Панаев Иван Иванович - Барышня

  

  

  

   Оригинал здесь: http://cfrl.ru/prose/panaev/panaev.shtm

  

  

   Моя барышня - настоящая барышня. От нее без ума маменька и папенька... Но прежде надо сказать, что такое маменька. Маменька - простая, добрая и толстая русская барыня. От нее в свое время были также без ума папенька и маменька, - папенька - богатый помещик, известный во всей губернии суровостью и крутостью нрава, знаменитый псовый охотник. Маменька - добрая и слабая женщина, которая не имела никакой власти в доме и дрожала от страха при виде своего супруга с вечно нахмуренными бровями и вечно вооруженного арапником. (Впрочем, она никогда не жаловалась на свою участь - и в самые горькие минуты своей жизни рассуждала так: "На то он мне муж, чтоб с меня взыскивать... И закон мне велит ему повиноваться".) Бывало, глядя на свою Лизу с невыразимою нежностью и гладя ее по курчавой головке, она говорила: "Не хочешь ли покушать чего-нибудь, ненаглядное мое сокровище?.." И потом с беспокойством прибавляла: "Похудела ты что-то у меня, душенька... Мало ты совсем кушаешь... Вот тебе пирожок, я испекла его своими руками..." И в дрожащих звуках ее голоса сколько было чувства и любви!

   Чем более такого рода матери любят детей своих, тем более они их кормят. Бывали примеры на Руси, что матери из любви закармливали детей своих до болезни или до смерти. Странное выражение любви!..

   Бабушка моей барышни не хлопотала о воспитании своей дочки. "Что мучить ребенка по-пустому! - говорила она, - добро бы еще мальчик, - ну, мальчику еще куда ни шло, а девочке вовсе не след пичкать голову разными вздорами; только чтоб у нее чувство было - это главное, да чтоб была доброй женой и хорошей хозяйкой, а на остальное на все наплевать. Я век свой прожила без ученья, благодаря бога..."

   Дедушка еще менее хлопотал о ее воспитании. Дедушка любил свою дочку, потому что она иногда служила для него развлечением в свободное от охоты время. Он тешился ею, как тешился своими лягавыми и гончими.

   Однажды, навеселе, окруженный ватагою полупьяных приятелей, он неожиданно с охоты нагрянул домой... Дома продолжалась попойка. Шум, крик, гам. Весь дом ходил ходенем. Уже шут Васька, давно мертвецки пьяный, в каком-то фантастическом костюме и с шлемом на голове, валялся на полу; уже два гостя еле держались на стульях и готовы были последовать примеру Васьки. Вдруг дедушка, в шестой раз наполнив позолоченный старинный кубок, закричал зычным голосом:

   - Малый!.. - И все малые вздрогнули при этом голосе. - Позвать сюда барыню и сказать ей, чтоб, мол, она привела с собою барышню, что будут, дескать, пить за их здоровье. Слышишь?

   Пять седых исполинов в одно мгновение бросились из комнаты исполнять приказание барина. Барыня явилась.

   - А где же Лиза? - вскрикнул барин, косо взглянул на жену...

   - Лиза, Иван Васильич, почивает, - отвечала жена, - уже более двух часов, как няня уложила ее в постельку... У нее, у бедняжки, целый день болела головка...

   - Вздор! принести ее сюда!

   Она вышла из залы и через несколько минут снова явилась, неся на руках четырехлетнюю девочку, которая хныкала и терла ручонками заспанные глаза. На глазах матери дрожали слезы...

   - Ну, давай ее сюда ко мне на руки!..

   Мать хотела что-то возразить, но слова замерли на языке ее, и она безмолвно повиновалась.

   Иван Васильич, охватив дочь левою рукою, в правую руку взял бокал, поднял его и, обведя взором собрание, произнес:

   - А теперь мы выпьем за здоровье моей наследницы, да чур выпивать до дна.

   - Лизавете Ивановне многая лета! - Он сам выпил кубок и опрокинул его, как будто для доказательства, что в нем не осталось ни капли.

   - Многая лета, многая лета! - хором затянули гости, осушая свои бокалы.

   Девочка со сна, испуганная этими криками и видя вокруг себя все незнакомые лица, начала вырываться из рук отца и плакать...

   - Тсс! У меня на руках не сметь реветь... Ну, кланяйся и благодари гостей.

   Иван Васильич поставил Лизу на стол, загроможденный стаканами и бутылками, и наклонил ее голову сначала направо, потом налево.

   - Слышишь, Лизавета, - продолжал Иван Васильич, - у меня смотри... у меня ни-ни!.. Ну, хочешь подброшу?

   Он ущипнул дочь за щеку и в самом деле схватил ее на руки, чтоб подбросить...

   - О, бога ради! - простонала несчастная мать, бросаясь к Ивану Васильичу, чтоб выхватить ребенка из рук его. - В своем ли ты уме? Ты навек ее можешь сделать уродом...

   - Прочь, баба! - загремел Иван Васильич, с сердцем оттолкнул жену и высоко, как мячик, подбросил Лизу почти к самому потолку, при общем и единодушном хохоте.

   Мать вскрикнула и закрыла глаза руками.

   Но Лиза уже была в объятиях отца...

   - Ну, чего испугалась? - сказал Иван Васильич, обратясь к жене, - чего глаза- то закрыла? Не понимаешь что ли, что я играю с ребенком? Ох вы мне, неженки!.. Ну возьми ее, да отправляйтесь на свою половину, а нас оставьте погулять...

   Мать с быстротою молнии схватила Лизу, крепко прижала к груди своей и выбежала из комнаты.

   Такого рода сцены повторялись не раз. Лиза благодаря богу не сделалась уродом. Лиза, оставленная на произвол природы, росла и наливалась, как здоровый плод, не по летам, а по часам... В шестнадцать лет она была завидная невеста - настоящая русская красавица: и кругла, и бела, и румяна. Стан ее, может статься, был немножко толстоват, но это потому, что она никогда не нашивала корсета. Образование ее было окончено. Она в арифметике дошла до деления и умела по- русски читать и писать. Первые три правила арифметики ей пригодились в жизни за вистом и за преферансом; уменье читать не послужило ни к чему, потому что, кроме "Новейшей и полнейшей стряпухи", она не имела ни случая, ни потребности читать книжки... Зато она помогала матери варить варенье, делать желе и пастилу. Она вообще обнаруживала хозяйственные таланты, и по особенному способу приготовляемая ею яблочная пастила скоро прославила ее в целой губернии.

   Отец, глядя на нее, с самодовольством обыкновенно говаривал:

   - Эка пышка!

   И потом, обращаясь к своему гостю и указывая на дочь, прибавлял:

   - Что, дружище, кажется, не ударил себя лицом в грязь? а? Девочка-то я тебе скажу! Оно все бы, конечно, сынишка лучше, да впрочем... С мальчишками возни много. Куда с ними денешься? Что такое нынешнее воспитание? Куда оно годится?.. Девчонку, по крайней мере, сбыл с рук, да и концы в воду. Выйдет замуж, так и отрезанный ломоть. Это что? (он снова указывал на дочь), это ведь такой товар, что дома не залежится...

   Иван Васильич был прав. В двадцать три года Лиза вышла замуж за отставного майора, Евграфа Матвеича Ветлина, человека отлично добронравного, с брюшком и страстного охотника до всего съестного вообще и до яблочной пастилы в особенности. Лиза переехала в губернский город. Лиза из уездной барышни сделалась губернской барыней и завелась своим хозяйством. Иван Васильич вскоре после ее брака скончался от удара, покушав за ужином не в меру и тотчас же после ужина рассердясь за что-то не в меру на своего буфетчика. А жена его через год последовала за ним; тоска по мужу свела ее в могилу. "И побранить-то меня теперь некому", - часто говорила она, заливаясь слезами. Мысль о будущих внучках поддерживала еще немного ее существование; но неисповедимым судьбам угодно было, чтоб Лизавета Ивановна забеременела не ранее как через год после ее смерти. Старушка умирала спокойно, тихо, в полном сознании, что она, по мере сил своих, исполняла на земле долг христианки, то есть была всегда послушною и верною лесною и доброю матерью... Она приобщилась за час до своей смерти... это было в теплый и тихий майский вечер...Окна ее спальни, выходившие в сад, были открыты... Весенний воздух, растворенный запахом черемухи, освежал лицо умиравшей, потухавшая заря освещала комнату своим ярким румянцем... Лизавета Ивановна сидела на стуле, дрожа всем телом и прислонясь лицом к подоконнику. Супруг стоял близ нее, заложив пальцы за обшлага своего сюртука, и беспрестанно говорил супруге: "полноте-с, полноте-с", - а слезы так и катились по его доброму и взрытому рябинами лицу. Старушка подозвала их к себе, поцеловала и благословила; Евграф Матвеич произнес всхлипывая: "Маменька, будьте покойны касательно Лизаветы Ивановны, я все употреблю, поверьте, чтоб сделать их счастливыми..." (Евграф Матвеич, несмотря на то, что был женат два года, никак не мог говорить жене "ты".) И он, произнеся этот обет, не удержался и зарыдал. Старушка сказала слабеющим голосом: "Не плачьте, мои голубчики, я иду к моему Ивану Васильичу..." Последнее слово старушки было имя ее мужа.

   После смерти ее супруги погрустили, поплакали и, пораздумав немножко, занялись устройством своих дел. Покойный Иван Васильич был разорен псами, на имении было пропасть долгу. Супруги, посоветовавшись, продали большую половину имения, уплатили долг и оставили только в своем владении одно село Ивановское, Брысскую Топь тож.

   - Распоряжайтесь всем по своей воле, - говорила Лизавета Ивановна мужу, - но уж это село оставьте неприкосновенным. В нем родилась я, в нем и умереть хочу. Тут лежит прах моих родителей. Так, если б мы его продали, нас бы громом убило, да и люди в глаза бы нам наплевали.

   Умилительно было видеть картину домашней жизни Лизаветы Ивановны в первые года замужества. Супруги, казалось, созданы были друг для друга.

   Они ни в чем не противоречили друг другу, так сходны были их понятия и образ мыслей... Только однажды и то нечаянно супруг огорчил супругу. Лизавета Ивановна вязала чулок, Евграф Матвеич раскладывал гран-пасьянс. Он первый прервал молчание.

   - А знаете, голубчик, ведь то, о чем я загадал, вышло... Он всегда звал супругу голубчиком, а она звала его голубушкой или дружочком.

   - А о чем вы загадали, дружочек?

   - Будто уж вы не догадываетесь?

   Евграф Матвеич пришел в замешательство и покраснел.

   - Нет, не догадываюсь.

   - Насчет того, понимаете?

   - Насчет чего?

   Евграф Матвеич наклонился к уху Лизаветы Ивановны и сказал шепотом:

   - Насчет того, голубчик, чем нас бог обрадует - сынком или дочкой.

   Лизавета Ивановна в свою очередь пришла в замешательство и покраснела.

   - Что же вышло? - робко прошептала она, - сынок или дочка?

   - Сынок.

   - Неужто сынок?.. Так, стало быть, вам бы хотелось сынка?

   - Признаюсь откровенно.

   - Отчего же сынка? Ну, а если будет дочка, так, стало быть, вы ее и любить не станете?

   - Как же это можно? За какое вы чудовище меня принимаете! Чтоб я не любил свое дитя!.. А, видите ли, сынка я натурально больше потому желаю, что это по моей части... Я бы его сам обучал... всему, чему следует... и определил бы его в тот полк, в котором сам начал службу...

   Воображение Евграфа Матвеича разыгралось... маленькие, сонные глазки его одушевились... Он продолжал:

   - И вышел бы он в офицеры... этот клоп-то, которого вы на руках носили... Представьте себе: офицер, со шпагой и с эполетами и в шарфе!.. ну, словом, офицер в полной форме, как следует!.. Этакий молодец рослый, плечистый!..

   - Чтоб я отдала его в военную службу! - вскрикнула Лизавета Ивановна. - Сохрани господи!.. Чтоб он в поход пошел да чтоб его на сражении убили!..

   Евграф Матвеич посмотрел на супругу с упреком.

   - Так чем же ему быть, с позволения сказать, приказной строкой, что ли, чтобы у него руки были в чернилах измараны?.. Как же это можно!

   - И по штатской службе можно до больших чинов дослужиться, - возразила Лизавета Ивановна.

   - Каких чинов ни дослуживайся, а все штатский... - заметил Евграф Матвеич.

   - Нет, лучше вы мне и не говорите! - возразила Лизавета Ивановна, - уж как вы хотите, а сын наш пойдет по штатской части.

  

  

   Через месяц после этого разговора Лизавета Ивановна разрешилась от бремени дочкою.

   - Ну, что, Пелагея Ильинишна, что бог дал? - в один голос закричали дворовые девки, бросаясь навстречу старухе-няне.

   - Нишните, голубушки, нишните... Ох, все косточки разломило... устала... дайте отдохнуть.

   Няня села на стул.

   - Помучилась, моя сердечная, да и нас-то помучила. Ну, да теперь слава богу.

   - Да скажите, Пелагея Ильинишна, что же бог дал? Девки с любопытством обступили няню и смотрели на нее вытараща глаза. Няня перевела дух и произнесла:

   - Барышню.

   - А что, Пелагея Ильинишна, - заметила Матреша, которая была побойчее, покрасивее и почище других, - а вы нам все говорили, что по всем вашим приметам будет барчонок... Вот вам и барчонок!..

   - Уж ты мне, быстроглазая!.. Пелагея Ильинишна! Пелагея Ильинишна! Язык-то без костей, так все пустяки мелет... Барчонок!.. - И потом няня продолжала, как будто про себя. - Слава богу, маменьку вынянчила, так вот теперь дочку привелось нянчить.

   В этот же вечер, с радости, старуха порядочно выпила, так что уже не могла показаться в комнаты; она дремала в людской у стола, несколько покачиваясь и беспрестанно облизывая губы... Девки, стоя вокруг стола, поддразнивали ее, подсмеивались над нею и потом пересмехались между собою. А она беспрестанно повторяла сквозь зубы и как будто сквозь сон:

   - Зубоскалки вы проклятые... чего это обрадовались?.. зубоскалки...

   - Что? не угодила я вам, голубушка? - шептала Лизавета Ивановна своему супругу слабым голосом, - ведь вам хотелось сынка?

   - А бог с ним, с сыном! - отвечал супруг, с лицом, сиявшим радостью. - Я и дочку буду любить, голубчик, так же, как любил бы сына... Еще за сына, может быть, мы бы ссорились (Евграф Матвеич, произнося это дурное слово, старался как можно приятнее улыбнуться), а об дочке у нас споров не будет... Дочка по вашей части...

   Крестины праздновались с шумом... Восприемник новорожденной был губернатор: восприемницею - вице-губернаторша... Новорожденную нарекли Катериной, в честь отцовой тетки. Гости за обедом были необыкновенно любезны. Они беспрестанно повторяли:

   - Красавица у вас будет дочка, Лизавета Ивановна! Бесприданница... И здоровенькая такая, бог с нею!

   Вице-губернаторша была любезнее всех гостей... Она, по крайней мере, раз пятнадцать повторила:

   - У вас, милая Лизавета Ивановна, дочка, а у меня сынок... Вот вам и жених с невестой.

   Обед был на славу и продолжался часов пять сряду. Евграф Матвеич и Лизавета Ивановна, как истинно русские люди, отличались хлебосольством и гостеприимством. Евграф Матвеич сам не сидел за столом, а все ходил около стола и угощал гостей, приговаривая: "сделайте одолжение, еще кусочек...", - и кланялся. Лизавета Ивановна повторяла дамам то же.

   К концу обеда несколько пробок с шумом полетели в потолок...

   - Вот и артиллерийское учение начинается, - остроумно заметил, крутя висок, один из гостей, отставной поручик.

   Другой гость, балагур (из семинаристов), заменявший старинных шутов с шлемами и бубенчиками, встал и, обратясь к Евграфу Матвеичу и Лизавете Ивановне, с поднятым бокалом произнес:

   День восторга, восхищенья - Вашей дщери днесь крещенье! Все несут к вам поздравленья. На Парнасе девять муз Превозносят ваш союз... Родилась десята муза От прекрасного союза. Веселитесь и ликуйте, День сей дивный торжествуйте! Веселися дом Евграфе. Веселися, но не в мале! Стихотворение было длинное. В нем заключалась тонкая и лестная похвала родителям, в особенности же восприемникам, которых семинарист между прочим величал "знаменитыми сановниками и представителями христианского человечества". Оно оканчивалось следующим [четверостишием]:

  

   Хоть ода несколько, быть может, и слаба,

   Без реторических прикрас, без ухищрения,

   Но да не взыщется с нижайшего раба

   За искреннее чувств живейших выраженье.

  

   Когда семинарист кончил и выпил бокал, обведя взором собрание... страшный шум рукоплесканий, хохот и одобрительные крики потрясли столовую... А семинарист, положа руку на сердце, кланялся низко на все стороны и повторял с самодовольною улыбкою:

   - Не достоин, не достоин!..

   После обеда, когда все гости вышли из столовой и разбрелись по другим комнатам, в то время как лакеи собирали со стола, доедая и долизывая барские остатки, няня, как старшая в доме, под предлогом надзора за людьми, все прохаживалась кругом стола и допивала оставленное в стаканах и рюмках вино... Вечером же, в людской, при собрании всей дворни, подплясывая и прищелкивая руками, напевала:

   Ай люли, ай люли, Ай вы люшеньки мои! И вся дворня каталась со смеха, приговаривая:

   - Ай-да Ильинишна! ну-ка еще... Вот так... порастряси-ка старые кости!..

   Но обратимся к барышне.

   Вот она - моя барышня, румяное и полное дитя, ей полтора года, но ее еще не отняли от груди; вот она - на руках у заплывшей жиром кормилицы, которую раз десять в день поят чаем и беспрестанно кормят селедками. Кормилица обыкновенно по будням носит толстую рубашку, ситцевый сарафан и ситцевую шапочку на голове, апо воскресеньям и по праздникам - непременно камлотовый сарафан, обшитый галуном, кисейную рубашку и бархатный кокошник... Барышня только что перестала плакать, еще у нее не обсохли слезы на глазах... Кормилица вытирает ей глазки и носик и приговаривает:

   - Бесстыдница этакая... ну, что разревелась-то? а вон ужо трубочист придет и съест тебя.

   Дитя подымает визг от страха и жмется к кормилице... Кормилица стращает его розгами, - дитя еще пуще плачет. На его визг и плач прибегают маменька, папенька и няня.

   Маменька кричит:

   - Ну, так и есть, опять раздразнила ребенка! Не умеешь ты, мужичка этакая, обращаться с барским дитятей. Не плачь, ангельчик мой, не плачь... А посмотри, вот бобо, душенька.

   Папенька кричит:

   - Ох вы мне! изуродуете вы ее... Каточек, Каточек, посмотри на меня... Где папа? А-а!.. вот папа...

   Няня кричит жалобным голосом:

   - Что это с тобой, лапочка ты моя, что с тобой приключилось... Уж не зубки ли?.. Покажи-ка.

   Няня всовывает палец в ротик дитяти и потом обращается к барыне:

   - Вот, посмотрите, матушка, у нее тут, у моей голубушки, зубок прорезывается.

   Вслед за няней маменька и папенька всовывают свои пальцы в ротик дитяти, чтоб ощупать зубок.

   - Вестимо к зубкам плачет, - замечает кормилица, - отчего ж ей больше плакать?

   Около ребенка шум и крик; ребенка затормошили, и рев его раздается по всему дому...

   - Да где же эти все девчонки? - вскрикивает маменька, - пошлите их... Палашка! Дашка! Машка!..

   Девчонки прибегают.

   - Вот я вас! Где вы там бегаете! постойте...

   - Дитя плачет, вам и горя мало, - перебивает папенька.

   - Вы забыли свою должность... забыли, что надо утешать ребенка, - продолжает папенька.

   Испуганные девчонки становятся в ряд и начинают прыгать и кувыркаться перед барышней.

   Барышню отняли наконец от груди... Кормилицу удалили, чтоб барышня отвыкла от нее и перестала тосковать; но кормилица, приученная к барскому столу и к различным удобствам в барском доме, в надежде, что авось ее снова призовут к барышне, если барышня будет больно скучать по ней, старается нарочно показываться ей на глаза. Когда няня несет ее на руках по двору, кормилица становится на дороге, пригорюнясь и качая печально головой, приговаривает так, чтоб дитя слышало ее голос:

   - Отняли от меня мое красное солнышко... Похудела ты без меня, моя касаточка; уморят они тебя, мою ласточку...

   Дитя, увидев кормилицу, рвется к ней. Начинается ссора между кормилицей и няней. Няня жалуется на кормилицу барыне. Барыня наконец, под опасением строжайшего наказания, запрещает приближаться кормилице к барскому двору.

   Между тем барышня уже начинает ходить и бегать. Какая радость для родителей! К ней приставлены, кроме няни, еще две девки, которые должны неотлучно находиться при ней, чтоб дитя не упало и не расшиблось. И если немного выпившая няня и полусонные девки не доглядят и дитя ушибется об угол дивана или стола и заревет, маменька в ту же секунду вдруг выскакивает как будто из-под пола. Ее звонкий и пронзительный голос пробуждает растрепанных и полусонных девок, которые привыкли преспокойно спать под визг барышни.

   - Где у вас глаза-то? Няня - старый человек, няне нельзя за ребенком везде усмотреть... ребенок резвится, бегает... а вы что? только спят да едят целый день... А вот я вас, подождите.

   Девки, впрочем, не боятся угроз барыни, потому что эти угрозы никогда не приводятся ею в исполнение. У барыни доброе сердце.

   - Ничего, моя маточка, - продолжает барыня, гладя по лицу дочку, - ничего... Вишь стул какой гадкий!.. плюнь на него, душенька... Ударь его хорошенько... Вот так... Как он смел мою Катеньку? Вот мы его!..

   Барышню кормят раз до шести в день, и, несмотря на это, маменька беспрестанно повторяет:

   - Что это, нянюшка, мне кажется, Катенька сегодня что-то мало кушала? Здорова ли она?

   - Ребенок много требует пищи в эти лета, - говорит папенька, - ребенка надо больше кормить, так он расти лучше будет...

   Няня с этим совершенно согласна. Она всегда ужинает, в детской в то время, когда девки укладывают барышню почивать, и, несмотря на то, что у барышни претугой животик, няня всегда еще покормит ее из своих рук или гречневой кашкой, или кислой капусткой, или тюрей.

   - Ничего, лучше заснет, - говорит няня, - что смотреть-то на барыню в самом деле? Накрошит ребенку белого хлебца в бульон да и думает, что ребенок будет сыт этим... Наша пища лучше, от нашей пищи она будет здоровее. Кушай, голубушка, христос с тобой.

   Если же дитя на другой день сделается нездорово и барыня спрашивает у няни:

   - Отчего бы это она нездорова, няня?

   Няня отвечает:

   - Да, верно, с глазу, матушка. Ничего не беспокойся. Вот погоди. Я ее слизну уже вечерком, как мыть буду. {Операция слизывания производится следующим образом: когда ребенка вымоют в корыте, няня обыкновенно поводит три раза языком по его спине, начиная от затылка... и потом собранную на языке сырость сплевывает через корыто.}

   - А, может, это к росту, няня?

   - А, может, сударыня, и к росту.

   Барышня делается толстым, тяжелым и сырым ребенком. Она растет более в ширину, чем в длину. Она, играя со своими забавницами девчонками, беспрестанно на них сердится за то, что они лучше ее бегают, за то, что они смеют обгонять ее...

   И потом на них же жалуется маменьке, а маменька при ней же и вскинется на бедных девчонок:

   - Да как вы, негодницы, смеете обижать барышню? да я вам за это ушонки надеру! Да разве вы не чувствуете, с кем играете? да разве вы не помните, что она госпожа ваша?..

   Способности барышни развиваются туго: ее закормили. И папенька, и маменька, и няня, и гости, и девки, и лакеи, и девчонки - все ей только и твердят о гостинцах да об лакомствах.

   - Хочешь полакомиться, хочешь бомбошек? - спрашивает ее маменька по нескольку раз в день.

   - Катенька-то вся в вас, дружочек, - продолжает Лизавета Ивановна, обращаясь к мужу, - уж такая жадная до яблочной пастилы, что ужасть!

   Если Катенька капризничает и плачет, ей няня говорит:

   - Перестань же плакать. Утри глазки. А тому гостинца не дадут, кто будет плакать!

   Если ею довольны, то или маменька или папенька непременно скажут ей:

   - Вот ты сегодня умница. За это тебе сейчас дадут гостинца.

   Гости, имеющие какую-нибудь нужду до папеньки, в угодность ему, всегда возят дочке гостинцы... И Катя спрашивает у них:

   - А скоро ли вы опять к нам приедете? а скоро ли вы опять мне гостинцев привезете?..

   - Вишь, какая интересанка! - замечает папенька, заливаясь добродушным смехом и смотря с любовию на дочку. - Ух, будет плут девка!..

   - Катенька, хочешь быть моей невестой? - говорит гость, сажая ее к себе на колени. - Я тебя буду кормить всякий день конфетами, сладкими пирожками и вареньем.

   - Хочу, - отвечает Катя.

   - Уж она у нас такая сластена! - восклицает маменька. Катя охотница играть в куклы. У нее есть кукла-барышня и есть кукла-девка. У нее есть кукла-жених и есть кукла-невеста, и жених все кормит невесту гостинцами.

   Нельзя сказать, чтоб маменька не хлопотала о ее гардеробе: передничкам, платьицам, панталончикам счету нет; несмотря на это, Катя никогда не бывает чисто одета.

   - Что это, няня, какой на ней грязный передничек? - говорит папенька.

   - Что же, батюшка, делать, ведь на нее не напасешься чистого, ну, натурально дитя резвится, бегает на травке, иной раз поваляется и на песке посидит; детское, глупое дело...

   Евграф Матвеич большой охотник до садоводства. Он сам развел небольшой садик. Этот садик расположен симметрически (у Евграфа Матвеича страсть к симметрии). Деревья в садике подстрижены в виде ваз, шаров и треугольников. Дорожки усыпаны желтым песком: ни одна травка не смеет расти там, где не следует. От этого садика, аккуратно приглаженного, вычищенного и выглаженного, все в восторге. Евграф Матвеич сам любуется им, как игрушкой, и горе тому, кто в этом садике сорвет листочек или цветочек! Он даже не на шутку однажды раскричался на свою Лизавету Ивановну, когда та, гуляя с ним в садике, оторвала, в рассеянности, ветку от куста... Но Кате позволяется все. Такова беспредельная любовь Евграфа Матвеича к дочери! Катя безнаказанно рвет цветы и ломает сучья кустов.

   Когда Евграф Матвеич с супругой живут в деревне, Катя, часто смотря из окна детской вдаль на луг, пестреющий цветами, и на играющих на этом лугу девчонок, говорит няне:

   - Няня, я хочу туда, к этим детям.

   - И, барышня, барышня! - отвечает няня, качая головою, - чего ты только не выдумаешь? Мало тебе здесь, что ли, места бегать по саду или по двору? Мало, что ли, у тебя здесь забавниц? Ну, что тебе делать в поле? Там только простые деревенские ребятишки грязные, а ты барское дитя, тебе нечего там делать с ними.

   Палашка - одна из дворовых девчонок, забавляющих барышню, пользуется особенно ее милостию. Палашка ее фаворитка. Барышня даже дает ей гостинцы, и, если это случается при няне, няня обыкновенно говорит Палашке:

   - Ну, что же ты, дура, стоишь? Кланяйся барышне да целуй ее ручку...

   А родители иногда, смотря на это, восклицают в умилении:

   - Что это, какое у нашей Катеньки доброе сердце!

   Но раз как-то, играя, Палашка вздумала поцеловать барышню. Барыня увидела это, всплеснула в ужасе руками и бросилась к няне:

   - Помилуй, няня, что это такое? да на что это похоже? да как же это ты позволяешь девчонке, простой девчонке, целовать барышню? Как же ты ее не остановишь? Как же она, мерзкая, так смеет забываться?

   И потом она продолжала, обратясь к Палашке:

   - С чего ты, этакая дрянь, взяла, что ты можешь целовать барышню? Что, ты ей ровня, что ли? А знаешь ли ты, что за это я велю тебя выгнать в людскую, чтоб ты и глаз в барские комнаты не смела показывать?.. Ты должна, дура, чувствовать, кого ты забавляешь.

  

  

   Барышне минуло шесть лет. Пора моей барышне и за азбуку приниматься. И в самом деле, папенька уже купил ей азбуку с картинками.

   - Вот видишь ли, душенька, - говорит ей папенька, указывая на картинки, - вот буква А... видишь ли арбуз? Вот Е - елка; а Э, другое, навыворот, Этна, огнедышащая гора... Видишь, вот огонек из нее выходит?.. Хорошие картинки? а?

   Барышня выхватывает книжку из рук папеньки и бежит показать картинки няне. Через неделю от этой азбуки остаются целыми только три листика. Папенька покупает другую азбуку. И другую, и третью, и четвертую, и даже пятую постигает та же участь. Впрочем, по уничтожении шестой моя барышня, надо отдать ей справедливость, начинает читать по складам.

   - А что, голубчик, - говорит Евграф Матвеич своей супруге, - нам об Катеньке- то надо хорошенько подумать. До сих пор она все училась у нас шутя, играючи, а теперь ей пора посерьезнее заняться. Как ты об этом думаешь?

   - Да не рано ли будет? - возражает Лизавета Ивановна. - Ведь еще время не ушло, ведь она еще у нас совсем ребенок. Пусть ее, моя пташечка, еще немножко побегает.

   Евграф Матвеич качает головою.

   - Оно точно, коли признаться, и по-моему немного рано; однако посмотри, голубчик, ведь губернаторские-то дочки в ее лета уже болтают по-французски.

   Лизавета Ивановна задумывается. Евграф Матвеич продолжает:

   - Как ни думай, а Катеньку надо воспитать нам как следует. Она у нас одна, единственное сокровище; для нее нам уж ничего жалеть не приходится. Нынче, например, без французского языка и обойтись нельзя. Что делать! время такое. Посмотришь, девчонки еще от земли не видно, еще и по-своему-то говорить не умеет, а уж по-французски стрекочет, - настоящая чечетка!

   Лизавета Ивановна печально вздыхает. Евграф Матвеич опять продолжает:

   - В прошедший понедельник у предводителя мы разговорились с Никанором Григорьичем о том о сем; он между прочим и говорит мне: "Не имеете ли намерения отдать вашу дочку в институт? Мою, говорит, я отвожу непременно на следующую зиму..."

   - В институт! - вскрикивает Лизавета Ивановна, - в институт! Чтоб я мою Катеньку отдала в институт, чтоб я рассталась с моим ангелом! Да я лучше соглашусь заживо лечь в могилу, чем расстаться с нею!

   - Полноте, голубчик, Христос с вами! Кто вам говорит об этом? Я и сам ни за какие блага не решился бы на это... Единственную дочь отдать из дома! Слыханное ли это дело! Да разве у меня каменное сердце?

   - К чему же вы и упоминали об институте?

   - Позвольте, вы мне не дали докончить. Никанор-то Григорьич и говорит мне: ну, а если вы не желаете, говорит, отдать в институт, так, вероятно, вам понадобится гувернантка? И посоветовал мне для этого заглядывать в "Московские ведомости". По "Московским", говорят, "ведомостям" часто выписывают очень хороших гувернанток. Я, говорит, сам для одних своих родственников выписал таким образом отличнейшую гувернантку и за дешевую цену.

   - Ну, это другое дело. Без гувернантки уж, конечно, нельзя обойтись, - замечает Лизавета Ивановна.

   - Ах! - восклицает Евграф Матвеич, - какое трудное дело воспитание детей в нынешнее время! Голова кругом пойдет, как подумаешь об этом!

   Необходимость гувернантки решена.

   И с этой минуты Евграф Матвеич постоянно и внимательнее, чем когда-нибудь, начал прочитывать "Московские ведомости".

   Однажды он остановился на следующем объявлении:

   "Молодая девица, благородного происхождения, из русских, но знающая в совершенстве языки французский, немецкий, английский и отчасти итальянский и свободно объясняющаяся на первых трех языках, также могущая обучать и первоначальным правилам музыки, сама играющая на фортепьяно и на арфе, притом имеющая о себе одобрительные аттестаты от особ, заслуживающих доверие, желает определиться в какой-либо благородный дом гувернанткою или собеседницею за весьма умеренную плату. Она соглашается и на отъезд в провинцию или за границу. Спросить об ней на Плющихе, в приходе Николы на Пометном Вражке, в доме под No таким-то".

   "Да это просто клад! - подумал Евграф Матвеич. - Четыре языка в совершенстве знает, да еще при этом и музыке обучает... Покорно прошу! Да еще сверх того и русская... и молодая девица; может, еще хорошенькая..."

   Добрый Евграф Матвеич как-то странно улыбнулся и покраснел, как будто какая-нибудь не совсем скромная мысль промелькнула в голове его. Он, в отсутствие супруги, иногда позволял себе поглядывать на хорошеньких; впрочем, внутренне упрекал себя за это и всякий раз со вздохом говорил самому себе: "что это, как подумаешь-то, как слаб человек!"

   Евграф Матвеич раза три или четыре прочитал заманчивое объявление, не веря глазам своим, отметил сначала ногтем, потом карандашом, потом чернилами и, наконец, опрометью бросился с листом газеты к своей Лизавете Ивановне.

   Когда Лизавета Ивановна прочла строки, указанные ей супругом, она сказала:

   - Все это хорошо, дружочек, да только я боюсь, не ветреница ли это какая-нибудь. Вишь, тут сказано, что молодая...

   - Отчего же? может быть, и не ветреница. Часто и из молодых встречаются очень скромные.

   Супруги долго трактовали об этом предмете и наконец решились выписать "молодую девицу, знающую в совершенстве четыре языка и играющую на фортепьяно и на арфе".

   Через месяц она была привезена.

   Ей на лицо казалось лет за двадцать за семь. Она была ни хороша, ни дурна, но полна. Говоря, имела привычку закатывать глаза под лоб; вместо р произносила л, изъяснялась языком несколько книжным и, по всем приметам, очень желала нравиться.

   Евграф Матвеич с первого взгляда остался ею доволен.

   Лизавета Ивановна заметила, что она слишком жеманна.

   Евграф Матвеич возразил, что это еще ничего не доказывает, что, может быть, она всегда жила в знатных домах; а известно, что в знатных домах всегда особенные манеры и совсем другое обращение, нежели в среднем кругу. И точно: гувернантка чрез несколько времени объявила полковнице, что она все жила в Москве в самых знатных домах, что ее везде любили и обращались с нею, как с родственницей; что она никогда не рассталась бы с домом княгини Кугушевой, если б только князь Кугушев не вздумал ей однажды объясниться в любви; что после такого оскорбительного для ее чести поступка со стороны князя Кугушева она уже никак не могла оставаться в его доме; что она обо всем тотчас же рассказала княгине; что княгиня, расставаясь с нею, заливалась слезами и говорила: "я никогда не забуду вас, милая Любовь Петровна!"; что она везде, где ни жила, старалась главное - дорожить своей репутацией, потому что она беззащитная девушка и притом круглая сирота; что ее родители некогда были очень богаты и потому воспитывали ее самым блестящим образом, но потом, по особенному какому-то несчастию, вдруг лишились всего; что она вследствие этого решилась скитаться по чужим домам для того, чтоб содержать своих стариков; что они, умирая, называли ее беспримерной дочерью, и прочее, и прочее.

   Лизавета Ивановна до того была тронута этим рассказом, что даже прослезилась. Она сказала потом мужу:

   - Послушайте, голубушка, уж нам надо обращаться с нею не так, как с простою гувернанткою; ведь она из дворянок... Правда, сначала она показалась мне немного жеманною... ну, это точно оттого, что она, должно быть, привыкла там, в знатном кругу, к этакому обращению; но нравственность у ней прекрасная, и она так мило, так солидно обо всем рассуждает... Да надобно сказать ей, дружочек, чтоб она как можно нежнее и деликатнее обращалась с Катенькой и не слишком вдруг налегла на нее, чтоб, знаете, этак исподволь приучала к наукам, а то ведь беда: дитя с непривычки и захворать может.

   - Когда же прикажете начать наши занятия с мамзель Катрин? - спросила гувернантка у Лизаветы Ивановны дней через пять после своего приезда.

   - Погодите еще немножко, моя милая, - отвечала Лизавета Ивановна, - не торопитесь. Вы еще с дороги немножко поотдохнете, а ребенок покуда к вам поприглядится да попривыкнет.

   Утром, в тот день, в который барышне назначено было начать ученье, маменька, сопровождаемая папенькой и няней, явилась в учебную комнату с образом Казанской божьей матери. Маменька была в волнении, глаза ее были красны. Она осенила Катю образом и проговорила голосом торжественным, полным слез и дрожащим от чувства:

   - Пусть она, пресвятая и пречистая Дева, наставит тебя на всякую истину и на всякое добро! Приложись, душенька.

   Катя, а за нею и гувернантка приложились к образу. Тогда маменька поставила образ на стол, покрытый чистою салфеткою, и сказала:

   - Помолимся же теперь за ее успехи. И все начали молиться.

   По окончании молитвы маменька взяла Катю за руку и подвела к гувернантке.

   - Вот вам, Любовь Петровна, моя Катя. Прежде всего, прошу вас, не будьте к ней слишком взыскательны и строги. А коли она в чем-нибудь проштрафится, относитесь прежде ко мне. Мы вместе и подумаем, как бы ее исправить. А ты, душенька (Лизавета Ивановна обратилась к дочери), должна во всем слушаться свою наставницу и стараться заслужить ее любовь... Ну, теперь благослови тебя бог!

   Маменька перекрестила Катю и поцеловала ее.

   - Учись, Катюша, прилежно, - сказал папенька и также перекрестил ее и поцеловал.

   Затем няня подошла к своей питомице, обняла ее и зарыдала над нею, как над умирающею.

   Затем разревелась Катя и вследствие этого долго не могла приняться за урок. Гувернантка занималась с Катей только по утрам, и во время этих занятий маменька обыкновенно по нескольку раз взглядывала из полурастворенной двери и обыкновенно говорила:

   - А что, Любовь Петровна, не довольно ли?.. Мне кажется, у Кати сегодня что-то головка горяча; да и она, моя крошечка, всю ночь была беспокойна. Не отложить ли лучше урок до завтра?

   Если не болезнь, то выискивается какой-нибудь другой предлог для освобождения Кати от ученья. Ум маменьки чрезвычайно хитер и изобретателен в этом случае.

   Когда маменька и папенька спрашивали у гувернантки:

   - Ну, что, милая Любовь Петровна, успевает ли наша Катенька? довольны ли вы ею?

   Гувернантка, как девица тонкая и хитрая, обыкновенно отвечала:

   - Я вам скажу по совести, что такого понятливого, благонравного и милого дитяти яеще и не видала. Вот и у княгини Кугушевой Наденька прекрасный ребенок: но ее, по способностям, и сравнить невозможно с вашей Катечкой. Ваша Катечка - феномен! Признаюсь, я ни к одной еще из моих воспитанниц не была так привязана, как к ней. В продолжение года она сделала такие успехи во французском языке, что просто невероятно!

   Своим поведением и в особенности такими похвалами Кате, повторявшимися очень часто, гувернантка приобрела совершенную доверенность и любовь ее родителей.

   Гувернантка обладала замечательным даром слова, то есть сплетничала немилосердно. Надобно заметить, что Лизавета Ивановна, несмотря на доброту своего сердца, чувствовала также некоторое поползновение к сплетням, подобно всем барыням, и поэтому находила несказанное удовольствие в обществе Любови Петровны. Гувернантка получила значение в доме. Она завела между дворовыми девками двух фавориток: Машку и Соньку и приняла под свое покровительство од