Главная » Книги

Панаева Авдотья Яковлевна - Семейство Тальниковых, Страница 5

Панаева Авдотья Яковлевна - Семейство Тальниковых


1 2 3 4 5 6

ихайлыч тоже бывал каждый день. С отъезда маменьки он почти поселился в нашей детской...
   На беду нашу Кирило Кирилыч соскучился без обычных гостей, которых привык видеть у нас, и маменька переехала с дачи очень скоро...
   На другое лето, к неописанному нашему удивлению, в одно утро маменька, побранив нас, велела нам одеваться - ехать на дачу!.. Подали карету, и мы начали в нее набиваться: я, Степанида Петровна, две сестры, маленький брат Иван (другие братья еще не были распущены на каникулы), тетенька Александра Семеновна и столько же узлов. Я едва дышала от тесноты и радости, что увижу поле и море... По счастью, меня притиснули к окну. Тощая загородная трава показалась мне невероятно роскошной, а сизая бесконечная даль привела меня в такой восторг, что я чуть не выпрыгнула из окна, жадно глотая не совсем еще чистый воздух, но который казался мне ароматическим.
   - Что ты, смирно сидеть не умеешь?.. Гляди, узел мнешь! - закричала маменька...
   Втиснувшись в испуге между узлов и сестер, я уж не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, но глаза мои бегали жадно и бойко. При виде золотистой цикории, густо покрывавшей поле, я невольно вскрикнула:
   - Ах, сколько цветов! Посмотри, Катя!..
   Маменька спросила сердито:
   - Что такое?
   Я не смела сделать ее участницей моей радости и молчала.
   - Я тебя спрашиваю, что там? - повторила она.
   - Цветы, - робко отвечала я, указывая на поле головой, потому что руки были у меня как связанные.
   Маменька небрежно посмотрела на поле и сказала:
   - Вот дура, чему обрадовалась...
   По мере удаления от города местоположение становилось красивей... Не смея говорить, я толкала локтем сестру Катю и глазами показывала ей на беспрестанно сменявшиеся предметы моего удивления и восторга...
   Я до того глядела на дорогу, что голова моя закружилась.
   - Ах, Катя! Мы, кажется, едем назад? - с испугом спросила я сестру.
   - Что ты? Разве не видишь, мы сейчас перегнали телегу?..
   Я успокоилась и с нетерпением ждала увидеть дачу. Я воображала себе, что наша дача окружена лесом, море у самых окон, в лесу бездна цветов и ягод... Мы въехали в ворота, и маменька сказала:
   - Слава богу, скоро приедем.
   Я очень удивилась, увидев такие же дома, как в Петербурге, только поменьше; изредка попадались деревья. Мы подъехали к низенькому двухэтажному домику с мелочной лавкой внизу. Я думала, что маменька хочет что-нибудь купить в ней, когда она закричала кучеру: "Стой! Стой! К лавке-то!.." Но когда она вслед за тем прибавила: "Ну, вылезай кто-нибудь!", я глядела во все глаза и не верила своим ушам... Мы все разом попробовали тронуться, но не скоро увенчались успехом наши усилия: из нас образовалось что-то целое, неделимое, с бесчисленным множеством глаз, носов и ушей... "Так вот что называется дача!" - говорила я с отчаянием, осматривая жалкий домик и грязный двор, заваленный досками, бревнами и мусором, по случаю перестройки. Я чуть не плакала... Взбежав наверх, я еще более удивилась, увидев только две комнаты, маленькую кухню, в которой едва можно было повернуться, и еще комнатку, совершенно темную,- вот и все!.. Значит, нам придется сидеть все с маменькой? Дрожь пробежала по моему телу...
   - Неужели, тетенька, мы и спать будем с маменькой?
   - Нет, спать будем в темной комнате, а здесь только пить чай и обедать.
   - Как! Мы будем обедать с ней вместе?..
   В досаде и ужасе я стала упрекать тетеньку, что она хвалила нам такую гадкую дачу... Тетенька рассердилась и советовала мне замолчать: перегородка деревянная, как раз маменька услышит!..
   Злая и печальная, неохотно присоединилась я к сестрам, которые мыли стаканы и чашки, за недостатком прислуги: с нами на дачу взяли только кухарку, нарочно для того нанятую. Не знаю как, из рук у меня выскользнул стакан и с треском разбился. В одну секунду маменька очутилась передо мной, - ее карающая рука пришла в движение, каждый удар сопровождался словами:
   - Была ты дура, есть и будешь...
   Тяжелей, чем когда-нибудь, показалась мне теперь такая обида. Я сильно почувствовала унижение и чуть явно не обнаружила перед маменькой моего негодования... В отчаянии ушла я в сени, плакала, смотрела в окно... какое-то волнение вдали удивило и развлекло меня; всматриваюсь и, наконец, вижу бесконечное пространство воды, которая совсем слилась с небом. Я открыла окно, и мне еще яснее представилось море. Забыв свое горе, смотрела я на дым, летавший по волнам, на птиц, черными точками мелькавших в дыму, на маленькие лодочки, которые то совсем исчезали, то снова показывались... Мне страшно захотелось ближе увидеть море, я кинулась на двор, искала выхода к морю... нет! Лавочник, скликавший своих кур, растолковал мне, что нужно сперва город пройти, потом на дорогу выйти, спуститься с горы, - вот и будет море, а отсюда оно далеко... Я подбила сестер и Степаниду Петровну, и мы отправились смотреть море... Я шла впереди путеводительницей... Миновав дачи, мы увидели по одну сторону дороги лес, кинулись к нему: ни цветов, ни ягод, только песок да голые деревья! На другой стороне крутая гора; не задумавшись, взбежала я на нее, оставив сестер внизу; от непривычки к таким подвигам дух у меня захватило, но я забыла усталость, пораженная картиной, открывшейся пред моими глазами. Солнце играло в темных волнах, катившихся медленно одна за другой... Белые паруса летели, как исполинские птицы, пароходы гнались один за другим, оставляя за собою рябой и светлый хвост, в котором изломанные, рассеченные лучи солнца искрились и сверкали еще ярче... Сидя на вершине горы, я долго смотрела на море, и беспрерывное движение волн навело на меня грусть. Я вспомнила брата Мишу: может быть, он теперь, думала я, бежит по горам и прячется от черкесов... Я оглянулась кругом, мне стало страшно одной; кинувшись с горы, я кричала сестер. К счастию, они сидели невдалеке... Я сказала им, что с горы видно море и что оттуда лес лучше, чем снизу. Мы опять пошли на гору; еще раз мимоходом взглянув на море, я рискнула убежать в лес, но поминутно аукалась сестрам... Я воротилась домой с целым пучком цветов. Нас встретили не очень ласково.
   - Где изволили пропадать?
   - В лесу.
   - В лесу? Без спросу!.. И ты, Степанида, туда же, точно молоденькая!
   Степанида Петровна все прощала своей сестре, но не намеки на зрелость лет: вспыхнула ссора...
   На другое утро, побранив нас за чаем, маменька велела нам итти с ней купаться. Мне досталось нести кружку и мочалку, сестре Кате простыню, а Соне рубашку. Если бы связать все в один узелок, вышла бы ссора, кому нести, потому тетенька так и распорядилась...
   Проходя улицы, мы горели со стыда: с каким-то странным любопытством смотрели на нас из окон дач разные головы, и мы слышали их замечания: "Ее дочери... неужели? Так дурно одеты... никак нельзя подумать..."
   - Слышишь ли, что про нас говорят? - шепнула я сестре, толкнув ее локтем. - Как-то мы назад пойдем?..
   Маменька, ничего не подозревая, гордо выступала вперед, сопровождаемая дочерьми, которые не решались итти с ней рядом: так она была величественна! В строгом молчании прибыли мы к месту купанья, где, впрочем, кроме неустрашимой нашей маменьки, никто из дачных жительниц не купался: дорога была недалеко, и хоть мы, поднявшись на цыпочки и вытянув кверху руки, держали за кончики раскинутую простыню, когда маменька раздевалась, однакож... Распустив волосы, маменька картинно погружалась в морские волны. Следя за ней, я уверяла сестер, что мы нимфы, а она - богиня и что хорошо бы нам превратиться в маленьких рыбок и уплыть от нее подальше в море... Но и тут беда: ведь и она, пожалуй, превратится тогда в щуку, догонит нас и окончательно проглотит. Мы шутили на берегу, а маменька ныряла... Нырнув раз, она долго не показывалась: я так испугалась, что чуть не кинулась в воду и невольно вскрикнула:
   - Маменька!
   В ту минуту она высунула голову из воды; пронзительный крик мой долетел до ее слуха, и она закричала:
   - Что ты орешь?..
   Еще сильней испугалась я неожиданного ее появления и грозного голоса. Сестры хохотали надо мной, а маменька, взбивая пену на большом пространстве, плыла ко мне, как морское чудовище, и когда она приподнялась, я отскочила в паническом страхе... Она повторила вопрос:
   - Чего ты орала?..
   Я решительно потеряла способность говорить, и маменька своей ладонью, покрытой морскою влагой, коснулась моей бледной щеки, и на берегу моря, может быть в первый раз от создания мира, раздался звучный удар, и эхо повторило его несколько раз, будто радуясь новому звуку...
   Обратное шествие совершалось тем же порядком, и те же замечания из окон преследовали нас.
   На другой день я начала хромать и тем избавилась, может быть, от новых ласк маменьки. Сестры злились на меня и досадовали, что раньше не придумали тоже какого-нибудь предлога не ходить на купанье... Иногда вечером маменька брала нас гулять в сад, где играла музыка. Тут я окончательно терялась, бог знает отчего сталкивалась почти с каждым встречным; торопясь поправиться и разойтись, мы с жаром качались из стороны в сторону, пока грозный голос маменьки не превращал меня в истукана: тогда утомленный господин извинялся передо мной, а маменька на всю улицу удивлялась, что у нее такая дура дочь: везде что-нибудь да наделает! При виде разряженных дам я оглядывалась на себя и на сестер: нас всегда одевали одинаково, вероятно чтоб не развить в нас зависти, да и выгода тут примешивалась: из трех изношенных платьев всегда выходило одно совсем новое... Мы были без перчаток, в худых башмаках самой дурной работы; вообще костюм наш довершал наше несчастие, обращая на нас внимание публики: пестрые одинаковые шляпки, ватные одинаковые салопы, когда все в платьях и жара невыносимая...
   К счастию, маменька сама не очень любила такие прогулки. Чаще всего от жару забивались мы в темную комнату и просиживали там с утра до вечера... Впрочем, и тут бывали у нас веселые минуты, и мы от души смеялись...
   Раз маменька дня три хлопотала о каком-то паштете и перед обедом секретно предписала нам не прикасаться к нему даже в таком случае, если нам его предложат. Подали паштет. Торжественно привстав и отрезав кусок с искусством оператора, она подала тарелку Кириле Кирилычу. Кирило Кирилыч отличался вежливостью и даже иногда, к досаде маменьки, любезничал с сестрами и Степанидой Петровной, которая переманила его на свою сторону лестью. Взяв тарелку, он очень ловко предложил ее мне. Я отказалась.
   - Ну, потрудитесь передать Степаниде Петровне.
   Тарелка начала совершать путешествие вокруг стола. Когда она проходила мимо носа брата Ивана, Иван с упоением потянул в себя запах и громко говорил, качая головой:
   - Не могу... не люблю, даже запах противен...
   Маменька тоскливо следила за путешественницей, и когда та благополучно возвратилась на родину, она снова предложила ее Кириле Кирилычу. Тот решительно отказался, жалуясь, что сегодня не очень здоров...
   - Ну, теперь можете есть! - крикнула маменька, сердито двинув тарелку на середину стола...
   Эффект был удивительный. Маменька опомнилась, но уж поздно: Кирило Кирилыч надулся; тотчас после обеда он сказал:
   - Прощайте, Марья Петровна.
   - Куда ж вы? А кофей?
   - Я спать хочу, - отвечал он сухо.
   - Как вам угодно.
   Степанида Петровна с сестрами ждала его в сенях, чтоб задержать его, назло маменьке. Я же осталась в столовой наблюдать за впечатлением, которое произведет на нее их говор и смех.
   - Кто там? - спросила она меня.
   Я отвечала:
   - Не знаю-с!
   - Поди посмотри, да скажи, чтоб сестрицы твои перестали трещать!
   Я буквально передала приказание, надеясь сильней ожесточить Кирилу Кирилыча. Точно, он стал смеяться и говорить еще громче. Маменька волновалась; говор и смех томил ее... Наконец она пошла к двери такими шагами, что деревянный дом задрожал. С шумом растворив дверь, она гневно закричала:
   - Что вы горло-то дерете?.. Ах, вы еще здесь, - прибавила она кротко, притворяясь удивленной. Потом обратилась к Степаниде Петровне: - Ты, кажется, могла бы их унять... вот связалась - точно чорт с младенцами! Извольте убираться в комнату!
   Так мы прожили две недели на даче. По возвращении в город детская показалась нам раем... Вскоре пришло письмо с Кавказа; к нашему удивлению, отец сам принес его в детскую и дал прочесть тетеньке Александре Семеновне. Она заплакала от радости. Он шутил над ней и весело говорил:
   - Ну, о чем плачешь? Племянник твой скоро офицером будет...
   И мы прочли письмо: полковник извещал, что брат Миша показал чудеса храбрости, получил уже Георгиевский крест и представлен в офицеры. В заключение полковник советовал отцу взять брата с Кавказа, как только он получит офицерский чин, потому что с такой горячей головой ему не сдобровать там. Детская наполнилась радостными толками; мы уж рассчитывали, к какому сроку брат приедет к нам. Дедушке Ваня передал известие о брате по-своему:
   - Миша убил двадцать пять черкесов.
   Дедушка побледнел и замахал руками.
   - Перестань, Ванюша.
   - Право, дедушка.
   - Ну, как он мог их убить?
   Брат сделал из руки ружье, прицелился в дедушку и закричал:
   - Паф!
   Дедушка схватился за свою грудь, будто ощупывая пулю. Брат хохотал. Дедушка рассердился и пошел надоедать другим расспросами о внуке.
   Ровно через два месяца явился к нам почтальон с новым письмом от полковника. Радостно отнесли мы отцу письмо, воротились в детскую и, собравшись в кучку, с нетерпением ждали: вот придет отец и объявит нам, что брат - офицер... Но время шло, а отец не приходил... Наскучив ждать, тихонько подошли мы к кабинету... дверь заперта, и за дверью тишина... Настал вечер. Мы решили, что письмо, видно, прочтем завтра... Подали чай. Тетенька подошла к кабинету и постучала в дверь.
   - Кто там? - послышался слабый голос отца.
   - Я, братец; не хочешь ли чаю?
   - Нет!
   Тетенька заключила, что отец поссорился с маменькой, и очень встревожилась... Мы легли спать; тетенька раза три подходила к кабинету, а утром сказала, что очень испугалась: в кабинете всю ночь не погасал огонь и по временам слышались стоны... Скоро пришел в детскую отец, когда маменька еще спала... Его нельзя было узнать: лицо страшно бледное, глаза припухли, он даже немного похудел; смотрел он печально. Целуя его руку, я заметила, что она дрожит. Он как-то странно мялся, наконец тяжело вздохнул и сказал, запинаясь и не глядя ни на кого:
   - Ваш брат убит... Не говорите о нем больше, и чтоб мать не знала...
   И он скорыми шагами вышел из детской.
   Детская наполнилась рыданиями. Страшно было смотреть на тетеньку Александру Семеновну. Маменька, к счастию, не заметила наших расплаканных глаз, а тетеньку она уж привыкла видеть больной и печальной. Отец попрежнему сидел в кабинете. Он не обедал, а к вечеру оделся и ушел... Мы кинулись в кабинет, и я первая увидела и схватила со стола письмо: оно все съежилось, и чернилы расплылись так. что многих слов нельзя было прочесть. Едва могла я разобрать некоторые фразы: "Он умер без долгих мучений... пуля попала ему прямо в сердце... он был бравый малый, но с его характером, в его лета ему не должно было предоставлять случая к опасности..." Еще несколько утешений, и дальше мы ничего не разобрали.
   Едва успела я положить письмо на прежнее место, возвратился отец... Он пошел в залу. Там уже играли... Заметив его худобу и бледность, маменька спросила:
   - Что с тобой, Андрей?
   Не отвечая, он сел на диван. Маменька продолжала сдавать карты. Он тихо сказал ей:
   - Я получил вчера письмо с Кавказа.
   - Ну, что? - спросила она, разбирая по мастям свою игру.
   - Миша, - начал отец: - Миша... ранен.
   Он встал, чтоб скрыть волненье.
   - Опасно или нет? - быстро спросила маменька.
   Отец медлил ответом... Игра приостановилась. Маменька пристально взглянула на своего мужа и визгливо вскрикнула:
   - Ах!.. Он убит!..
   Карты выпали из ее рук, она повалилась на диван в страшных судорогах; отец подошел к ней. Он весь дрожал, и я в первый и последний раз в жизни видела, как слезы ручьями катились по бледному лицу моего отца.
  

ГЛАВА X

  
   Постукивание карт скоро опять началось в зале...
   Узнав о смерти внука, дедушка плакал и упрекал, зачем родители отпустили на Кавказ "такую картину". Бабушка прибежала к нам впопыхах, расплаканная, и расспрашивала подробно, как все случилось.
   - Ах ты боже мой! Да лучше бы ваша старуха-бабушка умерла... что моя за жизнь? А я ему десять рублей приготовила: думаю, вот приедет внук офицер... вот тебе и Миша! Уж нет ничего хуже, как видеть во сне, что зуб выпал!.. Я на днях видела... ну, думаю, нехорошо!.. Пошла на Сенную и к Спасу зашла, поставила свечу...
   Дяденька равнодушно выслушал весть о смерти племянника, он только сказал:
   - Если бы мне его отдали, я бы его вышколил, забыл бы у меня Кавказ...
   Через несколько времени никто не говорил о брате. Только я иногда видала во сне, будто он жив, и радовалась; мы с ним разговаривали, но вдруг он бледнел и прощался со мной, говоря: "Пора в могилу". Я пристально вглядывалась в его лицо и видела вместо брата безобразного мертвеца...
   Сестра Соня заметно интересовалась Яковом Михайлычем; раз мне случилось видеть ее руку в его руке. Он осыпал сестру разными угождениями, но она обходилась с ним довольно жестоко; часто при нем восхищалась она каким-нибудь офицером, которого случайно видела, и бедный Яков Михайлыч сидел как на иголках. Степанида Петровна приставала к нему с таинственным вопросом: отчего он скучен?.. Он грубыми ответами вымещал на ней свою злость. Они ссорились... Случалось, он дни по два не появлялся в детской. Тогда она тихонько плакала. За труды писаря и рассыльного маменька продолжала терпеть его у себя в доме, не опасаясь за дочерей: он был дурен и беден... Но, видно, есть же всему мера: когда, по каким-то неприятностям, он вышел в отставку, она круто изменила с ним обращение: он уже казался ей слишком ничтожен. Героически выносил бедный Яков Михайлыч ее оскорбления: любовь давала ему силу. Наконец раз он пришел к нам из залы очень бледный и задыхался от злости. Степанида Петровна пристала к нему с вопросами, он молчал и скоро ушел. На другой вечер он явился в гостиную очень печальный и объявил, что едет в дальнюю губернию года на три.
   Степанида Петровна растолковала такую жертву в свое удовольствие: видно, он хочет поправить свои дела, чтоб жениться! Кажется, оно так и было, но только жениться рассчитывал он не на ней. Прощание было трогательное; мне было жаль его: он не мог смотреть на сестру без слез...
   Я нечаянно слышала их разговор.
   - Вы меня забудете, Софья Андреевна?
   - Отчего я вас забуду?
   - Повторите мне еще раз: если ворочусь, я найду вас такой же доброй?..
   Степанида Петровна подскочила к нему с карандашом и спросила адрес.
   Он отвечал, что напишет первый, а теперь пора ему ехать.
   - Прощайте, Софья Андреевна, не забывайте...
   Волнение мешало ему договорить... Степанида Петровна пристала к нему с просьбой чаще писать... Он ровно пять раз принимался прощаться, наконец с отчаянием подошел к Софье, крепко и медленно поцеловал ее руку и потом неожиданно прильнул своими бледными губами к ее розовой щеке... Сконфуженная сестра вскрикнула: "Яков Михайлыч!" Степанида Петровна приготовилась тоже принять прощальный поцелуй, но Яков Михайлыч уже выбежал из детской... Она рассердилась...
   У нас стало еще скучнее: Яков Михайлыч чтением и новостями сколько-нибудь оживлял нашу детскую. Я особенно любила чтение и готова была слушать роман целую ночь...
   Спустя месяц мы получили письмо от Якова Михайлыча, а на другое утро, когда я шла к учителю, какой-то незнакомый господин подал мне еще письмо для передачи сестре и исчез... Сестра приняла письмо без всякого удивления: видно, знала заранее, от кого оно...
   - Соня, это от Якова Михайлыча?
   - Да, только я боюсь: узнает тетенька - непременно маменьке скажет... Ты завтра отдай письмо назад и больше уж не бери...
   - Так ты его не любишь, Соня? - спросила я с удивлением.
   - Нет, он выдумал, что я выйду за него замуж.
   - Отчего ты не хочешь за него выйти? А сама позволяла ему жать свою руку!
   - Ну что же? А теперь не хочу, и сделай одолжение, не бери писем...
   Делать нечего, на другой день я со страхом возвратила письмо незнакомому господину, которого нашла на том же месте... Сестра стала ходить чаще в церковь и говорила о каких-то голубых глазах, которые там видела...
   Так прошел месяц... Раз иду к учителю: опять тот же господин с письмом. Я не брала, но он просто сунул мне его в руку и исчез.
   Сестра рассердилась и приказала мне завтра же возвратить письмо с небольшой своей запиской, которую она тут же написала; я исполнила.
   С тех пор мне уже не случалось видеть незнакомого господина.
   Яков Михайлыч написал к тетушке, что намерен навсегда остаться на службе в губернии, и после уже не писал.
   Я спросила сестру: не жаль ли ей Якова Михайлыча? Она мне отвечала, что любила его потому, что других не видала, а теперь ей все равно, да еще и лучше, что он там остался.
   Степанида Петровна тоже скоро развеселилась; к тому времени из одного казенного училища вышла ее младшая сестра. Мы любили ее, она была не очень умна, но недурна собой и добра. Степаниде Петровне, потерявшей всякую надежду на собственное замужство, захотелось поскорей выдать хоть свою сестру, чтоб переехать к ней жить, да и уколоть племянниц, ровесниц ее сестре. За молодой тетенькой стал ухаживать сын одного важного человека, который был нужен маменьке, потому она каждый день начала приглашать к себе его сына и молодую тетеньку. Мало-помалу гостиная наша, прежде почти пустая, сделалась сборищем молодых людей, сестер моих и тетушек. Говор и хохот долетали в детскую, где я сидела одна...
   Я не любила сидеть в гостиной. Во мне произошла какая-то перемена: без всякой причины хотелось мне иногда плакать, а иногда вдруг делалось так весело, что я прыгала и бегала, как ребенок, хоть мне уж было шестнадцать лет.
   Случалось, по временам просиживала я часа по два у окна без всякого дела; я следила за облаками, бог знает о чем думала, припоминала романы, которые читал Яков Михайлыч, воображала себя героиней романа... Мне так нравилось такое странное состояние, что я с нетерпением ждала, когда солнце сядет и немного смеркнется. Тогда я брала книгу, садилась к окну, делала вид, будто урок учу, а между тем забывала и себя и свое положение - все и всех. Мне чудилось, я тоже под облаками, борюсь с массой туч, пробиваюсь сквозь них и с невероятной быстротой лечу по ясному небу. Иногда я находила в тучах сходство с разными чудовищами, о которых слышала в сказках. И я радовалась, когда такая враждебная туча встретится с другой и после долгой борьбы совершенно исчезнет. А как досадовала я на совершенно темные вечера! Степанида Петровна, ненавидевшая меня, заметив во мне перемену, подозрительно спрашивала меня:
   - Что ты делаешь у окна? Разве можно теперь что-нибудь видеть?
   - Я хочу так сидеть! Зачем вам знать все?
   - Уж не смотришь ли ты на офицеров?
   Напротив нас жили офицеры, но я не обращала на них внимания; я считала себя еще ребенком, и притом, по уверению Степаниды Петровны, не могла никому нравиться. Однакож ее замечание раздражило меня. Я отвечала резко:
   - Еще успею насмотреться на офицеров, а вот вам так уж и пора прошла!
   Взбешенная, она твердила мне, что я безобразна и глупа, никто и взглянуть на меня не захочет, а уж выйти замуж нечего мне и думать...
   - Да я и не думаю... А вот вы и умней, да на вас никто не женился... даже и раньше!
   Еще больше возненавидев меня, она начала следить каждый мои шаг, каждое слово толковать в дурную сторону и беспрестанно ко мне придираться. Она успела вооружить против меня и тетеньку Александру Семеновну, насказав ей, что я на дороге к учителю перемигиваюсь с проезжими и что ей говорила жена учителя, будто я ничего у них не делаю, а только все гляжу в окна...
   Александра Семеновна также начала подсматривать за мной, как только я пойду к окну. В досаде я оставила свои невинные наблюдения и садилась к окну спиной...
   - Что ты нейдешь в гостиную к сестрам, а только сидишь у окна? - каждый вечер твердила мне Александра Семеновна, когда приходили гости.
   - Что я там буду делать? Мне с ними скучно, я не понимаю, что они там говорят!
   Когда гости расходились, молодая тетенька рассказывала сестрам, как за ней ухаживал сын важного человека. Сестры тоже по секрету шептались. Только Степаниде Петровне не о чем было рассказывать и шептаться: за ней никто не ухаживал...
   Раз мне вздумалось пойти вечером в гостиную. Там были всё обычные гости. Сын важного человека, чтоб не бросились в глаза его частые посещения, познакомил маменьку с тремя молодыми людьми. Один из них, Алексей Петрович, спросил меня:
   - Отчего вас никогда не видно?
   - Я люблю сидеть одна, - отвечала я.
   - Разве вам не скучно сидеть одной? Ну, что же вы теперь делаете?
   Я посовестилась сказать, что смотрю на облака, и необдуманно отвечала:
   - Читаю.
   - А что вы теперь читаете?
   Я смешалась, и мне стало досадно на свою ложь. Кроме всеобщей истории, грамматики и географии никаких книг я и в руках не имела... к счастию, я вспомнила "Ледяной дом", который читал сестре Яков Мпхайлыч...
   - Роман, - отвечала я.
   - Какой?
   - "Ледяной дом".
   - Вам нравится?
   - Очень.
   - Не хотите ли, я вам принесу какой-нибудь роман Вальтер-Скотта?
   - Благодарю вас; я не смею: надо спросить у тетеньки.
   - Как! Вы не смеете прочесть романа без позволения тетеньки!
   Алексей Петрович улыбнулся.
   - А который вам год?
   - Семнадцатый.
   - Вы любите цветы?
   - Да, очень люблю.
   - Позвольте мне вам завтра принести букет.
   - Ах, нет! Надо спросить.... - Но я не договорила, потому что Алексей Петрович опять засмеялся... Вспыхнув от злости, я ушла в детскую, где целый час бранила его больной тетеньке... Вечером сестра спросила меня: отчего Алексей Петрович так смеялся, разговаривая со мной?
   Степанида Петровна подхватила:
   - Верно, ты сказала ему какую-нибудь глупость? Он все спрашивал потом: отчего ты нейдешь в гостиную?
   - Сам он глуп, оттого и смеется так много... я с ним никогда больше не буду говорить.
   - Да он и сам не станет говорить с такой дурой, - сказала тетенька.
   - Ну, видно, он и вас считает тоже не очень умной: не сказал с вами ни слова, когда я там была.
   - Слышите, как заговорила! Видно, она слышала, что он о ней говорил... Да он шутил, будь уверена, шутил... А ты уж и вообразила, что в самом деле ты хорошенькая!
   - А вас и в шутку никто не называет хорошенькой!
   На другой день я нарочно вышла в гостиную показать, что и я, если захочу, умею болтать, как другие... Не знаю, откуда брались у меня слова: я говорила без умолку. Степанида Петровна беспрестанно посылала меня спать, говоря, что мне завтра надо рано итти к учителю.
   - А в котором часу вы ходите к учителю? - спросил Алексей Петрович.
   - В девять.
   - Я завтра тоже встану в девять часов и пойду к вашему учителю - мы вместе будем брать уроки.
   - Пожалуйста, не делайте этого, - начала я с испугом... Но вдруг остановилась, смещалась и покраснела, заметив на его губах вчерашнюю улыбку. Он сказал:
   - Вы не хотите этого? Ну, прикажите!
   - Зачем я буду вам приказывать? Вы сами не поедете! Вот если б там Соня училась - дело другое!
   - Отчего же не для вас? - тихо спросил Алексей Петрович.
   - Мне Степанида Петровна сказывала, что вы влюблены в нее.
   - Да, я влюблен, только не в вашу сестрицу, - сказал Алексей Петрович еще тише и как-то странно посмотрел на меня.
   Вдруг мы оба замолчали. Глаза Алексея Петровича жгли мои смуглые щеки, я была красна, как пион, дышала с усилием и в первый раз отчего-то не могла смотреть прямо ему в глаза. И волнение мое с каждой минутой увеличивалось. Я тихо сказала: "прощайте", и убежала от изумленного Алексея Петровича.
   С неделю я его не видала, но много думала о нашем разговоре, припоминала каждое его слово, иногда даже предлагала ему вопросы и сама за него отвечала. То мне казалось, что он говорил со мной серьезно, то приходила мысль, что он шутил, и я не решалась итти в гостиную.
   Я смотрела на него в щелку дверей; он больше сидел один, а если говорил с сестрами и тетеньками, то как-то нехотя.
   Я даже слышала, как он спрашивал: "А ваша сестрица отчего не выходит? Здорова ли она?.." Сердце у меня билось... Узнав, что я здорова, он, казалось мне, хмурился.
   Чем бы я ни занималась, при его имени я невольно останавливалась и вздрагивала...
   Раз на уроке я видела, как он проехал мимо дома учителя, и от испуга чуть не упала в обморок. Мне представились маменька и Степанида Петровна, которые спрашивают меня, зачем он проехал?
   Я стала посматривать пристально на себя в зеркало: иногда мне казалось, что я не так дурна и черна, как говорит Степанида Петровна; то снова находила я себя безобразной и с досады чуть не плакала...
   Наконец я решилась выйти в гостиную. Сердце мое сильно билось, и голос дрожал. Алексей Петрович очень обрадовался. Он сказал мне:
   - Вы, верно, на меня сердитесь? Простите, я больше не буду ездить мимо вашего учителя...
   Мне стало легче, я дышала свободнее... Я притворилась, что даже и не знаю, проезжал ли он там...
   - А не выходила я просто оттого, что не хотелось.
   - А мне так очень хотелось вас видеть, - сказал он со вздохом.
   - Зачем? - спросила я, краснея.
   Он молчал, - видно, затруднялся отвечать на такой вопрос.
   - Я вас хотел видеть потому, что я люблю ваши глаза!
   И он пристально посмотрел на меня.
   Я совершенно терялась в таких случаях, но страх обмануться, приняв шутку за серьезное, не давал мне надолго забываться. Я спросила:
   - А глаза Степаниды Петровны вы любите?
   - Вы всё только шутите!
   Он рассердился.
   Мне стало жаль его, и я разными рассказами старалась развеселить его...
   Наутро, завидуя, что мне оказывают внимание, Степанида Петровна пустила такую сплетню, что я опять решилась не говорить с Алексеем Петровичем.
   И на следующий вечер я, точно, старалась избегать разговора с ним, чем невольно еще больше заинтересовала его; глаза мои как-то особенно блестели, и я сама чувствовала в них какую-то силу. Во время отсутствия Степаниды Петровны я успела рассказать. Алексею Петровичу мое положение, и мне стало легко... Поверив ему свою тайну, я чувствовала, что нас теперь связывает что-то. К концу вечера я забыла совсем свое обещание и снова говорила с Алексеем Петровичем. Мы стояли у фортепьяно, я перелистывала книгу, и рука моя нечаянно коснулась его руки, он удержал ее и слегка пожал. Я почувствовала, что голова моя закружилась, гостиная исчезла, и я как будто качалась на воздухе. Когда я опомнилась, рука моя все еще лежала в его руке, он тихо говорил мне:
   - Вы любите меня?
   Я машинально отвечала: "да", сама не зная, что говорю.
   - Что это вы тут делаете? - раздался голос Степаниды Петровны.
   Я вздрогнула, Алексей Петрович смутился и отвечал сердито:
   - Смотрим ноты.
   Она улыбнулась и отошла... Я совершенно потерялась от счастия, простилась с Алексеем Петровичем и поскорее легла в постель. Тут только я поняла все свое безрассудство. Что, если он шутит надо мной? Положим, что он меня и точно любит, - что же дальше... женится? И мне стала самой смешна такая мысль. Алексей Петрович человек молодой, довольно богатый, у него много родных, которые, верно, не допустят его жениться на мне: я бедна, дурна собой, как говорит Степанида Петровна... да можно ли и полюбить меня?.. Меня считают девочкой...
   Тетеньки, думая, что я сплю, рассуждали между собою, что Алексей Петрович водит меня за нос и что другой молодой человек, который ухаживает за старшей сестрой, тоже на ней не женится.
   Такое заключение очень оскорбило Александру Семеновну. Степанида Петровна объявила, что еще подождет немного, а потом скажет все маменьке и тем прекратит посещения молодых людей. Она думала такой мерой заставить сына важного человека поскорей просить руку ее сестры.
   Долго не могла я заснуть после разговора тетушек. Я думала: что мне делать? Перестать видеть Алексея Петровича у меня недоставало силы. А маменька? Что будет, когда ей наговорят на меня? В досаде она, пожалуй, изобретет какое-нибудь унижение, которое я должна буду вынести перед его глазами. Жениться он не может, - тетеньки лучше знают. Они говорят, что я сама с ним кокетничаю... я припомнила некоторые слова свои и взгляды, и мне показалось, что они правы. Тогда я почувствовала муку нестерпимую, тоску и стыд... Что же я должна делать?.. Бежать от Алексея Петровича, от маменьки, от тетушек?.. Куда же я побегу? Меня найдут и снова приведут к отцу и раздраженной матери. И мне представились гневные лица отца и матери, встречающих свою дочь-беглянку. Мне так стало страшно, что я решилась лучше отказаться видеть Алексея Петровича, терпеть и страдать, чем заслужить гнев маменьки. "Я скажу ему, что не люблю его! - и я задумалась. - А почему могу я знать, что я его люблю?.. Может быть, ничего еще не значит, что время без него мне кажется длинно, что я не могу ни о чем думать, кроме его, не хочу ни на кого смотреть, кроме его?.. Напротив, заслышав его голос, я вся встрепенусь, сердце забьется, время быстро мчится, и я так добра, что готова подать руку даже своему врагу Степаниде Петровне. Мне грустно с ним прощаться, когда я знаю, что завтра не увижу его. Что же будет со мной тогда, когда я совсем не буду его видеть?.." Я заплакала, обхватила крепко подушку и заглушила ею свои рыдания...
  

ГЛАВА XI

  
   На другой день я встала с красными глазами.
   - Уж не об Алексее ли Петровиче изволили плакать? - спросила Степанида Петровна.
   - Вам что за дело? Оставьте меня в покое!
   И слезы снова блеснули у меня в глазах. Степанида Петровна заговорила жалобным голосом:
   - Бедная! Вздумала, что он женится на ней! Да не женится, хоть каждый день плачь с утра до ночи, - заключила она резким голосом, который больше шел к ее лицу.
   После такой мучительной ночи я не имела сил терпеливо вынесть ее насмешки; схватив себя за голову, я прислонилась к стене и зарыдала... Меня начали бранить, зачем я плачу так громко.
   - Хоть бежать! - проговорила я в отчаянии, сама не зная, что говорю, и вдруг меня образумил отвратительный, торжествующий смех Степаниды Петровны.
   - Право! - шипела она. - Ай да Наталья! Вот готовишь сюрприз родителям!.. Уж не к Алексею ли Петровичу? Впрочем, ты всегда смотрела такой...
   При имени Алексея Петровича и таких оскорбительных подозрениях слезы мои исчезли; я подошла к ней, и не знаю откуда брались у меня слова, но я не осталась у ней в долгу; я знала, сестра ее была в то время именно в таком положении, какое она мне пророчила.
   Раздраженная до крайней степени, Степанида Петровна поклялась сказать все маменьке. И в сумерки она отправилась к ней.
   Собиравшаяся гроза, страх, может быть, никогда больше не увидеть Алексея Петровича, предчувствие нового унижения - все это внушило мне отважную мысль: я решилась во что бы то ни стало увидеться с Алексеем Петровичем, все сказать ему и навсегда с ним проститься.
   Я упросила брата Ивана сойти вниз, подстеречь, когда приедет Алексей Петрович, и попросить его подождать там меня.
   - Ну, смотри, Наташа, если увидят!?.
   - Тебя увидят, так ничего, а если меня, так я скорей умру, чем скажу, что ты мне помогал.
   - А что ты хочешь сказать ему?
   Не вдруг нашлась я отвечать брату на его вопрос.
   - Ты пробеги прямо к дедушке, - заключила я, когда он согласился на мою просьбу: - я уж и буду знать, что Алексей Петрович ждет меня.
   - Ну, хорошо!
   Пришел час, когда обыкновенно приезжал Алексей Петрович и другие гости. Я сидела как на иголках. Вдруг брат Иван с шумом пробежал в комнату к дедушке, - я чуть не выдала себя: так хотелось мне тотчас броситься к двери; но я удержалась, встала спокойно и не торопясь вышла в сени. Там стрелой сбежала я с лестницы, чуть не сбила с ног Алексея Петровича, который дрожал от холоду, и очень испугалась при мысли, не натолкнулась ли я на кого другого.
   - Ах, как вы меня испугали!
   - Что с вами? Успокойтесь! Я все знаю: мне брат ваш успел рассказать...
   Я еще больше испугалась, подумав, не рассказал ли ему брат наших ссор с тетушкой.
   - Ах, что он сделал! Вы не слушайте его: он любит болтать!
   - Нет, я все знаю и прошу вас не тревожиться...
   Он взял мою руку.
   - Отчего вы дрожите? Боже мой! Вы в одном платье! Вы простудитесь!
   Он хотел прикрыть меня своей шинелью. Я быстро отскочила.
   - Нет, мне тепло. Я вам должна скорей все сказать. Маменька знает все, ей...
   Алексей Петрович перебил меня.
   - Повторяю вам, я также все знаю, и - не бойтесь!
   Потом он продолжал голосом, который мне показался торжественным:
   - Вы должны будете сказать мне откровенно: любите ли вы меня?
   Алексей Петрович взял мою руку и притянул меня к себе. Кровь у меня хлынула к голове, и я сказала:
   - Да, я люблю вас.
   - Очень?
   Я спохватилась и отвечала ему:
   - Вам хочется это знать, чтоб смеяться надо мною?..
   - Что это значит? - сказал удивленный Алексей Петрович и выпустил мою руку из своей.
   - Степанида Петровна уверяет меня...
  &nbs

Другие авторы
  • Кони Федор Алексеевич
  • Герцык Евгения Казимировна
  • Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич
  • Дьяконов Михаил Алексеевич
  • Бестужев Александр Феодосьевич
  • Замакойс Эдуардо
  • Мирбо Октав
  • Муханов Петр Александрович
  • Яковлев Михаил Лукьянович
  • Попов Александр Николаевич
  • Другие произведения
  • Зелинский Фаддей Францевич - Лукреция (Шекспира)
  • Богданов Модест Николаевич - О чем горевали птички
  • Батюшков Федор Дмитриевич - Творчество
  • Данилевский Григорий Петрович - Данилевский Г. П.: Биобиблиографическая справка
  • Еврипид - Ифигения в Тавриде
  • Перцов Петр Петрович - Литературные афоризмы
  • Толстой Лев Николаевич - Греческий учитель Сократ
  • Водовозова Елизавета Николаевна - На заре жизни. Том первый
  • Радин Леонид Петрович - Радин Л. П.: Биобиблиографическая справка
  • Яковенко Валентин Иванович - Богдан Хмельницкий Его жизнь и общественная деятельность
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 535 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа