Панаев Иван Иванович - Прекрасный человек

вы всему поверить; он скоро подавится деньгами, а знаете ли вы, что у нас не останется ни копейки, что мы умрем с голода, что все вещи мои продадут за неплатеж долга?.. А невестка, видите ли, вышивает мне ридикюль!.. Да я ее выгоню из моего дома вместе и с ридикюлем-то...

   Из груди старика вырвался болезненный стон. Маша бросилась к отцу.

   - О, ради бога, - сказала она, обняв отца и обращаясь к матери, - ради бога, папенька нездоров.

   Матвей Егорыч, гладя Машу по голове, - это была любимая его ласка, - сказал жене прерывающимся голосом:

   - Настасья Львовна, мне уж немного остается жить: я не обременю собой никого; но если бы бог определил мне еще прожить, то Маша моя накормила бы больного старика своего, она не допустила бы его до голодной смерти... Нет... мы виноваты против нее, Настасья Львовна, очень виноваты. Дети наши любят нас. Посмотрите на Машу, - и он опустил свою голову на грудь дочери.

   - Я несчастная, несчастная! все против меня!

   И с ужасным криком Настасья Львовна выбежала из кабинета мужа.

   Прошло полгода после этой сцены... Все заложенные в разное время Настасьею Львовною вещи и серебро были удержаны ростовщиком с малиновыми щечками за неплатеж ему долга; отдавая мелочные долги из расходных денег, она дошла до того, что для ежедневного содержания своего семейства должна была закладывать в ломбард столовые ложки... Она перестала жаловаться на сына и в безмолвной боязни ожидала решения своей участи. В эти полгода она так постарела, что на ее лицо было страшно взглянуть. Матвей Егорыч лежал больной; у него не было денег на лекарства, - он послал за сыном.

   В вицмундире, застегнутом на все пуговицы; как всегда скромный и почтительный, как всегда румяный, - только несколько возмужавший, - явился Владимир Матвеич к отцу и сел возле его постели.

   - Каковы вы? Получше ли вам, батюшка? - спросил он у отца, целуя его руку.

   Матвей Егорыч вместо ответа печально покачал головой.

   - Как идет твоя служба, Володя?

   - Слава богу, помаленьку, батюшка. Занятий столько, что не имею минуты свободного времени.

   - Что делать? за то тебя награждают, дорожат тобой... Когда есть занятия, тогда веселее, мой друг, это я по себе знаю... Ну, а какова жена твоя?

   - Немножко прихварывает, батюшка; впрочем, в ее положении это натурально.

   - Да, уж, кажется, богу не угодно, чтоб я дожил до внучат...

   - Помилуйте... почему же, батюшка? еще здоровье ваше поправится.

   - Нет, друг Володя, не надо, чтоб оно поправилось, не надо... Мои дела очень расстроены - ты это знаешь: что ж будет хорошего, если я поправлюсь?.. Не думал я, Володя, дожить до такой нужды... Ну, да что ж делать? - видно, так богу угодно... Я просил тебя к себе... мне надобно поговорить с тобой.

   - Что прикажете?

   - У меня до тебя просьба, - и Матвей Егорыч взял сына за руку, - не оставь мать и сестру; у них нет никого, кроме тебя. Надо взять в расчет, что без тебя они пойдут по миру... - произнес он, глотая слезы и задыхаясь слезами.

   - Помилуйте, это мой долг, - сказал Владимир Матвеич, расстегивая нижнюю пуговицу своего вицмундира и потупляя глаза. - Но к чему такие мысли, батюшка? вы себя этим расстраиваете.

   - Так ты не оставишь их? - продолжал отец, все еще держа сына за руку и пристально смотря на него.

   - Полноте, батюшка, лучше переменимте разговор.

   - Зачем переменять? Отвечай мне, скажи мне, Володя...

   - Можете ли вы сомневаться?

   - Нет, до сих пор я не сомневался в тебе, - видит бог, не сомневался; но что же ты не посмотришь на меня? отчего же ты говоришь со мной так сухо? Я вас очень люблю, и тебя, и сестру твою, очень, - нам не долго быть вместе.

   Владимир Матвеич поцеловал руку отца.

   - Лучше поцелуй меня... вот так... Ты много мне доставлял в жизни утешения... Будь ко мне поласковее... мне все кажется, что я помешал тебе; может, тебе нужно куда-нибудь... у тебя дела...

   - Нет-с, я совершенно свободен... мне приятно провести с вами время.

   Правый глаз Матвея Егорыча заморгал, и что-то похожее на беспокойство и недоумение изобразилось на лице его. Этот полуживой, боязливый, иссохший старичок ничего уже не имел общего с тем самодовольным человеком, который некогда, улыбаясь, любовался Владимиром 3-й степени.

   - Вот еще что я хотел сказать тебе, - говорил он сыну, в свою очередь потупляя глаза, - мне совестно, Володя, обирать тебя, - я и без того это время перебрал у тебя, я думаю, рублей до двухсот... только у нас нет ни полушки... мне не на что послать за лекарством... вон на столе лежит рецепт... я бы не беспокоил тебя... Если можешь помочь нам, если только это не расстроит тебя, одолжи нам еще... рублей хоть двести. Матвей Егорыч едва договорил это; слова насилу сходили с языка его; он как будто ждал, не прервет ли Володя его затруднительной речи; но Владимир Матвеич не прерывал его, и, когда отец замолчал, ожидая ответа, - он, смутясь и запинаясь, объявил, что сам очень нуждается в деньгах и что более пятидесяти рублей, к сожалению, никак не может уделить от себя.

   Вынув из кармана пятидесятирублевую ассигнацию, будто нарочно заготовленную им для этого случая, Владимир Матвеич положил ее на стол.

   Голова Матвея Егорыча опустилась на подушку, и, верно, он почувствовал в эту минуту какую-нибудь боль, потому что лицо его болезненно сморщилось.

   - Прости меня, Володя, - сказал он едва слышно, - я боюсь, не обременяю ли я тебя нашими нуждами, - и он закрыл глаза, будто засыпая.

   Владимир Матвеич осторожно, потихоньку хотел выйти из комнаты, но едва он приподнялся, как старик вздрогнул и открыл глаза.

   - Куда ты, Володя? - спросил он.

   - Я думал, что вы заснули, батюшка.

   - Нет, я так только начинал забываться. Тебе, может быть, пора куда-нибудь... поезжай с богом... Навести меня еще...

   Владимир Матвеич взял шляпу и хотел подойти к руке отца; но старик, заметив его движение, отдернул руку и, приподнимаясь с подушки, обнял сына костлявою, морщинистою рукою и снова пристально посмотрел на него мутными, болезненными глазами, как бы непреодолимо желая на лице его прочитать тайну его сердца.

   - Любишь ли ты меня?

   - Как же мне не любить вас, батюшка?

   - Ну, хорошо... Прощай же, Володя, прощай. Меня в самом деле что-то в сон начинает клонить...

   Маша, сидевшая в соседней комнате, почти от слова до слова слышала весь этот разговор. Когда Владимир Матвеич вышел из отцовского кабинета, она пошла к нему навстречу.

   - Послушай, - сказала она брату решительным и твердым голосом, - вот уж более недели матушка не знает, что делать, она кое-как еще перебивается; но к ней беспрестанно приходят за деньгами, - нельзя же все забирать в долг. Она очень страдает, она может занемочь, а лекарства не отпустят в долг; ты видел, в каком состоянии батюшка... Ты должен помочь им.

   Владимир Матвеич перебирал шляпу в руках.

   - Сестрица, все, что мог, я сделал - и сейчас отдал батюшке почти последние пятьдесят рублей, - кроме того, в разное время я передавал ему очень много денег.

   - Этих пятидесяти рублей мало, - продолжала она так же твердо и решительно, - надобно же им чем-нибудь жить. Ты должен дать ему по крайней мере столько, сколько он просит у тебя.

   - Ах, сестрица! ты, право, не знаешь, что говоришь; ведь деньги, милая, нельзя делать: откуда же мне их взять?

   - Как? разве у тебя денег нет? - спросила она, - ты живешь так богато... у тебя в доме такая дорогая мебель, такие прекрасные вещи...

   - С чего ты это взяла, что я живу богато? - перебил ее Владимир Матвеич, будто немного испугавшись. - Мебель! ведь надобно же иметь мебель, чтоб сидеть на чем-нибудь. Я приобретаю деньги своими трудами, со стороны получаю немного; мне каждая копейка делает счет.

   - Ну, так если у тебя нет денег, ты, верно, продашь какую-нибудь из твоих вещей и пришлешь батюшке столько, сколько он просил у тебя?

   Владимир Матвеич с выражением величайшего удивления посмотрел на сестру.

   - Продавать вещи! Как это тебе пришло в голову?

   - Отчего же? - спросила она, посмотрев на брата с таким же удивлением, с каким он смотрел на нее, - чтоб избавить от горя умирающего отца, который так любит тебя, разве ты не решился бы отдать последнее?

   Владимир Матвеич в волнении прошелся по комнате.

   - А кто виноват, что они дошли до такой нужды? - говорил он, будто с самим собою. - Вольно было матушке так много издерживать на свои наряды; надобно жить по состоянию.

   - Что говорить о том, чего нельзя поправить! И чем же виноват батюшка? Зачем он должен страдать теперь? Я предчувствую, что он не проживет долго; по крайней мере, мы будем стараться, чтобы последние дни свои он провел спокойно и не нуждался.

   - Ей-богу, у меня нет денег, сестрица! я душевно бы рад...

   Маша опустила голову на грудь. С минуту она пробыла в таком положении, потом, не произнося ни слова, посмотрела на брата умоляющими глазами, полными слез, и вдруг упала перед ним на колени...

   - Сестрица, сестрица!.. Помилуйте, что это вы... - Владимир Матвеич бросился поднимать ее; но она тотчас сама встала, подавив в себе внутреннюю боль, и вытерла слезы.

   - Я хотел давно сказать тебе, сестрица, - говорил ей Владимир Матвеич с расстановкою и замешательством, - я не знаю только, как ты это примешь, - может быть, тебе покажется несколько странно... ты можешь и батюшку и матушку избавить от затруднительных обстоятельств...

   - Каким образом? - спросила она с живостью.

   - Вот видишь ли, есть один человек - ты его несколько раз видела у меня, - он говорил мне, что сочтет за честь, если ты согласишься выйти за него замуж, а он человек очень богатый.

   - Кто это? - спросила Маша, горько и насмешливо улыбнувшись.

   - Шнейд. Ты, может быть, заметила его у меня: небольшого роста, с таким густым румянцем на щеках... Он, правда, не важного чина, еще только титулярный советник, но живет разными благородными оборотами и этим скопил себе значительный капитал; в семейной жизни он должен быть человек очень хороший. Если ты решишься выйти за него, то будешь в состоянии обеспечить по смерть и батюшку и матушку.

   Бледное лицо Маши вспыхнуло.

   - Может быть, я не стою твоего участия, но, верно, не заслуживаю и твоих оскорблений, - сказала она брату и, не дождавшись его возражений, вышла в другую комнату, упала на диван и рыдая могла только проговорить: "Несчастный батюшка, несчастный!"

   Владимир Матвеич, возвращаясь домой, рассуждал сам с собою.

   - Добрая, а престранная девушка!.. Другая на ее месте еще бы была благодарна мне за мое предложение. Пренебрегать денежным человеком!.. Она, видно, не знает, что на нищих невест в наше время не слишком обращают внимания... Ведь засидится же в девках!

   Матвей Егорыч после свидания с сыном не заснул ни на одну минуту, хоть и сказал, будто хочет спать. Он долго сидел на постели, сложа руки на коленях и однообразно качая головою.

   "Неужели, - думал он, - неужели ему жаль помочь старому, больному отцу? Володя! Володя! Но, может быть, у него точно нет денег? Он так сухо отвечал на мои ласки; но, может быть, мне это показалось?.. Нет, когда я ласкаю Машу, то мне всегда легко; мне представляется, что и она чувствует точно то же, что я чувствую в эти минуты. Ему грех было бы не любить меня... Надо взять в расчет, что сын, который отказывает в помощи бедному отцу, - дурной сын; но разве Володя может быть дурным сыном? Он, кажется, до сих пор исполнял как нельзя лучше все сыновние обязанности; я не замечал в нем никаких дурных наклонностей, никаких: службой он занимался и занимается отлично; начальство ставит его в пример другим; все говорят, что он прекрасный человек; все любят и хвалят его. Как же ему быть дурным сыном? Непостижимо... Однако он ни разу не вызвался сам помочь мне, а он имеет к тому все средства..."

   И бедный Матвей Егорыч, думая о сыне, переходил от догадки к догадке, от сомнения к сомнению. Он силился разрешить резкие противоречия, беспрестанно представлявшиеся уму его, и оставался при одном недоумении... Это мучило его; даже во сне часто вырывались у него отрывочные, несвязные восклицания: "Прекрасный человек!.. Неужели ему жаль?.. Отчего это?.."

   Настасья Львовна иногда по целым дням плакала, а иногда лежала в каком-то странном, бесчувственном состоянии, хотя не жаловалась ни на какую болезнь... И Маша должна была сидеть у нее и у отца и еще заниматься домашними хлопотами.

   К счастью, на другой день после посещения Владимира Матвеича Матвей Егорыч получил совершенно неожиданно письмо и при нем пятьсот рублей от старушки княгини Л..., у которой он исправлял некогда должность стряпчего. Княгиня, узнав о его болезни и о том, как он нуждался, просила Матвея Егорыча принять эти деньги, очень радушно расспрашивала, у него о дочери, изъявляла желание взять ее в число своих воспитанниц и обещала хлопотать об устройстве ее участи. Но Маша отказалась от этих предложений.

  

  

   25 сентября, накануне праздника Иоанна Богослова, Матвей Егорыч с самого утра почувствовал себя дурно... Утром он разобрал, однако, все свои патенты и аккуратно по порядку снова уложил их; потом спросил коробочку с своими орденами: вынул их, пересмотрел, перетер и спрятал... Отдавая назад Маше эту коробочку, он сказал: "Видно, мне больше уж не надевать их, Маша". Потом он все жаловался на слабость, несколько раз повторял: "загостился я у вас, пора домой" - и около полудня причастился святых тайн. "Теперь мне стало полегче", - сказал он жене, почти не отходившей в этот день от его постели. Когда он заметил, что глаза Маши покраснели и распухли от слез, он старался улыбнуться и прошептал сквозь слезы: "Полно, Машенька, о чем плакать; лучше помолись обо мне". Часу в третьем он начал стонать, жаловаться на боль в груди и просил, чтоб послали за Володей. Несколько раз и до этого он вспоминал о нем и все с каким-то беспокойством. В три часа Владимир Матвеич приехал вместе с Анной Львовной. Настасья Львовна и его и сестру свою приняла очень сухо. Владимир Матвеич казался расстроенным; Анна Львовна, у которой в последнее время от худобы лицо сделалось еще длиннее прежнего и под глазами образовались синие пятна, все вздыхала и повторяла: "ах, сестрица!" или "ох, милая сестрица!". Но эти вздохи и восклицания не производили никакого впечатления на Настасью Львовну. За обедом почти никто не прикасался к кушанью и все молчали. Доктор, заехавший после обеда, объявил, что вряд ли Матвей Егорыч проживет до утра. Скоро все один за одним на цыпочках собрались к постели умирающего. Он лежал, закрыв глаза; дыхание его было тяжело и неровно. Маша стояла у его изголовья, прислонив голову к кроватной спинке; Владимир Матвеич сидел на стуле у его ног с наклоненной головой, заложив пальцы за пуговицы вицмундира; Настасья Львовна перевертывала в руке пустую лекарственную банку и глядела куда-то неопределенно; Анна Львовна подносила ежеминутно платок кглазам и шептала: "ах, какое несчастье!". Осеннее солнце освещало эту картину.

   - Маша! - сказал больной, приподнимая отяжелевшие веки.

   Все вздрогнули при этом голосе. Маша подошла к изголовью.

   - Мне тяжело дышать, Маша, - продолжал он слабым, едва слышным голосом, - положи руку мне к голове да не отходи от меня...

   После минуты молчания он спросил:

   - А Владимир здесь?

   - Здесь, батюшка, - сказал Владимир Матвеич, вставая со стула.

   Старик начал приподниматься, держась за Машу, и открыл глаза свои, ища сына:

   - А! это ты? - поди ко мне.

   Он начал пристально смотреть на него. Казалось, опять страшное сомнение начинало мучить его.

   - Вот и мой час пришел, Володя... А ты мне дашь умереть спокойно?

   - Что прикажете, батюшка? - у Владимира Матвеича навернулись на глазах слезы.

   - Я прошу тебя... у меня одна просьба... не оставь мою Машу; не оставь свою мать... они без куска хлеба... не оставь их...

   Маша дрожала всем телом; она не могла поддерживать отца, и Анна Львовна подбежала к ней на помощь.

   Вдруг банка выпала из руки Настасьи Львовны и разбилась вдребезги; лицо ее судорожно подернулось, и с страшным криком: "Матвей Егорыч, прости меня! прости меня... я много перед тобою виновата!" - она почти бесчувственная упала к его постели.

   - Поднимите ее! - сказал Матвей Егорыч.

   Ее подняли и подвели к нему. Он пожал ей руку.

   - Я давно простил всем, Настасья Львовна, - прости и ты меня.

   - Ты ни в чем не виноват передо мной! - простонала она.

   - Как ни в чем? Все мы люди. Оба мы виноваты перед Машей, очень виноваты... береги ее... Поправьте мне сзади подушки... Маша, Маша... поди ко мне... - Он протянул к ней руки и прижал ее к груди... - Ну, прощай, моя Маша, прощай, дитя мое, родное мое дитя... Когда я буду отходить, читай надо мною молитвы, - я хочу, чтоб ты читала. Дай мне перекрестить тебя... Над тобой всегда, всегда мое благословение... Господи, услыши молитву мою...

   Ослабевающею рукою он осенил ее крестом и произнес довольно твердым голосом:

   - Во имя Отца и Сына и Святого Духа, - потом он благословил и перекрестил Владимира Матвеича. - Не оставь Машу, - сказал он ему.

   Это были последние слова его: утомленный, он опустился на подушки... Через полчаса раздался голос Маши, заглушаемый рыданиями; она читала отходные молитвы.

   В день похорон, по обыкновению, съехались гости. Владимир Матвеич хлопотал, бегал, отдавал приказания, плакал - и все гости смотрели на него с особенным чувством и говорили:

   - Вот уж истинно прекрасный человек!

   От самого дома до Волкова кладбища Владимир Матвеич шел за гробом отца пешком и без шляпы, несмотря на сырую осеннюю погоду.

   Гроб опустили в могилу и засыпали землею; Владимир Матвеич, Настасья Львовна, родственники и гости разговаривали в церкви с священником и занимались кутьею.

   Одна Маша сидела у могилы отца... Она не плакала, - в эту минуту она была спокойна, - грустное, но святое и бесконечное чувство наполняло грудь ее. Небо застилали серенькие тучки, желтые листья падали с деревьев кругом нее - и перед нею тянулся бесконечный ряд могил...

   - Маша, пора домой! - сказала ей мать, подходя к ней.

   Они сели в наемную карету, запряженную двумя клячами, и шаг за шагом поплелись в город. Скоро карета исчезла в тумане...