Погодин Михаил Петрович - Невеста на ярмарке

братиться к следующей части?

  

  

  

   Я замужем, мой друг! Ты удивляешься, получая такое нечаянное известие. Долго таилась я пред тобою - теперь открою тебе всю душу свою. Узнай и пожалей обо мне! Ах! где то блаженное время, когда, воспитываясь в доме твоей матушки, мы наслаждались всякою минутой; когда все нам было в утешение: и день и вечер, и усталость и отдых, и истина и вымысел; когда, неопытные, мы встречали везде добродетель, удивлялись, от чего же зло происходит на свете и, готовые на всякое пожертвование, не видали в том никакого достоинства; когда, довольные, мы не понимали нужды и не заботились о будущем или населяли мир идеалами любви и дружбы и с тайным трепетом ожидали себе там новых радостей; когда душа веяла в нас тихо каким-то утренним свежим ветерком, и мы ощущали жизнь так легко, так приятно! Счастливые, мы почти сомневались в несчастии - но смерть моей благодетельницы была для нас первым ужасным опытом. О! да будет он для тебя и последним! Пусть на одну упадут все удары судьбы! - Мы расстались, куда я переселилась...

   Я не хотела описывать тебе ничего, потому что должно б было жаловаться на своих родных. Мне тягостно начать и теперь; но бог видит мою душу, ты знаешь меня: я пишу не в осуждение; нет, я люблю их и плачу об них из глубины моего сердца. Я пишу потому только, что мне стало слишком больно, и силы мои изнемогают; доверенность облегчит меня, я как будто уделю тебе часть моего страдания, а ты, моя добрая Олина, не откажешься от такого участия.

   Знаешь ли, я долго не верила самой себе и сомневалась, наяву ли происходило то, чему я сделалась свидетельницею: так все мне было странно, дико, чуждо. Наконец уж, осмотревшись, как в темноте, я убедилась, к прискорбию, что меня не обманывают чувства, разобрала свои впечатления и ознакомилась с новым миром своим.

   Какое невежество, грубость, унижение мне там представились - ты не можешь себе вообразить этого. Самых простых понятий там недоставало, которые нам казались почти врожденными. Что такое ум, что такое сердце, никто не знал, и никто не заботился, как будто б их не было в человеческой природе. Даже слова эти редко выговаривались, и то в самом странном значении; все происходило по какому-то инстинкту, внутреннему влечению или по привычке, по преданию. Никакой победы над собою, даже борьбы. Совершенная покорность телу, которое управляет ими как будто по своему произволу; нечего уже говорить тут о благородных желаниях, возвышенных чувствах, участии в судьбе человечества. Пища, питье, одежда, чужие дела, чужие пороки - единственный предмет их внимания и разговора; шумные споры от утра до вечера за всякую безделицу, при всяком недоразумении - любимое, необходимое упражнение, без коего скука их одолевает. Прибавь к этому беспрерывные нападения на людей, которых они считают какими-то рабочими животными и которые в самом деле становятся такими, так что уж не понимают другого лучшего обхождения. И вот вся их жизнь, лучше, выше коей они ничего вообразить не могут. Словом: это те же дикие - под гражданской наружностию.

   Каково ж мне было видеть в этом положении людей самых близких к моему сердцу, видеть - и не быть в состоянии принести им какую-нибудь пользу? Я терзалась и сожалела, зачем сама получила образование; мне легче б было жить одною жизнию с ними, я б не тосковала тогда по незнакомым наслаждениям, не страдала б ни за себя, ни за них и была б им не в тягость, а в утешение.

   Теперь ты можешь представить себе, какую роль я стала играть между ними. Я показалась им столько ж странною, как и они мне. Увидев после двух-трех опытов, что мы не можем понимать друг друга, как люди разных языков, я замолчала, и с той минуты сделалась предметом их беспрерывных насмешек, грубостей, оскорблений. Напрасно я старалась угождать им, предупреждать их желания, служить им своими знаниями; они не верили моему чистосердечию, толковали в дурную сторону всякое мое слово, всякое движение. Не принимая участия в их сплетнях, отличаясь своими поступками, своим образом мыслей, я уж возбуждала их нерасположение к себе; но когда в некоторых случаях мне оказано было предпочтение от посторонних людей, для них значительных, когда они услышали лестные отзывы обо мне, то нерасположение это мало-помалу обратилось в ненависть, даже не скрытую, не тайную. Они старались досаждать мне при всяком удобном случае, выдумывали на меня разные нелепости, мешали мне во всех моих начинаниях, и мое терпение лишь только ожесточало их более. Мне нельзя уж было ничем заниматься, читать, прогуливаться; я должна была с утра до вечера слушать их беспрерывные, пустые споры, пересуды... И ни одного человека не встречала я в этой пустыне, который сказал бы мне приветливое утешительное слово. Боже мой! Что происходит со мною, когда воспоминанием переносилась я в наш... потерянный рай!

   Так прожила я два года, печальная, измученная. Что я вынесла! Сколько слез я пролила!.. но не все.

   Мы поехали в Нижний. С нашим семейством познакомился там один гусарский офицер. Не стану описывать тебе все обстоятельства этого замужества. Довольно, - он попросил моей руки; матушка и сестры по разным причинам желали, чтоб я вышла за него замуж, и я, закрыв глаза, без памяти, подала ему руку. Пусть хуже, но иначе.

   Нет, это неправда. Нет, я должна тебе признаться, ты должна видеть всю мою душу. Я обманываю тебя, себя. - Я полюбила его с первого взгляда. Ты думаешь: здесь нет ничего удивительного. - Нет? Но в кого я влюбилась? Друг мой! Что со мною сделалось? Это самый грубый, необразованный... порочный человек. И все это я видела своими глазами, слышала, знала, и между тем сердце мое влеклось к нему неодолимою силой. Напрасно я старалась размышлять, что сим действием решала судьбу свою, обрекала себя на новые, жесточайшие, терзания; напрасно исчисляла себе очевидные пороки человека, которому во власть хотела отдать всю жизнь свою, с которым хотела соединиться навеки священными, неразрывными узами. Нет, ничто не помогало, и я вышла за него замуж. - Как он живет со мною? - Но довольно. У меня недостает сил. Я много написала тебе, много раскрыла ран, которые заструились кровию. До следующего раза. Плачь обо мне, мой друг, плачь!

  

  

   Вот тебе окончание моей печальной повести. Я была в каком-то забытьи, оставляя отеческий дом. Мой муж ласкал меня, но это продолжалось недолго. Лишь только приехали мы в город, где полк его стоял постоем, как обхождение его начало переменяться. Он принимал мало-помалу свой прежний образ жизни, обращался к прежним своим привычкам, в кругу военных товарищей, которым он предан больше всего на свете. Курить табак, играть в карты, пить, шататься по улицам, петь песни, буянить - вот в чем обыкновенно, кроме ученья, проходит их время от утра до вечера. - Месяца чрез три мы говорили уж мало между собою; он отвечал большею частию отрывисто, часто уходил со двора, и я стала видать его редко. Впрочем, он сохранял ко мне какое-то почтение, хотя сухое, принужденное. Однажды в благоприятную минуту я осмелилась сделать ему несколько упреков, напомнить первые обещания. Это его рассердило. Он вспыхнул, и я, увидев с прискорбием, что он не может терпеть противоречий, что мое замечание произвело противное действие, ибо он чаще начал отлучаться из дома, решилась прибегнуть к другим средствам: я старалась удерживать его дома, изобретая для него всевозможные тихие удовольствия, но успех был кратковременен, и мои книги, мои рассказы, мои вопросы вскоре ему наскучили: он спешил к своим любезным товарищам - искать шумного веселья. Ко мне день ото дня он становился холоднее. Лишась надежды переменить его вдруг, я желала по крайней мере своими ласками, угождениями сохранить сколько-нибудь его прежнюю привязанность - но он принимал их с равнодушием, а потом с досадою, как будто б они были ему не нужны, отяготительны. Чтоб не увеличивать его отвращения, я принуждена была наконец ограничиться одним послушанием, готовностию исполнять его приказания. Такое самоотвержение победит его, думала я, нынешние удовольствия опротивеют ему, он увидит их тщету и ужасные следствия, раскается, обратится к семейственной жизни и в объятиях верной жены поймет новое, непонятное ему теперь счастие. Мои наблюдения утверждали меня в этой сладостной надежде: бывали по крайней мере минуты, редкие, краткие, когда он показывал мне какую-то нежность, сознавался, хотя слегка, в своих проступках, обещал, хотя шуткою, исправиться. От природы он имеет доброе сердце и здравый смысл, но, по своей стремительности, поступает всегда прежде, нежели они успеют подать голос, а самолюбие заставляет его после поддерживать, продолжать, во вред себе и другим, начатое в минуту страсти. В городе называют его взбалмышным, и это простое слово изображает верно его характер, или, лучше, характер всех его собратий, которые все удивительно как привыкли жить без размышления.

   Я все любила его и ждала с покорностию благодетельного переворота - но напрасно. Поведение его беспрестанно становилось хуже и хуже. Сам старый дядька его, который был предан ему сердечно и имел прежде на него некоторое действие, отчаялся, не понимал, что с ним сделалось. Он, казалось, угорел, так что чад не выходил на минуту из его головы, и все предметы, в природе и уме, представлялись ему навыворот.

   Редкий день он возвращался домой трезвый, а карточная игра сделалась его страстию. Часто он проигрывал все до последнего мундира - и обходиться со мною он стал, разумеется, грубее. Сначала он пил и играл в чужих домах, как бы совестясь еще показываться предо мною во всем безобразии, и я по крайней мере могла в тишине предаваться размышлениям или находить себе отраду в книгах. Но после он начал приглашать к себе своих знакомых, самых развратных офицеров из всего полка, и я должна была принимать, угощать их, оказывать всевозможное внимание. С утра до вечера буйствовали они иногда у нас за пуншем, табаком и картами, рассказывали свои непростительные шалости, хвастались друг перед другом своими пороками, насмехались над самыми священными предметами, и горе было мне, если когда-либо, хоть случайно, я показывала малейший вид неодобрения, услышав от них какую-нибудь грубую двусмысленность или что-нибудь подобное. Он нарочно тогда в досаду мне начинал рассказывать среди общего хохота свои соблазнительные похождения и потом заставлял их в свою очередь последовать его примеру, а я, краснея и трепеща от стыда, должна была выслушивать все с удовольствием. Но что было тогда, как они, разгоряченные вином, начинали между собою ссориться за нарушение каких-то своих правил о чести и благородстве! Чем они упрекали друг друга и чем оправдывались! Какое ожесточение, бесчеловечие - остервенение! Удивительные существа! Вот еще дикие - ужаснее тех, которых я знала прежде. Что я говорю! Тех можно назвать ангелами в сравнении с этими. Там недоставало только образования, там действовали мелочные страсти, а здесь льется кровь, предается жизнь, оскорбляется природа, произносится хула. Как могли дойти они до такого положения! Не образумливаться ни на минуту, потерять почти все человеческие желания, остаться при одной животной необходимости в каких-то сотрясениях. Так прожила два года. Тяжелое, тяжелое время. Как я переменилась, похудела. Что сделалось с моими глазами: темные, мутные. Щеки впали, губы посинели и скрылся мой игривый румянец. Ты не узнала бы своей прекрасной Анюты. Я сама себя пугалась, увидев нечаянно в зеркало. Я плакала и грустила внутренно, а снаружи должна была казаться довольною, веселою; это принуждение увеличивало еще более мои страдания. Наконец, лишась всякой надежды, я упала духом совершенно, не могла больше выносить своих несчастий; и жизнь сделалась для меня противным бременем, всякая минута была для меня новым несчастием. - Сколько раз, в глубокую полночь, в то время, как мой муж неистовствовал с своими гостями в ближней комнате, повергалась я, утопая в слезах, пред образом божией матери и молилась о смерти - моей освободительнице, моей избавительнице, желанной, благодатной. - Но бог не внял моим теплым молитвам, я страдала, мучилась, умирала, но жила. За что же ты наказываешь меня с такою строгостию, за что на других ниспосылаешь ты богатые милости? Не заслужила ли я их больше, чем они, эти гордые, нечувствительные счастливцы? Голова у меня начинала кружиться, рассудок помрачался, на меня находило иногда бешенство. Друг мой! знаешь ли, - чувствуя свое бессилие против таких ударов судьбы, видя их неизбежность, я поднимала на себя руку... но невидимая сила меня останавливала.

   В таком положении я родила дочь. Сладостное, новое чувство! оно привязало меня опять к жизни; я понадеялась даже, что милая малютка привлечет ко мне отца и возбудит нежные чувствования в его ожесточенном сердце, как возбудило их в моем, изнывшем, помертвелом. Но эта надежда продолжалась только минуту. - Бесчеловечный! он начал также злобствовать на невинного младенца, как и на злополучную мать его. Он видел в ней только прибавление к домашним расходам...

   Да. Нам угрожает нищета - моего приданого достало только, вместо казенной проигранной суммы, на покупку лошадей. Вот что заставило его жениться на мне так скоро. Потом мы жили наследством, полученным от его матери, - но чем будем жить вперед, об этом я боюсь и думать. Жалованья он никогда не приносит домой. Часто, просыпаясь, я не знаю еще, чем будем сыты день, и только к вечерням съедаю какой-нибудь кусок, проводив все утро в изобретении средств достать его.

   Вот об чем я должна теперь заботиться, я, которая летала с тобою по небесам, искала наслаждений... эстетических. Ожидала ли я, что буду думать когда-нибудь только об утолении своего голода и по целым месяцам не возноситься в тот прекрасный мир, где была с тобою неотлучною гостьей? Но что я говорю! Разве это самое большое мое несчастие? Разве не давно уже я перестала жить так? - Недостатки раздражают еще более моего мужа; одно слово мое приводит его иногда в ярость, и я дрожу за себя, за милую дочь свою. Ах, если б ты видела этого ангела! Какие глаза, ротик, а эта улыбка, этот взгляд! Но что будет с нею? Я мучусь за нее гораздо больше, живее, чем прежде. Как разнообразны несчастия! Слезы бегут из глаз моих. Прощай, мой друг! Ты знаешь теперь все. Вот как живет твоя Анюта! Если судьба ее переменится к лучшему, она будет писать к тебе; если нет - она не станет уж более смущать твоего довольного сердца жалкою повестию о своих несчастиях. Прощай!

  

  

   Ей, верно, лучше, думаешь ты, с нечаянною радостию распечатывая письмо мое после такого продолжительного молчания. Читай.

   Мужа моего исключили из службы за дурное поведение. В последний раз проиграв большую сумму на заемное письмо, он перессорился с своими товарищами, наговорил дерзостей начальникам, перебил солдат и пьянствовал несколько дней сряду, не приходя ни на минуту в полную память. В неистовстве возвращался он домой, кричал, проклинал все на свете, грозился сжечь дом, город, ломал все, что ему ни попадалось в руки, бил меня, и я, израненная и окровавленная, должна была еще спасать "вою малютку. Ужасно было смотреть на него в этом положении. Некоторые старшие офицеры по моей просьбе покушались его уговаривать. Напрасно. Он не мог ничего понимать. Полковник, отчаясь в его исправлении, велел наконец ему подать просьбу в отставку, чтоб избавить весь полк от бесчестия. Он опомнился, или, лучше, - физические его силы ослабли, так что он не мог уж более предаваться бурным своим порывам. Целую неделю молча ходил он по комнате, и только изредка глаза его сверкали и по телу пробегали судороги. Кажется, он видел иногда свое положение, чувствовал, куда низвергся, легкомысленный; но это чувство производило в нем ярость, а не раскаяние, и он, желая забыться, начинал пить снова и глубже утопал в пропасти, у нас ничего не осталось. Выигравшие приятели забрали все паши пожитки. Я принуждена была отпустить от себя няньку и кухарку и работала все сама. Наконец он сказал, что поедет в Москву и будет искать себе там места в гражданской службе. Я было обрадовалась: может быть, пред незнакомыми людьми он посовестится, переменится, исправится. Офицеры, услышав об этом намерении, сделали складчину и собрали ему на дорогу несколько сот рублей. Что ж? В тот же вечер он возвратился домой пьяный и привел с собою отчаянных гостей, начал играть в карты и проиграл половину полученных денег. На другой день тайно я просила полковника о запрещении играть с ним и приказании выслать его из города. Ему ничего не осталось делать, и, кажется, мы скоро поедем. Что-то будет в Москве? Я не ожидаю ничего лучшего. И что можно ожидать при этом последнем доказательстве? Да, мое воображение, прежде столь живое и игривое, не может составить себе никакого вида в будущем, никакая мечта не расцветает в темной глубине души моей, и я давно уже не имею надежды.

   Зато другое, новое чувство досталось мне в удел. Знаешь ли? С тех пор почти, как я рассказала тебе свои несчастия, долго скрытые от всех людей, с тех самых пор они, кажется, отлегли от моего сердца, и новые горести я стала принимать спокойнее, как будто б они следовали по обыкновенному порядку вещей, были необходимой, следственно, беспрекословной принадлежностию, частию жизни; время от времени во мне прекращались болезненные душевные ощущения, и я слушала проклятия моего мужа, смотрела на его буйство, принимала раны с таким же равнодушием, как вязала чулок или качала колыбель. Однако это была не бесчувственность. Сделаться бесчувственною и между тем сохранять воспоминание о прежнем, живом состоянии души - было бы прискорбно. Нет, я чувствую свое положение, но без боли. Так лицо наше, привыкнув к холоду, ощущает его, но не с таким противным чувством, как прочие части тела. Мои несчастия не ослабли, но я окрепла. Я уж не тоскую, не ропщу. Что же имело на меня такое благотворное действие? Чему я одолжена такою спасительной переменою? О! это ты, святое терпение! Я узнаю твою целебную силу... Не оставляй же меня никогда, небесная добродетель, укрепляй мою слабую душу, будь моим ангелом хранителем до тех пор, как я перейду весь тернистый путь, мне назначенный, и успокоюсь в могиле - последнем ночлеге земных странников.

   Вот, мой друг, что случилось в судьбе твоей Анюты. Вот почему, вопреки своему слову, я взялась за перо, чтоб писать к тебе. Надеюсь, что я имела право на это. - Поблагодари же вместе со мною милосердного бога, который посылает несчастным столько различных средств для их назидания и утешения.

  

  

   О, мой друг! Терпение-святое, благодатное чувство. Оно притупляет жало несчастия, услаждает горечь горести, ослабляет удары судьбы, облегчает бремя, которое падает на грудь нашу. Я дышу все легче, свободнее, по мере того как более и более вникаю в глубину этого великого слова, постигаю обширный смысл его, растворяю им бытие свое, принимаю на эту броню все внешние впечатления...

   Мы выехали из города, и я оставила с радостию этот вертеп, где несчастный муж мой потерял все человеческое достоинство. Да! в последнее время он унизился даже против прежней жизни, заслужил презрение даже от своих товарищей, дошел до крайности. К несчастию, когда по запрещении полковника никто не шел к нему пить и играть, в город собралось множество военных из других полков, которые приготовлялись к смотру. Игру можно было найти везде. Кучи золота и серебра, пуки ассигнаций прельстили несчастного. "Подожди, - сказал он мне однажды, воротившись домой, - я поднимусь над своими врагами, я заставлю их поплатиться со мною; у меня опять будут деньги, я разбогатею..." В его глазах, улыбке, голосе было что-то странное, ужасное. Казалось, он забыл все на свете, бредил о деньгах и был уверен, что счастие ему теперь наверно улыбнется и он поправит свои обстоятельства, займет прежнее место в обществе - но эта надежда обманула, и судьба его решилась. - Проиграв все полученные деньги, он помешался на этой точке: во что б ни стало ему надо было играть. Он начал ходить по своим знакомым и выпрашивать денег под разными предлогами, лгать, плутовать, красть. Его никто не пускал к себе в дом. Отовсюду его гоняли. Совершенно бесчувственный, он принимал равнодушно ругательства и побои - здесь кланялся и падал в ноги, там бранился и дрался, с одним криком: "Дайте денег!" Офицеры, чтоб избавиться как-нибудь от него, наняли потихоньку подводу, за которую заплатили вперед, и ночью, пьяного, взяв от солдат, с которыми он пил, положили в кибитку.

   Он опомнился на первой станции и спросил меня, куда мы едем; потом потребовал денег на вино. Так проехал он всю дорогу и не приходил ни на минуту в чувство, чтоб я могла сказать ему что-нибудь. Да я никогда б и не посмела решиться на это. Один ужасный взгляд его лишал меня силы, и испуганное слово замирало на устах моих. Если б ты могла представить себе его наружность! О, какую ужасную печать кладут на лицо наше душевные бури! Всклокоченные волосы, зверские взгляды, порывистые движения, шаткая походка! Верст за сто от Москвы он познакомился с какими-то двумя мещанами подозрительного вида. Долго они перешептывались между собою, сговаривались о чем-то, наконец ударили по рукам и начали пить вино. На другой день он пересел в их повозку, и с тех пор они были неразлучны, кричали, пели без умолку и останавливались у всякого кабака. - Это, верно, последние руководители его на пути в бездну. Он готов на всякое преступление. Приехав в Москву, мы остановились на постоялом дворе, а чрез несколько часов перешли на квартиру, отысканную новыми знакомцами, особую избу на краю города. Муж мой днем не бывал почти дома, возвращался поздно к полночи, часто приносил с собою разные вещи и после уносил их опять: иногда давал мне денег, которые показывались у него в большом количестве, но большею частию я содержала себя с малюткою трудами рук своих, шила на своих соседок, которые, узнав о моем положении, часто приходили навещать меня с советами и сожалениями. Они убеждали меня оставить его. Ни за что на свете! Пусть будет, что угодно богу. - Моя судьба связана с его судьбою священными узами. Тайна сия велика есть [29], сказано в Евангелии. Я не понимаю ее умом, но понимаю сердцем, верую.

   Наконец нас выгнали с квартиры, обобрав последние вещи, ибо мы задолжали за два месяца, и полицейские часто беспокоили хозяина своими справками и расспросами. Мой муж взял меня за руку с ребенком на руках и повел поздним вечером по разным закоулкам к одному обгоревшему дому. Там, по изломанной лестнице спустившись в темный подвал, закричал он: "Отведите ей место..." Я не успела еще осмотреться... меня схватили под руки, и с громкими восклицаниями, поздравляя с новосельем, почти понесли в темный угол. Где я? В вертепе нищих, воров, площадных мошенников...

   И вот какие происшествия, друг мой, не производят уж во мне почти никакого болезненного ощущения. Удивительное явление! Я терпела и прежде, но почему тогда мне было так тягостно, а теперь стало так легко? Потому ли в самом деле, что, описав свои несчастия, я ослабила их силу, потому ли, что привыкла к ним, или потому, что прежде все свое внимание обращала на них и, предубежденная в их могуществе, заранее преклоняла пред ними покорную главу свою, а теперь всю жизнь сосредоточила в своей душе и на внешние обстоятельства смотрю... как на листы, которые в книге перевертываются передо мною ветром. Когда гроза несется на меня, я спрашиваю себя, какой вред может она причинить моей душе, и всегда получаю в ответ: никакого - и прямо иду к ней навстречу, и с совершенным равнодушием открываю грудь свою пред громовыми стрелами, которые в самом деле никогда не долетают до меня. Иногда я не делаю даже себе никаких вопросов, не ободряю себя рассуждениями и стою в ненастье, под дождем, под градом, пред молнией, как в весенний день на лугу, испещренном цветами. - Терпеть - что может быть простее этого правила, а какое благотворное действие производит оно на несчастливцев, которых судьба обрекла себе на жертву! Оно может заменить для них счастие.

   Я читаю беспрестанно Евангелие - священный завет нашего Спасителя. Я не останавливаюсь там, разумеется, на тех глубоких, таинственных местах, которые постигнуть предоставлено... лишь достойным стать одесную его [30]. Мое утешение, мое наслаждение - назидательные притчи его, в коих под самым простым покровом заключаются высокие законы нравственности, его умилительные разговоры с грешниками, детьми, мытарями и фарисеями, разговоры, в коих ясно отражается нежная, милостивая душа его, его кроткие, снисходительные наставления, дышущие любовию к человеческому роду. О, какая любовь, беспредельная, бесконечная, пламенная! Нет, ее нельзя выразить словом, нельзя понять мыслию. Даже сердце не вместит об ней чувствования. Разве избранники, в минуту святых восторгов и откровений, подобно Рафаелеву ангелу, возмогут проникнуть всю глубину этой благости, обнять всю пучину этого милосердия! Нет, не могут, не могут, никогда, никто! Как говорит он с несчастными, как знает он все тончайшие, неприметнейшие оттенки их горестей, как предупреждает все их жалобы, разрешает все недоумения, какую надежду поселяет в скорбных сердцах! "Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененнии! - Сеющни слезами, радостию пожнут. - Блажени есте, егда поносят вам и ижденут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех. Претерпевый до конца, той спасется" [31]. - Верую и благодарю тебя, господи! Бессмертие! Вечная жизнь! О, чего нельзя перенести за такую будущность! - Несчастий, несчастий подай мне, господи! больше! больше! Да возрадуюсь и возвеселюсь и прииму мзду многую на небесех!

   Смерть - вот теперь мое единственное желание, единственный предмет моей молитвы. Там, там успокоится совершенно мое волнующееся сердце и обретет то счастие, которого здесь провидение ему не сулило... но свеча догорела. Мои товарищи просыпаются. Я хотела было ныне описать мое жилище... До следующего раза. Скоро: я пишу к тебе всегда с особенным удовольствием, потому что никогда не чувствую так живо и так ясно.

  

  

   Темный подвал, в который днем не проникает почти солнечного луча; всегда вечер, освещаемый кое-где горящею лучиною, ночниками, огарками. Сырость, вода течет ручьями с каменных, черных стен; сверху каплет; пол кирпичный зарос грязью; воздух влажный; какой-то пар носится беспрестанно в средине; дышать тяжело с непривыкшею грудью. Лица красные, опухлые, покрытые синими пятнами и рубцами, с отекшими глазами или бледные, изрытые, опустошенные развратом. Как отвратительны женщины с их растрепанными волосами, голыми локтями, осиплым мужским голосом, босиком! Одежда странная, все вместе: и зимнее и летнее, и все оборвано, изношено, не впору, заплата на заплате. Беспорядок. Здесь изломанный стул, там корыто, ведро, опрокинутые лавки. По перегородкам, за которыми живут семейства, развешано переполосканное смрадное белье. Нечистота, болезнь, драка, ругательство. А дети, невинные создания, кои в этом нежном святом возрасте видят пред собою все преступления, и заражаются!..

   Вот мое жилище, зрелище и общество! Все они, расходясь рано поутру на промыслы, возвращаются только поздно вечером, пьяные и буйные. Что делают они со мною, каким посрамлениям я подвергаюсь почти всякий день - ты не можешь вообразить, попять; и я не хочу своим рассказом производить в тебе ужасного впечатления, или, лучше, боюсь, стыжусь писать, думать о том, что бывает со мною.

   Теперь близко полночи. В средине, около разведенного огня, за двумя штофами водки, с чашками, плошками и ковшами сидят несколько человек - кто на полу, кто на бочке, кто на полене - и рассказывают дневные свои похождения, хвалятся своими подвигами. Один, мальчишка, два раза пойманный, наконец в третий раз вынул платок неприметно из кармана у квартального; другой, старик, выманил у четверых денег на женины похороны; третья, молодая девка, убежала от двух сторожей; толпа слушает и громкими смехами изъявляет свое одобрение и удовольствие. Подле меня за деревянною стенкой мать бранит сына за то, что не принес назначенной полтины, а сестра, осьми лет, показывает на него, что он был три раза в харчевне, пролакомил там деньги, а после отнимал у нее. - С другой стороны - пьяная старуха бранится во сне с будочниками, а ребятишки волочут ее за ноги по земле, обливают водою и засыпают табаком, роняют и хохочут. В стороне старшины, к числу которых принадлежит и муж мой, назначают роли на завтрашний день для действующих лиц. Некоторые уже переобуваются, переодеваются, другие растравляют раны. Остальные без чувств лежат по полу, кто где упал, и спят мертвым сном, а я - сижу в своем углу и размышляю о добре и зле, о добродетели и пороке, о тех бесчисленных степенях, по которым может опускаться человек - ничем от ангела не умаленный! И я, неопытная, называла дикими прежних своих знакомых! Там сохранились еще какие-нибудь человеческие понятия, какие-нибудь человеческие слова, а здесь что?! - Ум, язык, божественные искры, каким ужасным, тлетворным орудием делаются в их голове?! Что сейчас я услышала из уст моего мужа, решившего их споры! Все начали пить... Я отвратила взоры от ужасного зрелища, положила перо.

   Вдруг воображение представило мне картину из прежней жизни, и я забылась. Удивительно! - Помнишь, мы сидели поздно вечером, на балконе, в деревне. Погода была тихая, воздух теплый; с цветочной гряды доносились до нас благо-ионные испарения. В саду изредка запевал ночной соловей. В воде отражалось сияние месяца, который, поднявшись из-за рощи, плавно катился по синему небу, усыпанному звездами. Помнишь, с каким восторгом наш русский учитель толковал нам тогда, что все сии бесчисленные звезды такие же великие, огромные солнца, как наше, пред коими земля наша только песчинка, что самые, самые ближние из них в несколько миллионов миллионов раз дальше его отстоят от нас, что каждая имеет свои планеты и спутники и составляет особую, целую, великую и сложную систему, подобную нашей, в которой на неизмеримых расстояниях небесные тела вращаются около своего центра, что Млечный Путь, эта белая полоса над нашими головами, происходит от света других звезд, кои по своей безмерной дали для нас невидимы или от сотворения не дослали еще лучей своих, хотя сии лучи движутся всего скорее и от нашего солнца в восемь минут пробегают несколько миллионов верст. - С каким благоговением мы его слушали, то возносясь умиленной душою к Создателю сих бесчисленных миров, то исчезая смущенным умом в ужасных пространствах, то возвышаясь духом при высокой мысли, что человек, этот неприметный атом, скорее звука, скорее света может своею мыслию обтекать всю вселенную и забываться в созерцании бесконечного, чувствовать бога.

   Неизъяснимое, неописанное удовольствие доставило мне это воспоминание. И как живо представился мне тот священный вечер - ты не можешь вообразить этого. Я совершенно забылась. На нашем черном закопченном своде мне виделись сверкающие звезды, в диких воплях моих товарищей я слышала звуки соловья... я таяла... Как я была счастлива в эту минуту! Даже тогда, тогда не чувствовала я так сильно, так сладостно, как теперь. Да, да! Только узник с цепью на руке в темнице, ощущает свободу [32]. Только больной на смертном одре умеет ценить здоровье. Только несчастливец знает счастие.

  

  

   Еще новое в моих понятиях, в моей жизни. Я остановилась на последней мысли моего письма: несчастливец живее всех ощущает счастие. Этого мало. По долгом сладостном размышлении я скажу теперь, что только несчастливец может быть истинно счастливым, что счастие - в несчастии Ты, прелестная женщина, в цвете лет, обожаемая мужем, с пылким воображением, с умом любопытным, богатая, говоришь: "А любовь, а супружеское счастье, а милые дети, а добрые дела, а познания?" Но твой муж может умереть сию минуту, твое дитя может сейчас переломить себе ногу и остаться на всю жизнь уродом, твой ум может помутиться одною каплею молока; воображение стынет, любопытство тупеет... но что я говорю! в своем подвале я разучилась щадить чувствительность... да идут мимо тебя слова сии! Прости меня!

   Не безрассудно ли называть то своим, чего можем лишиться всякую минуту? - И что тогда будет с нами? - Столько ж или еще больше несчастия, сколько теперь счастия. Какое же это счастие? Меч обоюдоострый. - С этим счастием бываем похожи на расточителей, которые, вдруг промотав свое имение, тем больше после чувствуют тягость нищеты. Итак, что значит быть счастливу? Не зависеть от счастия, жить в своей душе, быть выше счастия и несчастия, и в сих двух необходимых формах жизни искать только средства к достижению человеческой цели. Точно так: быть богату не значит иметь много, а не нуждаться в богатстве; и алчный миллионщик, которому недостает иногда тысячи для полного счету, беднее довольного нищего, когда он, усталый, ввечеру куском черствого хлеба утоляет свой голод.

   Да. Ей хорошо, думаешь ты (разумеется, под другим благовидным словом), голодной, в подземелье, с ворами, пренебрегать счастием; но верно она рассуждала б иначе, если б была на моем месте.

   В том-то и дело. Я совершенно согласна с тобою. Счастие (употребляю это слово в вашем смысле) ослепляет глаза, развлекает внимание, отучает от беседы с собою, не дает времени углубляться в душу, и она, изнеженная, слабеет. Находя беспрерывные удовольствия во внешних предметах, мы приходим неприметно в зависимость от них, дорожим ими, наполняем их самыми горячими нашими чувствами, разделяем, так сказать, себя между ними, живем одною жизнию с ними, и счастливцу, с душою раздробленной, всего труднее понять, как можно обходиться без сих чарующих призраков и в самом себе находить сладостнейшую действительность. Оковы счастия всего тяжеле. Потому-то и сказал Христос, что "легче канату пройти сквозь иглиные уши, чем богатому внити в царство небесное" [33].

   Как нелепо наше воспитание! Как мало приготовляет оно лас к жизни, стараясь в самое плодотворное, решительное время наделить нас одними сведениями посторонними, часто бесплодными, мертвыми! Я рассуждала о непрочности земного счастия, даже самого высокого, почти идеального, без всяких препятствий местных, семейных, гражданских, столько обыкновенных; но у многих ли бывает такое, и долго ли гостит оно у этих избранных? Одну минуту, одну минуту. Когда оно возрастает, то бывает еще не полно, и мы только желаем, еще не довольны; а после, когда оно начнет понижаться, ибо в одном положении ничто не остается на свете, мы уж сожалеем или боимся. Между сими двумя линиями нашей жизни есть, кажется, одна только точка счастия, математическая точка, миг неприметный, соединяющий прошедшее с будущим, которого мы никакими чувствами уловить не можем. Счастие ускользает между надеждами и воспоминаниями - пустыми, но сильнейшими пока нашими чувствами, и всякое прошедшее дозревает только в будущем. Что же значит это счастие, за которым гоняется столько веков весь род человеческий и которого поймать не может, как тень? - Как тень! Бессмысленные! Оборотитесь назад, и самый предмет в ваших руках. - Руссо плачет, Байрон в отчаянии, Наполеон тревожится, Сократ оправдывается, философы ссорятся, никто не доволен. Я не говорю уж с тобой о толпе, которая, кроме естественных, действительных так называемых несчастий, составляет в своем мнении другие, условные, искусственные несчастия. Что же заключить из такого всеобщего ропота, всеобщего недовольствия? Вот что: все ищут не того, чего им надо; ищут не там, где найти им можно нужное. О! Каким же могущественным рычагом можно поднять род человеческий из глубокой, привычной колеи, по которой он влечется почти невольно, и поставить на другую дорогу, с которой бы вещи ему представлялись в настоящем их виде? Неужели еще долго люди будут шататься по своим зыбким становищам и не найдут твердой точки, с которой бы крест голгофский воссиял им во всей его славе? - Одной мысли, одного, может быть, слова, оборота, недостает только, чтоб совершился благодетельный переворот в их мнениях о счастии и жизни - о смерти также, потому что нет ничего нелепее ваших мнений об ней. Вы боитесь смерти. Но веруете ль вы или нет? Если вы веруете, то для вас нет ее, и в ту минуту, как разрушается ваше тело, душа возлетает к престолу Всевышнего и начинает свое бессмертие, и, следовательно, смерть, собственно, есть жизнь истинная, полная, совершенная. - Ваши ближние должны смотреть на нее, как на разлуку кратковременную, которая только увеличит радость свидания, верного и очень близкого для каждого из них. - Если вы не веруете, то смерть для вас есть миг неприметный или даже вожделенный, когда снимает бремя, для вас несносное. И стоило ли б труда жить на этом свете для одной здешней жизни, для нескольких светлых минут, окруженных тучами горестей?

   Ты вразумило меня, благодетельное несчастие! Тебе одолжена я своим счастием. О, какое высокое наслаждение доставляет мне теперь мысль, что ничто не может уж никак поколебать моего спокойствия, и весь мир не может ни прибавить, ни убавить одной черты от моего бытия! Как мне весело с одним оружием - терпением - вызывать судьбу на бой с собою, одерживать победы над несчастиями и познавать силу души своей! Как весело мне в моем низком подземелье размышлять о самых высоких предметах человеческого знания! Как приятно мне дожидаться смерти! Часто, стирая белье или идучи за водою, в раздранном рубище, я смотрю с гордостию на великих мира сего, которые на своих колесницах, пышные и блестящие, носятся пред моими глазами на поклоны золотому тельцу своему; смотрю и думаю о своем преимуществе над этими язычниками, о своем нравственном державном могуществе. - Жизнь моя, жизнь моей души, мой внутренний мир, мое небо, светлеет, яснеет, хотя тьма вокруг меня становится густее и густее. Шумной чередою проходят несчастия мимо меня и удаляются, пристыженные. Даже тень их не достигает до святилища души моей; огонь, который затеплился на алтаре ее, горит ярче и светозарнее в окружающем мраке. - Счастлив, кто здесь на земле удостоится несчастия!

   Вчера я схоронила свою малютку. Как я благодарю бога за то, что он взял ее к себе в этом возрасте и рассеял последнее мрачное облако, которым закрывалась иногда моя будущность!

   Я не писала тебе о моем чтении страданий Христовых. Вот еще источник неиссякаемый, где люди должны черпать силу терпения! С неописанным смущением и стыдом воспоминаю я теперь о своих прежних жалобах. Что значат наши легкие и мнимые лишения, неудачи, в сравнении с страданиями Христа? Нет. Таких не осталось уже на земле. Он один мог их иметь; он один мог их переносить, божественный. Я говорю не об терновом венце его, не об тяжелом бремени, не о поругании и биении, не об крестном распятии, не об оцете [34], смешанном с желчию, которым напоен он был, жаждущий, пред кончиною. Нет! не тогда он страдал наиболее, не тогда душа его была прискорбна даже до смерти. Нет - что чувствовал Человеколюбец, видя, в каком грубом, ожесточенном положении находились люди, которых пришел спасти он; убеждаясь беспрестанно, как они видяще не видят и слышаще не слышат, не разумеют; что чувствовал он, представляя себе мыслию все тяжелые испытания, печальные опыты, кровавые труды, коим они должны подвергнуться, те несчетные годы, кои должны протечь на земле, пока наконец они узнают... что ничего не знают, сделаются младенцами [35] и приготовятся принять ту простую истину, которую, казалось, так легко можно бы постигнуть и в одно мгновение. Что чувствовал он, когда эту истину называли ложью, когда сами любимые ученики в важнейшую минуту его жизни не могли с ним побдети ни часа единого, когда Петр, камень веры, отрекался от него трижды перед смертию, когда Филипп просил его показать ему отца и Фома ощупью уверялся в его воскресении! Вот страдания! - Друг мой, проси себе несчастия, читай Евангелие, Христа ради, читай Евангелие. Там терпение, добро, наслаждение, счастие, блаженство, рай, бог.

  

  

   Давно я не писала к тебе и ныне едва собралась с силами, едва держу перо. И что ты прочтешь в этом письме?! Ты верно не ожидаешь ничего подобного. О, какое бренное создание человек!

   Во мне открылась злая чахотка - и где мои пылкие желания страданий, где мои высокие мысли о боге, где мое счастие, которое ощущала я так живо, так сладко, передавая тебе свои размышления? Все исчезло, и я лежу пригвожденная к одру болезни, слабая, устрашенная, опять несчастная.

   Еще более - я мучусь при мысли, что душа моя не может теперь вознестись на ту высоту, с которой прежде ей было так приятно бороться с судьбою. Как тяжело сознаваться пред собою в этом бессилии!

   Ну если мои прежние чувства были только минутными порывами души напряженной, которая теперь, изнемогши, с ослабелыми крыльями или, лучше, согласно с своей природою, упала на землю, и никогда уж с нее не поднимется! Ну если выздоровев я останусь навсегда в этом состоянии и опять с толпою буду бледнеть и стонать при всякой неудаче, при всякой потере! О господи! не дай хоть дожить мне до этого унижения!

   Зачем на минуту мне было восхищаться на третье небо, знакомиться с его наслаждениями - чтоб после живее чувствовать свое ничтожество, огорчаться больше и больше своими воспоминаниями.

   Такими печальными мыслями наполняются часы моей бессонницы, и я ропщу, и жалуюсь, и раскаиваюсь, и мучусь...

   А какие ужасные телесные страдания! Во мне, кажется, вдруг несколько болезней: вся внутренность пылает: язык засох, уста запеклись, в голове какой-то туман, тяжелый, густой... - то вдруг холод по всему телу, и никакой помощи... О боже мой!

  

  

   Мои товарищи принимают участие в моих страданиях и часто стоят около моей постели и молча смотрят на меня со слезами на глазах; женщины приносят мне пить, есть, одевают своими лохмотьями; мужчины спрашивают, чего мне хочется, стараются достать мне лекарств... Итак, не погасло и в них человеческое чувство!

   В этом уверилась я на днях еще более при смерти одного старика, веселого и доброго, любимого обществом. Все были очень огорчены, ходили хоронить его на кладбище, одевшись как можно лучше, плакали, а ввечеру оставались дома, не шумели и легли спать раньше обыкновенного. Они все еще люди, и раскаяние может дать им множество сладких минут, неизвестных добродетельным, минут, коим ангели на небеси возрадуются.

   Даже мой муж оказывает мне какую-то нежность, и это приносит мне большое удовольствие. Знаешь ли - я люблю его до сих пор, и вот как объяснила я себе это явление недавно, ночью, когда болезни мне дали некоторое облегчение и я могла думать свободнее. Всякий человек родится в двух половинах: мужской и женской; обстоятельства или, я не знаю, что-то разбрасывают их как-то, почему-то, для чего-то в разные стороны, отдаленные или близкие. Если обе сии половины, одна для другой предназначенные, родные, сойдутся как-нибудь между собою в одинаких состояниях, на одной степени образования умственного, нравственного, сердечного, то их счастие, в вашем смысле, а может быть, и в моем - я сама уж не знаю (так перемешалось все в голове моей) - есть полное, совершенное, какое только может быть на земле. Но горе, если в разных обстоятельствах они совершат первую половину своего жизненного пути, получат различный образ мыслей и чувствований! [36] - Это случилось с нами. - Однако врожденная симпатия сохраняет свою силу; таинственными узами она связывает "нас, может быть, против нашей воли; так, он, при всей своей развратности, никогда меня не отгонял от себя и даже не произносил ни одного слова в этом смысле; так, я, повинуясь могущественному голосу, вышла за него замуж и теперь больше всего желаю его исправления. Тайный голос твердит мне, что оно будет, и все преступления, все злодеяния спадут когда-нибудь чужою чешуею с души его, и он, чистый, соединится со мною... там! - Но не бред ли это?

   Не могу писать больше. Еще отложу на несколько времени, до какого-нибудь временного облегчения. Силы мои слабеют. Я таю, как воск на огне. Скоро, скоро не станет твоей Анюты; нищая братья опустит ее тело в могилу, и ты напрасно будешь искать места, где б поплакать и помолиться о своей верной подруге.

   Еще принимаюсь за перо. Это уж, верно, в последний раз. Я хочу исповедаться и приобщиться святых тайн. Эту неделю я приготовлялась. - Мучительное приготовление! - Я рассматривала всю свою жизнь с тех пор, как начала себя понимать. Ах, друг мой, что я увидела! Какою новою скорбию наполнилось мое сердце! А я почитала себя такою достойною, высокою! Помнишь, мы смотрели с тобой в микроскоп на свою кожу, которой белизне и нежности все удивлялись столько! Что за гадость мы увидели! Вот наша душа. Я исследовала все свои поступки, разбирала все свои побуждения, искала первой причины надежд и желаний. - Везде чернота, низость, отвратительность - ужас! Когда я думала, что надо жить для жизни, и если желать смерти, так разве только как жизни в боге? Самых высоких чувствований, самых чистых намерений - как мутен источник; я желала смерти, сначала от вспыльчивости, уныния; после, терпением, борьбою, удовлетворяла своему самолюбию; просила страданий из корысти, писала к тебе... может быть, желая похвалы, твоей, своей; любила размышлять о людях и себе, сравнивать - это гордость; а там лицемерие, суетность, эгоизм, отчаяние. О, как близки к порокам наши добродетели, как они похожи между собою и как трудно нам самим сказать, хороши мы или дурны. Человек есть ложь [37] - справедливое, глубокое изречение. Бедное, ничтожное творение! Поставь против себя какие-нибудь четыре строки из Евангелия, и все твои пресловутые добродетели померкнут, и ты во прахе должен молиться только о прощении. Чем выше я этих несчастных, на которых смотрела с таким презрением! Те же, точно те же пороки, лишь наружность благовиднее, блистательнее. Дальше ль им до тебя, нежели мне, господи! Не в одну ли минуту каждый из них может вознестись к тебе? Не в одну ли минуту другой от престола твоего низвергается долу! Чем же может гордиться человек? Что есть у него своего? Что может он принести тебе в жертву чистую, совершенную?.. Господи! Господи! одно только желание быть лучше, одно только желание - и оно не есть ли еще дар твой? - Павел! Павел! Я понимаю твое слово: в немощи наша сила... [38] но входит священник... все бросились к нему под благословение, рыдают. - Посланник божий в жилище погибели. - Как я вдруг обрадовалась! - Сейчас! - Сейчас! - Все кончено!