Плещеев Алексей Николаевич - Житейские сцены

лучилось действительно; то он старался убедить себя, что его превосходительство только пошутили, что это все не более, как комедия. Не может же серьезно произойти такое страшное дело! Он надеялся, что господин Тупицын завтра же пришлет за ним или даже сегодня и скажет: "Ты, братец, на меня не сердись... это я так только, у меня, видишь, не нашлось денег еще, но через неделю я вложу, непременно вложу; а что я тебя распек, это ничего! Это я только так, по наружности, я тебя зато к награде представлю". Голова бедного казначея трещала от вторжения в нее разных мыслей. Наконец он не выдержал, украдкой вышел из своей комнаты, чтобы не видала Маша и не стала бы опять допрашивать, набросил на плечи шинелишку, самым осторожным образом надел калоши и пошел к его превосходительству, где надеялся окончательно разрешить свои сомнения. Господина Тупицына не было дома, а ее превосходительство почивали, потому что не так здоровы. Долго бродил он после этого визита по городским улицам без цели и мысли, как помешанный. Он опомнился только, когда миновал заставу, и там уже, где кончались дома и начинались длинные заборы и огороды, повернул домой.

   В отсутствие его явился к нему в дом Подгонялов. Узнав, что хозяина нет дома, он пожелал увидеться с Марьей Васильевной. Маша не приняла бы его в другое время, чувствуя к нему неодолимое отвращение, но надежда узнать что-нибудь об отце заставила ее выйти к гостю.

   Капиталист скорчил самую плачевную мину, к чему его физиономия оказывала большую способность. Маша тотчас угадала, что он является недобрым вестником.

   - Достойнейшего Василия Степановича нету дома-с, - произнес Подгонялов каким-то жалобно-пискливым голосом, держа, по обыкновению, голову несколько набок.

   - Я и не видела, как он вышел, - отвечала Маша. - Верно, по делу какому пошел. Он в эту пору редко уходит.

   - Не позволите ли, многоуважаемая Марья Васильевна, пообождать немножечко-с, ибо я имею до них самонужнейшее, не терпящее отлагательства дельце-с.

   - Подождите.

   Она указала на кресло. Подгонялов сел, глубоко вздохнув. Маша поместилась у окна за работой.

   - Не ожидали, надобно полагать, - произнес Геронтий Петрович, помолчав с минуту, - Марья Васильевна-с, такого примерного, можно сказать, несчастия-с с вашим достойным батюшкой-с.

   Маша побледнела. Она чувствовала, как будто ножом кто-нибудь хватил ее в самое сердце. Дурные предчувствия начинали сбываться; но она притворилась, что знает все, чтобы заставить Подгонялова высказаться.

   - Что делать, - произнесла она дрожащим от волнения голосом: - видно, так богу угодно... - И в эту минуту мысленно обратилась к тому, чье имя произнесла: "Господи, не дай мне услышать что-нибудь ужасное, спаси моего бедного отца!"

   - Ведь бывают же такие изверги-с, - продолжал Подгонялов: - воспользоваться доверием, добротою честнейшего человека-с и расставить ему эдакие тенета-с. Подлинно, нет нынче правды на земле-с! В ком и искать ее после этого!

   Маша молчала, смутно догадываясь, в чем дело.

   - Что теперь предпринять? - сказала она, наконец, едва слышно.

   - Да что, Марья Васильевна, осмелюсь доложить-с, предпринимать тут нечего-с, как только внести всею полностью сумму-с. Поверите ли-с, весь город соболезнует, всякий, конечно, уверен-с, что не батюшка же ваш воспользовались этим кушем, им на что-с! Известно, в чьи лапы все пошло-с, только что выражать-то это открыто многие опасаются-с.

   Маше все стало ясно. Еще недавно Шатров в ее присутствии уговаривал отца ее быть осторожнее относительно денег.

   - Господи, господи! Где это отец возьмет? Он погиб, погиб совершенно!

   Слезы хлынули из глаз девушки.

   - Действительно, найти трудновато-с. Народ нынче не податлив на деньги стал. Если б еще под залог, под серебро, например, или другие какие ценные вещи, так можно бы, а то нет, трудновато-с.

   - Чем же все это может кончиться, скажите мне, если отец не добудет?

   - Конец очень неблагоприятный может быть для родителя вашего-с, Марья Васильевна, таить не стану-с, ибо к чему?

   - Ну что же, что с ним сделают, говорите?

   - Да под суд пойдут; от должности, следовательно, отрешены будут. Должны теперь в заключении все это время находиться. А потом... ох, ох, ох (он возвел к небу глаза), потом уж лучше и не думать, Марья Васильевна-с! Такое может произойти бедствие-с... в солдаты, а то и хуже-с...

   Закрывшись руками, Маша горько плакала.

   - Вы не извольте так себя убивать, Марья Васильевна, - сказал Подгонялов: - еще бог милостив, может, как и поправится дело-с.

   - Как, как поправится? - говорила Маша сквозь слезы. Потом отерла лицо и прибавила: - А что, если я пойду сама к этому злодею, если выскажу ему, что его поступок низок, бесчестен, подл: может быть, мои слова его усовестят, ему стыдно будет смотреть на мои слезы...

   - Эх, Марья Васильевна, полноте-с! Какой тут стыд-с. Да разве у таких людей есть стыд? Да вас, смею доложить, и не допустят к ним-с.

   - Я буду стоять у них в сенях до тех пор, пока не увижу его. Весь день, всю ночь простою. Выйдет же когда-нибудь, уж я добьюсь этого.

   - Не дозволят-с, Марья Васильевна, не дозволят-с. Швейцар не дозволит в сенях стоять.

   - Так научите же, дайте совет; вы старше меня, опытнее. Что ж мне делать? Я на все пойду, чтобы спасти отца.

   - Если вы так изволите говорить-с, то, действительно, средство есть-с и в ваших руках находится-с, Марья Васильевна.

   - В моих руках? Так что ж вы давно не говорили, что ж вы меня мучили понапрасну? Коли в моих руках, стало быть отцу нечего бояться.

   - Не посмел-с, Марья Васильевна, не посмел; а средство есть. Я сам готов внести за родителя вашего...

   - Вы? - Она устремила на него пристальный взгляд, стараясь вычитать, что скрывается за этим предложением. Она знала, что даром он ничего не сделает.

   - Точно так-с, я-с.

   Он умильно посмотрел на Машу, и этот взгляд сказал ей все.

   - Я понимаю, - произнесла она, встав с места: - вы хотите, чтоб я вышла за вас, тогда вы выручите из беды отца. Хорошо. Если никакого другого средства не сыщется, я согласна. Я сказала уж, что я готова на все для отца, и не отопрусь от своих слов. Но только, повторяю, одна крайность может заставить меня выйти за вас. Я сперва употреблю все средства, все усилия, чтобы помочь ему иначе, потому что видеть меня женою вашей будет ему почти так же больно, как быть опозоренным, не сделав ничего бесчестного. К какому дню он должен внести деньги?

   - Через неделю, Марья Васильевна, через неделю беспременно-с. Через десять дней ревизора ожидают-с.

   - Накануне назначенного дня вы узнаете мой ответ.

   Она вышла. Подгонялов постоял еще несколько минут на одном месте, кусая себе губы, и потом также отправился восвояси.

   "Теперь не уйдешь, голубушка, - говорил он себе, сходя с крыльца. - Поищи-ка других-то средств. Прытка больно! Дай срок, приберем тебя к рукам, шелковая выйдешь!"

   Маша между тем послала за Шатровым. Когда он явился и она рассказала ему, он, во всем безусловно ей веривший, на этот раз усомнился в справедливости слов ее и начал уверять, что до нее как-нибудь неверно дошла эта история, что этого быть никогда не может. Хоть он и не глядел на действительность сквозь розовую, идиллическую призму, но ему казался, однакоже, несбыточным такой случай. Маша сначала скрыла от него предложение Подгонялова, но когда Шатров продолжал настаивать на своем, что тут что-нибудь да не то, она нашлась вынужденною передать ему от слова до слова свой разговор с Подгоняловым. Кровь бросилась в лицо молодому человеку от негодования. Он увидел вдруг все в ином свете. То, чему он сначала не хотел верить, сделалось для него вдруг возможным. Это непременно устроено Подгоняловым, чтоб овладеть Машей, подумал он, и злость закипела у него в сердце.

   В первые минуты волнения при каком-нибудь известии, возмутившем глубоко душу нашу, мы никогда не в состоянии придумать действительных мер, чтобы помочь горю. Мы теряем голову и исключительно поддаемся возникающему в нас чувству. Так и Шатров в пылу негодования хотел бежать к Подгонялову и под дулом пистолета заставить его отказаться от своих намерений, хотел опозорить перед целым обществом Тупицына, и когда Маша, долго сидевшая молча, прервала его, кротко и нежно произнесла:

   - Ты слишком встревожен, Андрей, ты не помнишь себя... Это все не поможет... У нас с тобой есть одно только средство...

   Он не выдержал... Мысль, не досказанная Машей, вызвала на глаза его слезы, и, бросившись перед ней на колени, он с отчаянием воскликнул:

   - Я не уступлю тебя никому, моя Маша! Никому, никогда!

   - Полно... успокойся, - шептала Маша, сама глотая слезы и прижимая голову его к груди своей.

   Приникнув лицом к коленям ее, он несколько минут оставался недвижим. Дыхание сперлось от слез в груди его. Он не в состоянии был сказать слова.

   Наконец он встал, отер лицо свое и, стараясь казаться спокойнее, произнес:

   - Прости меня, ради бога, друг мой! Вместо того чтоб успокоить тебя, подать тебе совет, я еще больше навожу на тебя тоску своим малодушием, своим ребячеством... видно, я годен на словах только проповедовать твердость...

   В дрожащем голосе Шатрова еще слышались следы слез.

   - Нет, Андрей, я знаю, я убеждена, что ты не отступишь и на деле от тех правил, которые внушал мне... Если нужно будет, ты сумеешь отказаться от меня. Ты поймешь, что я должна пожертвовать нашим счастьем - счастью отца.

   - Не говори ты мне этого, Маша, молю тебя ради всего, что для тебя дорого; мы найдем средство... добудем денег...

   - Где?

   - Я обегаю весь город.

   - И нигде, не найдешь. Деньги не ничтожные; кто даст, кто поверит нам?

   - Бог поможет...

   - Стоим ли мы того, Андрей?

   - Он с теми, кто сильно любит...

   - Но мы должны быть ко всему готовы, Андрей... До срока осталась неделя, и если мы не найдем денег...

   - Найдем, найдем, может быть брат пришлет...

   - Так скоро нельзя ждать, ревизор должен быть через десять дней.

   - Не теряй надежды до последней минуты, Маша! Авось все устроится.

   Разговор их был прерван приходом отца. Увидев покрасневшие от слез глаза Маши и волнение на лице Шатрова, старик понял, что им все известно. В первый раз еще увидел он дочь свою убитую горем, и сердце его болезненно защемило. Думая ее успокоить, он принялся шутить:

   - Ну, что вы тут, а? Никак горевать вздумали; не сметь у меня, ни, ни!.. Видно, вам вздору натолковали, а вы и взаправду поверили, это все шутка, слышите...

   - Полно, отец, - сказала Маша. - Не обманывай нас. Вместе мы, может быть, лучше придумаем что-нибудь.

   - Что придумывать? Нечего. Я тебе говорю, ничего не будет. Его превосходительство пошутили.

   - Ты считаешь меня ребенком, отец, не имеющим ни капли твердости, и боишься высказать предо мной правду...

   - Ну вот! Дурачок ты эдакий. Говорят тебе, нет тут ничего такого. А хоть бы и случилось что... все господь бог посылает, он же и выручает, коли на него надеяться будешь; только надейся, вот что! Не унывай только. Ну, отдадут под суд. Ну что ж? Мало разве под судом находится и безвиннее нас? Может, и оправдаюсь; а не оправдаюсь, так места лишусь, вот и все. Ну что ж? С вами жить буду; дадите отцу-старику приют да хлеба кусок.

   Хотя старик, говоря эти слова, старался придать своему голосу тон беззаботности, но это не удавалось. Видно, и самому ему тяжело стало, наконец, играть эту комедию, потому что, потолковав еще несколько минут, он отправился к себе. Вскоре ушел и Шатров.

   Оставшись одна, Маша пошла взглянуть, что делает отец. Дверь в его комнату была заперта. Она приложила к ней ухо, и до нее достиг шопот молитвы, прерываемой земными поклонами и порою всхлипываньем...

  

  

   Напрасно Шатров бросался во все стороны, чтобы найти денег. Только советами да соболезнованиями угощали его те, к кому он прибегал. Напрасно ломал он себе голову, изыскивая других способов помочь беде. Выхода не представлялось никакого. Он похудел в эти дни. Мрачное чувство отчаяния, овладевшее им при мысли, что ему придется отказаться от Маши и видеть ее за существом, ненавистным ей, могло сравниться только с тем разве, что должен испытывать человек, которого хоронят заживо, который слышит, как заколачивают крышку гроба, и не может пошевельнуться. И в самом деле, он чувствовал, что присутствует при похоронах своего счастья, лучших надежд своих. Назначенный срок между тем приближался. Оставалось только два дня. Подгонялов не являлся в дом казначея и ждал, с полным убеждением, что его не минуют. Он уж успел пронюхать, что Шатров не добыл денег, и потому видел себя близким к предположенной цели. Его не обманули ожидания...

   В понедельник ждали ревизора, а в субботу было назначено Тупицыным последнее, окончательное свидетельствование суммы, после которого казначей уже не мог рассчитывать на снисхождение начальника.

   В четверг вечером Маша вошла в комнату отца. Ему нездоровилось. Он не выходил целый день и сидел в покойном кресле. Перед ним на столе открыта была какая-то церковная книга в кожаном переплете с медными застежками.

   - Я к тебе, отец! - сказала Маша, стараясь сообщить более твердости голосу, изменявшему ей.

   - Что, Машуточка, скажешь? Что, родная моя? - отвечал старик, повернувшись к ней лицом.

   - Я пришла сказать тебе о своем решении.

   - О каком это об решении, голубчик мой?

   - Подгонялов был у нас как-то без тебя, сватался за меня... Я ему дала слово.

   Старик, взволнованный этими словами дочери, быстро отодвинулся на своем кресле.

   - Что ты, что ты, Маша, господь с тобой! В здравом ли ты рассудке? Как это слово дала?.. Я не знаю... ты это шутишь, что ли?

   - Нет, отец, не шучу, я решилась твердо.

   - Как? Как решилась? А Андрей-то Борисыч, ты что это, Машенька?

   - Андрей... что ж? Погорюет, погорюет, да и забудет.

   - Да полно, Маша, как забудет... Он такой хороший человек, учил тебя и все... Да и сама ты его крепко любишь, не знаю я разве?

   - Мало ли что! Обживусь и к Подгонялову привыкну.

   - Ни, ни, ни, Машуточка! На это и благословения моего тебе не будет.

   - Это нужно, необходимо нужно, отец. Я тебе говорю, что я слово дала, а изменять слову, ты сам знаешь, грешно.

   - А разве Андрею Борисычу слова не дано? Ты это не так что-то говоришь, Маша.

   - Он согласен, чтоб я взяла назад свое слово.

   - Машенька, голубчик, душенька!.. (Старик сделал было движение, чтобы встать, но Маша удержала его и села у ног его на шкатулку, которую выдвинула из-под стола.) Я знаю, я вижу, родная ты моя, это ты для меня... Это Подгонялов нашим горем пользуется и склонил тебя, что вот, мол, для отца...

   - Ну что ж, если и так... разве я не дочь тебе? Разве бог послал бы мне счастье, если б я отдала тебя на погибель?

   - Да какая же тут погибель, Машенька?

   - Перестань, теперь незачем хитрить; ты видишь сам, что это не шутки Тупицына; так не шутят. Он гадкий человек. Посмотри на себя в зеркало, ведь ты в эти дни совсем другой стал; тебя истомила кручина, а ты говоришь, что ничего. Ведь нам неоткуда ждать спасенья...

   - Ну что ж, ну, под суд! Так лучше в каторгу пойду, а твоего века загубить не дам Подгонялову. Ведь ты не любишь его, не любишь, а?.. Я знаю...

   - Живи не так, как хочется, а так, как бог велит.

   - Так разве бог велит родную дочь, детище свое, на жертву отдать? Ни, ни, и не думай, Машуточка!

   - Я решилась, отец, я тебе сказала. Чем же ты меня на жертву отдаешь? Я сама иду за Подгонялова, не ты принуждаешь. Сначала, я сама знаю, мне тяжело будет, горько, ну, а потом привыкну... Господь меня поддержит; не одна я не по любви выхожу. Многие из-за богатства и без всякой нужды идут.

   - Да он не под пару тебе. Ты у меня не алчная на деньги была. Я не чужой тебе, знаю, какова ты есть.

   - Я только долг свой исполняю; так господь велел. "Чти отца твоего..."

   - А ты думаешь, мне лучше, что ли, будет, чем под суд-то итти, смотреть, как старый муж твой век заедает. Нет, Машуточка, я такого греха на душу и брать не хочу. Ведь он старик, Маша; ведь он в отцы тебе потрафит.

   - Ну что ж, пускай любит меня, как отец... как ты любишь...

   Она поднесла руку его к губам своим, потом, встав с места, сказала твердо:

   - Дело кончено. Я должна быть его женой, хоть бы ты и не дал своего согласия. Я решилась.

   И вышла из комнаты отца.

   Разговор с дочерью лег камнем на душу старика. Мысль, что он будет причиной несчастия дочери, которою он жил и дышал, которую любил так, как только способна была любить душа его, дочери, которая одна в целом мире любила его, - мысль эта терзала, мучила, рвала бедное старое сердце. Он не сомкнул глаз во всю эту ночь. Образ дочери, бледной и заплаканной, то и дело стоял перед ним, и внутренний голос шептал ему: "Ты убил ее, ты сгубил ее молодые годы". Он вскакивал с кровати, зажигал свечу и принимался ходить по комнате, то молча, то рассуждая сам с собой, задавая себе вопросы и отвечая на них. Порой он бросался вдруг на колени и молил, чтобы бог вразумил его, чтобы не допустил дочь его до страшной жертвы.

   - На заклание веду агнца; на заклание, - шептал он про себя. - Взмилуйся надо мною, господи! Спаси ее, мою ненаглядную, мое сокровище.

   Не легче было и бедной Маше. Она боялась и подумать о том, что ждет ее в будущем. Ей страшно было приподнять уголок этой завесы, за которою скрывалась картина ее семейной жизни с Подгоняловым. Только одно горе, злое, безвыходное горе предвидела несчастная девушка. Но она покорилась судьбе своей и готова была на все. Несколько раз порывалась и она молиться, но молитва не шла на уста ее. Слишком едкую, жгучую боль ощущала она в сердце. Словно змея впилась в него и сосала из него кровь. Только от времени до времени устремляла Маша полный мольбы и отчаяния взор на строгий, божественный лик спасителя, как бы прося пощады своей молодости, своей любви.

   Долго, долго сидела она в раздумье, не чувствуя, не замечая, как слезы текли по лицу ее. Наконец, опомнясь, она придвинулась к письменному столу и взяла перо. Нелегко было ей писать, и не раз она покушалась оставить до утра свое намерение, но преодолела себя - и к рассвету были готовы два письма: одно к Подгонялову, извещавшее его, что она принимает его предложение. Другое... но вот это другое целиком.

  

   "Вместе с этим письмом я отправляю письмо к Подгонялову. Я согласна на его предложение. Оно одно может спасти отца. Все кончено для нас; как ни тяжело, как ни больно отречься от самых любимых, самых святых своих помыслов, я должна это сделать. Ты не упрекнешь меня, мой дорогой, мой несравненный, добрый Андрей... Нет! Ты бы сам перестал уважать меня, если б я поступила иначе. Я помню слова твои, ты бросил их не на ветер: "Не в счастье цель жизни, а в том, чтобы сохранить свое человеческое достоинство, чтоб оставаться верным долгу, какая бы судьба ни постигла нас, что бы мы ни встретили на пути своем". Вот что ты говорил, но ни ты, ни я, мы не ждали, что так скоро придется нам применить это правило в жизни. Прощай, мой Андрей! Люблю тебя горячо, безгранично, как никогда никого не любила и не буду любить. Постарайся забыть меня, хоть я и знаю, что нелегко тебе это будет. Благодарю тебя за все, за все и за те бесконечно светлые минуты, которые мне подарила любовь твоя, и за все заботы твои о моем воспитании. Тебе я обязана тем, что у меня достанет теперь силы принести эту жертву. Храни тебя пресвятая заступница! Ей и день и ночь буду молиться, чтобы зажила скорей рана, которую нанесет тебе наша разлука. Для меня не может быть теперь счастия. Я не проживу долго, я это знаю, чувствую, Андрей! Человек, которому я отдаю себя, мне ненавистен. Если б я должна была выйти за него не для спасения отца, я бы кинулась скорей в воду.

   Не приходи больше к нам, Андрей, нам будет еще мучительнее, еще больнее... Если можешь, оставайся недолго в этом городе, уезжай отсюда совсем. Еще раз прощай, мой друг, мой брат, моя жизнь, мое счастие, возлюбленный мой Андрей! Крепко, крепко целую тебя, прижимая к сердцу.

   О! Если бы ты мог только прочесть, что делается на моей душе... Как я сильно, глубоко, беспредельно люблю тебя!"

  

   Подгонялов, получив согласие Маши, немедленно явился в дом казначея и требовал, чтобы вечером же была помолвка. Маша не противилась. Вскоре после ухода его пришел, несмотря на запрещение Маши, Шатров. Он тихонько прокрался с черного крыльца и, встретив служанку, запретил ей говорить о своем приходе барышне; он чувствовал неодолимую потребность еще раз увидеть Машу, выплакать у ног ее все свое горе, а потом уже обещал себе избегать встречи с ней, как она хотела того.

   Он взбежал по лестнице, ведущей в мезонин, и очутился в комнате Маши.

   Непритворное, глубокое отчаяние Шатрова потрясло Машу до основания. Она чувствовала, что изнемогает под тяжестью мучительных впечатлений, - и не имела духа прекратить это свидание. Между тем старик отец, не зная, что Андрей наверху, также направился к комнате дочери. Дверь была не совсем притворена, и он еще на лестнице мог слышать их разговор, прерываемый глухими, сдержанными рыданиями.

   До него долетели следующие слова.

   - Но за что же, за что же, - говорил Андрей, - судьба карает тебя? Ну, пусть я не стою счастия, я не купил на него права своею глупою, бесполезною жизнью, потраченною бог знает как... Но за что же она губит твою молодость?.. Ты не изведала жизни и должна от нее отречься, потому что жизнь с таким существом хуже смерти!

   - Перестань, полно, Андрей! - слышался тихий голос Маши. - Ропотом не помочь горю; покоримся, бог сжалится надо мной, может быть, я не проживу долго... Уходи, уходи, отец может услыхать нас, это еще больше его встревожит. Он и без того ходит как убитый... Бедный, бедный отец! Ему жаль меня! Он видит, что не на радость я иду...

   Старик не мог слушать дольше. Он вернулся с половины лестницы назад и, сойдя вниз, долго, долго, как истукан, стоял посредине комнаты, устремив неподвижно глаза в угол...

   О чем он думал? Он желал в эти минуты, чтобы лучше его не было на свете.

  

  

   Вечером состоялась помолвка. Маша так изменилась, что страшно было глядеть на нее. Казалось, она не видит, что делается вокруг нее, и машинально исполняет все, что ей говорят. Подгонялов хотя и видел мертвую бледность ее лица, ее впалые, осунувшиеся щеки и покрасневшие, опухшие от слез веки, но тем не менее не щадил ее и, усевшись при ней, осаждал ее всякого рода любезностями. Она ничего не слыхала и наудачу отвечала то да, то нет. Ответы ее были почти всегда невпопад. Относительно денег, которые следовало внести, Подгонялов сказал казначею, что на другое утро чем свет они будут доставлены.

   Когда Василии Степанович, и Маша остались вдвоем, старик подошел к дочери, сидевшей молча на диване, и, гладя ее густые, мягкие волосы, произнес:

   - Ты не сокрушайся, Машенька, это ничего, что помолвка была: мало ли и после помолвки расходятся! Это все ничего, не горюй, голубчик. Я приискал теперь в уме такое средство, что мы Подгонялова спровадим.

   - Полно, - с грустною улыбкой отвечала Маша: - полно, отец; все кончено - ты напрасно думаешь, что я так сокрушаюсь. Я предала себя воле божией.

   - Нет, ты этого не говори, Маша, что все кончено. Еще господь милостив, все в его руках; а что ты сокрушаешься, я это вижу, отцовское сердце не солжет, Маша; я все вижу. Только опять-таки я тебе говорю, погоди, увидишь; уж есть средство такое: и под суд не пойду, и за Подгоняловым не будешь.

   Маше показалось в эту минуту, что лицо старика приняло какое-то странное выражение, какого она прежде не подмечала: выражение грусти и решительности в то же время.

   - Тебе нужно успокоиться, отец, - сказала она, помолчав: - ты все эти дни был сам не свой и нынче спал мало, усни хорошенько; теперь беда миновала.

   - Миновала, да! - повторил он в раздумье, покачивая головой, потом прибавил: - Ты и сама устала крепко, бедняжечка. Немало надрывалась от горя; ступай, моя родная, к себе, ступай. Только дай проститься с тобой, Машенька, да перекрестить тебя.

   Он прижал ее голову к груди своей; потом поцеловал ее в лоб, в глаза; целовал ее руки, волосы, шею, целовал и крестил, крестил и целовал.

   Хотя Маша привыкла к ласкам отца, но на этот раз он был, казалось ей, нежнее, чем когда-либо. Как-то крепче и дольше целовал он ее и с такою бесконечною любовью смотрел ей в глаза.

   Ночью, когда Маша, утомленная, обессилевшая от горя и слез, заснула наконец, старик на цыпочках подкрался к ее постели и снова долго глядел на нее и крестил над ней воздух.

   На другое утро Подгонялов с верным человеком прислал будущему тестю деньги. Маша спала еще, но Василий Степанович, как можно было судить по лицу его, и эту ночь не ложился. Посланный, нечто вроде приказчика, с волосами в кружок и в длиннополом нанковом сюртуке, ожидал, казалось, сильных изъявлений радости со стороны казначея и даже, может быть, награды за доставление пакета; но был несказанно озадачен, когда Василий Степанович, возвращая ему конверт нераспечатанным, сказал:

   - Доложи, что не надо, мол.

   - Как-с? - начал было посланный.

   - Так просто, не надо, мол; доложи.

   - Больше ничего приказывать не изволите-с?

   - Ничего, ступай с богом.

   Посол несколько секунд постоял в раздумье и, видя, что казначей скрылся, решился тоже уйти.

   В десять часов должен был явиться господин Тупицын для освидетельствования суммы. Чиновники все уже давно собрались и разделились, в ожидании начальника, на группы. Пожилые толковали между собой вполголоса о том, окажутся ли утраченные деньги налицо, причем значительно поднимали брови и потчевали друг друга табаком. (Весть, что Подгонялов женится на Маше, уже была известна, и потому никто почти не сомневался, что деньги будут внесены.) Чиновники помоложе острили, передавая друг другу городские сплетни. Один юноша курил папироску, присевши на корточки и пуская дым в печку, между тем как двое его товарищей загородили его собой, чтобы такого вольнодумства не заметили старшие. Два канцелярские служителя стояли на площадке лестницы и, перевесившись за чугунные перила (присутствие было в верхнем этаже), плевали вниз, прислушиваясь внимательно к происходившему от этого ввуку. С казначеем, как с опальным, как-то боялись разговаривать; его видимо избегали. Он стоял один-одинешенек у окна, барабаня пальцами в стекло, между тем как бледные, посинелые губы его что-то шептали. Лицо его было тоже необычайно бледно.

   Наконец раздался стук начальничьего экипажа. Плевавшие канцеляристы бросились со всех ног в комнаты, оставив свое невинное упражнение. Отчаянный курильщик чуть не проглотил сделанный из бубнового туза мундштучок папироски; все начали застегиваться, оправляться и покашливать.

   - Ну, что же, - спросил господин Тупицын, обращаясь к Василию Степановичу, пока отпирали ящик: - внесли деньги?

   - Нет денег, ваше превосходительство, - отвечал дрожащим голосом старик.

   - Как нет?

   - Нет-с.

   - Ну, так под суд пойдете?

   - Никак нет-с, ваше превосходительство, и под суд не пойду-с.

   - Что-о?..

   - Не пойду-с. Уж коли на то пошло, так деньги вами взяты, ваше превосходительство!

   - Вы опять за старое!.. Он с ума сошел?.. - обратился с вопросом к окружающим господин Тупицын.

   - Да! - каким-то неестественным голосом вскрикнул казначей. - Вы взяли... Вот что!.. Да! И под суд не пойду. Да!.. Не пойду. Вот вам!

   И, сделав в подтверждение жест правою рукой, кинулся к дверям. Чиновники остолбенели от изумления.

   Выбежав из комнаты, старик прямо устремился к чугунным перилам и с того самого места, где перед тем стояли канцеляристы, бросился головой вниз.

  

   После этой катастрофы казначей жил еще несколько времени, но уже находился в беспамятстве. Недели две спустя Шатров получил из Петербурга от брата деньги. Их бы с лишком достало, чтоб уплатить сумму, причинившую гибель несчастного казначея, если б они не опоздали прийти. После они были употреблены на свадьбу Шатрова и Маши.

   Хотя против господина Тупицына не было юридических доказательств, однакож он вскоре лишился места. Ревизор, узнавши об этой истории, довел ее до сведения высшего начальства.

  

  

  

   Алексей Николаевич Плещеев, известный русский поэт, родился в 1825 г. в дворянской семье. Он начал свое образование в школе гвардейских прапорщиков в 1840 г., но вскоре ушел оттуда и в 1843 г. поступил на восточное отделение Петербургского университета. Болезнь, отсутствие средств, неудовлетворенность системой преподавания - все это привело к уходу Плещеева из университета через два года. Он целиком посвящает себя литературе, печатается в "Современнике" и других изданиях, а в 1846 г. выпускает первый сборник своих стихотворений. Огромную популярность получило написанное Плещеевым стихотворение "Вперед! без страха и сомненья", ставшее своего рода революционной прокламацией 40-х годов. В это время он уже был связан с петрашевцами (с кружком братьев Бекетовых), а вскоре сблизился и с кружком самого Петрашевского, где развивались и пропагандировались идеи утопического социализма. За участие в этом кружке и распространение письма Белинского к Гоголю Плещеев был в 1849 г. арестован, лишен "всех прав состояния" и отдан рядовым в Оренбургский корпус. Пройдя годы тягчайшей службы поднадзорного солдата, Плещеев за храбрость при взятии крепости Ак-Мечеть был в 1853 г. произведен в прапорщики. В 1856 г. он получил офицерский чин и уволился в отставку. Ему разрешили поступить на гражданскую службу без въезда в столицы.

   В 1858 г. Плещеев все же добился въезда в столицы. В 1859 г. он переехал из Оренбурга в Москву. Он печатался в "Современнике", "Библиотеке для чтения" и других изданиях, выпускал сборники своих стихов, куда входили и оригинальные произведения и переводы (из Барбье, Гейне, Фрейлиграта и др.).

   Плещеев выступал и как прозаик: в 1860 г. он выпустил сборник своих повестей и рассказов в двух частях. Добролюбов в сочувственном (хотя и сдержанном) отзыве на этот сборник отметил, что произведения Плещеева отличают "общественный элемент" и дух "сострадательной насмешки" над платоническим "благородством" либеральных людей (см. H. A. Добролюбов, Полное собрание сочинений, т. II, 1935, стр. 242 и 256).

   В 1863 г. во время процесса Чернышевского Третье отделение пыталось привлечь Плещеева к "делу", прибегнув к прямому подлогу, однако эта попытка провалилась. Но сам этот эпизод, усиление реакции, смерть Добролюбова, расправа с Чернышевским, последовавшее в 1866 г. закрытие "Современника" - все это оказало гнетущее влияние на Плещеева. Мотивы надломленности, тоски по несбывшимся надеждам усиливаются в его стихах, становится более ощутимой свойственная и лучшему периоду его поэтического творчества известная идейная расплывчатость и нечеткость.

   В 1893 г. Плещеев умер.

  

  

   Написано в 1856 г. Впервые опубликовано в "Русском вестнике", 1857, т. XI. Печатается по сборнику Плещеева "Повести и рассказы", ч. II, 1860.

   Стр. 684.

   Ферлакур - то же, что ловелас, волокита.

   Стр. 687.

   Сонетка - звонок.

   Стр. 689.

   Фермуар - ожерелье из драгоценных камней.

   Стр. 690.

   Басан - род узорчатой тесьмы"