, ха, ха, ха! - Через три дня открывают выставку картин. Я просил старика прийти ко мне, посмотреть, что я приготовил на выставку... Ах! почтенный друг мой!..- Аркадий в восторге обнимал меня.

   - Предупреждаю вас, что я переменил квартиру и живу теперь на *** улице.

   - Как? На той же самой улице...

   - Где живет она. Мог ли бы я пережить столько времени, если б не глядел хоть на тот дом, где некогда видал ее!.. Впрочем, эта квартира гораздо удобнее прежней...

   - Чего же теперь хочешь ты, чего ждешь ты, Аркадий?

   - Счастья. Дайте, я запишу вам новый мой адрес! - Он убежал.

   - Счастья! - прошептал я; сердце мое стеснилось...

   Случалось ли вам видать, как молодого, неженатого, но живущего своим маленьким хозяйством мужчину посещает семейство, где есть одна, для которой приглашение его было сделано? Это мило и любопытно видеть! Сколько тут бывает мечтаний, приготовлений, робкого любопытства! Хозяин показывает подробности своего хозяйства; старики думают, что он для них только заботится и делается любезным, услужливым; она понимает истинную цель услуг, тихо мечтает о том, как можно б было устроить здесь, поправить там, быть счастливою в этом тихом убежище. А он, неловкий хозяин, попадаясь беспрерывно под дружеский выговор стариков, дает разуметь, что у него некому хозяйничать. Наконец уговаривают ее приняться разливать чай, управлять, распоряжать. Краснеют, спрашивают, хозяйничают... Это прелесть! И сколько после того бывает воспоминаний! Здесь она сидела, там глядела, там останавливалась, там сказала то-то...

   Новая квартира Аркадия была в самом деле лучше и обширнее прежней; новая мебель украшала комнаты. Семен Иваныч ходил торжественно, одетый в старый свой праздничный фрак; весело и значительно посмеивался он и кивал мне головою. Едва пришел я, как жданные гости появились на улице. Их, разумеется, ожидали нетерпеливо, побежали к ним навстречу: ведь надобно было показать им дорогу. Шутливые восклицания старика отца слышны были из передней. В первый раз увидел я тогда Вериньку и отца ее.

   О нем вам нечего говорить много: одно из тех созданий, которых называют добродушными весельчаками,- нечто не злое, не слишком умное, кругловатое по наружности, веселое, от нечего делать душе и сердцу, шутливое без остроумия, смеющееся каждой своей шутке, способное и плакать, когда бывает какое-нибудь горе. Но она?

   Разрушать ли мне очарование моих читательниц, если они уже создали себе идеал Вериньки? Или взять на совесть грех и уверить их, что в Вериньке были все совершенства, что она была совершенная красавица? Ни то, ни другое. Вы знаете русскую пословицу: "Не по-хорошу мил, а по-милу хорош". Эта пословица - разрешение психологической задачи о том, что нам нравится и не нравится, что мы любим и ненавидим. Кронеберг, разрешая странную задачу любви, говорит, что в жизни человеческой бывают мгновения, когда душа вспыхивает молнией прекрасного и проникает сквозь свою темную, вещественную оболочку. В то же самое мгновение, когда одна душа таким образом является в мир, подглядывает ее другая душа и узнает в ней свое родное, небесное. Раз освещенный этою молниею души, вещественный образ человека, проявившего свою душу, остается навеки в душе другого, и уже ничто не разрушит его - ни время, ни самое безобразие! Там, где люди ничего не видят, мы видим этот светлый образ души, проглянувший для нас сквозь ничтожную оболочку и оставшийся в нашей душе. Для двух душ, свидевшихся таким образом в области земного изгнания,- что такое время, что такое расстояние? Они знают только одно: любить друг друга; когда они вместе,- любить и радоваться; любить и грустить,- когда они розно. Впрочем, Веринька для всякого, и не подглядевшего души ее, была милое, прелестное создание, цветущее всем тем, что дает нам молодость, обладающее многим, что остается и после нее. Она не была бы нигде заметною, но взор ваш, утомленный блеском красоты и изысканности, всегда мог бы успокоиться на ее милом лице, мог бы полюбоваться ее стройными, изящными формами после многих красавиц, которых не захотите любить и о которых говорите, отворачиваясь: "Как хороша!" Но идеал Аркадия - эта девушка, она - идеал его, высокого художника, великой души человека, понимающей все ясновидящими очами своими! Я смотрел на Вериньку, понимал возможность того, что она нравится, но не постигал безумия, околдования моего друга.

   Аркадий усадил своих гостей и отрекомендовал им меня. Отец крепко пожал мне руку. Веринька взглянула на меня и тихонько, с улыбкою, сказала: