Погодин Михаил Петрович - Невеста на ярмарке

  

  

   М.: Сов. Россия, 1984

  

  

  

   - Ванька, Ванька! оглох, что ли, ты, болван? Рано еще! - Вели Федьке в три часа закладывать шестеркою колымагу, четырьмя в ряд, - да вымазать хорошенько колеса: их ведь не мазали, чай, с прошлого года, - сбрую осмотреть, - про запас взять веревок побольше: дорога не близкая, - фалетором ехать Павлушке, - одежу кучерскую и лакейскую возьми у Емельяновны с рук на руки, отвечать будешь. Наденьте сапоги, полно босиком таскаться; они тоже у Емельяновны. Да по скольку лошадям давали овса прошедшую неделю?

   - По два гарнца [1], сударыня.

   - Подобрели ли они теперь?

   - Все по-прежнему, сударыня.

   - Как все по-прежнему? Стало, плут Федька воровал себе по гарнцу?

   - Никак нет, сударыня. Он задавал корму при Емельяновне.

   - А ты заодно, что ли, с ним? еще заступаешься! - Смотри, в пять часов, помолясь, мы отправимся: чтоб все было исправно! на тебе спросится.

   - Воля ваша, сударыня.

   - Ну то-то же, болван, помни: воля моя. Да что это за шум на дворе? Кто-то приехал; сбегай, узнай...

   Неуклюжий Ванька, лет в пятьдесят, подстриженный в кружок, в сермяжном зипуне, босиком, не успел поворотиться и отойти на три шага, как двери со скрыпом и шумом растворились, едва удержавшись на перержавых петлях, и раздался звонкий голос приехавшей гостьи.

   - Здравствуйте, матушка Анна Михайловна! Вот и еще привел меня бог свидеться с вами. По добру ли, по здорову ли вы поживаете? - Да уж не в дорогу ли собираетесь какую?

   - Ах, Прасковья Филатьевна, Прасковья Филатьевна! тебя ли в живых вижу? Сколько лет, сколько зим мы не видались! Подлинно справедлива пословица: гора с горой не сойдется, а человек с человеком сойдется. Откуда, мать моя? Какой ветер занес тебя на нашу сторону?

   - Разнемоглась на дороге, родная: через день лихорадка трясет; так я и вздумала заехать к вам и переждать, пока кинет меня лихая. Мочи нет, да и только. К тому же давно и повидаться с вами мне больно хотелось.

   - Милости просим! Милости просим! Что и говорить: старый друг лучше новых двух. Ванька! поставь самовар да сходи за барышнями; скажи, чтоб, управясь, сошли скорее вниз: к барыне-де приехала дорогая гостья. - Пойдем, свет мой, в образную. Да, воротись, Ванька, - вели попу прийти ужо перед вечернями: надо пропеть путевой молебен. - Ну, Прасковья Филатьевна, ни думала, ни гадала я тебя. Нечаянная гостья! - Недаром вчера мы все гасили свечи, снимая, да и ночью привиделось мне, что около меня ластилась какая-то собака, как вдруг из лесу выскочила пегая лошадь... Пойдем же ко мне сюда.

   - Расскажи-ка мне, матушка, про свое житье-бытье, - сказала гостья, расположись с хозяйкою в образной на софе, - ведь только что вы вышли за Петра Михеича, как я с первым мужем еще уехала из Спасска. - У нас через два года после француза были ездоки из вашего города и сказывали что на вашем дому благословение господнее почивало.

   - Много воды притекало, Прасковья Филатьевна, да много и утекло. Житье мое теперь вдовье, самое плохое, горемычное; недаром говорят, что победная трава в поле - горох да репа, а в мире - вдова да девка. - Охма! Некогда мне рассказать тебе ничего путем.

   - Да расскажите мне хоть что-нибудь. Как мне уехать от вас без всякого известия? Я так люблю вас сызмальства. - Хоть что-нибудь!

   - Ну, делать нечего - открою другу всю подноготную: вышла я замуж за Петра Михеича, знаешь ты сама, по шестнадцатому году. Приданое ему принесла порядочное: матушка всю свою жизнь копила и отпустила дочку, грех пожаловаться, честно. - Петр Михеич имел сам капиталец и служил в суде секретарем. Мне сродни был губернаторский камердин, и мужа моего сделали судьею. - Тут-то пожили мы припеваючи. Бывало, всякий день принесет домой, голубчик мой, - дай бог ему царство небесное, покойное место, - либо красненькую, либо синенькую [2].

   - Что и говорить, - вставила свое слово гостья, - Петр Михеич делец был, все честь отдавали, первый в городе.

   - Уж какой делец-то: рассудит всякое дело, бывало, начисто, а себя не забудет: и с правого возьмет, и с виноватого- с правого магарыч да за хлопоты, а с виноватого - зачем провинился. - По праздникам, бывало, о Святой, о Рождестве, и несут, и везут нам со всего уезда, кто муки, кто крупы, кто живности, а из городских иной голову сахару, иной фунт чаю зеленого. Дом был у нас полная чаша. И какое везде почтенье отдавали нам, боле иного губернатора: в церкви мне всегда первое место, за обедом у кого в гостях - в переднем углу. А чуть кто провинится предо мною, то он, голубчик мой, такое дельце поднимет, что тот рад полдуши отдать, лишь бы отстал поскорее... Нажили мы себе хлебец насущный, нечего бога гневить, - а теперь, друг мой, все дуван взял, и куда что пошло.

   - Куда же, родная?

   - Бог попут... отнял бог, матушка! не знаю уж, любя ли наказал он нас или прогневаясь.

   - И! - за что гневаться?

   - Покойнику захотелось купить сельцо у графа Чудинова в нашем уезде, с двумя деревнями. Граф промотался на лошадях да на собаках, да на итальянцах и отдавал за половинную цену. Нам на свое имя купить нельзя было: уж вышел указ, чтоб только майорского чина покупали. Прежде то ли было дело? Губернским секретарем еще Петр Михеич накупил мальчиков и девочек вволю - иных за бесценок - разрослися, мои голубчики, да разродилися, и дворня битком была набита. Так, видишь, он купил на чужое имя, а тот злодей теперь и оттягивает у меня после его кончины. Снимает мою головушку. Я туда-сюда, нет, ничто не в помочь без голубчика моего Петра Михеича. Только что растрачиваюсь вдосталь. Злодею сродни какой-то набольшой. Они разделят пополам наши деревеньки, да и поминай как звали... Но еще не вся беда миновалася. Где тонко, тут и рвется. На купцах было у нас тысчонок двадцать. Покойник отдавал их в рост.

   - Да неужли ж Петр Михеич давал без закладу? - возразила Прасковья Филатьевна.

   - В том-то и беда, что без заклада, а за большие проценты: одному за двадцать, другому под нужду и за сорок. Ведь тут греха нет: мы на шею не навязывали, сами брали. - Из них, проклятых, кто разорился, а кто обанкрутился, а иного с собаками не отыщешь. - Не платят себе, а ты хоть по миру ступай. - Не много животов осталось. Почитай, один домишко да дворовые - и тех почти уж всех пораспродала в рекруты - да кой-какое домашнее обзаведение. Вот, родная, открыла я тебе всю душеньку мою, только не промолвись никому об этом. Я в городе у нас себя не роняю: везде говорю, что много потеряла, да везде и намекаю, что вдвое осталось, - лошадей держу - покосец у меня есть под городом. Пуще ли беда, у меня три девки на руках, все на возрасте, хоть за стол сажай да под венец. Они ведь из дома тащут, а не в дом. - Женихов бог не дает который уже год. Нет паренька, говорят, так не отдать за пенька.

   - Не пришел час воли божней, Анна Михайловна, а суженого конем не объедешь. Потерпите, подождите.

   - Ждала и терпела, матушка. Ведь старшей-то, между нами, за двадцать пять. Так уже хочу пуститься на хитрости, съездить на ярмарку, не набежит ли какой пострел. У нас из уезда многие так-то порассовали дочек. Середняя... а, да вот и они. Рекомендую тебе, друг мой, дочек моих. Это старшая - Аграфена, середняя - Пелагея, а меньшая Аннушка. - Здоровайтесь, дочки, с Прасковьею Филатьевною. Она моя старинная знакомая и подруга; до шестнадцатого года мы жили с нею вместе, душа в душу, из одной миски щи хлебали, с одного плеча платки носили.

   Между тем как новые знакомые целовались и оспрашивались, подали заиндевевший самовар, полдюжины чашек с разными блюдечками и без ручек и желтый золотообрезный чайник. Приборы, видно, были уложены. Анна Михайловна насыпала бережно чаю и, налив водою, поставила чайник на самовар. Между тем Емельяновна на лежанке колола сахар щипцами. Когда чай настоялся, Анна Михайловна налила из него понемногу во все чашки, долила водою и потом дополнила чашки - кликнула Ваньку, который стал в углу с подносом, - уставила чашки, положила сахару для прикуски и отправила оробевшего служителя, напомнив, чтоб он шел осторожно, не расплескал чашек и не разронял сахару.

   Пред окончанием попойки, после того как два раза уже доливали самовар для сих провинциальных охотниц до чаю, горничная девушка в синем затрапезном платье с коротенькими рукавами пришла доложить, что священник в столовой.

   - Все ли уложили в колымагу? Не забыли ли чего?

   - Все, сударыня.

   - Лошадей запрягли?

   - Запрягли, сударыня, и они стоят у переднего подъезда.

   - Вели попу подождать, ступайте, дочки, сбирайтесь в дорогу, а я здесь оденусь. Грушенька! ты старше сестер, осмотри все в колымаге.

   Подруги опять остались одни. Между тем как старая ключница, нянька и горничная, Емельяновна, надевала на свою барыню черный тафтяный салоп с коротеньким капюшоном, капор, в котором она езжала с покойным Петром Михеичем в губернию на выборы, башмаки на каблуках и пр. и за каждую вещь получала или по плюхе, или по бранному слову - гостья в свою очередь рассказала хозяйке свои приключения; но мы избавляем от них читателей, представляя только главное содержание, которое понадобится нам впоследствии.

   Прасковья Филатьевна, мещанского рода, подруга Анны Михайловны с самых детских лет, была выдана своим крестным отцом, каким-то судьею, за его подчиненного подьячего, который вскоре переведен был из Спасска в губернский город, и вскоре овдовела. Там она вышла замуж за другого и осталась с малолетним сыном на руках. Быв услужлива и искательна, имея характер смирный и согласный, она приобрела любовь и дружбу всего уезда. Со скупым барином она жаловалась на дешевизну хлеба, приискивала купцов, которые дали бы лишний рубль за четверть пшеницы; с помещиком работящим она бранила тунеядцев, которые живут на чужой счет, на счет ближнего, и доказывала текстами [3], как трудолюбие угодно господу богу. Хозяйку-старуху она учила перегонять вино чрез уголь, чтобы отнять запах, неприятный в вишневке и смородиновке, лечить все болезни зверобоем, буковицей и соколиным перелетом. Ленивой барыне она объясняла картинки мод и кроила платья. Барышням подбирала тени в шелках и бисере, передавала записочки, а под веселый час рассказывала соблазнительные истории и пр., и пр. Таким образом она всю жизнь свою гостила то у того, то у другого и никому не была в тягость: все были рады доброй и смышленой Прасковье Филатьевне. - Теперь она ехала... но пока довольно.

   Анна Михайловна совсем оделась и вместе с гостьею вышла в гостиную, где уже дожидались ее послушные дочки с узелками на руках. - Священник отпел путевой молебен, благословил дорожных, наделил их вынутыми просфирами и по получении двугривенного отправился домой, рассуждая с причетом [4] дорогой о причинах путешествия, о скупости и прочих нравственных качествах Анны Михайловны.

   Все было готово к отъезду. Челядинцы мужеского и женского пола подошли с подобострастием к барыне и барышням, поцеловали у них руки и, получив наставление, как вести себя в отсутствие и чего дожидаться по возвращении господ, наконец, как повиноваться Прасковье Филатьевне, пока продолжится ее болезнь, вышли на крыльцо, кроме Емельяновны.

   - Присядемте ж, друзья мои, - сказала Анна Михайловна, - по нашему православному обычаю, - а ты, Емельяновна, хоть на полу! - Все уселись, посидели несколько минут, встали, помолились богу, расцеловались с Прасковьею Филатьевною, которая обещалась заехать на обратном пути, если успеет выздороветь и уедет из деревни до их возвращения, вышли к колымаге.

   - Послушай, Федька, ехать осторожно, на поворотах тише; где круто, мы выходить будем; под гору колеса тормозить. Мы едем в Нижний. Где же мы остановимся?

   - Да у Заботы, сударыня, - отвечал Федька, - у него всегда останавливался барин.

   - Врешь, дурак! У Заботы алтынного за грош не выторгуешь. Он всегда брал лишнее с Петра Михеича. Мы остановимся на нижнем базаре у Кузьминишны. Прости, друг Прасковья Филатьевна, смотри, заезжай к нам опять, а мы не замешкаемся. - Ну, с богом!

   Федька взмахнул веревочным кнутом и присвистнул... Лошадушки, выгнувши хребет и понатужа грудь, тронулись...

   Без дальних приключений Анна Михайловна приехала в Нижний чрез неделю и расположилась у старинной своей знакомки. - Она начала тотчас выезжать с своим товаром на ярмарку; на третий день в модном магазине встретилась она... но мне должно познакомить теперь читателей с другими героями повести и рассказать об них кое-что нужное и примечательное до этой встречи.

  

   Бубновый, поручик одного гусарского полку, заехал также на Нижегородскую ярмарку вместе с богатым графом Звонским, коему препоручена была покупка ремонтных лошадей [5]. Граф Звонский, хотя чувствовал к лошадям дружескую привязанность, однако не знал в них толку и передал препоручение товарищу, а сам уехал в свою деревню погоняться за зайцами и по другим надобностям. - Бубновый, получив в руки кучу денег, начал... Но пусть он сам признается в грехах своих, а мне зачем быть доносчиком?

   - Да что за тоска-печаль пала к вам на сердце, сударь? Третий день от вас нет ни гласа, ни послушания, - сказал ему дядька, выведенный из терпения его продолжительным молчанием, стоя перед ним в тесной их комнате.

   - Не твое дело!

   - Дело-то, сударь, не мое - правда ваша, - а все-таки я вам не чужой, и мне грустно стало смотреть на вас: ведь нынче у вас не было во рту ни маковой росинки, а уж к вечерне скоро зазвонят.

   - Поди вон.

   - Пойти-то, сударь, я пойду, да ведь вам от этого не будет легче. Ум хорошо, а два лучше, говорим мы запросто.

   - Черт тебя возьми, старый враль, от тебя нельзя отвязаться ничем. Если ты хочешь знать непременно: я... проиграл...

   - Уф - вот тебе, бабушка, Юрьев день! Ну что, сударь, не говорил ли я вам, что эти карты не доведут вас до добра, что можно и шесть, и десять раз выиграть, а на седьмом, на одиннадцатом разу бог попутает, и весь выигрыш пойдет как ключ ко дну? Не говорила ли вам и матушка: "Эй, Феденька, на чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай да свой затевай"? Помните ли вы, что в пансионе поймали вас однажды за горкою [6] в бумагу, - что сказал тогда вам надзиратель? Помните ли?

  

   Тут ритор,

   Дав волю слов теченью,

   Не находил конца нравоученью... [7]

  

   - Дурак! пособишь ли ты своими бреднями? Дело сделано, - сказал наконец Бубновый, глубоко вздохнув и продолжая раскуривать погасшую свою трубку.

   Дементий, увидев, что словами горю в самом деле пособить нельзя, опомнился, замолчал и начал придумывать средства действительнейшие.

   Несколько минут продолжалось сие печальное молчание, в продолжение коих я мог представить краткую биографию Федора Бубнового.

   Этот офицер остался после отца младенцем и до десятилетнего возраста воспитывался дома, под надзором матери: мальчика кормили пирогами и калачами, рядили как куколку, водили в теплых фуфайках, тешили и забавляли всякими игрушками, а прочее оставляли на волю божию. Таким образом в обществе холопей и барчонков он запасся дурными впечатлениями и приобрел многие дурные навыки. На одиннадцатом году отдали его в пансион в столицу. Феденька мой, привыкнув дома бегать по двору, лазить по голубятням и повесничать в гостях, не мог, разумеется, ретиво приняться за дело. Явились шалуны-товарищи, у которых были виды на его варенья и прочие запасы деревенские - и он с большим удовольствием согласился делить время с ними, нежели сидеть над тетрадью и книгою, и домашние семена принялися. Между тем он рос, рос и переходил из класса в класс, иногда по старшинству, иногда для комплекта.

  

   А иногда

   Кто без греха?.. [8]

  

   и потому, что содержатель получал от его матушки накануне экзамена индеек малую толику [9]. Таким образом он кончил курс учения и вышел из пансиона с пустою головою, развратным сердцем и порядочным аттестатом. Некуда было определиться, кроме военной службы - наш Бубновый сын отечества пошел в гусары. Там нашел он себе товарищей одной масти - разом перенял от них, чего не успел еще узнать в пансионе, и начал кутить и мутить очертя голову: чрез полгода после вступления в полк никто уже не брался перепивать его - товарищи пожимали плечами, когда он, ударясь с кем-нибудь об заклад, опоражнивал бутылки; - на всяком поединке он готов был в секунданты, и беда неосторожному, кто в театре наступал ему на ногу; - на всякое лихое, отчаянное дело приглашали Бубнового, и после всякого лихого дела репутация его увеличивалась.

   Этот-то молодец (так называли его в полку) проиграл казенные деньги на ярмарке и стоит теперь в забытьи у холодной печки и курит погасшую трубку.

   - Саблю и фуражку! - сказал он наконец отрывисто своему ментору, погруженному в глубокие размышления, коих предмет уже известен читателям.

   - Куда же, сударь, вы собираетесь? - спросил Дементий, испуганный таким внезапным решением.

   - Фуражку и саблю!

   Дрожащею рукою подал ему Дементий фуражку и привесил саблю. Бубновый в молчании вышел из комнаты и тихими шагами пошел по улице к живому мосту [10]. Беспокойным взором следовал за ним усердный дядька до тех пор, пока он не перешел моста и не поворотил в ряды. Тогда только уверился сей добрый служитель, что барин его не хочет топиться - уверился и пошел запить свое горе в ближайшую портерную лавочку, перед дверьми которой ожидал и манил его к себе один из новых его знакомцев.

  

   Бубновый ходил между тем для рассеяния по ярмарке, которая действительно представляет всякому зрелище разнообразное и занимательное.

   Со всех концов России съезжаются купцы в Нижний Новгород: обитатель Кяхты, Нерчинска, коренной сибиряк торгует подле купца петербургского, донской казак подле москвитянина, тульский оружейник подле казанского татарина или парижского комиссионера. Вся Россия прись: лает сюда плоды своей промышленности, кои здесь вы видите на одном месте, в порядке, обворожительном для глаз зрителя, ибо товар продают лицом, по старинной русской пословице. Здесь по берегу Оки тянется длинный ряд, в коем собраны сокровища гор Уральских от огромных чугунных изваяний до тонкой проволоки. Там блестит как жар серебро и золото в изящных изделиях, - пестреют разноцветные сафьяны, приготовленные трудолюбивою рукою татарина, некогда столь тяжелою для русских - там лоснятся пушистые меха лисьи, собольи, куньи, завоеванные дикими якутами, коряками, камчадалами на ледяных равнинах северных. - И какая смесь народов! Какое разнообразие в явлениях! Персиянин покупает кальяны у русского сидельца, таганрогский грек продает табак немцу, армянин потряхивает жемчугом против русского бородача, который швыряет миллионами по своим костяным счетам, слепой татарке подает милостыню русская баба, жид чистит сапоги у англичанина. Окружные крестьяне толпятся на своем рынке и тешатся на паяцев. Татары ходят ватагами и ищут себе работы, увязывают тюки, таскают в повозки, уставленные обозами по окрестности. - Везде многолюдство, движение, суетливость! Видно, что всякий приехал сюда на срок и спешит, окончив дела, поскорее воротиться домой. Ока и Волга покрыты необозримым множеством барок, на коих развеваются разноцветные флаги. Бурлаки, собирающиеся сюда со всего пространного побережья волжского, с криком, шумом и песнями выгружают и нагружают оные хлебом, салом, зеленым вином, солью, железом и подобными произведениями благословенного царства Русского. - Сотни харчевников, занимающих целый длинный ряд, едва успевают варить уху из животрепещущих стерлядей, жарить грибы и делать селянки для многочисленных гостей своих. В другом длинном ряду на широких покатых лотках лежит видимо-невидимо хлебов пшеничных и ситных... И все это потребляется ежедневно!

   Бубновый смотрел, разумеется, на все слепыми глазами. Сердце его не радовалось на успехи промышленности, он не думал о народном богатстве, ни о влиянии его на просвещение - и ходил по рядам с таким же равнодушием, с каким курил трубку или тасовал карты, играя по малой цене.

   В таком расположении духа зашел он в модную лавку купить стклянку Eau de Cologne от головной боли. В лавке были четыре дамы: мать с тремя дочерьми. Старуха говорила что-то очень громко с мадамою, но увидев вошедшего офицера, остановилась на половине своей речи, всунула в руки ей деньги и поспешила оставить магазин, как бы совестясь торговаться пред незнакомцем. Ему также недолго было рассчитываться, и он вышел вскоре после дам, кои стояли еще за дверьми, имея по доброй ноше узлов и картонов у себя на руках, в каком-то недоумении.

   - Каков же Ванька! До сих пор его нет; ведь не без чего приказывали вернуться поскорее. Прошу идти теперь с ношами до экипажа.

   - Позвольте мне облегчить вас, - сказал наш учтивец по какому-то инстинкту.

   - Помилуйте, батюшко, да мы не знакомы с вами, не имеем чести...

   - Для меня приятно, сударыня, оказать вам такую маловажную услугу... - и Анна Михайловна не успела (читатели, верно, узнали ее) проговорить нового извинения, как половина узлов была уже на руках у Бубнового.

   Вот на чем мы остановились прежде; теперь и станем продолжать рассказ:

   - Какие вы добрые, батюшко, и учтивые, - сказала старушка, уступив его желанию и отправясь в сопровождении его к своему экипажу очень веселая, думая про себя: "На ловца и зверь бежит". - Уж верно в гвардии служите?

   - Я служу в гусарском... полку.

   - А в Нижний изволили приехать по своим надобностям?

   - По казенному препоручению, сударыня. Между тем они прошли уже почти все ряды.

   - И долго останетесь позабавиться ярмаркою?

   - Я сам не знаю еще - смотря по тому, как позволят дела мои.

   - Мы очень рады вашему знакомству и нам было бы приятно... ну где ты, болван, шатался? барыня с барышнями осталася одна; смотри! - извините, батюшко, - и нам было бы приятно поблагодарить вас у себя на дому.

   - Если вы позволите, я буду иметь честь... где вы живете, сударыня?

   - С моста налево, третий дом от колокольни, у мещанки Перепелкиной, ребятишки укажут...

   - С большим удовольствием я воспользуюсь первым случаем...

   - Мы будем ожидать вас.

   Между тем подошли к колымаге; Бубновый посадил в нее дам и машинально пошел бродить по городу; вскоре очутился он в кремле. Там сел он на скамейку и начал думать то о проигрыше, то о нечаянной своей встрече.

   "Солнце уже закатилось, народ расходился по домам с ярмарки. Глухой невнятный шум отзывался в воздухе - вдали, в рядах, начали уже засвечаться огни - над водою поднимался пар, но все еще виден был рубец между Окою и Волгою, показывающий, что сии две широкие реки, соединясь, не сливают вод своих, враждуют как будто между собою и долго, долго еще после соединения текут только рядом, а не вместе, как... иные сопруги.

  

   - Да где вы запропастились, сударь, я ждал-ждал и из терпения вышел: ищу вас по всему городу, - закричал кто-то ему издали.

   - Что такое сделалось, Дементий?

   - Чудеса, сударь, чудеса. Пойдемте-ка домой. Я расскажу вам все по порядку!

   - Говори здесь - разве не все равно, - отвечал равнодушно барин.

   - Вам надо жениться.

   - А где невесты?

   - Целый короб с невестами привезли третьего дня на ярмарку, их выгрузили к соседке, двор обо двор с нами.

   - А по скольку за ними? есть ли на что купить лошадей?

   - На целый эскадрон, если хотите - хоть сами заведите конный завод. У матери денег куры не клюют.

   Кто утопает, тот и за щепку готов ухватиться на море: полученная весть блеснула звездою надежды в глазах отчаянного Бубнового. Он начал внимательнее слушать своего усердного пестуна, который, качав его еще в колыбели, ходил за ним в детстве, разделял с ним и радость и горе, любил его всею своею душою. Барин при всех своих пороках был для Дементия сокровищем ненаглядным. "Молодо-зелено, - говорил старик про себя, с гордою улыбкою смотря на его проказы. - Пусть перебесится парень, из него будет прок". Барин в свою очередь привык к дядьке, чувствовал к нему привязанность и часто слушался его. В самом деле, Дементий, одаренный от природы русским умом, острым, сметливым и гибким, наслонявшись по белу свету, наглядевшись всякой всячины, бывши и в холье и в мялье, часто судил верно о житейских обстоятельствах и подавал советы благоразумные, которые не один раз выручали из беды повесу.

   - Они приехали третьего дня, - сказал Бубновый, - зачем же ты не сказывал мне этого прежде?

   - Прежде? - а когда же мне было говорить вам прежде? Помните ли вы, что вас целую неделю не было дома, всякий день от темной зари и до темной зари. Только что три дня - благослови, господи, в добрый час молвить, в худой помолчать - присели вы на место, да и то не к добру. К вам приступу не было, и лицо-то на вас было не христианское. Меня мороз по коже подирал: долго ли до греха, думал я... насилу-то нынче дождался голосу: ух, как гора с плеч свалилась. Впрочем...

   Дементия нельзя было прерывать в то время, когда он произносил длинные свои речи; чтоб узнать дело, должно было слушать его вздор, и Бубновый, знавший сию слабость, покорствовал своему жребию, молчал и слушал.

   - Впрочем, сказать вам правду-матку, я сам только что нынче узнал смак в этих невестах. Видите ли вы - да пойдемте, сударь, домой; уж ночь на дворе, и меня пронимает холод.

   Бубновый встал со скамейки, и они отправились.

   - Видите ли: третьего дня сижу я за воротами да глазею на прохожих, глядь налево едет шестерка, лошади сухопарые чуть передвигают ноги и тянут одна в одну сторону, а другая в другую, как будто в первый раз запрягли их вместе; упряжь вся из веревок, форейтором едет мужик, как сено везет - и кучером мужик же. Из окошка видна была старушка, которая держалась за тесемку. - Голь перекатная, подумал я, ан вышло дело не так: не красна изба углами, а красна пирогами. Вот я расскажу вам все по порядку. Они заворотили на двор к соседке, подле нас. Не прошло четверти часа, выбежал из палатки лакей и прямо ко мне...

   - Верно рыбак рыбака далеко видит в плесе?

   - Толкуйте что знаете. - "Далеко ли пивная лавочка? - спросил он меня, - мочи нет: пересохло горло и устал как собака. Отведи душу". - "Близехонько, земляк, насупротив; да постой, я провожу тебя, и мы выпьем за компанию". - Пошли. Мой земляк пил пиво ковш за ковшом. "Видно, любезный, тебя к горячему-то с нагубничком подпускать надо", - сказал я ему. "Чего, брат, насилу дорвался: целую дорогу ведь во рту не было ни капли. Слышь ты, глаз не спускает, проклятая". - "Кто-о?" - "Барыня; то она, то дочери, хоть бы вас с корнем вон!" - "А издалеча едете?" - "Из Спасска". - "Ну, так ты порядком попостился! Куда вы?" - "Сюда". - "За какими делами?" - "Кто их знает. Зачем-то принесло нелегкое". Между тем мы вышли из лавочки и простились: он побежал к себе, а я пошел к себе.

   Бубновый вздохнул.

   - И пропустил мимо ушей все, что слышал. Нынче мне захотелось запить горе после того, как вы мне рассказали о своем проигрыше: я пошел в лавочку, а там уж у дверей стоял мой Фалалей в треугольной шляпе и ливрее - пристало как к корове седло. - Мы опять клюкнули. Слово за слово, язык у него поразвязался, он стал болтать, болтать, и я узнал кое-что. Видите ли вы...

   - Ну, насилу я дождался конца, который мне только и нужно знать, мой добрый враль!

   - Насилу! - скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Видите ли вы в чем дело: старуха вдова...

   - Сколько у нее дочерей?

   - Три...

   - Так верно с ними я повстречался нынче в рядах. Они звали меня к себе в гости...

   - Может быть. Ну, да ваша речь впереди. Выслушайте-ка прежде меня. Старуха вдова, дочерей у нее три, а денег счета нет. Муж у нее был судьею в самом хлебном городе, между однодворцами, лет тридцать, а ведь вы знаете, сударь, что на одном месте и камень обрастает, не только что судья. Дочек больно хочется пристроить к месту...

   Здесь Дементий начал описывать наружность дочерей Анны Михайловны, как видел их, по описанию Ваньки, в своем усердном воображении - похоже на того известного живописца, чья кисть

  

   Всегда над смертными играла,

   Архипа Сидором, Козьму Лукой писала. [11]

  

   А после Бубновый, почти уже пред квартирой, рассказал Дементию свою встречу.

   - Верно они, - отвечал, подумав, пестун. - Сказали ли они вам о своей квартире?

   - У мещанки Перепелкиной.

   - Сейчас справлюсь. А, да вот я вижу у ворот моего благоприятеля. Ступайте домой, сударь, а я потолкую с ним кой о чем и подпущу турусы на колесах.

   - Что, брат, щека-то у тебя левая покраснела? - сказал он, ударяя по плечу своему знакомому, который сидел у фонаря на лавочке, повеся нос и надув губы. Но мы выслушаем их после.

  

   Между тем Бубновый тихим шагом пошел на свою квартиру. Там отыскал он на окошке сальный огарок в глиняном подсвечнике, высек кое-как огню, раскурил трубку и бросился на кровать, погруженный в печальные размышления о критическом своем положении. Скучно, досадно было несчастному! И все, как нарочно, увеличивало его скуку, его досаду: нагорелая и засыпанная табаком свеча чуть освещала большую комнату, ветер дул в разбитые стекла и шевелил бумагою, которою они были залеплены; дверь, не приходившаяся плотно к косяку, беспрестанно растворялась и хлопала; в сыром углу пищал без умолку сверчок; на дворе завернуло сиверко, его пронимал холод. "Что предстоит мне теперь?" - думал он, закутываясь в серую шинель свою, думал в первый раз от рода, ибо во всех своих действиях он следовал первому порыву, и голова его очень поздно получала об них сведение. "Бесчестие, военный суд, ссылка в дальний гарнизон - там должен я буду волочить свою жизнь между человеческими дикобразами... выпутаться мне невозможно. - Граф... он сам в долгу, как в шелку. - Неужели по совету моего Дементия взять себе какую-нибудь сельскую переспелую дыню? Но за меня пойдет только отчаянная! Впрочем, если бы удалось мне обмануть хоть полуотчаянную... Я попаду из огня в полымя: шутка ли маячить в глуши с глазу на глаз с верною своею супругою, толковать об овсе да о пшенице, считать четверки да гарнцы, колотить старосту да дворецкого, ухаживать за тетушками да дядюшками. Ведь не в столицу же повезти ее на позор себе. - При том каково будет мне за каждый кусок смотреть ей в глаза, слышать от нее попреки? - попреки!.. Нет, я расшибу тебе голову, моя суженая. Точно, я брошу ее, а после (читатели, вероятно, замечают, что сон начал одолевать нашего рыцаря, и мысли его бродили из одной стороны в другую), а после... Ах, если бы я выиграл столько, сколько проиграл! проклятая пиковая шестерка, что бы упасть тебе налево! Вот уж пустил бы всем пыли в глаза: рысаки, шампанское, мундир не мундир. Катенька! я женился бы... нет, нет. Полина, не бойся, я не изменю тебе. Черные глазки, ножка - чудо, вздернутый носик и пятьсот душ, и отец прокурор, и дядя дивизионный генерал; меня тотчас произвели бы в полковники, камергеры, вице-губернаторы. Как бы зажили мы? Душенька! Открытый стол, балы по субботам, мы принимаем к себе всю знать. Матушка! что с вами будет, если вы услышите о моем горе. Матушка! вы любите меня... Я виноват... Не браните... Дементий, товарищи, выручите, я..."

   Он уснул, и игривая фантазия назло действительности представила ему целый ряд картин восхитительных. Удовольствие его обнаружилось в улыбке...

   Эту улыбку заметил вошедший Дементий... "Ты улыбаешься, мой сокол ясный, - промолвил он потихоньку, подойдя на цыпочках к своему выхоженку, - а я из тебя на свет не глядел бы. Куда угодим мы с тобою теперь? - Голубчик, - прибавил он, смягчившись через минуту, - он и не поужинал! свернулся комочком и спит как ни в чем не бывало". Дядька смотрел на него несколько минут с умилением, перекрестил три раза, погасил бережно свечку, запер дверь на крючок и, помолясь богу, с пословицею на языке: утро вечера мудренее, расположился на полу подле барской кровати.

   Дементий не узнал ничего нового. Вот причина неприятного расположения, в котором он лег спать. - Как искусный дипломат, чтоб не показать излишнего участия в деле, чтоб не навлечь на себя подозрения, он при встрече с Иваном начал было говорить о постороннем и потерял драгоценное время; потому что едва еще были кончены им прелиминарные [12] статьи, как собеседника кликнули к барыне. Он напрасно в этом случае прибегал к хитростям; добрый служитель Анны Михайловны, в продолжение сорокалетней своей службы при барыне имев случай единственно и исключительно заниматься исполнением, так привык поэтому ограничиваться одною настоящею минутою, что в нем не могло зародиться ни подозрение, ни сомнение, ни другое подобное действие души. Но такова была привычка Дементия: он старался вовремя и невовремя не упускать ни одного случая упражнять свои политические способности. Первый вопрос его был, как мы видели, о происхождении зловещих знаков на левой щеке грустного служителя.

   - Барынино жалованье получил, - отвечал сей последний русской ирониею.

   - А за что бы этак пожаловала?

   - Здорово живешь.

   - Все-таки привязалась, чай, к чему-нибудь? уж так водится.

   - Захотелось подраться, так привязываться не мудрость. Такая у нас жид-барыня: коли день кого не поколотит, так к вечеру рада на стену лезть; и тут не попадайся никто на глаза. Давеча послала она меня из рядов за кульками домой; я только что зашел с тобою в лавочку, а там, сам ты знаешь, долго ли мы были, - и воротился к ней; так, слышь, зачем промешкал. В рядах-то, как путная, она только побранила меня да покосилась - там был с нею какой-то офицер...

   - Офицер?

   - Да. Я было и рад тому: думал, сошло с рук, а не тут-то было. Воротились домой, она и почала мне с щеки на щеку башмаками, насилу отвязалась...

   - Эх, брат, за тычком ты гонишься! Что такая за важность! Ведь уж нам не привыкать стать к этому: мы духом размыкаем это горе у Артамоныча - покамест не заперта еще лавочка; видишь, он стоит под орлом [13], как будто нас дожидается; - а прежде скажи-ка ты мне, о чем я спрошу тебя. Вот что...

   - Иван Григорьевич, Иван Григорьевич! - раздался тоненький голос с крыльца подле ворот того дома, где приятели сидели и беседовали.

   - Что ты, Машка? - воскликнул с досадою Иван, по душе которого маслом было разлилося приятное обещание Дементия.

   - Барыня вас спрашивает.

   - Чтоб тебя пусто взяло, проклятая, не даст духу перевести, - проворчал Иван; и, послушный магическому имени, повлекся он за босою Ириною [14], бросив грустный взор на своего приятеля, который досадовал не меньше его на безвременное прервание занимательного разговора.

   Вызов Ивана к барыне имел непосредственное отношение к тому делу, в котором дядька Бубнового принимал такое живое участие, и если бы он узнал как-нибудь о его причине, то лег бы спать с сладостнейшими, вернейшими надеждами, и не сказал бы, что утро вечера мудренее, а, наоборот: вечер мудренее утра.

   Мои читатели в этом случае будут счастливее Дементия: я тотчас удовлетворю их любопытству и расскажу им подробно все обстоятельства, которые заставили меня пожалеть о том, что человек лишен способности знать вдруг о всех случайностях, способствующих в то или другое время к устроению его счастия или несчастия.

   Для этого надо перенестись в покои Анны Михайловны тотчас по возвращении ее с ярмарки и расчете с провинившимся холопом и подслушать следующий разговор.

   Старшая дочь. Ах, маменька, какой любезный кавалер нам встретился!

   Средняя. Как он хорош собою! Какие черные, большие глаза у него!

   Старшая. Какие густые бакенбарды, длинные усы. - А глаза-то у него, впрочем, не черные, сестрица, - ты не разглядела - а карие.

   Средняя. Вот еще не разглядела! Да ведь он шел подле меня. - Уж не ты ли лучше видела?

   Старшая. Разумеется, лучше: подле меня он шел дальше! - Как пристал к нему вицмундир с синим воротником!

   Средняя. Так вот нет же: воротник у него зеленый!

   Старшая. Тебе хочется спорить!

   Средняя. А тебе нет?

   Старшая. Разумеется, нет; что глаза у него карие, я это знаю наверное, а воротник на сюртуке синий! Я как теперь на него гляжу.

   Средняя. И я также.

  

  

   Росту среднего, глаза карие, волосы черные, немного курнос, худощавый, рот небольшой, зубы белые, усы длинные, а бакенбарды большие, плеча широкие, высокая грудь, в вицмундире с серебряными эполетами - синий воротник, шпага с темляком... Машка! Стакан квасу.

   Росту высокого, глаза черные как уголь, волосы темно-русые, нос длинный, лицо полное, рот широкий, зубы чистые, но не белые, усы кудрявые, бакенбард и не видать, плеча не очень широкие, грудь не очень высокая, в мундирном сюртуке с золотыми эполетами, воротник зеленый, сабля... Машка! кружку воды.

  

   Средняя. Будь по-твоему. Я уступлю покамест. - Как жаль, что мы так близко были от экипажа: он не успел поговорить с нами порядочно!

   Старшая. Мне он успел сказать очень много лестного.

   Средняя. Какого прекрасного розового цвета ваша косынка, сказал он мне, однако ж этот цвет уступает цвету ваших... О Петербург и Москва! Какие счастливцы живут там!.. услышишь ли у нас в городе такие нежности?! У нас только и есть, что отставной исправник, да он так любезничает около Пелагеи Петровны, что никого и ничего не видит больше... Что еще сказал офицер?.. да... я запретил бы барышням носить косынки, шали и платки. Это выгодно Аля некоторых, зато другие лишаются...

   Старшая. Случая явиться во всем блеске своих прелестей. Он сказал это, как у тебя с плеч упала косынка. Отчего упала она?

   Средняя. Ах, боже мой! я почему знаю? ее снесло ветром.

   Старшая. Бросясь поднимать ее, он наступил мне на ногу.

   Средняя. Он извинился перед тобою в неосторожности.

   Старшая. Извинился, но очень просто. "Вам больно, сударыня, я виноват". Так извиняются у нас и в Спасске. Верно, он истощил весь запас своих комплиментов в похвалу прекрасной моей сестрицы, которая бросала на него исподлобья такие умильные взгляды.

   Средняя. Ах, боже мой! да что ты это пристаешь ко мне, сестрица? Чем я виновата, что понравилась больше твоего? Маменька! уймите сестрицу. Она говорит мне бог знает какие колкости за то, что офицер не похвалил ее веснушек да узеньких ножек.

   - Перестаньте, чечетки, не мешайте мне, - воскликнула с сердцем Анна Михайловна, которая во все продолжение этого нежного разговора считала на счетах издержанные деньги и никак не могла добраться толку в своих покупках. - Пять аршин кисеи по два рубля с полтиною за аршин - вы не можете ничего разделить без драки, - десять да десять рублей, да пять полтин, двадцать два рубля с полтиною - вас всегда надо брать порознь - я дала мадаме белую ассигнацию, двадцать семь рублей, итак, мне следует получить четыре с полтиной - вы при людях качнете грызться, позорницы, - а здесь только четвертак, три двугривенных, медью три пятака и грош. Ах, она плутовка! она обманула меня. Нет, голубушка, я справлю с тебя завтра, еще не достает...

   - Не позабыли ль вы, маменька? - садясь в карету, вы купили две плетки, одну побольше, другую поменьше. Вот они.

   - Да, да, да, я заплатила за них двугривенный, теперь так точно, еще лишних алтына с четыре. Прости же меня, мадам, поклепала я тебя даром. Кстати о плетках - где Машка? Что она не стоит здесь у дверей? Ну вот как не обновить покупки?

   - Сейчас я позову ее, маменька, но прежде рассудите меня с сестрицею: она обижает меня и говорит, будто я старалась выказаться пред офицером.

   - Ах, мать моя, что ж это за беда такая! затем и на ярмарку приехали, чтоб показывать себя добрым людям. Не сидеть же ведь, склавши руки крестом, как великатная наша Анна Петровна: ее с таким поведением и во веки веков не сживешь с рук. Что, милая, пригорюнилась? Думай - сто рублей деньги. - А тебе, друг мой. Аграфена Петровна, советую сестру не дурачить, а не то мы поссоримся.

   - За что вы на меня гневаетесь, маменька? Сестрице бог знает с чего показалось, что я смеюсь над нею, и она наводит вас на гнев по пустякам...

   - Нет, не по пустякам.

   - Опять принялись за свое, сведеные. Слушайте, глупые: вы должны помогать друг другу, а не поперечить. Чуть одной идет на руку, чуть одна кому-нибудь нравится, другая пусть подбежит, да и ухаживает за ней, похваливает - чего хорошего не примечают, пусть то выказывает - дурное, изъянец какой, скрывает - во всем потакает, что забыто, припоминает. А вы что! Только