Полевой Николай Алексеевич - Иоанн Цимисхий

bsp;  В страхе, крепко зажала она глаза руками и с криком испуга и ужаса упала на подушки дивана. Мягкая бархатная подушка показалась ей раскаленным адским железом.

   Бедная владычица Царьграда! если бы в эту минуту горестная какая-нибудь вдовица, у которой нет крова в час этой свирепой бури, у которой нет куска хлеба для плачущих сирот ее, которую отталкивает от дверей рука жесткосердого богача - если бы эта печальная страдалица могла в эту минуту заглянуть в твое сердце... она не променялась бы с тобою на твою участь...

   - Никифор! я иду к тебе! Ангел-хранитель мой! предводи моими стопами!- воскликнула Феофания, встала и, едва держась на ногах, опираясь на диван, хотела идти. Но голова ее кружилась - в глазах ее было темно. Со страхом глядела она вокруг себя.

   - Где же все они? - шептала Феофания.- Зачем все они оставили меня? Или я отравляю дыханием моим самый воздух так, что все бегут от меня?.. Я одна...

   "Ты не одна, божественная Феофания",- сказал кто-то тихо и приветливо.

   С изумлением оборотилась Феофания. Перед нею стоял Цимисхий.

   Пока Феофания была одна, со своею незримою, грозною совестью - она была человек, женщина, бедная, кающаяся грешница; но едва другой явился к ней - в Феофании исчезла грешница, женщина, исчез человек: она была могущая повелительница всего, что окружало ее; всякий, кто ни приблизился бы к ней, был ниже ее, был ее подданный, подвластный ей - он был человек, а она царица, владычица Царьграда. Ни перед кем не могла она открыть души своей, ни перед кем не захотела бы она унизиться, являясь человеком, подобным другому - она была владычица Царьграда...

   И - что делает долговременная привычка власти и могущества! Феофания, на которую страшно было взглянуть за несколько мгновений - так бледно, как смерть, было лицо ее - казалась теперь спокойною; лицо ее оживилось; румянец появился на ее щеках; глаза ее приняли привычное выражение гордости и неприступного величия. Спокойно села она на диван и роскошно облокотилась на подушки так, что щегольская лазуревая туника живописно обвила прекрасный стан ее; белая рука как будто невзначай, выставилась до половины из рукава, и ножка видна была, старательно обутая в красные сандалии. Царица сменила в Феофании женщину - кокетка - преступницу.

   Неисчислимы пути и тропинки зла, по которым влечет оно человека, едва человек поддался ему - бездны порока прикрыты цветами страстей; василиски и аспиды ядовитые скрываются в мягкой мураве обольщений...

   Но всякого другого, а не Цимисхия, могло обмануть притворное спокойствие Феофании, не Цимисхия, возросшего среди крамол Двора царьградского, испытанного в страстях - он высказал бы Феофании то, чего сама она подозревать не могла.

   "Если и нет меня здесь, могущественная владычица Царьграда и всего Востока! - продолжал Цимисхий,- сердце мое всегда лежит у ног твоих, и дух мой всегда блюдет, да не прикоснется никакое зло к твоей очаровательной особе!"

   - Благодарю, Иоанн Цимисхий, но думаю, что не время теперь хвалить красоту мою.

   "Всегда время удивляться ей, и никогда не изберем времени достойно восхвалить ее, владычица сердец!"

   Феофания молчала.

   "Не забудем однако ж, что время есть вещь дорогая и невозвратимая. Благоволишь ли немедленно вручить мне ключ ог тайных выходов к приморью до твоей опочивальни, великая властительница?"

   - Разве надобен уже он?

   "Разве еще не надобен он? должна спросить ты, владычица Цимисхия, если только дорожишь твоею жизнью и моею жизнью. Буря закрыла извне все мои приготовления; шум пира и веселья заглушит все опасения во дворце.

   - Веселья, Цимисхий?

   "Неужели божественная Феофания забыла, что в сея день вечером назначен торжественный пир для булгарских царевен, и что все ожидают только одного слова твоего для начала? Произнести это слово, и чертоги вукалеонские огласятся кликами и песнями радости".

   - Пир? Сегодня? Ах! я и забыла о нем... И Цимисхий будет на этом пире?

   "Повелительница моя опять забывает, что мне непозволено являться в чертоги вукалеонские без особенного приказания недоверчивого супруга ее, тирана Греции, который трепещет и боится мухи и не доверяет самой крепкой страже дворца своего".

   - Он имеет право не доверять. Его окружают злодейство и измена...

   "Государыня!"

   - Пир в чертогах Вукалеона... А между тем, где будешь, что будешь ты делать, Цимисхий?.. Трепещу...

   "О чем же, могущая повелительница? Да и нельзя не трепетать, если только вспомним, как ужасно в такую ночь, каково теперь, плыть через Босфор на легкой ладье, укрываясь от всех взоров, когда в глазах плавателя гибнут корабли, разбиваемые бурею, как ужасно идти сквозь тройную стражу, приблизиться к логовищу льва, войти в него, ввести отважных товарищей, и мстить ему за неволю, за своенравную жестокость, с какою обходится он с своею супругою, с тою высокою особою, которая возвела его, ничтожного раба своего, на престол Царьграда..."

   - Цимисхий! не оскорбляй Никифора; не отнимай у него, чести и славы, если отнимаешь престол и жизнь! Зачем прикрывать бездну преступлений даже и не перед людьми, но пред самим собою...

   "Повинуюсь безмолвно, и - не угодно ли тебе, великая повелительница! отдать мне ключ?"

   Феофания оставалась неподвижною.

   "Я понимаю теперь, могущая повелительница, и вижу ясно, что должно мне делать; вижу, что сердце женщины, как и следует быть ее нежному сердцу, мягко, как воск; понимаю, что сердце женщины, подобно воску, принимает все впечатления. И в таком случае дело мужчины, дело того, кому женщина вручает судьбу свою, сохранить ее от всех сомнений, от всех впечатлений, которые могут разрушить ее собственное счастие, и, может быть, счастие миллионов людей, если она, подобно божественной Феофании, повелительница обширного государства..."

   - Цимисхий! едва только допустила я тебе малое преимущество, уже ты дерзаешь говорить со мною голосом повелителя, уже я предвижу в тебе будущего тирана...

   "Нет, великая повелительница, нет! Смотри, как поступает тот, кого подозреваешь ты в желании, в дерзком намерении - быть горделивым повелителем..."

   Он преклонил колено и благоговейно поцеловал край одежды Феофании. Казалось, что это польстило гордости Феофании; она смотрела на Цимисхия так величаво, так величественно...

   "Благоволи же вручить мне ключ",- сказав Цимисхий твердым голосом.

   - Ты непреклонен, Цимисхий;

   "Неужели тебе угодно еще колебаться в нашем предприятии, величавая повелительница? Разве для себя иду я на тысячи опасностей, вхожу в эти чертоги, где стены подглядывают, где двери подслушивают, где меч готов упасть на мою голову при каждом шаге моем? Не для того ли, чтобы возвратить свободу богоподобной Феофании, чтобы избавить ее от ига тяжкого, от ее ненавистного супруга, чтобы снова возвратить ей достоинство единственной самовластительницы, похищенное из рук ее своеволием вельмож, прихотью карода, замыслами гордого Никифора - не для того ли только иду я на смерть, гибель, позор?"

   - Позор!.. О Цимисхий! а если совершится все по твоему желанию... не позор, но кровь, как яд палящий, запятнает нас...

   "Или ты думаешь, что возврат еще возможен, великая повелительница?"

   - Для тебя - нет... Я это чувствую.

   "Справедливо. Для меня - нет! Если теперь я должен буду воротиться к товарищам, без ключа от тайного выхода - через час они явятся с моею головою к Никифору. Ты, верно, слыхала имена их, великая владычица, знаешь отчасти по делам: один из них, Михаил Вурз, тот самый, который послан был от Иосифа Постельничего в тарсийский лагерь ко мне, когда Иосиф готовил гибель Никифору; он перепилил, перегрыз свои кандалы и бежал из темницы. Другой, Лев Песиодид, который был в заговоре Мариана и Пасхалия, Третий, евнух Антипофеодор, тот, который..."

   - Остановись, Цимисхий!

   "Тот, который подал покойному императору Роману, бывшему супругу твоему, стакан прохладительного питья, когда он утомился в игре мячом..."

   - Боже! это чудовище... Он жив!..

   "Я хотел только объяснить, великая властительница, что, может быть, и тебе невозможно уже отступить от нашего предприятия. Стоит Антипофеодору произнесть одно слово, если я не явлюсь к нему через час, и тогда..."

   Быстро отвязала Феофания ключ, который был у нее на поясе, и отдала его Цимисхию.

   Несколько мгновений смотрел он на этот ключ, как будто наслаждался видом его.

   "Он отопрет тебе, великая повелительница, дверь к свободе и счастию, к престолу, подле которого стану я с мечом моим, как твой последний раб, готовый пролить за тебя последнюю каплю крови..."

   - Крови! - произнесла Феофания, содрогаясь и с трепетом смотря на ключ.- В ад отопрёт он дверь, мне и тебе, Цимисхий!

   "Ад покажется мне раем, если ты разделишь его со мною, божественная Феофания!"

   Мутными глазами смотрела Феофания на роковой ключ.

   - С него каплет кровь - он горит пламенем! - воскликнула она, указывая на ключ.

   "О, нет!- насмешливо отвечал Цимисхий.- Кровь можно смыть с него слезами покаяния - и в слезах раскаяния пред Господом, пред Ним же не оправдится ни един грешник, потухнет самое адское пламя..."

   Поспешно спрятал он ключ, завернулся в епанчу свою и снова преклонил колено пред Феофаниею.

   "Так завтра преклонятся пред тобою, самовластительницею Царьграда и Востока, колена миллионов! Участь Никифора неотвратима. Мы все погибнем, если не предупредим его гибелью предстоящего бедствия. Народ раздражен; войско волнуется и ропщет; казна государственная истощена ненасытною жадностью его родственников, а богатство народное - его непостижимым корыстолюбием. Завтра может вспыхнуть мятеж..."

   - Жизнь его будет пощажена! Клянись мне, Цимисхий!

   "Охотно, великая владычица, но жаль, что прежде не знал я этого и не предупредил товарищей... Впрочем, жизнь человеческая всегда и вообще казалась мне излишнею тягостью для многих... По крайней мере, если судить по наружности, до сих пор жизнь не слишком веселит Никифора - он так угрюмо смотрит на нее..."

   Шорох шагов раздался в ближней комнате. Феофания ужаснулась - даже Цимисхий смутился. Поспешно вскочил он и хотел убежать в потайную дверь, закрытую занавесами, роскошно раскинутыми по стене. Но Цимисхий не успел исполнить своего намерения, и немой карлик вбежал уже в это время в комнату; со страхом делал он какие-то знаки Феофании.

   - Несчастный! что ты хочешь объяснить? Никифор? Теперь, в это время? Что значит такое нечаянное посещение? - проговорила вполголоса Феофания, вскакивая со своего дивана.

   "Великая повелительница! если я обманут,- скоро прошептал ей Цимисхий,- горе обманщику! Еще на одно мгновение,- продолжал он, крепко держа Феофанию за руку, когда она силилась удалиться от него,- на одно мгновение: этот вероломный обманщик должен знать, что тот, кто бросается между льва и тигра, когда они устремляются друг на друга - тот погибнет первый..." - Он распахнул епанчу свою и указал Феофании на два кинжала, заткнутые за его поясом.

   - Клянусь тебе, Цимисхий... Удались, беги...

   "Я давно знаком со смертью... Бежать? За тем, чтобы наткнуться на нож подставленного убийцы? Я - останусь здесь!" - Он обнажил один из своих кинжалов.

   Уже слышна была тяжелая походка Никифора. Цимисхий бросился за занавес и скрылся в нем. Феофания устремила неподвижные глаза свои на то место, где стоял он. Его нельзя было заметить. Феофания отдохнула. Никифор входил в комнату. Низко преклонилась перед ним Феофания, скрывая страшное смущение под видом скромной покорности. Никифор остановился, смотрел на нее, будто любовался ее красотою.

   "Феофания! - сказал он,- прошу твоего прощения, если мой нечаянный приход встревожил тебя. Сядь, моя достойная, милая супруга, успокойся".

   Феофания почтительно села на диван, и подле нее поместился Никифор. "Удивляюсь,- сказал он, стараясь смягчить грубый голос свой,- удивляюсь, что вижу тебя неодетою, когда уже так близок час начала торжества и ты должна явиться во всем величии, приличном супруге властителя царьградского... Ты кажешься смущенною? Ты здесь одна..."

   - Одна, государь! - с ужасом отвечала Феофания.

   "Да, я разумею, что с тобой нет никого из твоих приближенных, ни одной невольницы - а не другое что-нибудь!" - Никифор улыбнулся.

   - Я... я...- хотела сказать что-то Феофания и не могла ничего выговорить.

   "Как прекрасна, как прелестна ты, Феофания, в этом наряде! - сказал Никифор, целуя руку ее.- Тебя изумляют, может быть, слова мои, но я так рад, так доволен - я хотел разделить с тобою радость мою и благодарить тебя..."

   - Радость, великий супруг мой? Благодарить меня?

   "Да, да, я хотел поговорить с тобою о Цимисхии".

   Шорох послышался в комнате. Никифор небрежно оглянулся кругом и оборотился спиною к той стене, где скрывался Цимисхий. Тихо, украдкою оборотила беглый взор свой Феофания к месту его убежища и увидела Цимисхия. Забывшись, выставился он из-за занавеса, и - кинжал виден был в руке его. Феофания окаменела на месте.

   Только пять шагов разделяли Никифора от Цимисхия - пять шагов отделяли Никифора от его могилы, а он беспечно сидел подле Феофании, не думая, не зная о своей участи. И подле него была она - обольстительная Сирена, готовая предать его мечу убийцы. Одно слово могло открыть Цимисхия, но с этим словом Никифор задохся бы в крови своей... Ужасное состояние!

   Да, порок и преступление знают ад и до смерти, знают его, еще скитаясь на здешней земле, постигают мучения и скорби, ожидающие грешника за пределами гроба... Зачем не умеют они объяснить этого ада заживо другим? Зачем не всегда чувствуют его?

   "Я хотел поговорить с тобою о Цимисхии,- продолжал Никифор.- Каких скорбей избавился бы я, если бы знал прежде этого благородного, великодушного человека!"

   Феофания с изумлением смотрела на Никифора и не понимала, что значат слова его? Хитрое испытание, или...

   "Недоверчивость есть недостаток во всяком человеке,- продолжал Никифор,- так как и излишняя доверчивость. Но в человеке моего высокого сана - недоверчивость порок. Сознаюсь в этом и признаю, что великодушие должно быть всегдашнею добродетелью властителей. Я почитал Иоанна человеком, запятнанного злобою и пороками..."

   Говоря это, Никифор употребил аттическое выражение μιανϑείς αιματι και κονιησι (замаранный кровью и грязью) - и Феофания невольно повторила эти слова.

   "Да,- сказал Никифор,- я думал так и теперь стыжусь своей недоверчивости. Знаешь ли, что Цимисхий спас жизнь мою от ужасного заговора? Он, он открыл мне тайну страшного возмущения, которое таилось в Царьграде. Ненавистные "синие" и "зеленые" скрывали пагубную мысль бунта, и все было готово к погибели моей, погибели тебя, детей твоих, погублению граждан, хищению. Чего хотели проклятые заговорщики? Не знаю хорошо, ибо не исследованы еще все подробности заговора, но уже более двадцати злоумышленников схвачено и брошено в темницу; открываются глубокие, отдаленные следы. Кажется, что тут соединено было согласие еретиков, заговорщиков старых, философов - один из самых злых возмутителей, тот безбожник-философ, которого еще так недавно простил я, теперь в кандалах - и все это сделал Цимисхий - все, когда так гордо, так презорливо оскорблял я его моими подозрениями!..

   Не знаю,- продолжал Никифор,- не знаю, чем вознаградить мне благородного, великодушного Цимисхия! Хочу торжественно признать его заслуги, наименовать его Паниперсевастором, украсить его зелеными сандалиями, соединить, если ему будет угодно, с моею сестрою... Скажи, что думаешь ты обо всем этом, моя прекрасная подруга?"

   - Мне ли решать, на кого и как должна изливаться река милостей твоих, мой повелитель!

   "О, клянусь, блаженным родственником моим, Михаилом Малеином, что если прискорбны были обиды мои Цимисхию - торжественна и велика будет награда его! Чувствую теперь, как далеко доверчивость превосходит недоверенность, чувствую сладкую отраду в сердце моем, уверяясь наконец в добродетели людей; Цимисхию одолжен я всем этим!"

   Никифор встал, начал ходить по комнате. "Отныне опять безопасно буду я подвергаться опасностям битвы, и для победы, являясь сам среди моих воинов, не буду щадить жизни моей - после меня останется еще доблий защитник Царьграда! Трепещите, умышляющие зло! Цимисхий будет стражем окрест моего престола. Трепещите, враги великой римской державы! Пока Никифор понесет ужас и победу на полки скифские - Цимисхий сокрушит на Востоке гордые стены Багдада!"

   Подле самого занавеса стоял в это время Никифор, там, где скрывался в эту минуту Цимисхий. Протянув нечаянно руку, он встретил бы - кинжал Цимисхия! Феофания сидела безмолвная, потупив глаза в землю...

   "Ты изумляешься словам моим, моя прекрасная Феофания? Ты не узнаешь меня? Я сам только в первый раз ощущаю сладость подобных чувствований, и - тебе одолжен я ими! Ты ходатайствовала за Цимисхия... Не скрою пред тобой самых тайных чувств моих и помышлений - мне надобно разделить радость сердца моего, и - с кем же разделю ее, если не с тобою! Мне казалось - прости меня, моя прекрасная Феофания - мне казалось подозрительным твое ходатайство; я думал, я страшился, что хитрый обман таится, скрывается в твоей просьбе... Вижу теперь, как глубоко проникла твоя мудрая, проницательная мудрость, как провидела она в Цимисхии то, чего не понимал я, ослепленный ненавистью, омраченный недоверчивостью, этим демоном, губящим веру в добродетель человеческую... А без этой спасительной веры может ли быть хоть что-нибудь священно для человека? Феофания! Ты убедила меня в том, в чем не могли убедить меня испытанные столько раз великодушные поступки Цимисхия..."

   Никифор остановился против Феофании, пристально смотрел на нее и сказал: "Но, виноват ли, что доселе, воспитанный в шуме военного лагеря, приученный к грубым страстям воинов, к жизни бранной среди мечей и копий, я не верил ничему, что внушает человеку нежное ощущение души и сердца? Знаешь ли, Феофания, помнишь ли, что я был уже однажды обязан Цимисхию императорским венцом моим? Пусть завтра услышит от меня, из уст моих, признание в этом целый свет - посмотрим: кто из нас отныне победит один другого великодушием... Гордый Никифор явится таким, каким создал его Бог, а не таким, какого сделали из него люди и обстоятельства... Прощение заговорщикам, которых предала мне в руки верность Цимисхия, почесть и слава Иоанну Цимисхию, образцу верности и великодушия. Только перед тобою, теперь, в первый еще раз, Никифор является в истинном своем виде. Доселе знали во мне воина, властителя - ты видишь Никифора человека!"

   Он протянул руку к Феофании, пожал ее руку и с умилением смотрел на нее.

   "Довольно,- сказал он,- сердце мое было полно таких чувств, которые мне надобно было высказать; они переполняли мою душу, Вспоминаю премудрые слова твои, император Василий: "Все преимущества телесные не столько украшают царя, сколько украшают его милость и великодушие. Красота исчезает с летами; богатство рождает леность и страсти; сила смущает душу гордостью. Единая добродетель выше силы, красоты и богатств, и ею должен украшаться царь, а начало ее составляют милость и великодушие..." {"Главизны увещаний" ("Κεφαλαια παραινετικα") Василия Македонского.} Но уж все готово, думаю, к началу пира - поспеши, моя прекрасная Феофания, и будь солнцем радости и веселья для дорогих гостей наших - не щади угощения!.."

   Он взглянул еще раз на Феофанию, ласково, приветливо, благословил ее и вышел, напевая любимый стих свой: "Господь мне помощник и не убоюся зла..."

   С минуту сидела Феофания на диване своем, как будто жезл волшебника оковал в ней все чувства, все помышления. Цимисхий вышел из скрытного убежища своего и стоял, сложа руки, потупив глаза, как преступник, которому произнесли приговор смертный.

   - Цимисхий! - сказала Феофания умоляющим голосом,- отдай ключ!

   Цимисхий не отвечал ни слова.

   - Отдай мне ключ, ради будущего спасения тебя, меня, твоей и моей души на втором пришествии Спасителя!..

   "Нет! это невозможно!"

   - Умоляю тебя! - Феофания бросилась перед ним на колени.

   "Нет!"

   - Муж крови и смерти! трепещи - я иду и все открою Никифору!

   "Хорошо, иди и скажи ему, что Цимисхий и убийцы введены были в тайный чертог твой твоею рукою, тою самою рукою, которая передала некогда Антипофеодору стакан прохладительного питья, поднесенный им Роману, сыну Константина Порфирородного..."

   С ужасом отшатнулась от него Феофания, и болезненный стон вырвался из ее груди - нет! из ее души! Когда опомнилась она, Цимисхия уже не было в комнате, и невольно повторила она слова Никифора: μιανϑείς αιματι και κονιησι.

  

  

   О Зевес! верить ли мне, что ты взираешь на жребий смертных, или мысль, что боги существуют, есть мысль ложная и обманчивая, и единый случай управляет судьбою человека?.. Что зрю: не се ли Царица великой Фригии, супруга могущего Приама? Пал град Приама добледушного, и его супруга - раба, удрученная летами, лишенная детей, повержена во прах священными сединами главы своей...

  

   Торжественный пир природы шумел и гремел над Царьградом - буря, каких мало могли запомнить даже старики, жители царьградские, возмущала небо и землю, и море; волны Эвксина мчались в Эгейское море, встречались с волнами моря Эгейского, сшибались в страшном разбеге, разлетались подоблачными брызгами и опеняли берега; вихрь срывал крыши домов, ломал деревья, разбивал лодки и корабли; снег взвивался клубами и, как будто сквозь сито, просевался на землю сквозь облака. К изумлению многих - несколько раз в то же время прогремел гром; может быть, так показалось жителям царьградским, и они почли громом необыкновенный гул и рев ветра. По крайней мере, многие уверяли впоследствии, что слышали громовые удары, крестились в это время и говорили окружавшим их: "Слышишь ли гром? Ну, это не к добру!" Царьградцы, жившие около Влахерна, были еще более испуганы и изумлены неожиданным событием в эту ночь. Огромная церковь, которую на память взятия Антиохии заложил Никифор, была уже в это время окончена наружною отделкою. Вдруг страшно завыл ветер, и среди воя его услышали какой-то треск, как будто лопнула гора каменная - глухой шум и стук последовали за этим треском; окрестные дома потряслись в основании. Жители в ужасе выбежали из домов и сначала не верили глазам своим: куда девалась огромная колокольня? где позолоченный купол новосозданного храма? Как будто кто-нибудь поднял этот храм в основании исполинскою рукою, потряс его и опустил опять на землю: до нижних окошек развалился храм, рухнулась до основания колокольня, и только безобразная груда развалин, как гора огромная, являлась на месте храма и колокольни. Говорили после того, будто окрестные жители слышали голос на развалинах: "Так не приемлет Господь жертвы грешника!" Другие рассказывали, будто в воздухе слышались им слова: "Горе зиждущему дом мой грехом и неправдою!" - Един Бог ведает, справедливы ль были все сии слухи; но через два часа после падения храма уже весь Царьград со страхом говорил: "Быть худу! Знамение страшное совершилось!" Никто не смел прибавить, что, по его мнению, предвещает это знамение, но каждый думал одно, и если бы сказал свое мнение другому, тот, конечно, согласился бы с ним. Безвестность особенно умножала страх жителей: в одном конце города говорили, что весь Влахернский дворец повалился в море; в другом прибавляли к этому Вукалеон, и если бы Софийский храм не был виден со всех концов города, верно, многие начали бы говорить, а другие верить, что и он развалился в основании. Половина Царьграда не спала всю ночь.

   Но что было природе до беспокойства людского! Торжественный пир ее страшно гремел над Царьградом, как будто над бедным, ничтожным муравейником.

   Между тем ярко освещен был дворец Вукалеонский тысячами огней, и великолепный пир гремел в чертогах владычицы царьградской. Там собрались люди и как будто хотели доказать своим весельем, что они мало думают о грозном величии природы. Когда вихрь и буря потрясали здания царьградские, своды великолепных зал дворца Вукаленского дрожали от грома музыки, от кликов радости; мрак ночи разогнан был тысячами светильников. Льстивые придворные уверяли, что за отсутствием солнца, являлась им солнцем, более небесного прекрасным и блестящим, великая владычица их Феофания. В самом деле, она казалась светилом, проливающим свет и радость: ее платье и корона, усыпанные, унизанные драгоценными каменьями, сверкали от огней, и видно, что радость проливали в сердце каждого взоры Феофании, потому что на кого ни взглядывала она, хоть мимоходом, на лице каждого, удостоенного взгляда ее, являлась радостная улыбка. Феофания угощала булгарских царевен, которые в этот день торжественно приехали в Царьград. Но отделение, которое занимал во дворце Вукалеонском император Никифор, не было освещено; там не слышны были клики радости, не слышно было звуков веселья. Тихо, мрачно было это отделение, хотя сам Никифор находился в это время там, не участвуя в роскошном, веселом пировании своей супруги.

   Подле опочивальни его была комната, где обыкновенно принимал он тайных советников своих; это была молельная его. К ней примыкала большая оружейная комната, где хранилось, развешанное красивыми трофеями драгоценное оружие. Тут стоял огромный стол, на котором сам император занимался рассматриванием карт, планов, соображениями воинских действий. Бывши великим полководцем, он даже оставил сочинение "Περι παραδρομης πολεμον", в котором превосходно описал способы вести удачно мелкую войну против неприятелей, особливо в горных странах.

   Но теперь император Никифор не находился в своей оружейной, не был и в молельной. Ни война, ни молитва не занимали его в это время. Он оставался в опочивальне своей, сидел облокотясь на стол, закрыв руками лицо свое. С ним беседовал не полководец, не министр его - какой-то странный собеседник сидел в императорской опочивальне. Это был старик, высокого роста, седой, с пожелтевшим, иссохшим лицом - тень человеческая! Грубая власяница покрывала тело его. Ноги его были босые, волосы и борода не расчесаны, склочены. Это была тень человека, скелет, обтянутый кожею, и только в одном проявлялась жизнь - в глазах его, черных, как уголь, блестящих под густыми, седыми, нависшими бровями. Гробовым, ржавым голосом говорил что-то этот оживленный мертвец Никифору, и при выразительных движениях руки его обнажались из широких рукавов, и тогда казалось, что этот посланник с другого света пришел за душою Никифора, протягивая к нему свои костлявые, черные, обросшие волосами руки, на которых длинные ногти казались когтями звериными. С жаром говорил что-то незнакомец. Это был Феотокий, пустынник, уже сорок лет удалившийся в уединенную келью на горах Гемусских.

   Никифор опустил руки на стол, гордо поправился на своем седалище и вдруг прервал речь Феотокия:

   - Я не затем призвал тебя к себе, отец Феотокий, чтобы слушать все, что слыхал уже я сто раз в жизни моей.

   "А я затем пришел к тебе,- отвечал сурово пустынник,- чтобы повторить тебе в сто первый раз, что уже слышал ты сто раз прежде. Вы, сильные земли, вы такие же люди, как другие, и к вам так же относится притча о сеятеле Евангельском, как и ко всякому из последних подданных ваших: вышел сеятель на дело свое, сеял пшеницу, и часть зерен его упала на камень и погибла туне; часть упала близ пути и была расхищена птицами небесными. Сердца сильных подобятся тому и другому: камением становятся они среди славы и почестей, и туне гибнут на них семена добра; остальное расхищают у них птицы хищные - лесть и коварство рабов их. Если богачу, по слову Евангельскому, труднее войти в царствие Божие, нежели вельбуду пройти в уши иглиные, кольми паче тесен путь тому, кто кроме богатства пресыщен в мире властью и силою'"

   - Ты смотришь только на блеск и счастие внешнее, святой пустынник; твоя мудрость, твое провидение не проникают сквозь кору величия, окружающую сильных земли. Ты угрожаешь им наказанием, лаская нищего наградою; ты видишь в них каких-то счастливцев, как будто золотом и величием они уже купили себе счастие и благоденствие. Как ошибаешься ты, как не понимаешь истинной судьбы великих! Нет! не к нищему прибегнул бы ты с утешением, не в хижину бедного страдальца пошел бы ты с отрадою веры, но - к сильному властителю, в его великолепный чертог. Здесь подивился бы ты бедности человека и суете мира! Ты увидел бы отличенного среди других людей, уставшего от жизни, исполненной трудом, от славы, ничем ему не льстящей более. Одинокий среди толпы, без любви, ибо нечем оценить и испытать ему любви ближнего, без дружбы, ибо для дружбы надобно быть равному со своим другом, он живет скорбию за всех и не живет радостью за самого себя. Нищий, добывши кусок хлеба, утирает слезы и засыпает спокойно, а сон великого владыки тревожит дума тяжелая. Взвесив людскую добродетель на золото, испытав унижение мудрости, едва только польстит ей награда - он теряет веру в мудрость и добродетель людей. Всякий ответствует только за себя - за миллионы других ответствует он...

   "И счастием миллионов может он искупить свое счастие на земле и блаженство на том свете. Неужели ты думаешь, что подвиг его не оценяется..."

   - Людьми? Никогда! Неблагодарные, низкие рабы страстей, легкомысленные, они за первую скорбь свою забывают годы благоденствия; пагубное действие страстей и пороков своих приписывают страдальцу - властителю своему; наказание Божие за разврат свой - его грехам. В то время, когда все силы ада истощают свои искушения против мудрости и добродетели властителя их, тщетно вызывает он мудрость и добродетель из среды своих подвластных - ему откликаются только месть и низость, жадность корысти и безумие! И при первом голосе вражды и злобы - клики негодования потрясают всю толпу народную...

   "Не о людях хотел я говорить, не об их благодарности и цене подвига в глазах их. Можешь ли ты требовать от них чего-нибудь? Туне приявший, туне давай. Смеешь ли за благодеяние требовать награды? Какая же твоя добродетель, если она награды требует, какое твое благодеяние, если благодарности ищет? Какая любовь твоя, если она есть плата за любовь ближнего? Разве того требовал от тебя Спаситель, разве для того искупил Он души христиан своим страданием? Не Он ли означил долг твой, долг христианина: любите враги ваши, добро творите ненавидящим вас, и молитесь за творящих вам напасть и изгоняющих вас? Разве обещал Он нам любовь за любовь, добро за добро, благо за благо? Нет! Он велел радоваться и веселиться тем только, кого поносят и ижденут, и рекут всяк зол глагол, лжуще на них, его ради. Он обещал утешение только плачущим, насыщение только алчущим и жаждущим правды, царствие небесное только изгнанным правды ради. Тако глаголет Господь! Сильные земли не знают глада и жажды, холода и бедности вещественной; но их доля глад душевный, жажда сердечная, холод одиночества среди величия, бедность радостей среди богатства. И велика, священна, блаженна доля их: на них тяжкий крест Господень, на них сильнейшее искушение, на них подвиг, паче подвига тысячей! Блаженны сильные, не по силе, не по богатству, не по величию, но по труду, с каким должно им достигать царствия Божия, по тяжести креста на них возложенного, по долгам, какие должно им заплатить миру! Когда подданные их несут на себе бремя малых обязанностей - владыка подъемлет гору на плеща свои - и велика доля его здесь - велика будет и там!"

   - О святой муж! Не это ли и должно приводить его в отчаяние, когда он, человек, как другие, должен иметь нечеловеческие силы для побеждения страстей и обольщений, нечеловеческий ум для управления делами царства своего! И Божественный Учитель наш взалкал от сорокадневного поста в пустыне: как не взалкать душе человека в бесплодной пустыне славы, томясь в одиночестве степей величия!

   "Есть басня языческая - но и языческая мудрость также может служить в поучение христианина. Был в Индии царь, которому предложили исполнить все его желания. Чего же вожделел безумный? Чтобы все, к чему прикоснется он, превращалось в золото. Совершилось - и хлеб, и плод, и яство золотело в руках его, и несчастный умер, томясь голодом среди громад злата. Не так ли поступаете вы, сильные земли? Не премудрости, не добродетели просите вы, но молите, да превращается все в руках ваших в славу, в победу, в злато, которого не знаете вы куда девать, в богатство временное, сокровище бедное, иже тля тлит и татие подкапывают. И горе тебе, владыка Царьграда, если ты отчаялся уже до толикой степени, что забыл молитву, забыл, что по молитве благочестивого Иезекия солнце удалялось от своего течения и тень солнечная отступала на семь степеней! Или забыл ты, что на главе властителя людей почиет дух Божий, с того дня, когда Господь избирает его из среды других людей, да властвуют во имя Его - им бо царие царствуют и сильные пишут правду? Призывай Бога - и услышит тебя, и приидет помощь Его от Сиона и сила Его от среды небес!"

   - О муж благочестивый! Могу ли я, грешен будучи, помышлять о примере Иезекия; но если кто более моего желал и желает счастия подвластным его, готов более моего жертвовать для блага своего царства - пусть станет предо мною и вержет на меня осуждение!

   И пустынник восстал со своего седалища; огромный рост его отразился исполинскою тенью. Он поднял перст, и тень руки его протянулась на позолоченной стене, как некогда таинственная рука, начертавшая на стене чертогов Вальтазара судьбу сего горделивого царя вавилонского.

   "Владыка Царьграда! страшись даже и тени гордости! Ты ли осмелишься стать на суд пред Господом? Что твои добрые и благие помышления, если ты не исполняешь их на деле!"

   - Нет! Я истощаю все силы мои для исполнения их...

   "Что же? - возразил пустынник с усмешкою.- Твое царство и благословляется славою и победами. Имени Никифора трепещут отдаленные народы Востока..."

   - Так, но не вижу ли тяжких наказаний и гнева Божия в язвах, посылаемых на царство мое...

   "Ничего! Спроси философов - они уверят тебя, что все это происходит естественно, от причин обыкновенных; что нет таинственных судеб Божиих в этой буре, свирепствующей теперь над Царьградом и губящей корабли и людей, когда ни единый волос не падает с головы человека без воли Божией! Спроси у математиков о причине землетрясения: они изъяснят тебе, что причиною тому некоторые пары, в недрах земли заключенные, переходящие в сильный ветр, который, не могши скоро вырваться из недр земли на воздух, по причине тесноты отверстий, крутится, волнуется, и таким сильным движением потрясает подземное пространство и колеблет все окрестные места, доколе, вырвавшись из своего заключения, не рассеется по воздуху..." {Лев Диакон. "Так эллины безрассудно изъясняли сие явление по своему мнению",- прибавляет он.}

   - Отец святой! Я ждал от тебя отрады и утешения, как болящий от врача,- сказал Никифор, скрывая гнев свой,- а ты насмехаешься над моею скорбию.

   "Что же могу я сказать, если ты думаешь благо и поступаешь благо, по словам твоим? Я не врач, а ты не болящий. Ты владыка Царьграда - я бедный грешник, не знатного рода, грешник, не дерзающий даже, по слабости своей, облечь себя в платье инока, да не паду под тяжестью иноческого жития. Предвижу, что хочешь ты мне сказать: ты одерживаешь победы - и не видишь конца врагам внешним, и победы не приносят пользы твоему царству; ты желал бы любви подданных - они не любят тебя; ты желал бы правосудия от судей своих - и видишь одно хищение, мзду, корысть и искривленные весы правосудия; ты хотел бы видеть процветающую мудрость в царстве своем, и, едва допустишь ее предстать пред тебя, говорить тебе,- видишь одно тщетное мудрование, одну прелесть бесовскую в душах и умах лжемудрецов..."

   - Ты угадал мои мысли.

   "Я доскажу тебе их до самой глубины твоего сердца! среди своего величия, ты трепещешь даже за собственную жизнь твою; потрясающий пределы Востока оружием - ты боишься измены, хитрости рабов твоих; ты опасаешься - жены своей!"

   Никифор содрогнулся невольно.

   "Недавно, когда торжественно и гордо вступал ты во храм Божий, бедный юродивый подал тебе записку, в которой было написано: "Трепещи, Никифор - близка смерть твоя!" И с тех пор ты трепещешь смерти своей, и записка не расстается с тобою..."

   - Вот она! - воскликнул Никифор, вынимая записку из своего кармана.

   "Еще более: сего дня, не более, как с час, подали тебе другую записку, в которой было написано: "Никифор! берегись нынешнего дня - блюдись той, которая уже погубила твоего предшественника!" - В трепете, ты послал осмотреть чертоги жены твоей, разведать: не скрывается ли там убийца; велел умножить стражу окрест дворца твоего; по всему Царьграду ходят воины твои и ища злодеев, грабят и бьют невинных подданных твоих".

   - Вот эта другая записка! Не знаю, как она очутилась на этом столике.

   "Вели пытать окружающих тебя - может быть, они скажут, что хотели испугать тебя, испытать твое мужество ложным слухом. Поди в свою оружейную - там уже давно ожидает тебя постельничий твой: он еще раз осмотрел весь дворец, все тайные чертоги жены твоей - поди к нему".

   Молча встал Никифор и вошел в оружейную. Действительно, там ожидал его верный слуга, некогда бывший дядькой его, постельничий Михаил. После прихода своего от Феофании Никифор действительно увидел на столике записку, ужаснулся, велел Михаилу тщательно осмотреть весь дворец свой и особенно отделение Феофании.

   "Великий повелитель Царьграда и всего Востока!- сказал постельничий, преклонив колено.- Исполняя твое высокое повеление, еще раз осмотрел я, по приказу твоему, все отделения дворца и ничего не нашел, что бы могло смутить в сию ночь сон твой. Всюду тишина; верность блюдет входы и выходы твоего жилища; заговорщики посажены в тюрьму, по твоему приказу, окованы двойными цепями. Царьград спокоен и исполнен воинами, которые не пропустят ни единого подозрительного человека без осмотра. В гавани умножена стража".

   - Кто находится на страже около Вукалеона?

   "Твой любимый легион стальноносных".

   - Раздана ли им новая награда?

   "Они приветствовали тебя кликами радости, когда раздавали им твою новую милость".

   - А пирующие в чертогах супруги моей?

   "Весь чертог, где происходит пир, окружен воинами, и ни один из пирующих там не будет пропущен без осмотра при выходе, без наблюдения о том, куда идет он - я сам спешу туда".

   - Нет! Ты останешься здесь. Михаил! бодрствуй, умоляю тебя во имя Бога, и - не будет меры милости моей, если завтра Никифор останется еще на царьградском престоле!

   "Государь! позволь мне, ничтожному рабу твоему, сказать: тебя смущают ложными опасениями!"

   - Вот где кроется главный смутитель мой!- воскликнул Никифор, ударив себя в грудь.- Иди, Михаил! И горе тебе, если сон прикоснется очам твоим в сию ночь!

   Михаил удалился. Несколько минут в безмолвии стоял Никифор. "И я не усну в нынешнюю ночь - если только не усну сном вечным,- сказал он.- Завтра оставлю я Царьград - пора в битвы, пора в шум воинский - там сделался я императором Царьграда, там и безопасен я буду. Здесь изныло сердце мое. Мне кажется, что в этом постоялом доме владык Византии самые стены дышат изменою. О, солнце! взойди скорее, разгони лучами своими темноту ночи и темноту моих сомнений! Как сладостно отдохнул я, когда за два часа перед сим пришел с доверенностью к Феофании... А теперь опять тревога, опять сомнения!.. Мне надобно послать стражу к дому Цимисхия... И она показалась мне такою смущенною. Отчего? Что могло тревожить ее? Велю окружить ее стражею, призову ее к себе - отдам ее в заключение на эту гибельную ночь... Но могу ли надеяться на чью-либо верность? Как прокрался в опочивальню мою тот, кто положил эту ужасную записку? Ее положила человеческая рука. Неужели чудо совершилось для моего предостережения? Велик Господь, хранящий бытие последнего червя!.. Впрочем, по всем вычетам Синезия и товарищей его, судьба благоприятствует мне... Не согрешил ли я однако ж, вопрошая о судьбе моей тщетную мудрость человеческую? Боже милостивый! пойду испытать судеб твоих от сего вдохновенного старца - он грозен, как судьба; как будто мечом, обоюдоострым, поражает он словами своими...

   Но точно ли вдохновенный божественною премудростью говорит Феотокий? Если и он хитрый обманщик, если и он убийца, который только обольщает меня? Если он сам писал обе записки! Почему знает он все, проникает самые сокровенные мысли мои?.. О, если..."

   Никифор взял острый кинжал и спрятал его под свою одежду. Он вошел в опочивальную и увидел, что Феотокий спал крепко на своем седалище. Свет отражался на лице его от горящих на столе светильников, и лицо Феотокия уподоблялось лицу египетской мумии, с закрытыми глазами.

   Тихо подошел к нему Никифор и старался угадать: не скрыто ли какое-нибудь оружие под власяницей старика? Верхний край одежды его раскрылся немного; видна была косматая грудь Феотокия. Так! Никифор не ошибается - что-то блестящее видно из-под одежды. Кинжал?

   Он тихо протянул руку к груди старца, и - ощупал тяжелые железные вериги на иссохшем теле его.

   Феотокий проснулся. Никифор отшатнулся от него. "Я наслаждался, отец мой, видя, как спокойно спит праведник",- сказал он, скрывая смущение.

   С усмешкою посмотрел на него старец. "Лесть для меня ненужная монета, владыка Царьграда - у меня нет на нее товара".

   Никифор сел на прежнее свое место.

   - Благочестивый старец! - сказал он,- позволь мне просить тебя написать мне молитву, которую слышал я некогда...

   "Молись, как умеешь, властитель Царьграда,- сурово отвечал пустынник.- Бог слышит молитву, если человек не будет даже произносить устами, но только будет думать: "Господи, помилуй!" - Впрочем, я готов бы исполнить твое желание, но не могу - я не умею ни читать, ни писать".

 &