Панаев Иван Иванович - Дочь чиновного человека

порывом к созданию? Для чего же мне указали на небо и не дали крыльев?.. Не оттого ли я никак не могу создать до сих пор образа для моей Ревекки? Сколько времени натянуто это полотно - и что же на нем? один только меловой очерк. Еще ничего не воплотилось в моей мысли, но сколько раз восставали передо мною тени и этого посланца Авраамова, ожидающего с такою святою уверенностию у колодца благодати господней, и этой очаровательной девушки, которая уже при самом рождении наречена господом женою Исаака! Но это только одни тени; я гонюсь за ними и не могу уловить их! О, как мне грустно!.."

   Старушка благоговейно смотрела на сына, она не смела перерывать его думы. "Голубчик! как он страдает!" - шептала она.

   Но через несколько минут Александр вдруг обратился к матери, крепко сжал и поцеловал ее морщинистую руку.

   - Ваша правда, матушка, - сказал он ей, - бог не оставит нас. Да. будет его святая воля!

   В эту минуту он думал: "Я должен утешать ее, облегчать ее горе, - а я, безумец, еще более ее расстроиваю".

   Александр горяча любил свою старушку - и как ему было не любить ее? Она не жила собственною жизнию: ее жизнь был он; она дышала им, она смотрела его глазами, его желания были ее желаниями; она предупреждала и угадывала часто его мысли; она, необразованная женщина, возвышалась иногда до идеи, которая не могла быть ей доступна, и все потому, что эта идея принадлежала ему, высказывалась им. Любовь заставляла ее инстинктивно понимать его. Ее сердце срослось с его сердцем; она решительно не могла представить себе, можно ли отделить его существование от ее?

   - Ты переживешь меня, Саша, - однажды сказала она ему, - да ты и должен пережить меня; но кто же у тебя останется здесь, кто же будет ходить за тобою, кто будет лелеять тебя, дитя мое? кто же будет тебя так любить, как я люблю? на кого я тебя оставлю здесь? - и она призадумалась, и слеза заблистала в глазах ее.

   - Матушка! кто знает? Воля господня неисповедима: смерть не разбирает лет...

   Старушка судорожно схватила руку сына и первый раз в жизни посмотрела на него свыражением глубокой тоски и мучительного оскорбления.

   - Бог с тобой! кто тебе внушил такую мысль? - Слезы градом катились по лицу ее; она начала крестить его... - Никогда мне не говори об этом, - слышишь ли? никогда. Я грешна; но я еще не до такой степени прогневила бога, чтоб он меня так наказал... Как могло тебе прийти это в голову?

   Весь этот день она казалась необыкновенно печальною; возражение молодого человека произвело на нее сильное впечатление; видно, что ей никогда не приходила в голову страшная мысль пережить его - и в эту только минуту вдруг, неожиданно, эта мысль представилась ей во воем ужасе.

   Александру было около пяти лет, когда умер отец его, бывший постоянно лет двадцать гувернером в Академии художеств. Долго многие художники с уважением вспоминали о почтенном своем воспитателе, строгом и добром, серьезном и веселом, умевшем и шутить и наказывать, которого все любили и боялись. Долго многие из них помнили любимую фразу Игнатия Васильевича, которую он произносил важно, с расстановкою, перебирая обыкновенно большую печатку, висевшую на цепочке по его темно-гороховым брюкам: "Строгость - вещь полезная, а потому необходимая; сначала неприятно, да потом слюбится, ей-богу правда; вспомните и Игнатия Васильевича". Когда Саша стал подрастать, Игнатий Васильевич иногда, по праздничным дням, приводил его с собой в классы, брал на руки и, обращаясь к воспитанникам, говорил: "Вот вам еще художник, ну кланяйся же им, Сашурка, да проси, чтоб полюбили". Но дитя не слушало отца, протягивало ручонки к картинам и кричало: "Папа, папа, посмотри, какой человек там, а вон там мальчик с крылышками! Зачем у него крылышки, папа?" Саша не любил игрушек; для него лучше всех игрушек был карандаш, он все черкал им по бумаге и говорил, что рисует того мальчика с крылышками, что висит наверху. Он не любил, когда его брали гулять или в гости, а все просился наверх картинки смотреть.

   По смерти Игнатия Васильевича жена его осталась с пенсионом, которым она едва могла только прокормить себя да бедного сына. О воспитании его думать было нечего; сердце ее раздиралось при взгляде на него; она целые ночи просиживала у его постельки, молилась и плакала. Так прошло пять лет. В это время один из воспитанников Академии, по привязанности к старому своему наставнику, в свободные часы учил Сашу грамоте и рисованью. Наконец бог услышал материнскую молитву, нашелся добрый человек, который сжалился над положением этой женщины и определил Сашу в Академию пенсионером на свой счет. Успехи его превзошли все ожидания: им не могли нахвалиться; мать видела в нем своего будущего кормильца, и надежды ее начинали осуществляться, - она отдохнула от горя. Однажды, перед самым выпуском своим, он пришел к матери необыкновенно рассеянный и задумчивый.

   - Матушка, - сказал он, помолчав немного, - я назначен в числе тех, которых посылают за границу на казенный счет.

   Старушка вздрогнула и со страхом посмотрела на него. Она знала, что Италия была любимою его мечтою, что во сне и наяву почему-то он все бредил этою Италиею, несмотря на то, что желание свое посетить ее считал несбыточным. И теперь его сон неожиданно сбывался.

   "Я должна расстаться с ним на старости лет!.. - Старушка чувствовала, как кровь останавливается в ее жилах. - Умереть без него!.." - И она едва не упала со стула.

   - Ты едешь? - проговорила она наконец коснеющим языком.

   - Я остаюсь, - отвечал он твердым голосом. - Я у вас один. Мне ли покинуть вас?

   Старушка ожила при этих словах и бросилась на грудь сына, обнимала и обливала его слезами, хватала его руку, чтобы поцеловать ее. Она понимала, что он приносит ей жертву, и несвязно лепетала ему:

   - Ты со мной всегда! бог благословит тебя!.. Мы не разлучимся...

   Напрасно мы стали бы следить за каждым шагом его жизни в эти годы. Грустна и утомительна повесть, в которой действуют два лица: поэт и общество; два лица, чуждые и враждебные друг другу, которые никогда не сходились и никогда не сойдутся. Великий Гете дивно изобразил в резком очерке жизнь. этого бедного страдальца, которого в мире зовут художником, - и после Гете тысячи брались за этот предмет. Пушкин в десяти выстраданных стихах высказал отношения художника к обществу:

  

   Смешон, участия кто требует у света.

   Холодная толпа взирает на поэта,

   Как на заезжего фигляра...

  

   Слава! слава!.. Изучите жизни великих творцов и спросите самого себя: легко ли добыли они ее? Вы художник? вы хотите известности, хотите, чтобы вас все знали, чтобы овас все кричали? это не так-то скоро, погодите! Прежде, чем о вас заговорит как о человеке какая-нибудь Надежда Сергеевна, надобно, чтобы заговорила ее сиятельство Антонида Помпеевна; но прежде, чем заговорит ее сиятельство... О, история о том, каким образом получается в свете известность, очень долга...

  

   Дня через четыре после своего странного обморока, Софья сидела на диване вся в подушках; она была бледнее обыкновенного и так слаба, что невольно вздрагивала при каждом неосторожном шуме отпиравшейся двери. На табуретке у ног ее сидела женщина вситцевом платье, с шелковым пурпурным платком на голове, из-под которого выглядывало серебро волос. Эта женщина вязала чулок и по временам, оставляя спички, устремляла на больную свои глаза, покрывшиеся матом от старости, но еще не вовсе потерявшие выражение.

   - Что? полегче ли тебе, моя красавица? а?

   - Мне теперь лучше, я только очень слаба. Не беспокойся, няня.

   - То-то, моя голубушка! уж эти болезни, бес их знает, так вот зря приходят. Конечно, девическое дело! Лекарства! ну что, помогут, что ли, тебе эти банки-то? Тебе другое надо лекарство: замуж пора, мое дитятко! Как выйдешь замуж, так вот как рукой все болести снимет.

   Софья отвернула головку к стене.

   - Ну, что отворачиваешься-то? Я правду говорю, матушка; нашелся бы человек хороший - и думать нечего, ей-богу так; мы бы сейчас честным пирком, да и за свадебку. Что ж, Софья Николаевна! ведь я вас нянчила, так надо же мне и ваших деток понянчить. Неужто я не доживу до этого? что, в самом деле?

   - Ты говоришь, что она очень бедна, эта старушка?

   - Как же, родная! ведь я тебе рассказывала, что я у них года четыре выжила, при покойном-то; нечего сказать, был человек хороший. Ну, тогда они еще жили нешто, а теперь еле-еле перебиваются.

   - Ты не поверишь, как мне досадно, няня: я была невольной причиной того, что маменька не заказала ему портрета. Когда-нибудь напомню маменьке, чтобы она послала за ним... А что, он разве мало получает за труды свои? ведь он помогает матери?

   - Да если бы не он, так она просто бы с голода умерла: пенсионишка-то небольшой, а он все, что выработывает, все ей отдает, сердечный. Да и она в нем, правду сказать, души не слышит.

   - Она должна быть такая добрая!.. Да, я вспоминаю, точно, ты мне много прежде о ней рассказывала, когда я еще не знала, что... Мне пришла мысль, няня: я бы желала с ней познакомиться.

   Софья пристально посмотрела на няню.

   - А что, сударыня, заговорит твоя маменька, коли узнает об этом? - И при сем вопросе няня отложила свой чулок в сторону. - Разве ты не знаешь ее? Статочное ли дело, скажет она, генеральской дочке знакомиться с нищей, которая живет на чердаке!

   - Я знаю; но зачем говорить об этом маменьке? Гуляя по утрам, по приказанию доктора, я могу зайти к старушке, а ты предупредишь ее, скажешь, что я так много наслышалась о ее доброте от тебя, что давно желала быть ей чем-нибудь полезной. Слышишь ли, няня? Ведь тут нет ничего предосудительного?..

   - Слушаю, слушаю, матушка! Пожалуй, что с тобой будешь делать? Смотри только не проговорись маменьке, а то она меня, пожалуй, и в дом к себе запретит пускать. Ох ты, моя пташка! да в кого это ты уродилась такая добрая? У самой ничего нет, а все бы помогать бедным!

   - Будь покойна, я не проговорюсь... А ты скоро пойдешь домой, няня?

   - Через день пойду, родная; тебе теперь, слава богу, полегче, - что мне у вас делать? Ито совсем загостилась. Зайду к Палагее Семеновне, скажу ей, что к ней собирается моя дорогая барышня... Да как пойдешь гулять, возьми с собой Ваньку, матушка: он малый хороший, а Петрушка сейчас перенесет маменьке.

   - Хорошо, хорошо, няня.

   Софья опустила голову на подушку и закрыла глаза.

   Через несколько минут няня посмотрела на нее и, думая, что она заснула, на цыпочках вышла из комнаты.

   Но она не спала, она думала:

   "Я хочу видеть эту старушку, хочу видеть ее во что бы то ни стало. Я буду помогать ей сколько могу... Может быть, она полюбит меня, а я отчего-то уже люблю ее заранее... К тому же, взглянуть хоть один раз на художника в том месте, где зарождаются и приводятся в исполнение его мысли... Об этом так давно я мечтаю! О, теперь сны мои, любимые сны мои могут осуществиться! Я бы обо всем этом сказала маменьке, но она не поймет меня, - я должна поневоле скрывать от нее все. Она назовет меня сумасшедшею. В самом деле, не бред ли это, не начало ли помешательства? Сходство того, которого я видела во сне, с ним... это непонятно! Кто бы мог этому поверить? неужели так тесна связь мира духовного с миром вещественным? неужели образы, хранящиеся в нас, образы, которые душа жаждет видеть в действительности, могут являться преждевременно перед нами и так ясно, так отчетливо?.."

   Ровно через неделю после приведенного нами разговора с няней, Софье в первый раз позволено было пройтиться.

   Доктор советовал Надежде Сергеевне, чтобы дочь ее гуляла всякий день, даже несмотря ни на какую погоду, и чем больше, тем лучше.

   Надежда Сергеевна, имевши особенные причины во всем беспрекословно повиноваться доктору, строго приказала дочери исполнять его волю, прибавив в заключение с принужденною нежностию: "Ты знаешь, друг мой, как мне дорого твое здоровье. Когда ты занеможешь, я сама не своя. Карл Иванович говорит, что тебе необходимо гулять всякий день, а уж ты, милая, знаешь его искусство; к тому же он так привязан ко всему нашему семейству".

   И точно, Карл Иванович был привязан к семейству г-на Поволокина: он был необходимым лицом в его доме, не только врачом, но другом дома.

   Итак желание Софьи исполнилось. Целую неделю с нетерпением ждала она этого дня, в который позволят ей выйти из душной комнаты подышать свежим осенним воздухом, - дня, в который она должна увидеть эту бедную старушку... и художника. И вот этот день настал. Няня предуведомила мать Александра о приходе своей барышни; няня сказала, что ее добрая барышня непременно хочет с нею познакомиться.

   - Уж я таки довольно рассказала о вас, Палагея Семеновна, - прибавляла няня, - и она, моя голубушка, так и рвется к тебе; заочно так полюбила тебя, что все только о тебе и расспрашивает.

   - Она, видно, не в матушку! - возразила Палагея Семеновна, которая никак не могла забыть приема, сделанного ее сыну.

   - Какое в матушку! - И няня пускалась в подробные рассказы о своей Софье.

   С трепетом сердца всходила девушка по крутой лестнице в четвертый этаж; ей стало почему-то страшно, когда лакей дернул грязную бечевку, к которой прикреплялся колокольчик; она снова почувствовала болезненную слабость, когда очутилась за дверью втемном чулане, который никак нельзя было назвать комнатою. Старушка, мать Александра, встретила Софью Николаевну со слезами. Няня ее, которая была тут же, целовала и миловала свое дитятко с разными прибаутками. Софья краснела и отвечала безмолвным пожатием руки на сердечные приветствия добрых старушек, которые хлопотали около нее.

   - Дай-ка, моя ласточка, я сниму с тебя теплые сапожки, - говорила няня, усаживая ее на стул, когда они вышли из темного чулана в небольшую комнату.

   - Не беспокойся, няня; ты знаешь, что я не могу долго оставаться здесь.

   - Посидите, матушка! Уж я ждала, ждала вас, мою дорогую гостью.

   Не прошло и четверти часа, а Софье сделалось так легко и приятно, что она век бы не вышла из этой комнаты. Простое, непринужденное обращение с ней старушки, ее ласка, прямо от души, без всякой примеси лести, - все это было для нее отрадно и ново. Когда старушка заговорила о своем сыне, лицо ее вдруг одушевилось, глаза загорелись: она была полна счастием, она помолодела. Софья с восторгом следила за каждым ее движением, с восторгом слушала ее речи. "Вот что такое любовь матери!" - невольно подумала она.

   Софья между тем рассматривала комнату, в которой находилась. Комнатка эта, в два окна, образовала правильный четвероугольник, в который свет проходил сквозь верхние стекла рамы, ибо два нижние стекла были заставлены исчерченными мелом и карандашом картонами. Мебель этой комнатки состояла из старинного стола красного дерева, из пяти плетеных стульев, четырех целых и одного на трех ножках, на котором брошена была палитра и кисти, - из большого станка, на котором стояло натянутое на рамку полотно, исчерченное мелом, да из двух недоконченных портретов, стоявших в углу комнаты на полу. Не так представляла себе Софья мастерскую художника. "Где же его произведения? - подумала она, - тут ничего нет. Где же они?" - И она невольно вздохнула. "Ах, как бы я желала увидеть его мечты, его мысли, осуществившиеся на полотне... Хоть один, недоконченный очерк, хоть какой-нибудь отрывок мысли!"

   - Вот, матушка, - сказала старушка, - вот в этой комнате у нас все - и мастерская Саши, и наша гостиная, и зала, и столовая, - все; только там еще есть маленькая каморка, - это моя спальня. - Потом старушка принялась рассказывать о том, каким горестям, каким оскорблениям часто подвергался сын ее, заработывая себе и ей кусок насущного хлеба.

   Сердце Софьи разрывалось от негодования в продолжение рассказа старушки; наконец она не выдержала полноты чувств, бросилась к бедной матери, обняла ее и потом молча пожала ей руку.

   Такого горячего, такого искреннего участия давно не встречала старушка; она хотела поцеловать эту руку, но та вспыхнула и отдернула ее. Они обнялись и поцеловались. С этой минуты принужденность в обращении их исчезла; старушка забыла, что перед ней сидит генеральская дочь, дочь той барыни, которая так приняла ее сына.

   Когда в передней зазвенел колокольчик, Палагея Семеновна радостно вскричала:

   - А! Это Саша. Как я рада, что он пришел: я вам его сейчас представлю. Ведь он у меня молодец.

   И она почти побежала навстречу входившему сыну.

   - Вот он, родная; вот мое сокровище, утешение моей старости. - И она одной рукой держала его руку, другою гладила его щеку.

   Александр, краснея, кланялся Софье; она привстала, минуты чрез две нечаянно взглянула на него, - он пристально смотрел на нее; лицо ее также вспыхнуло. Румянец - загляденье на смуглом личике! Софья была прелестна...

   Старушка все что-то говорила: няня поддакивала ей; Софья Николаевна слушала или казалась слушающею.

   Он пристально смотрел на Софью.

   Вдруг она вздрогнула, будто испуганная:

   - Мне уж давно пора домой. Я засиделась у вас. Быстро встала она со стула и подбежала к столу, на котором лежала ее шляпка.

   Старушка и няня опять захлопотались около нее.

   - Не забывайте же меня, навещайте; я уже не знаю, как и благодарить вас. Не хворайте, Софья Николаевна; дайте-ка я с легкой руки перекрещу вас. Прощайте, прощайте! - Софья целовала добрую старушку.

   Подходя к дверям, она во второй раз взглянула на него, она почти незаметно наклонила свою голову в знак прощанья.

   Старушка проводила Софью Николаевну до половины лестницы и, возвратись, качала головой.

   - Как ты это не догадался проводить ее! Что это с тобой сделалось?.. А какая милая, добрая барышня!.. Дружочек мой, тебе надо было хоть с лестницы свести ее. Уж этого приличие требовало... Что с тобой?..

   Александр, казалось, не слыхал упрека матери. Он неподвижно стоял на одном месте; глаза его с любовию устремлялись на какой-то предмет, верно для него одного видимый. Он, как Гамлет, готов был заговорить с своим видением.

   - Сашенька! что ты это, голубчик? Да ты и не слышишь меня.

   Он огляделся кругом, он бросился к матери с выражением полной радости:

   - Матушка! матушка! я нашел мою Ревекку, я нашел ее.

   Старушка с недоумением посмотрела на него.

   - Ах ты, голубчик мой, да где же ты это нашел ее?

   - Она была здесь, у вас, матушка... Вот она сейчас только вышла отсюда.

   Старушка снова и еще с большим недоумением и даже беспокойством посмотрела на сына.

   - Сейчас вышла? Да это генеральская дочка, Софья Николаевна.

   - Это она, она-то и есть, моя Ревекка! Теперь моя картина кончена!.. О, вот какое лицо мне нужно было для Ревекки! Так вот что, несмотря на мучительные усилия, никак не могло создать мое воображение!..

  

   - Не может быть, Аграфена Петровна, не поверю. Просто тут нет никакого вероятия.

   И Осип Ильич, говоря это, ходил большими шагами по комнате, качал головой и закрывал уши ладонями.

   - Нечего затыкать уши. Что я? сплетница, что ли, какая, торговка уличная, как Алена Прохоровна? Нет, батюшка, не таковская: уж у кого у другого, а у меня от сплеток- то язычок не отсохнет. Я имею, слава богу, знакомство хорошее, известные фамилии, - не то, чтобы арнаутов каких!

   - Статочное ли дело?.. О, боже мой, боже мой! - расхаживая, говорил себе под нос Осип Ильич и время от времени пожимал плечами, хмурил брови и делал различные жесты руками... - Шутка сказать: дочь такого важного чиновника! Неужели?.. И вы говорите, Аграфена Петровна, что она сама бывает, с позволения сказать, у этой бабы всякий день, и что это продолжается почти уже около полугода, и что тот при ней в нанковой куртке, без всякой конфузии, так вот себе и пачкает кистью?

   - Говорят тебе, что да; нечего пялить глаза-то. И старушонка-то говорит ей ты...

   - Ты! ах боже мой!.. дочери такой особы? она? господи! Ну, до каких же это времен мы дожили, Аграфена Петровна! Уж что ж после этого осталось?

   - Говорят, что манишку подарила ей, собственными руками вышитую...

   - Собственными руками?.. Непонятно! просто непонятно!

   - И ситцу на платье, чепчик с кружевами и с лентами у мадамы на Невском на заказ сделан!

   - На заказ! фу, боже мой! И, я думаю, ведь что стоит в магазине на Невском!

   - Не шутите теперь, Осип Ильич, с Палагеей Семеновной: в честь попала!

   - Вот воспитание, Аграфена Петровна! Вот вам извольте воспитывать детей! Благодарение богу, что не имеем их, истинно так... - При этом Осип Ильич перекрестился.

   - Скажите, так это нянька-то и познакомила их? - спросил он, подумав немного. - Дома не знают, а она как будто гулять, да и туда? Ай-яй-яй! Неужто, в самом деле? От кого, же вы об этом проведали, Аграфена Петровна?

   - Говорят тебе, что от ихней кухарки; ведь она ходит к нашей, - все и порассказала.

   - Ну что ж ей там за компания, скажите на милость?.. Просто, что называется - постичь не могу!

   - Уж в Алексашеньку не влюбилась ли? Чего доброго! каких чудес не бывает.

   - Она... в него влюбится? ей в живописца, в простого? Да помилуйте ради бога! он, ядумаю, и двенадцатого класса не имеет? Ни за что!.. Ну, похоже ли это на дело? Ведь этого и в романе не написали бы, ей-богу, не написали бы! Невероятно...

   - Заладил свое! а я так всему верю. Испорченная девчонка - вот тебе и кончено; куры да амуры, он - то, а она - это; вот и влюбились. Долго ли тут? Не велика премудрость: знаем мы эти шашни!

   - Послушай, Аграфена Петровна! Да что же он-то такое? Просто, с позволения сказать, живописец; ну, а она - дочь такого человека, черт возьми!.. Это уж из рук вон... Конечно, у него есть искусство - ни слова: очень живо рисует; ведь вот посмотри на стену -как вылитый; нечего и говорить: второй я, и владимирский крест, все это как будто в самом деле, так что пощупать иной раз хочется... Ну, да оно все-таки живописец, больше ничего!

   - И притом еще дрянной мальчишка, не может до сих пор моего портрета списать. Да и твой писал сколько, времени! Мать, проклятая баловница, говорит: некогда. Уважение всякое потеряли к нам; а я еще, дура, рекомендую его по всем домам, распинаюсь за него... Никакого чувства нет... Другие бы из благодарности... Знают, что знакомство хорошее имеем, и в таком чине... Другому бы лестно было, сам бы приставал: "Позвольте списать; да когда же?" По мне, я вам скажу, неблагодарный человек хуже всего на свете. Пьяница, вор, беспутный лучше...

   - Именно так, неблагодарность хуже всего. Это, так сказать, мать пороков... - После сего Осип Ильич несколько призадумался. Через минуту он снова продолжал, сначала тихо, потом постепенно возвышая голос: - Дочь почтенного человека, в этаком ранге! Ведь, кажется, и пословица сама говорит: яблоко от яблони не далеко катится. Верь после этого пословицам! Тут формально ничего не разберешь: в карете четверкой ездит, в комнатах и бронзы, и лампы, и вазы, и черт знает что, только птичьего молока недостает! Ей таскаться всякий день на чердачишко, по поганой, прости господи, лестнице?.. Тут, Аграфена Петровна, сказать вам мое мнение, есть что-то такое, не то, чтобы без чего- нибудь неспроста, уж как вы мне ни говорите!

   - Погоди немножко: я о малейшей подробности разведаю; ни одного вот обстоятельства не пропущу; докажу ему, этому мальчишке, да и матери-то его, что я значу. С нами шутить! Нет, брат, не туда заехал. Увидит он, что такое Аграфена Петровна. Или он забыл, молокососишка, что я полковница, что у меня отец был статский советник, имел Анну с брильянтами на шее? Сама Надежда Сергеевна, превосходительная, да и та имеет ко мне особенное уважение. Других чиновников жены и порога-то ее не нюхали; а он мальчишка! - некогда, изволите видеть, ему портрета моего списать. Послушан, Осип Ильич, как я разузнаю все аккуратно, так ты при случае, как пойдешь к генералу по делам, разговорившись, и вверни словцо: "Усердие-де мое известно вашему превосходительству: вот уже более двадцати лет, как хожу по вашим делам, питаю, дескать, к вам неограниченную привязанность, что ваша-де фамилия дороже мне, чем... ну понимаешь?.. Слышал стороною, что Софья Николаевна списывает с себя портретец, видно сюрпризом вам, сама-де ходит на самый чердак в мастерскую к живописцу..." Знаешь, умненько этак, чтобы он не рассердился, да с покорностию; мина-то чтоб была несколько печальная...

   - Знаю, знаю, матушка! В мои лета и дослужившись до такого чина, не учиться стать этому. Прилично ли только это будет, Аграфена Петровна? а?

   - Еще бы нет! А там увидишь, какое это на его действие произведет, да, может, тут же и грянешь, что живописец этот человек молодой, что хоть его и рекомендовала, дескать, моя жена вашей супруге месяцев с восемь назад тому, - но теперь сама раскаивается, что он-де поведения нетрезвого, замечен в разных шалостях, что хоть он и живет с матерью, но мать поблажает его во всем, оттого-де они в самом бедном состоянии.

   - Тут нужна большая деликатность, большое уменье; дело весьма щекотливое.

   - В том-то и речь... Ах, если бы я на твоем месте!

   - Да уж и я не ударю себя лицом в грязь, поверьте, Аграфена Петровна!

   - А что ж твоя награда-то засела? долго ли это будет? Ведь ты можешь попросить его, чтобы он за тебя похлопотал у директора. Скоро и денежные награды раздавать будут!

   - Точно, скоро, скоро. - Осип Ильич понюхал табаку. - Да; но неужли ж обойдут?.. Странно! отчего это я сегодня позабыл смочить табак: пыль, совершенная пыль, в нос так ибросается.

   При сем Осип Ильич чихнул так громко, что Аграфена Петровна вздрогнула.

   - Тьфу, бес! он и чихать-то по-человечески не умеет. Вы меня совсем перепугали, Осип Ильич!

   Аграфена Петровна, кажется, располагала не ограничить своего гнева одною этой фразою, но в ту минуту, к счастию Осипа Ильича, вошла в комнату, расшаркиваясь и покашливая, улыбка, в вицмундире.

   - А! Ласточкин! - воскликнули в одно слово Аграфена Петровна и Осип Ильич.

   - Что скажешь, любезный? - продолжал последний начальническим тоном.

   - Ничего, ничего-с, Аграфена Петровна; так зашел, гулял-с.

   - И зашел очень кстати, - прошептала Аграфена Петровна. - Что новенького? - заговорила она громко, обращаясь к улыбке.

   - Все по-старому, ничего-с, обыкновенно все так идет, как шло-с.

   - Ну что стоишь? положи, брат, шляпу.

   - Я на минутку-с зашел только проведать о вашем здоровье-с и об Аграфене Петровне-с.

   - Да что, я думаю, и чай? Скоро и семь? Эй, Машка! поставь самовар. Останься у нас чай пить.

   - Чувствительнейше благодарю-с, Аграфена Петровна, нельзя-с: есть кой-какие делишки.

   - Ну какие там у тебя делишки! Оставайся. Улыбка повиновалась и, покашливая, села.

   - Что Анна Афанасьевна? Давно ты у нее был?

   - Третьего-с дни только из Гостиного пришла, а я в дверь-с: купила шелковой материи по четыре рубли аршин пюсового цвета с отливом; холстинки-с для дочери; да платочек, так не самой большой, розовый-с.

   - Видно, есть чем жить, Осип Ильич, не по-нашему! Только и слышу, что в Гостиный ходит - по четыре рубли аршин материи себе покупает! Видно, побочные есть доходцы: с одним жалованьем-то не нафинтишь много. Ну, а муж?

   - Не совсем доволен был-с, упрекал, что дорого, мало торгуется-с.

   - Старый дурак женился и такую волю дал, что смотреть противно, и поделом ему. Она ему даст себя знать. А экзекуторша что?

   - Антон Михайлович дрожки заказал ей круглые-с, вроде маленькой колясочки-с, с крышкой от дождя, и к лошади приценяется-с, рассказывал об этом прошедший раз в департаменте-с.

   - Завтра доклад, - поморщиваясь, начал Осип Ильич. - Что, брат, переписал то отношение, о взыскании?..

   - Готово-с, утром предоставлю.

   - Полно, Осип Ильич, об отношениях ваших: и в присутствии успеете наговориться. Слава богу, много есть времени... Нет ли чего-нибудь еще новенького?

   - Чиновник, который недавно определился к нам-с, без жалованья-с, - изволили слышать? - из ученых, в университете обучался и собственный экипаж имеет...

   - Знаю, знаю.

   - Так он вчерашнего числа приехал в департамент позже одиннадцати часов и, с позволения сказать, в клетчатых брюках, в таких вот, что простые женщины на передниках носят, пресмешные-с!

   - Вишь, какой барчонок! Послушай-ка, Елисей Федотович! - Аграфена Петровна встала, взяла за руку улыбку в вицмундире и отвела в сторону.

   - Знаешь ты Средневского?

   - Никак нет-с. Что это, чиновник?

   - Какой чиновник! Живописец.

   - Никогда не встречался-с!

   - Тем лучше. На днях утром отправься к нему как ни в чем не бывал; скажешь, что наслышался о нем, желаешь-де списать с себя портрет, - да смотри, ни слова о нас! Слышишь ли? Сохрани боже, чтобы ни малейшего подозрения не было, что мы тебя подослали... Покуда будешь с ним говорить о цене, о том, о сем, а сам незаметно, знаешь, иосматривай все. Он живет с старухой матерью, но нет ли еще кого в комнате, не сидит ли тут барышня, этакая черномазенькая, и как с ней обращается живописец и мать его, и как барышня эта смотрит на живописца... Все подметь, прислушивайся также, что они говорят, уши-то навостри да смотри в оба.

   - Хорошо-с, Аграфена Петровна; а кто эта барышня? смею спросить.

   - Тебе до этого дела никакого нет. Исполняй только, что велят.

   - Слушаю-с.

   - Да смотри, все со всеми подробностями и ту же секунду перескажи мне.

   - Больше ничего-с?

   - Ничего.

   - А насчет портрета, так это для шутки-с?

   - Разумеется. Это только, чтоб иметь претекст взойти к нему; скажешь, что подумаешь, после зайдешь... мало ли что можно сказать!

   - Извольте, с великим удовольствием-с.

   - Да смотри, осторожней... Выпей еще чашку чая, да сухариков-то возьми... А об этом, что я говорила, никому ни гу-гу.

   - Будьте спокойны, что касается по части скромности-с...

   - То-то, а уж и я тебя не забуду.

   Улыбка низко поклонилась.

   "Ох, смерть хочется мне понасолитъ этому молокососу! - думала Аграфена Петровна, - пренебрегает чиновниками! живописишка, пачкун, дрянь! Высоко голову занес, пригнуть надо: если бы его проучить хорошенько... вот славно бы! Узнал бы, голубчик, что значит не хотеть списать портрета с Аграфены Петровны".

   "Совершенно запутанное обстоятельство! - думала улыбка, - какая-то барышня, живописец, старушка, донести обо всем... А впрочем, мне что до этого! Видно, Аграфена Петровна знает, в чем дело. Исполняй, что велят, да и баста! Ведь она сказала, что меня не забудет!! А Осипа Ильича ведь она держит в ежовых рукавицах!"

   Осип Ильич думал: "Какими бы это средствами поскорее дослужиться до действительного статского советника?"

  

   Чиновница Теребеньина была права. Софья всякое утро просиживала по нескольку часов у старушки Средневской, строго исполняя совет Карла Ивановича, который, несмотря ни на какую погоду, непременно всякое утро советовал ей ходить гулять. Надежда Сергеевна, говорят, была очень довольна продолжительными прогулками своей дочери, тем более, что Карл Иванович аккуратно всякое утро посещал ее по долгу доктора. Обращение Надежды Сергеевны с дочерью сделалось с этого времени заметно лучше.

   Софья оживала. Мать живописца так любила ее! Старушка часто говаривала ей с этим пленительным простосердечием простой женщины, у которой - что на уме, то и на языке: "Родная моя, вот как ты да мой Саша со мною, так, право, мне и ничего не надобно".

   И она не замечала, что на лице Софьи выступала краска от этих слов; ей и не приходило в голову, что тут есть от чего краснеть молодой девушке.

   Чиновница Теребеньина была права: старушка, точно, говорила Софье Николаевне ты, и если бы еще знала Аграфена Петровна или Осип Ильич, что об этом сама Софья просила ее! Чепчик с кружевами и манишка, точно, были подарены ею Палагее Семеновне; но Аграфена Петровна, по свойственной ей привычке украшать рассказ, прибавила, что этот чепчик куплен на Невском в магазине, хотя он сделан был, как и манишка, собственными руками Софьи. Она шила эти вещи по ночам, и то еще со страхом, чтобы об этом не узнала мать ее. Что же касается до подаренного ею ситца, то это принадлежало также к украшению рассказа почтенной чиновницы. Надобно было видеть восторг старушки, когда Софья отдавала ей свои подарки и сказала, что это ее труды.

   - Вот, Саша! - говорила старушка сквозь слезы, - порадуйся, друг мой! вот бог дал мне на старости кормилицу. Он, милосердый, даст и тебе счастье, моя родная, - продолжала она, обращаясь к Софье, - за то, что ты так утешаешь старуху, что ты не гнушаешься бедными.

   И Софья в эту минуту, точно, была вполне счастлива. - Да какая ты рукодельница, моя матушка! Посмотри-ка, Саша, а? (старушка рассматривала свой чепец). Какой нарядный! В воскресенье же обновлю его к обедне.

   Все это происходило чрез два месяца после описанного нами первого дня знакомства Софьи с Палагеей Семеновной.

   Между тем Александр трудился над своей Ревеккой. Картина его шла чрезвычайно удачно; он был весел, как дитя, отказался от выгодных заказов, для того чтобы посвятить все время на свою любимую картину. Старушка кой-как перебивалась: она получила за треть свой пенсион, и у нее оставались еще деньги, вырученные Александром за портрет какой-то сорокалетней барыни с розой в руке, писанной им в последнее время.

   Еще раз чиновница Теребеньина была права: Александр писал свою картину в присутствии Софьи. Софья, казалось, уже принадлежала к их семейству; без нее было скучно старушке: так она привыкла к ней в самое короткое время. Если день или два ее не было, Палагея Семеновна тосковала; покачивая головой, она беспрестанно говорила: "Что это сделалось с моею Софьею Николаевною? сколько времени не видать ее! не занемогла ли она, моя голубушка? Сохрани бог!.." Александр тоже в тот день, когда не приходила Софья, был сам не свой; он чувствовал себя в нерасположении, хотел задумываться и ничего не думал, как будто вдохновение его непосредственно зависело от ее присутствия... Случилось, что ее не было дня три; на третий день Александр, облокотясь на руки головою, сидел у стола, в состоянии совершенного бездействия; он несколько раз принимался за кисть, но тотчас же бросал ее и опять впадал в тяжелое и мучительное бездумье: никогда тоска так не давила его.

   Он взял книгу, отвернул переплет и с полчаса просмотрел на заглавный лист. Книга закрылась сама собою. Так прошел целый день.

   "Что со мною делается? - подумал он. - Неужели мне так скучно, потому что я давно не видал ее? Разве ее присутствие становится для меня необходимостию?"

   Он вздрогнул, до того испугался этой мысли. "Какой вздор! - говорил он самому себе, - разве это в первый раз со мною?.. Выдаются иногда такие несчастные дни - без всякой причины тяжело и грустно... Но если она больна? Опять об ней! да что же мне за дело до ее болезни?"

   И он старался смеяться над самим собою.

   Но когда, на четвертый день, он увидел Софью, сердце его внятно заговорило, что она очень не чужда ему, и это убеждение увеличивалось по мере того, как он узнавал ее.

   Однажды, разговорясь с старушкою о своих детских воспоминаниях, она невольно перенеслась мыслию в то блаженное для нее время, которое провела она в деревне.

   - Мне там было легко и свободно, - говорила она, - то были самые счастливые дни в моей жизни. Я так живо помню все это... Когда мы приехали в деревню, после долгой дороги, и когда я взошла в ту комнату, которую мне назначили, - поверите ли? - я запрыгала от радости, я беспрестанно повторяла: как весело! В комнате моей, кроме дивана, двух стульев и старинного круглого зеркала, не было никакой мебели; но эта комната, не знаю почему, мне очень понравилась. Долго я не могла заснуть, мне хотелось поскорее утра; несколько раз вскакивала я с постели и подбегала к окну, но ничего не могла рассмотреть. Утомленная дорогой, я проснулась довольно поздно; горничная моя отворила окно, и ветви сирени, акации и жимолости, густо разросшиеся возле и прислоненные к стеклу, вдруг ворвались в мою комнату. На меня так приятно пахнул свежий воздух, смешанный с ароматом цветов. О, это было чудесное июньское утро - в Петербурге нет таких! Сирени были в полном цвету, роскошно качаясь на ветках, колыхаемых утренним ветерком, и отражаясь в зеркале, которое висело против окна. Я соскочила с постели, чтобы сорвать цветок сирени, несколько минут впивала в себя запах, потом начала вглядываться в ее красивые формы и искать счастья. Вы не можете себе представить моей радости, когда я отыскала лепесток о шести листочках: я начала прыгать, как сумасшедшая, целовала лепесток и кричала горничной моей: "Посмотри, посмотри, какое счастие нашла я!" С тех пор я уж не искала счастья в сирени!.. Когда я оделась и вышла из своей комнаты, мне сказали, что маменька дожидается меня на террасе, что там приготовлен чай. То, что все наши люди называли террасой, была, в самом деле, длинная галерея, выходившая в сад. В середине ее был спуск на дорожку сада, полузаросшую травой. Эта дорожка шла прямо по небольшой площадке и вдруг упадала вниз, исчезая в разросшихся под горой кустах ракитника, а там, за этими кустами... о, я никогда не забуду моего восторга! - там была река, такая чудесная, точно наша Нева. Как игриво разливалась она на просторе и как красиво ее струи золотились солнечными лучами! Так это-то Кама!.. Ах, как здесь хорошо! - думала я. Маменька не обращала внимания на мою восторженность, отдавая различные приказания управителю. Не допив чая, я сбежала вниз по дорожке, раздвинула своею рукою густые ветви ракитника, и струя воды плеснула к ногам моим; я отсторонилась, обернулась назад, посмотрела вверх - и передо мною из густой рощи дубов и кленов красиво возвышался старинный двухэтажный дом наш, с длинным балконом наверху. Это была очаровательная картина! Долго любовалась я видами, глядя то на Каму, то на крутой берег ее, по которому так роскошно и живописно разрослись вековые деревья. Я была поражена дикою прелестию этой местности. Никогда мне не было так приятно; в первый раз в жизни я почувствовала таинственное сродство человека с природою. Вышед из задумчивости, я вдруг с резвостию десятилетней девочки взбежала на гору и пошла по едва заметной тропинке. Тропинка эта так узорчато вилась между деревьями, что голова моя начала кружиться. Я сделала еще несколько шагов и очутилась на краю крутого оврага; я прислонилась к первому дереву, чтоб отдохнуть. Деревья спускались в овраг в живописном беспорядке, и одно из них росло у самой окраины, совершенно горизонтально к земле, касаясь своею вершиною другой стороны оврага. Это был мостик, живописно брошенный природою. Я отдохнула. Прямо против того места, где остановилась я, за оврагом, на небольшом возвышении, чернелась старая, некрашеная деревенская церковь. На дороге мне часто попадались такие церкви, и я не могу передать вам того странного впечатления, какое они производили на меня. С храмом божиим прежде в моих понятиях неразлучно соединялась идея великолепия, и когда я увидела в первый раз простую деревенскую церковь, без всяких украшений, уединенно стоящую в поле, поодаль деревни, а за нею кладбище, с красными и черными крестами, - у меня сжалось сердце; мне стало грустно, но это была грусть приятная, какое-то унылое спокойствие. И в этот раз со мною сделалось то же самое. Прислонясь к дереву, я не сводила глаз с этой церкви. Что-то таинственное показалось мне в этом отсутствии наружной пышности здания. Почерневшие от времени доски, покрытые мхом, местами поросшие травою, и маленькое деревцо, выросшее у самого карниза колокольни, - все это мне показалось лучше мрамора, узорчатых капителей и колонн греческого храма. В скромной простоте этой старинной деревенской церкви, об украшении которой заботились не люди, а природа, я видела глубокое значение. Наглядясь на эту церковь, я тихо пошла назад, но еще раз невольно обернулась, чтобы взглянуть на нее. Никогда не забуду я этого утра; мне было так весело, что только одна мысль не нарушить чем-нибудь этот сон счастия, эту гармонию души моей, изредка заставляла меня вздрагивать. И я боялась встречи, я не хотела идти в дом, я чувствовала, что если бы кто-нибудь увидел меня в эту