Ожешко Элиза - Одна сотая

и разсчитывать услышать больше того, что вы услыхали. Но, темъ не менее, мне ужасно бы хотелось, чтобъ объ этой сотой зналъ кто-нибудь изъ живущихъ, а откуда явилось это желание, - я и самъ не знаю. Можетъ быть, это было последнее содроганiе самолюбия человека, у котораго его было много, можетъ быть, желание, чтобы справедливость была удовлетворена. Видите ли, демократическое направление понятий и чувствъ теперь обращаетъ всеобщее человеческое вниманiе на малыхъ и обиженныхъ. Я решительно ничего не имею противъ этого, ибо, ясно убедившись, что этотъ миръ - не лучший изъ мировъ, на слово поверю, если мне скажутъ, что онъ нуждается въ переделке. Но въ такомъ случае малыхъ и обиженныхъ нужно искать везде, подъ какимъ бы видомъ они ни представлялись. Насколько великъ я, коли на тридцать третьемъ году, сраженный этой ужасной болезнью, я за собою не имею ничего, передъ собою - ничего, въ себе - ничего, возле себя - ничего, - кроме какой-то олицетворенной обязанности, воплотившейся въ вашей особе, - никого и ничего! - объ этомъ уже судить вамъ. Значитъ, я обиженъ? Вы ответите на этотъ вопросъ, когда обдумаете и разрешите его: не могла ли моя одна сотая, при соответственныхъ условияхъ, возрасти насчетъ остальныхъ девяноста девяти частей на пользу моей души и тела? Если вы решите, что не могла, плюньте на меня и всехъ подобныхъ мне, а то, что я говорилъ, выкиньте изъ памяти. Но если могла, то дело ясное: обида моя лежитъ какъ на ладони. Кто же меня обиделъ? Кто виноватъ въ этомъ? Можетъ быть, никто, а можетъ быть все и вся. Это - история другого сорта и разсматривать ее я не стану. Но я решительно требую равенства для малыхъ и обиженныхъ, где бы они ни обретались, - внизу или на вершинахъ, - требую, чтобы на нихъ смотрели не только съ точки критики, но и съ точки милосердия. Я требую милосердия для ясныхъ пановъ, милосердея для миллеонеровъ!

   Да что тутъ долго говорить! Вы очень учены, головы ваши преисполнены разными мудрыми и любопытными разностями, но о недрахъ и движенияхъ человеческой души такой шалопай, какъ я (если у него есть хоть сколько-нибудь смысла въ голове), иногда можетъ знать больше, чемъ вы.

   Что вы скажете, напримеръ, о такомъ факте?

   Въ одной изъ столицъ я былъ близко знакомъ съ блестящимъ, прекраснымъ, богатымъ молодымъ человекомъ, происходящимъ отъ одной изъ лучшихъ фамилий страны. Жизнь онъ велъ очень веселую. Товарищъ онъ былъ превосходный, - мы все любили его. Барыни были отъ него безъ ума, а онъ дурачилъ ихъ на все лады и на все манеры, до техъ поръ, пока одна изъ нихъ не привлекла его къ себе. Онъ обручился и скоро долженъ былъ жениться на ней. Его невеста, также какъ онъ, была блестяща, прекрасна и богата, мужчины, въ свою очередь, ухаживали за нею. Никогда еще я не видалъ своего друга такимъ веселымъ, какъ тогда, никогда счастье такъ не благоприятствовало ему. Темъ не менее, однажды вечеромъ, вернее - ночью, я подметилъ въ немъ что-то странное. Вещь пустейшая. После очень веселаго ужина и удачно закончившейся для него карточной игры, онъ, вставая изъ-за зеленаго стола, оперся на него рукою и съ минуту простоялъ неподвижно, съ нахмуренньшъ лбомъ, съ прекрасными глазами, которые теперь смотрели стекляннымъ взоромъ куда-то такъ далеко, какъ будто все мысли его сплыли вглубь головы, а въ зрачкахъ оставили одну пустоту. Онъ былъ такъ неподвиженъ и сосредоточенъ, что не слыхалъ, какъ его называли по имени, а когда, наконецъ, очнулся изъ этой каменной задумчивости, то я, внимательно наблюдая за нимъ, заметилъ, что онъ сделалъ гримасу, какъ будто проглотилъ что-то невкусное, потомъ махнулъ рукою и широко зевнулъ, какъ смертельно соскучившийся человекъ.

   Только это и случилось тогда, но черезъ два дня этотъ человекъ застрелился. Почему онъ сделалъ это? Безъ всякой видимой причины. Въ карты онъ не проигрался, не осрамилъ себя никакимъ позорнымъ поступкомъ, какой покрываетъ позоромъ такихъ, какъ онъ и я. Невеста не изменила ему, а если бъ онъ пересталъ жаждать жениться на ней, то легко могъ бы освободиться отъ этого. Зачемъ же выстрелилъ себе въ лобъ? Вы говорите, что это было результатомъ наследственной мании самоубийства. Хорошо: мания самоубийства! Я записываю этотъ терминъ у себя въ памяти и разскажу вамъ, что однажды случилось со мною самимъ. Это было въ концертной зале. Игралъ одинъ изъ знаменитейшихъ современныхъ виртуозовъ, я сиделъ рядомъ съ прекраснейшей женщиной столицы, потоки электрическаго света и блескъ бриллиантовъ заливали всю залу. Въ начале концерта я былъ въ восторге отъ музыки, отъ моей соседки, отъ всей залы и своей собственной персоны, но вдругъ, когда я закрылъ глаза, чтобы лучше сосредоточить внимание на мастерски перепутанныхъ пассажахъ и аккордахъ, то на фоне собственныхъ ресницъ увидалъ... что? - черныя внутренности множества склеповъ и стоящие въ нихъ гроба. Вместо того, чтобъ открыть глаза и такимъ образомъ поскорее освободиться отъ печальной картины, я всеми силами старался удержать ее и думалъ: да, все этимъ заканчивается! Миръ - это панорама съ картинами, показывающимися и погружающимися въ вечный мракъ. Я не существовалъ, не существую, не буду существовать. "Суета еуетъ и всяческая суета!" Когда, наконецъ, музыка утихла и раздались громовыя рукоплескания, а я открылъ глаза, раскланивающийся виртуозъ показался мне удивительно неуклюжимъ, моя соседка, объятая восторгомъ, - смешною, рукоплещущие люди - сумасшедшими, потокъ света, заливающий залу, - неимоверно резкимъ. Правда, это продолжалось недолго и было... чемъ? Проявленiемъ начинающейся истерiи - ответите вы... Да, манiя самоубийства и истерия. Я уверенъ, что вы все умеете называть по имени, но о сущности человека, какимъ манеромъ она образовывается, вы знаете столько же, сколько о томъ, какъ образовывается сила притяжения, светъ, тягота и другие ингредиенты, которые составляютъ видимый миръ. Можетъ быть, объ этомъ я знаю немного больше. Одна сотая, дорогой мой, это одна сотая...

   Да что тутъ долго говорить? Если не поддежитъ сомнению, что отшельники иногда испытывали страшное влечение ко греху, то кто постигнетъ, какъ страшно и неудержимо иногда тянуло греш-никовъ къ добродетели? Отчего же они противятся этому влечению? - спрашиваете вы. Ведь имъ ничто не мешаетъ облачиться во власяницу и идти въ пустыню, чтобы питаться дикимъ медомъ и акридами! Ничто, положительно ничто, только они сами мешаютъ себе, то-есть девяносто девять частей, борющихся съ этой одной сотой. А въдь она существуетъ.. та... та одна сотая, иногда вкладываетъ въ руки пистолетъ, рисуетъ передъ глазами внутренность склепа... или показываетъ миръ въ образе огромнаго мыльнаго пузыря. Что тутъ долго говорить? Если человекъ въ хорошую погоду жаждетъ бури, а среди бури призываетъ хорошую погоду, если онъ жаждетъ любить, когда ему любить ужъ нечемъ, или выкупаться въ ручье, когда ему ужъ не вылезть изъ болота... то... онъ... эхъ, да что тутъ толковать!

   А мне все труднее становится говорить... Меня что-то душить и такiя страшныя боли... здесь, въ голове, и тамъ, въ плечахъ.... Неужели я уже умираю? Неужели мое сердце вотъ-вотъ перестанетъ... какъ она говорила? цинкумъ-пакумъ...цинкумъ-пакумъ... О, милая моя бабушка! подойди ко мне, только поскорее... благослови на дальнюю дорогу!...

   "Спасибо, пане!" Это я благодарю тебя, братъ! Можетъ быть, ты обнимешь меня? Не осмеливаешься? Ха, ха, ха! такого яснаго пана!...

   Меня душитъ!... Боль прекратилась, должно быть, на минуту... только страшно тяжело дышать и такъ мне грустно! Немного, хоть ваплю... Богомъ васъ умоляю, вашими детьми... хоть немного, хоть каплю морфия, докторъ!