Панаев Иван Иванович - Прекрасный человек

лаешь. Все-таки я исполню свой долг...

   - Эге-ге-ге! - сказал Матвей Егорыч, смотря на свои часы, - да уж десять часов. Пора и на службу царскую; а Володя-то, Настасья Львовна, каков? - в восемь часов сегодня в департамент ушел.

   - Я его и не видала, голубчика. Вы его там совсем замучите своими делами.

   - Ничего, ничего; пусть себе привыкает к делу... - возразил Матвей Егорыч, приятно усмехаясь, - молодому человеку надо думать о карьере.

   Когда Матвей Егорыч ушел, Анна Львовна обратилась к сестре.

   - А какое вы платье оденете в четверг? лиловое гроденаплевое или пунсовое?

   - Вот я уж об этом хотела с тобою посоветоваться, Анюточка. Как ты думаешь?

   - Наденьте, ма шер, лиловое и свой новый чепчик с розовыми лентами.

   - В самом деле. Я тебе очень благодарна за этот чепчик: он мне так к лицу.

   - Вам бы надо купить блондовую косынку; нынче это в большой моде. На последнем бале у французского посланника все были в блондовых косынках.

   - В самом деле? да ведь блондовые-то косынки дороги!

   - И, полно-те! Как будто вы бедная! На вас все обращают внимание; вы в таком чине, вам нельзя же хуже всех одеться, - вы живете в свете.

   - Да, это правда. Мы вместе с тобой поедем в Гостиный двор? Ты сама выберешь мне косынку?

   - Это надо купить в английском магазине.

   - В английском!.. а разве в Гостином дворе нет таких?

   - Как же можно! Уж если иметь вещь, так вещь хорошую.

   - В самом деле. А что, я думаю, надо будет надеть бриллианты?

   - Непременно. Нынче все и на простые вечера выезжают в бриллиантах.

   - Я пошлю Палашку к Носковой завтра же. У нее чудо какие бриллианты... все Брейтфус отделывал, - с большим вкусом, потому что мой-то фермуар уже слишком прост.

   - Попросите у нее, сестрица, кстати, два фермуара - и для меня тоже.

  

  

   В четверг, в семь часов вечера, Настасья Львовна стояла в полном блеске и даже в блондовой косынке перед туалетным зеркалом и поправляла на шее большой изумрудный фермуар, осыпанный бриллиантами, любуясь их блеском.

   - Ну, что, Анюточка, хорошо я одета?

   - Премило, - ответила Анна Львовна, натягивая перчатки и входя в спальню. Анна Львовна была разряжена блистательно: платье ее, дымчатого цвета, живописно спускалось с плеч, вполне обнаруживая ее худощавую, ослепительной белизны грудь и длинную шею; румянец ярко горел на щеках, которые картинно разделял длинный горбатый нос. Она была вся смочена духами и пропитана самолюбивыми надеждами.

   Вслед за Анной Львовной вошла дочь Настасьи Львовны в простом белом платье и в белом газовом вуале. Она была бледна сравнительно с своей маменькой и тетенькой. Казалось, предстоящее удовольствие нимало не радовало ее. Она, однако, с любопытством посмотрела на фермуар, горевший на груди ее матери, - и отошла в сторону.

   - А, и вы готовы? - сказала Настасья Львовна, все еще стоявшая у зеркала, небрежно взглянув на свою дочь. - Отчего же это вы такую плачевную роль на себя взяли? Кажется, мы не на похороны едем. Анюточка, - продолжала она, обращаясь к сестре, - осмотри ее хорошенько: она и платья-то порядочно на себя надеть не умеет.

   Анна Львовна подвинулась немного к своей племяннице и в двойной вызолоченный лорнет начала ее критически осматривать с ног до головы.

   - Что-то у вас мешковато сзади сидит платье, - произнесла она с выразительною расстановкою, окончив осмотр.

   - Не знаю, отчего это; я не заметила, - отвечала девушка, краснея.

   - Не знаете? - сказала Настасья Львовна, все продолжая смотреться в зеркало. - - Что же вы знаете? Вместо того, чтоб вздоры-то читать, вы бы лучше, сударыня, позанялись собою.

   - Готовы ли, готовы ли, душечка? Уж пора: скоро восемь часов; покуда еще доедем! - говорил Матвей Егорыч, входя в спальню в новом вицмундире, с грудью, завешанною орденскими лентами. В одно с ним время вошел и Владимир Матвеич, тщательно завитой, в коричневом фраке с блестящими пуговицами, держа в руке белые лайковые перчатки.

   - За мной дело не стоит. Я готова, Матвей Егорыч... Палашка, зашпиль у манишки булавку с правой-то стороны. Да ну же, дура, поворачивайся...

   - У! да какая вы, мамаша, нарядная! - сказал Владимир Матвеич, подходя к матери и целуя ей ручку.

   Настасья Львовна улыбнулась с приметным удовольствием.

   - И ты сегодня преавантажный, дружочек, - возразила она. - Какие прелестные пуговицы на фраке! Посмотрите, Матвей Егорыч, как у него все мило... Вот вам бы, сударыня, почаще посматривать на брата да перенимать у него порядок и чистоту. Палашка, салоп... Полюбуйтесь-ка, как он одет и какое у него всегда довольное, веселое лицо... Ну, я готова; поедемте...

   Четвероместная ямская карета парой давно стояла у того подъезда, где жил статский советник. В эту четвероместную карету первая вошла Настасья Львовна, за нею Анна Львовна; они заняли первые места; напротив них сел Матвей Егорыч с сыном и дочерью.

   - На Васильевский, в 14-ю! - закричал лакей, захлопнув дверцы.

   Ровно в девять часов карета остановилась у одного из деревянных домов в 14-й линии. Семейство Матвея Егорыча, под предводительством его, вошло в узкую и коротенькую переднюю, освещенную двумя сальными свечами, в которой была нестерпимая духота от множества находившихся там лакеев. Шубы и салопы грудами лежали на прилавке. Музыка гремела. Бал уже был в полном разгаре...

   - Ведь я говорила, ма шер, что мы поздно выехали; от нас сюда так далеко... - сказала Настасья Львовна, обращаясь к своей сестре с ласковым упреком, - а все ты, моя милая копунья!

   На лице Настасьи Львовны выражалось полное предчувствие предстоявшего ей наслаждения.

   - Ах, боже мой! Кто же ездит на вечера ранее девяти часов? - возразила Анна Львовна, поправляя свои волосы.

   Владимир Матвеич обчистил рукой свой фрак и надел белые перчатки.

   Дверь из передней в залу отворилась. Хозяин и хозяйка встретили новоприезжих гостей у самого входа. Хозяйка - женщина пожилая, с незначительным лицом, в чепце с цветком; хозяин среднего роста, с огромным животом, с Владимиром в петлице, с круглым и красным лицом, по которому расходились в разные стороны пурпуровые жилки.

   - Очень рада, Настасья Львовна... Анна Львовна, - сказала хозяйка, - ах, и Марья Матвеевна... очень рада, очень.

   - Рекомендую вам моего сына Вольдемара.

   - Очень рада...

   Владимир Матвеич выступил немного вперед и раскланялся.

   - Это по нашей части, - закричал хозяин, протягивая ему руку... - Пожалуйте- ка, молодой человек, пожалуйте... Мы вас сейчас в дело пустим, сейчас за работу. Уменя покорно прошу от танцев не отговариваться... Ведь вы, я надеюсь, не философ... Ангажируйте-ка даму, выбирайте любой цветочек... Этот кадриль сейчас кончится... Я хоть и старик, у меня хоть ноги и в подагре, - да я вам сейчас покажу пример... я сам... вы увидите, не хуже вас отдерну кадриль, да и провальсирую, пожалуй...

   Так говоря, человек с огромным животом тащил за руку нашего героя. Владимир Матвеич еще не успел опомниться от такого добродушного приема, как уже очутился посредине залы.

   - Александра Осиповна! матушка, Александра Осиповна! - продолжал хозяин дома, обращаясь к одной пожилой даме, сидевшей у стены, - вот я еще молодчика завербовал в танцоры, да у самого что-то стариковская кровь разыгралась, и подагры не чувствую: хочу пуститься с какой-нибудь хорошенькой... не говорите только жене... - При этом Николай Петрович подмигнул.

   - Проказник! - заметила дама, качая головою.

   - Я покажу всей молодежи, что и в наши лета можно не ударить себя лицом в грязь. Хотите быть моим визави, Владимир Матвеич? а? хотите?

   - Очень хорошо-с.

   - Девицы-то знакомые есть ли у вас тут... Что, нет? - ну так вон ангажируйте ту, которая сидит третья от угла-то, такая смазливенькая, с розаном на голове, чернобровая, кровь с молоком. Ух, я вам скажу, бой девка! о чем хотите заговорите с ней, не сконфузится, небось.

   - Пермете муа де ву зангаже, - сказал Владимир Матвеич немного робким голосом, подходя к ней.

   - Oui, m-r, - отвечала девушка с розаном.

   Музыка, на минуту смолкнувшая, снова загремела. Они стали в ряды танцующих.

   - Как хочется затянуться! в горле, брат, совсем пересохло! - сказал один инженерный офицер с завитым хохлом, стоявший сзади Владимира Матвеича.

   - Там внизу есть каморка, я провожу тебя. Коля на всякий случай взял с собою четверку Жукова, - отвечал чиновник военного министерства, в мундире, со шпорами и с отличной талией.

   Владимир Матвеич обернулся, услышав знакомый ему голос. Чиновник военного министерства был его товарищ по училищу. Увидев Владимира Матвеича, он протянул ему руку и сказал:

   - Здравствуй, мон шер! как кончишь кадриль, приходи вниз. Мы будем внизу; затянемся, - после затяжки как-то лучше.

   Окончив первую фигуру, герой наш обратился к своей даме:

   - Вы любите танцевать?

   - Очень-с. А вы?

   - И я люблю.

   После второй фигуры он заговорил с нею снова:

   - Здесь очень жарко.

   - Очень-с.

   После третьей он спросил у нее:

   - Вы часто ездите в театр?

   - Нет-с, но я очень люблю театр: это лучше всякого удовольствия, даже лучше танцев. А вы любите?

   - Люблю-с.

   Между тем хозяин дома, vis-a-vis Владимира Матвеича, мастерски выделывал па, острил, любезничал; пот лился с него градом. Дамы, глядя на него, от души смеялись; девицы скромно улыбались, закусив нижнюю губу; одна только Анна Львовна смотрела на него саркастически. Когда же дело дошло до соло, тогда и все прочие гости, игравшие в других комнатах в бостончик и в вистик и услышавшие о подвигах Николая Петровича, с картами в руках изо всех дверей высыпали глядеть на него. Несмотря на сильное утомление, он очень искусно выставил правую ногу вперед и немножко поболтал ею, потом обернулся кругом, стоя на одном месте, - и пустился на середину круга. На середине он снова поболтал правою ногою и прискакнул; но скачок был не совсем удачен, потому что он почувствовал сильную боль в ногах и застонал; однако сила воли победила эту боль; он не хотел уронить себя в глазах такого многочисленного собрания и, приободрившись, грациозно протянул руку своей даме... Все старички, смеясь, захлопали в ладоши.

   - Браво! Браво! - раздалось со всех сторон.

   После Николая Петровича настала очередь Владимира Матвеича. Еще зрители не разошлись и продолжали любоваться танцующими, Владимир Матвеич с небольшим батистовым платочком в руке, чуть-чуть нагнув голову на левую сторону, мастерски скользнул по лакированному полу, взяв немного вправо, и сделал антраша, так, что завитки на голове его пришли в движение.

   Сердце матери забилось от удовольствия, а у Матвея Егорыча захлопали оба глаза.

   - Мило танцует, - заметило несколько дам почти в один голос.

   Соло, протанцованное Владимиром Матвеичем, сделало такое сильное впечатление на всех дам, что он получил в этот вечер восемь приглашений.

   Восхищенный своими успехами, он сошел вниз, в комнату, где курили и куда приглашал его чиновник военного министерства. Но, отворив дверь в эту комнату, он невольно отшатнулся и закашлялся. Табачный дым волнами ходил в небольшом четвероугольном пространстве, и в этих волнах мерцал слабый огонек нагоревшей, засыпанной табаком свечи, мелькали какие-то лица и раздавался нестройный, оглушительный говор курящих.

   Вдруг чья-то рука с красным обшлагом протянулась к Владимиру Матвеичу из облаков дыма и втащила его в комнату. Эта рука принадлежала уже известному читателям чиновнику военного министерства.

   Минуты через три герой наш начал понемногу приглядываться и открыл в этом чаду многих своих знакомых и между прочими одного Измайловского офицера. Он подсел к последнему. Предметом разговора был Александрийский театр. Инженерный офицер, которому хотелось затянуться и у которого новые эполеты были сняты для того, чтоб они не закоптились от дыма, волочился за одной актрисой без речей, поэтому знал в подробности все закулисные тайны этого театра и рассказывал различные занимательные театральные анекдоты. Но более всех занимал общество, заключенное в этой табачной атмосфере, один штатский небольшого роста, очень худощавый, белокурый, с маленькими серыми глазками. Только что он разинет рот, тотчас замолчат и начнут слушать со вниманием. Казалось, все находившееся тут общество, не выключая и двух офицеров, Измайловского и инженерного, питало к этому господину особенное уважение и беспрекословно верило всем его рассказам. Он говорил о разных предметах: о том, что капельдинеры во всех театрах знают его имя и отчество, что он знаком со всеми актерами, что актеры после спектакля потчуют его ужином в "Фениксе", потому что боятся его, а актрисы беспрестанно приглашают его к себе; что он все читает иностранные книги, а русских не читает; что он пишет статью, в которой уничтожит одного актера, и водевиль, в котором уничтожит одного сочинителя...

   - Скажите, кто же это такой? - шепотом спросил Владимир Матвеич, пораженный такими речами, у своего соседа, измайловского офицера.

   - Будто вы не знаете его? - возразил измайловский офицер.

   Владимир Матвеич смешался и покраснел.

   - Нет-с, не знаю.

   - Это Зет-Зет...

   - Тот, что в газете-то, братец, пишет! Это тот самый! - заметил чиновник военного министерства.

   - Неужели?

   У героя нашего стукнуло сердце. Он в первый раз находился в присутствии такой особы; ему очень любопытно было посмотреть, как ведут себя сочинители в обществе, как говорят они, нет ли у них на лицах чего-нибудь особенного, - и он начал внимательно рассматривать господина Зет-Зета.

   - Хотите, я вас познакомлю с ним? - спросил у Владимира Матвеича измайловский офицер.

   - Мне... мне бы очень приятно.

   - Петр Васильевич, - сказал измайловский офицер, обращаясь к Зет-Зету, - вот г. Завьялов желает с вами познакомиться.

   Владимир Матвеич встал со своего стула и начал раскланиваться.

   Зет-Зет взял его за руку и произнес скороговоркою:

   - Очень рад. Милости прошу ко мне: я живу на Лиговке, в доме Михеева, NN 2345.

   Потом он начал рассказывать с эффектом и с жестами сюжет своей новой большой драмы с куплетами под заглавием "Давид Теньер, или Фламандские нравы".

   - Те водевили, которые написаны мною, - говорил Зет-Зет, - это так, мелочь, маленькие штучки, - а это уж вещь обделанная, обработанная: в моих водевилях только эскизы, очерки, а это уж драма, тут создание. Известно, что Теньер в молодости своей был только подражателем и подражал всем, не только фламандским, но итальянским живописцам, - впоследствии же удалился в деревню, долго изучал природу и деревенскую жизнь и потом уже сделался великим творцом и обессмертил свое имя. Это, вот видите ли, один только сухой факт из его жизни, а остальное все я добавил воображением - и это мне очень, очень удалось.

   "У, как говорит!" - подумал Владимир Матвеич.

   - В первом акте я представил Теньера, списывающего копии с Тинторетто и Рубенса: он живет совершенно обеспеченный и, по-видимому, счастливый, но гений его не дает ему покоя: он мучится, сам не зная отчего, худеет, бледнеет... уж если человек болен душевно, то, заметьте, непременно и лицо его изменяется. К нему приходит заказывать один вельможа копию: он берется окончить ее в два дня; но душевная болезнь его в эти дни увеличивается, и он не может приняться за кисть. На третий день вельможа является за картиной, узнает, что Теньер еще не начинал заказанной ему копии, кричит, сердится. Теньер говорит: "Так ждите же здесь, копия ваша через час будет готова!" - и с диким вдохновением схватывает кисть. Изумленный вельможа остается. Ровно через час копия, не уступающая оригиналу, готова. Вельможа осыпает Теньера похвалами и золотом и хочет взять копию, но Теньер в бешенстве выхватывает ее у него из рук, режет ножом и с диким хохотом выбегает из мастерской. Этим я кончил первый акт.

   - Черт знает, как это должно быть хорошо на сцене! - закричал инженерный офицер.

   - Во втором акте, - продолжал Зет-Зет, - Теньер уже в деревне... Тут представлена картина фламандской жизни, - для этой сцены я много изучал, рылся вкнигах...

   - Рылся в книгах! Все это вздор! - вдруг раздался пронзительный голос, - да наплевать и на книги-то ваши, когда тут дело идет о танцах... Господа кавалеры! этак-то вы оставляете дам?.. Славно! ну, что вы тут расселись слушать этого молодца?.. а вот я велю запереть эту комнату, что тогда скажете? Затянулся да и марш наверх... Уж эти мне сочинители! мало им того, что обирают с нас деньги за книги, нет, еще слушай их... Петр Васильевич, дайте-ка мне вашу руку; ну, теперь налево кругом, да наверх, - проповедуйте там о вашей учености старухам... Господа, все за мною - марш!

   И Николай Петрович потащил за собою господина Зет-Зета, и вслед за ними отправились все остальные.

   Владимиру Матвеичу было ужасно досадно, что хозяин дома так насильственно поступил с г. Зет-Зетом: ему чрезвычайно хотелось дослушать сюжет драмы- водевиля.

   Когда Николай Петрович оставил сочинителя, сочинитель на свободе начал прохаживаться медленно и задумчиво в тех комнатах, где были карточные столы, потом пришел в танцевальную залу, облокотился о косяк двери, скрестил руки и наблюдательным взором стал следить за пестрым движением бала...

   Чиновник военного министерства, указывая на него головой, сказал одному из своих приятелей.

   - Вишь, как смотрит? Как раз спишет кого-нибудь, ведь у него перо пребойкое.

   Между тем герой наш не пропускал ни одного кадриля, он так же усердно выполнял бальную, как и департаментскую службу. Последний кадриль перед мазуркой он танцевал с своей теткой, Анной Львовной.

   - Сегодня здесь довольно скучно, - сказала она, немного подвинув нижнюю губу вперед, в знак неудовольствия.

   Анне Львовне потому казалось скучно, что ее мало ангажировали и что измайловский офицер три раза танцевал с ее племянницей и только один раз с нею.

   Едва она успела произнести "скучно", как табачная струя пронеслась в душном бальном воздухе, возвещая о приближении этого офицера. Офицер был весь пропитан жуковским вакштафом.

   - Как я люблю табачный запах! - сказала она с заметным волнением и, играя лорнетом, обратилась к пришедшему.

   - Вы не ангажированы на мазурку? - сказал он.

   - Нет.

   Когда этот офицер говорил с Анной Львовной, она немного пришепетывала на букву т. Выражение глаз ее при вопросе офицера тотчас изменилось: они подернулись легким туманом.

   - Так позвольте мне танцевать с вами? - продолжал он. Анна Львовна выразительно посмотрела на него и кивнула ему дружески головой.

   Когда офицер отошел от нее, какой-то знакомый его, штатский, сказал ему:

   - Неужели ты хочешь танцевать с этой размалеванной шкурой?

   - Да что же делать, братец? Все хорошенькие ангажированы, а Николай Петрович пристает: танцуй да танцуй; так поневоле пустишься и с этакой...

   Расставляя стулья для мазурки, Владимир Матвеич поставил стул для той, которую ангажировал. Это была девушка лет шестнадцати, полная, круглая, курносенькая, с тремя бантами на платье и с бриллиантами на шее.

   Лишь только села она на приготовленное ей место и лишь только Владимир Матвеич придумал, с чего начать разговор, как к ней подошел Зет-Зет.

   Нечего делать, Владимир Матвеич опустился на свой стул и проглотил придуманные им речи.

   Мазурка началась. Зет-Зет удалился.

   Владимир Матвеич вступил в свои права и употребил в дело придуманную им фразу, которая на девицу с тремя бантами произвела довольно приятное впечатление. Мазурка длилась более часа, но этот час показался для него двумя минутами.

   Перед ужином Зет-Зет подошел к Владимиру Матвеичу. Владимир Матвеич немного смутился.

   - Вы знакомы с этой девицей, с которой танцевали мазурку?

   - Нет-с; я только в первый раз имел удовольствие...

   - А-а! Не правда ли, мила?

   - Чудо! - такая любезная, воспитанная.

   - У них очень приятный дом; по понедельникам съезды, познакомьтесь с ними - она одна дочь у отца, за нею тысячек около двадцати доходу, но доход что! главное - образование.

   "Двадцать тысяч доходу!" - подумал Владимир Матвеич - и мурашки пробежали по всему его телу.

   - А как ее фамилия?

   - Рожкова.

   - А где служит их батюшка? - спросил подбежавший в эту минуту чиновник военного министерства.

   - Она из купеческого звания; впрочем, отец ее почетный гражданин...

   - Насилу-то вы кончили ваш вист, Матвей Егорыч, - говорила Настасья Львовна, подходя к карточному столу, исписанному мелом, - ведь, я думаю, часов шесть сряду сидели... Что же вы сделали?

   - Восемь с полтиной зашиб, душечка, да, восемь с полтинкой... Рубль с четвертью, четыре рубля семьдесят пять, два... да, ровно так...

   За ужином дамы, старики и молодежь расселись отдельно за особыми столами. Во главе молодежи был Зет-Зет. Он снова завел речь о своей драме с куплетами.

   - Так я сказал, - начал он - что во втором акте представлен у меня Теньер в деревне... Он бродит между деревенскими жителями, вмешивается в их игры, пляшет сними на лугу, а между тем изучает нравы и природу, и уже несколько чудесных картин написано им; вдруг в толпе девушек он встречает одну, в которую страстно влюбляется... ведь это очень натурально, все это могло случиться... Девушка также полюбила его... Теньер счастлив вполне как человек и как художник... Он сидит на берегу ручья и разговаривает с своей любезной об ожидающем их счастье. Этим кончается второй акт. В третьем все переменяется... Теньер в своей мастерской с поникшею головою. Кругом его несколько начатых и оконченных им картин... Минуты две после поднятия занавеса молчание; потом он приподнимает голову, обводит блуждающие взоры кругом - и говорит монолог о ничтожности жизни, сомневается в своем призвании, вскакивает со стула и в волнении прохаживается по сцене. Дверь отворяется, входит старичок - отец его невесты - со слезами на глазах... Теньер обнимает его, и они плачут в объятиях друг друга... Зрители еще в ожидании, что такое случилось... В эту минуту раздается погребальная музыка. "Иди за мною", - говорит Теньеру старец, вырываясь из его объятий. Они уходят... декорация переменяется... Погребальная процессия; несут гроб девушки, убранный цветами; в этом гробе невеста Теньера... Неутешный отец и жених идут за гробом... Музыка смолкает в отдалении. Теньер является сначала мрачный, но лицо его проясняется, и он говорит вдохновенный: "Но я еще не совсем несчастен. Еще осталось ты для меня, святое искусство!.." Произнеся это, он упадает на колени, воздевая руки к небу, - и занавес опускается.

   - Прекрасно!.. Превосходно! Я воображаю, как это будет на сцене!.. Чудо как хорошо! - раздалось вдруг несколько голосов.

   Сочинитель продолжал, разрезывая жаркое:

   - Я хотел изобразить в этой пьесе, как сила гения торжествует над всем.

   - А скоро ваша пьеса будет играна на сцене? - спросил измайловский офицер.

   - Недели через три. Теперь разучивают роли.

   - Коля! надо будет его вызвать, - шепнул чиновник военного министерства другому чиновнику, сидевшему рядом с ним...

   - Господа, за бокалы! - закричал хозяин дома. В руке он держал бутылку полушампанского... Пробка щелкнула в потолок. - Шипучка, шипучка важнейшая! Это вам за сегодняшнюю работу!

   И полушампанское заиграло в бокалах...

   - Молодца вырастили! ей-богу молодца! да он у нас сегодня просто очаровал всех, - говорил на крыльце хозяин дома, провожая Матвея Егорыча с Настасьей Львовной иударяя Владимира Матвеича по плечу, - вот будет тебе, Матвей Егорыч, кормилец под старость... Да, укутайся, брат, хорошенько... вот так... бесподобно. Прощайте, матушка Настасья Львовна... прощайте...

   Николай Петрович говорил правду. Владимир Матвеич на этом бале всем необыкновенно понравился, особенно после соло, и почти все единогласно говорили про него: "Ах, какой прекрасный молодой человек!"

   В четыре часа все семейство Матвея Егорыча, утомленное после бала, начинало засыпать.

   Матвей Егорыч, засыпая, думал: "Ну, я провел вечер все-таки недаром и выиграл хоть немного, а все-таки выиграл..."

   Настасья Львовна, засыпая, думала: "Теперь все в Петербурге будут говорить о том, что у меня отличные бриллианты, потому что все дамы не могли налюбоваться фермуаром, который я брала у Носковой. Пусть себе думают, что это мой..."

   Анна Львовна, засыпая, думала: "Верно, он (под этим местоимением она разумела измайловского офицера) имеет на меня виды: недаром же он танцевал со мною мазурку и говорил так двусмысленно... Ах, если бы..."

   Владимир Матвеич, засыпая, думал: "Какая миленькая... какие глазки... и как говорит!.. Что ж такое, что купеческая дочка?.. Ведь отец-то ее почетный гражданин... двадцать тысяч дохода!.. Больше тысячи пятисот в месяц... Славно, черт возьми!.."

   Одна Маша очень крепко заснула от усталости и ни о чем не думала.

  

  

   Всю ночь Владимиру Матвеичу снилась дочь почетного гражданина Рожкова, что будто бы он жених ее и за ней дают сто тысяч приданого, кроме ежегодного дохода; что будто бы он уже муж ее - и перед ним анфилада комнат и длинные зеркала, и он глядится в эти зеркала, и у него Станислав на шее.

   Владимир Матвеич проснулся получасом позже обыкновенного, напился чаю, выкурил трубку "Жукова" и, мечтая о девице Рожковой, отправился в департамент.

   В департаменте он получил от одного из своих товарищей - человека с хорошим состоянием, записку следующего содержания:

   "Любезный друг Володя. В воскресенье мы сбираемся покутить; надеюсь, что и ты не откажешься быть в числе наших. Приходи ко мне с утра; мы прогуляемся по Невскому, а потом отправимся к Фельету. С нами, между прочим, будут кое-кто из литераторов: ZZ, Т* и К* и еще один славный малый, с которым я тебя познакомлю.

   Твой Р-в".

   В воскресенье утром на Невском проспекте народа не перечесть! Скромные немочки, Маргариты молочного цвета, с молитвенниками в руках, только что из церкви; дородные русские купчихи в дорогих мехах, с улыбкой, с черными зубами и с толстыми мужьями, только что от самовара, в дорогих шубах; молодые и старые, величественные и поджарые, испитые и жирные чиновники разных сортов: и те, которые не снимают с своих плеч вицмундира, и те, которые отзываются о вицмундире с презрительной улыбкой, и те, которые не имеют еще орденов и потому закутываются, и те, которые отважно выставляют на мороз грудь свою, увешанную орденскими знаками; дамы и девицы среднего сословия с гордыми взорами, а сзади их лакеи с аксельбантами и с заплатами на ливреях. И много, много еще разных лиц... И среди этой разнообразной и разноцветной толпы - усы, прелестные усы, завитые в кольца... И над этой разнообразной и разноцветной толпой роскошно колеблющиеся белые и черные султаны, от которых замирают и трепещут сердца барышень... Очаровательный Петербург! гранитный и чиновный город! нет подобного тебе города на земном шаре... по холоду, сырости и скуке.

   Владимиру Матвеичу, несмотря на тесноту, было очень приятно гулять по Невскому проспекту... Глаза его разбегались от предмета к предмету... Бобровые воротники спроседью, сани под ореховое дерево, рысаки, барышни, малахиты, имбирное варенье, бронзы, страсбургские пироги, картины в окнах, устричные раковины, прибитые к дверям и валяющиеся у дверей, - повсюду роскошь, растравляющая страсти, повсюду блеск, ослепляющий глаза, и к тому же солнце... Владимир Матвеич чувствовал, что жизнь блаженство, если есть средства пользоваться жизнию. За день до этого он воображал себя богачом, потому что в ящичке, в котором он хранил накопленные деньги, лежало 25 рублей ассигнациями, - теперь, глядя на все это, он показался самому себе нищим... Уже легкая тень неудовольствия готова была мелькнуть на лице его, но он подумал: "что ж такое? не все родились богачами: трудись, хлопочи, пробивай себе дорогу! употребляй все средства... и у тебя со временем будут бронзы, малахиты и рысаки, барышни, имбирное варенье и страсбургские пироги..." Он обтер губы при этой мысли и улыбнулся... Образ дочери почетного гражданина Рыжкова снова мелькнул перед ним.

   Вдруг в эту минуту вдали показалось ему кругленькое, курносенькое, разрумяненное морозом личико, в шляпке с цветком и блондой; потом открылась и фигурка, принадлежащая этому личику, в салопе темно-бурой лисицы с собольим воротником, - и возле этой фигурки фигура в енотовой шубе. У Владимира Матвеича захлебнулось дыхание: это она!.. Он поравнялся с нею и снял шляпу. Она отвечала на этот поклон мило и приветливо, а папенька ее в енотовой шубе приподнял сзади свою шляпу, потер рукой свой подбородок, впрочем, без бороды, и сказал: "мое почтение-с". Владимир Матвеич был в восторге от такого внимания и даже решил в эту минуту в случае нужды спросить за обедом бутылку шампанского на свой счет.

   По следам дочери почетного гражданина Рожкова шел господин Зет-Зет. На нем был сюртучок на вате, фиолетового цвета, с брандебурами и талиею, очень хорошо приноровленною портным; шея его опутывалась красным шерстяным вязаным шарфом с зелеными каймами и кисточкою; шелковая шляпа его приятно лоснилась, а на ногах блестели калоши с резиновыми застежками - довольно остроумная выдумка какого-то сапожника.

   - Здравствуй, душа моя, - сказал он, положив руку на плечо товарища Владимира Матвеича.

   - Je vous salue, m-r! - сказал он, обращаясь к Владимиру Матвеичу.

   - Браво, да ты таким франтом! что за сюртучок - чудо! - заметил ему товарищ Владимира Матвеича, останавливаясь, - обернись-ка назад.

   Господин Зет-Зет заметно смешался.

   - Ничего нет особенного... что ты находишь... сюртук как сюртук... Еще обедать рано; можно еще раз повернуть от Полицейского моста. Как ты думаешь, душа моя?

   - Ну, разумеется.

   И с новым спутником они отправились далее.

   В этот раз господин Зет-Зет показался Владимиру Матвеичу немного странным: он не нашел в нем той литературной самоуверенности, которая проявлялась в каждом слове, в каждом движении его на бале у Николая Петровича. Впрочем, лишь только они пришли в трактир и лишь только г. Зет-Зет снял с себя фиолетовый сюртук, то сделался гораздо развязнее и тотчас же заговорил о том, что он пишет нравоописательную статейку под заглавием: "Чувствительное путешествие по Невскому проспекту, или От сотворения мира и до наших времен люди не изменились".

   В четыре часа собралось все общество; в этом обществе были два новых лица для Владимира Матвеича: один молодой литератор, полный и чрезвычайно красивой наружности, говоривший горячо, с жаром, и размахивавший руками... Он принадлежал не к той партии, в которой находился Зет-Зет, и потому они обошлись между собой довольно холодно. Новоприбывший литератор смотрел даже на Зет-Зета с некоторой иронией, потому что занимался высшим родом литературы. Другое новое лицо для Владимира Матвеича было существо низенького роста с черными маслянистыми глазами, с щеками малинового цвета и с бриллиантовым перстнем на пальце - существо довольно загадочное. Оно служило в каком-то департаменте, "в должность ходило" редко и получало только 450 рублей жалованья в год; в формулярном списке его не значилось за ним никакого состояния; но это существо нанимало квартиру в 2500 р., меблированную превосходно, с канделябрами, зеркалами и бронзами, имело двух рысаков, круглые дрожки и карету.

   - Кто этот господин? - спросил Владимир Матвеич на ухо у своего товарища, указывая на человека с малиновыми щеками, стоявшего к ним спиною.

   - Это - Шнейд, любезный друг, славный малый: ростовщик, он берет по 50, по 60 процентов, иногда капитал на капитал, да еще с залогом. В Петербурге, говорят, процентщикам раздолье. Он из жидов, а ты знаешь, что жиды и армяне любят денежки... Он мне иногда дает взаймы, но с меня берет только 20 процентов, по знакомству; он был обязан многим моему отцу. Я и вчера еще занял у него 500 рублей.

   "По 20, по 50, по 60 процентов!.. - подумал Владимир Матвеич, - стало быть, надобно только иметь небольшой капиталец..."

   Стол был накрыт в особой комнате. Чиновник военного министерства и инженерный офицер, ранее всех явившиеся в трактир, успели уже перед обедом надымить всю комнату: они затянулись раз шесть или семь.

   В половине обеда Владимир Матвеич познакомился и с литератором красивой наружности, и с ростовщиком. Литератор красивой наружности и Зет-Зет все кричали, спорили и пили.

   - Водевиль, что такое? игрушка, шалость, - говорил литератор красивой наружности, прихлебывая портер и обращаясь к Зет-Зету и к Владимиру Матвеичу с улыбкою, - водевиль - острота, каламбур, пена шампанского, литературные брызги. В водевиле только куплеты; тут не требуется ни характеров, ни ситуаций, словом, никакой обдуманности, вовсе не нужно этого, как говорит Кукольник...

   - Позвольте! - перебил его Зет-Зет, немного обидясь, - водевиль водевилю рознь. Я не спорю: есть водевили, и по большей части, пустые, вздорные, но могут быть и такие, что...

   - Согласитесь в одном: ведь в водевиле осмеивают только современные нравы, по большей части нападают на бедных чиновников, и я не понимаю за что... В этом предмете нет никакой поэзии...

   - Ах! я вам скажу, - воскликнул вдруг товарищ Владимира Матвеича, глядя на Зет-Зета, - у нас есть два чиновника в нашем отделении, то есть просто смех; вот бы вам описать их.

   - Шампанского! - закричал угощавший, обращаясь к Зет-Зету, - за успех твоего "Теньера".

   - Ах жаль, что нет здесь Кукольника, - сказал повествователь, - вот душа-то холостых сходок. С ним выпьешь всегда втрое больше. Да полноте, господа, перестанемте говорить об литературе, черт с ней! она нам и без того надоела; поговоримте лучше о чем-нибудь поумнее.

   Владимир Матвеич захохотал: так ему показалось мило и остроумно последнее замечание. В другое время он не решился бы, может быть, и улыбнуться, по чувству приличия, но в эту минуту он был в таком невообразимо приятном состоянии, ему было и легко, и вольно, и тепло, и весело; никогда еще он не ощущал ничего подобного. Девица Рожкова опять предстала его разыгравшемуся воображению - и еще в каком-то идеальном свете, а шампанское при свете ламп пенилось и звездилось в его бокале... голова его немножко начинала кружиться...

   - Бутылку шампанского! - закричал он.

   - Вот это умная речь! - заметил повествователь. Водевилист насмешливо улыбнулся.

   Уж кутить, так кутить. Я женюсь, так и быть... -

   запел чиновник военного министерства хриплым голосом.

   - Жукова! - закричал инженерный офицер и крякнул, выпив залпом бокал; потом, когда трубка была принесена, затянулся и выпустил изо рта страшное облако дыма.

   Бутылка за бутылкой откупоривались; ростовщик задремал; Владимир Матвеич, шевеля губами, рассчитывал, на сколько выпито шампанского, и никак не мог рассчитать, потому что цифры у него перепутывались в голове...

   Был час десятый.

   - Не поехать ли туда, господа? - закричал угощающий, - как вы думаете?..

   - Браво! - закричал повествователь, - туда!

   - Туда! - повторил инженерный офицер басом и снова затянулся, прищелкнув пальцем.

   - Куда это? - спросил Владимир Матвеич.

   - В один знакомый нам дом, - отвечал его товарищ. - Мы и тебя, кстати, представим... Ты еще незнаком в этом доме.

   - А что, там есть дамы?

   - Есть, как же!

   - Пожалуй, - прошептал Владимир Матвеич, - хорошо, что я во фраке, а то к дамам неловко в сюртуке, еще в первый раз... - И он начал шарить в карманах, ища свои белые перчатки, которые у него всегда были в запасе.

   Когда принесли счет и когда угощавший начал расплачиваться, Владимир Матвеич закричал:

   - Вот за мою бутылку! - и протянул руку с десятирублевой ассигнацией.

   - Как твоя бутылка? за все заплачено.

   - Ну, пожалуй! - сказал Владимир Матвеич и спокойно положил ассигнацию в карман.

   - Едем, едем, господа!

   И все поднялись с своих мест и начали искать шляпы.

   Владимир Матвеич сел в сани с своим товарищем, который угостил их обедом. Сани помчались, но он никак не мог разобрать, по каким улицам; наконец в каком-то узеньком переулке, у ворот деревянного одноэтажного домика, кучер сдержал лошадь.

   Они через калитку вошли на двор и очутились у подъезда деревянного домика. Товарищ Владимира Матвеича позвонил, дверь отворилась, человек снял с них шубы. Они вошли в следующую комнату. У самого порога встретила их хозяйка дома - старушка лет семидесяти пяти, сгорбленная, худощавая, морщиноватая, в чепце, из- под которого торчали седые волосы, с небольшими седыми усиками и бородкой, которая беспрестанно шевелилась от движения ее нижней губы.

   - Здравствуйте, мой миленький! - сказала она, протягивая руку к товарищу Владимира Матвеича. - Ох, ох, ох!..

   - Рекомендую вам моего товарища, Завьялова.

   - Очень рада, миленький, очень... Ох-ох! Пожалуйте сюда...

   И старушка, кряхтя и охая, повела их в следующую комнату.

   Владимир Матвеич до сих пор был как во сне. И только когда товарищ его подвел к старушке, он очнулся и с удивлением посмотрел кругом себя...

   Комната, в которую ввела их старушка, была такая же маленькая, как и первая. У передней стены ее стоял широкий диван, а перед диваном - овальный стол... По обеим сторонам этого дивана расставлены были кресла, и в этих креслах сидели "племянницы старушки", барышни, очень нарядно одетые. Они скромно взглянули на вошедшего незнакомца и потом, когда он учтиво раскланялся им, улыбнулись и посмотрели друг на друга.

   - Милости прошу садиться... Что вы, миленький, у меня давно не были?.. Ох-ох!..

   Старушка сама села на диван и начала раскладывать гран-пасьянс, исподлобья поглядывая на Владимира Матвеича и шевеля бородкой... Товарищ Владимира Матвеича был совершенно как у себя в этом доме; он без церемонии подсел к одной из "племянниц", которую назвал Катериной Яковлевной, и начал с нею любезничать... Он что-то говорил ей очень долго и много, а она все улыбалась и повторяла ему:

   - Да полноте? Что это вы? Какой, право!..

   - У меня Катенька умница, - ворчала старушка, - у нее...

   Речь старушки была прервана звонком.

   - Это он! - сказала одна из барышень.

   - А нет, не он, - отвечала другая.

   - Ну, побьемся об заклад...

   Старушка сердито взглянула на спорящих, и они замолчали.

   Владимир Матвеич не постигал, что с ним делается; у него сердце