Осипович-Новодворский Андрей Осипович - Накануне ликвидации

еным бумажным абажуром, статуэтка Шевченки и маленький самовар. У другого окна стоял токарный станок. На полу валялась сапожная щетка, надбитая бутылка с керосином, несколько гаек, ствол револьвера и курок от ружья. Тощий диван у стены, два некрашеных стула и сундук у дверей в соседнюю спальню были единственными представителями мебели. Это было обиталище "специалиста". Изба стояла среди поселка, верстах в трех от леса. Хотя "наемному человеку", в положении Владимира Сергеича, довольно естественно было примкнуть к оппозиции, но попал он к Алексею Петровичу случайно: брел наудачу, чтобы переночевать в первом жилье и наутро послать за вещами и расчетом. Они видели друг друга в первый раз, но когда общими силами поставили самовар и выпивали по второму стакану, то уже так сблизились, словно век были знакомы. Впрочем, Владимир Сергеич был "много наслышан".

   Тихие ангелы летали очень долго. "Специалисту" это, казалось, было за обычай, но "наемный человек" наконец почувствовал себя неловко. Он придвинул портрет и начал рассматривать. Красивая молодая женщина с загадочным взглядом.

   - Вот вам целая коллекция, - сказал Алексей Петрович, вынимая из ящика альбом.

   Он вдруг оживился и заговорил с болтливостью, свойственною долго молчавшим людям, когда они нападают на тему и собеседника по душе:

   - Здесь больше фигурирует моя собственная персона, но зато вы увидите связную историю моей жизни... моих заблуждений. Это ведь одно и то же, не правда ли? - и тут же сам ответил. - Конечно, неправда: я разумею только себя.

   Первая карточка представляла мальчика, лет двенадцати или десяти, в бархатной курточке, в больших отложных воротничках, панталонах до колен и полосатых чулках. Он сидел в небрежной позе на табуретке и держал руку на голове огромного водолаза.

   - Сережа? - спросил Владимир Сергеич.

   - Нет, я, No 1, подающий большие надежды... Вы ничего не находите в сем отроке этакого адмиральского?

   Не было ничего адмиральского.

   - Напрасно... Меня готовили в адмиралы и вместе, само собою, с гениальными способностями находили даже физическое приспособление к этой должности. А вот No 2.

   Он показал гимназиста, тонкого, тщедушного, с неопределенным выражением физиономии.

   Неопределенность... Гениальные способности начинают, впрочем, крепнуть и выясняться в умении сводить концы с концами пред начальством и дражайшими родителями, несмотря на крупные неприятности вроде двоек и карцера, которым увенчалась первая, несчастная любовь...

   Он переменил портрет и продолжал:

   - No 3, начало карьеры. Свет не клином сошелся на адмиральстве. Если мальчик не мог, вследствие неблагоприятных обстоятельств, сделаться адмиралом, то он будет фельдмаршалом.

   Владимир Сергеич, несмотря на свое печальное настроение духа, чуть не прыснул со смеху. "То был гусарский офицер", в полной парадной форме, во весь рост. Он лихо опирался на саблю, но лицо было такое плаксивое, худенькое тело так походило на вешалку, на которой болталось красивое платье, что нельзя было и вообразить себе лучшего изображения рыцаря печального образа в юном возрасте.

   - Вы были в военной службе?

   - Как изволите видеть.

   Он выдернул офицера, посмотрел на него несколько минут, как бы что-то вспоминая, потом бросил с видимой досадой и открыл худощавого юношу в статском. В последнем уже можно было узнать черты Алексея Петровича.

   - Я в роли Фауста, - пояснил он в том же тоне, - студент-юрист. Зубрю запоем тетрадки и таким нехитрым путем думаю получить ответы на очень мудреные вопросы.

   - А фельдмаршальство как же?

   - Фельдмаршальство? Рассуждая последовательно, следовало бы допустить, что если гениальный юноша не мог сделаться фельдмаршалом, то он будет министром, да спрашивайте вы логики у влюбленных родителей!

   Я с ними рассорился... Еще Фауст. Студент-филолог. Изучаю историю, разочаровавшись в прежних тетрадках; но вы видите, что нервы мои притупились, и я готов продать душу черту... С этого времени меня дома "специалистом" прозвали. Название, надо вам знать, крайне презрительное... А вот я у дела.

   Группа изображала несколько гимназистов и Попутнова в педагогическом вицмундире.

   - Просвещаю юношество. Преподаю по Иловайскому историю, которая, как известно, "судит мертвых и дает уроки живым". Интересный мне вспомнился урок, - начал он после небольшого молчания, всматриваясь в лица гимназистов и улыбаясь: в четвертом классе был урок из римской истории. Один бойкий мальчик рассказывал, как Брут осудил на смерть собственного сына. Я его остановил. "Скажите, пожалуйста, как вы думаете: хорошо поступил Брут?" Мальчик посмотрел на меня пытливо и после маленького колебания ответил: "Хорошо". Класс оживился. По лицам некоторых видно было, что они недовольны нерешительным ответом товарища. Я спросил другого, третьего: "Хорошо, конечно хорошо". - "Ну а вы так же ли поступили бы с собственным сыном?" - "Разумеется! Еще бы!" И такие брутские выражения, что беда! У них не было сыновей... "Прекрасно. Но если это справедливо относительно сына, то должно быть справедливо и наоборот, относительно отца. Если б вы были в положении Брута и к вам привели виновного отца: вы его тоже осудили бы на смерть?" Последовало молчание и потом робкое "нет" и кое-где "да". Я предложил им поспорить. Вышел очень оживленный дебат. "Если казнил чужих, то должен был казнить и своего". - "Ему следовало отказаться от суда над собственным сыном". - "Зачем казнить и чужих? Лучше совсем не казнить". Но пришел директор, задал несколько вопросов по книжке и после класса сделал мне выговор...

   - Так из-за столкновений с директором вы и в отставку вышли?

   - Нет, больше из-за столкновений с самим собою.

   "Специалист" переменил карточку и продолжал:

   - Апостол правды, мировой судья. Защищаю "основы".

   - Как! Вы и в судьях побывали? - Владимир Сергеич начал сильно заинтересовываться этими похождениями и совсем забыл о собственном горе.

   - Проапостольствовал с лишком год. К концу моей плодотворной деятельности козы и свиньи делали точно столько же потрав в полях и огородах обывателей, как и до меня; столько же раздавалось и получалось оплеух, совершалось порубок, и только кражи лошадей прогрессивно возрастали...

   Они пересмотрели до конца. "Специалист" заходил нервными шагами по горнице; Владимир Сергеич всё еще продолжал перелистывать альбом и спросил, больше для поддержания разговора:

   - Вас любили ваши ученики?

   "Специалист" приостановился, как бы готовясь подумать над этим вопросом, но вдруг круто повернулся и нырнул в соседнюю комнату; через минуту он вернулся с двумя бутылками наливки и стаканами в руках. Его глаза странно блестели, губы улыбались, но лицо имело скорее страдальческое, чем веселое выражение.

   - Выпейте со мною для компании, прошу вас... Мне хочется поговорить с вами как с другом.

   Он наполнил стаканы и осушил свой залпом.

   - Хорошая вишневка!.. Я недавно разрешил себе употребление вина и елея; прежде в строгости аскетизма пребывал... А знаете? это очень интересная черта русского характера: когда мы хотим поговорить с кем-нибудь как с другом, то непременно прибегаем к вину... Только под влиянием вина мы делаемся вполне искренними, натуральными. Странно! Нет такого дурака, который бы не смеялся над барышнями, рассчитывающими каждый свой взгляд, слово, движение, каждую тряпку в туалете, чтобы, Боже сохрани, как-нибудь не показаться самой собою; а между тем мы, в сущности, те же барышни. Мы, конечно, настолько умны, что проделываем такие фокусы гораздо ловчее и притом направляем их на внутреннюю сторону; но это все-таки одно и то же... Выпейте-ка!

   Они чокнулись, выпили и покраснели: оба были слабы на голову.

   - Вы спросили, любили меня мои ученики? - Он снова налил и раскупорил другую бутылку. - Кажется, да, в особенности один... Я вам покажу его портрет.

   Он вынул из стола большой портрет, карандашом, юноши с крупными чертами энергического лица, большими умными глазами и пышными кудрями русых волос. Сбоку - подпись художника: Попутнов.

   - Это ваша работа?

   - Да, я рисую, то есть рисовал когда-то. Впрочем, я не делал портретов, кроме этих двух.

   Он подал еще лист.

   Этот представлял женщину, фотографический снимок с которой стоял на столе. Какая-то легкая мантия, прическа, какие бывают у статуй Венеры; руки сложены под высокою обнаженною грудью; устремленные прямо на зрителя глаза необыкновенно красивы, живы и выразительны.

   - Однако вы подкрашиваете действительность, - заметил Владимир Сергеич, - таких не бывает.

   - О, нисколько. Оба похожи как две капли воды, хотя я и делал их на память.

   Алексей Петрович взял портрет дамы и долго смотрел на него страстными, любящими глазами, как экзальтированный монах смотрит на изображение Мадонны; потом спрятал его в ящик и опорожнил свой стакан с глубоким вздохом.

   - Не правда ли - дьявольская красота?

   "Специалист" говорил о юноше, которого Владимир Сергеич продолжал рассматривать, хотя особенной красоты не находил. Это, скорее, могло относиться к даме...

   - О, не говорите! Ничто в мире не может устоять против обаяния этого взгляда, да и вообще этой личности.

   Он выхватил портрет и устремил на него сверкающий взгляд, в котором выражалось странное чувство: не то бесконечная любовь, не то бесконечная ненависть, а может быть, и то и другое вместе.

   - Так этот молодой человек?..

   - Этому молодому человеку я недостоин развязать ремень у обуви! - торжественно воскликнул охмелевший Алексей Петрович, кладя портрет на место. - То, что у меня было только отвлеченной теорией, принадлежностью заветной клеточки мозга, которой я не открывал вне интимного кружка, у него сделалось общим, исключительным настроением... Сколько в нем силы!.. Он и мне протягивал руку.

   Попутнов замолчал, как бы под влиянием воспоминаний.

   - Ах вы... голубчик вы мой! И что ж вы тово... оттолкнули эту руку?

   Владимир Сергеич вдруг почувствовал ужасный прилив нежности и заметил, что язык начинает ему сопротивляться.

   - Да потому что, в сущности, ни на что путное не способен.

   В голосе "специалиста" зазвучала трогательная искренность:

   - Мое воспитание не имело никакой связи с реальною жизнью и такую брезгливость выработало, что ни взад ни вперед; сделаешь шаг к практическому делу - и бросаешь или уединяешься: боишься запачкаться. Поверите? Во время моего судейшества я, кроме официальных разговоров, по целым месяцам ни одним словом ни с кем не перекидывался. Единственным моим товарищем была вот эта собака. Дошло до того, что становой заподозрил меня в принадлежности к какому-нибудь тайному обществу... Ха-ха! Я - и общество! "Общество" в наше время не может быть приятной говорильней остроумных собеседников, каково бы оно ни было. "Общество" - это дело, масса, пошлая, ограниченная толпа, которая делает историю; а мне нужны идеальные джентльмены, рыцари без страха и упрека, без малейшего пятнышка!..

   - Голубчик мой! Ну как же так можно! Право, вы несправедливы к себе! Вот вы были учителем, должно быть, хорошим учителем... Это живое дело.

   - Ах, друг мой! То были исключения, попытки, а я говорю о правиле. Тогда... Как я ее любил! - неожиданно воскликнул он, тряся Владимира Сергеича за плечо. - Вы себе представить не можете, как я ее любил! Это был мой идол, я готов был преклоняться пред нею... Она была источником моей силы и составляла мою главную слабость. Что это за женщина!.. Это олицетворение чистоты, святости... Она не боялась запачкаться, - прибавил он меланхолически. - Жизнь со мною была слишком бедна содержанием для такой натуры... Я вполне понимаю ее положение. - Алексей Петрович несколько минут сидел молча; потом словно очнулся, ударил по столу и возвысил голос. - Черт возьми! Я ужасно много понимаю! Это мое несчастье. Я понимаю ее, понимаю дражайших родителей, окончательно порвавших со мною после моей женитьбы с нею (она, изволите ли видеть, очень бедна и очень темного происхождения), понимаю его, - он щелкнул по ящику, где лежал портрет юноши, - который отнял у меня ее и словно вырвал из груди сердце!..

   Попутнов подошел к раскрытому настежь окну, несколько раз вдохнул полною грудью свежего воздуха и, несколько успокоенный, сел на прежнее место. Он шел твердыми шагами; хмель, казалось, совсем оставил его.

   - Наконец, - продолжал он, - я понимаю свое понимание. Это смешное embarras de richesses не дает мне даже утешений злости. Моя фамилия напоминает попутный ветер. Это ирония случая. Передо мною постоянно стояли как будто рожны, но, с объективной точки зрения, я все-таки Попутнов, настоящий Попутнов, то есть необходимое следствие известных причин. Я вам объясню себя как исторически естественный факт.

   Владимир Сергеич осовел и хлопал глазами. Алексей Петрович закурил, откинулся на спинку стула и начал спокойным голосом, словно с кафедры:

   - Вы знаете, что когда количество переходит через свои крайние пределы, то есть нуль или бесконечность, то оно приобретает противоположное значение, из положительного делается отрицательным. Какой балл вы получили из математики на выпускном экзамене? Впрочем, это неважно... Другими словами: идея, разросшаяся дальше трех размеров, на которые имеет право по своей сущности, сама же производит себе противовес, противоположность. Я не могу сказать вам наверное, была ли жизнь моих "отцов" нулем, то есть отсутствием всякой идеи, или представляла идею, доведенную до бесконечности. Здесь неважно, насколько каждый отдельный носитель ее понимает сущность своего знамени; достаточно инстинктов. Мне кажется, что идея была. Это идея личного счастья, наслаждения, эстетическая, если здесь можно так выразиться, идея. Это уединение, замкнутость от всего, что считалось грязным, что неприятно действовало на нервы... За стенами их маленького рая была порка, оплеухи, ругань и вздохи, от которых могло бы сделаться дурно такой нежной барыне, как моя мать... Заметьте, что она мыла руки каждый раз, когда ее случалось целовать какой-нибудь бабе, а отец ни разу не осквернил своей руки прикосновением какого бы то ни было орудия труда; только благородный меч, в молодости, сжимала его выхоленная рука. На практике такая постоянная забота о личном благополучии приводит к массе пустословия, пустяков и той же грязи, только вспрыснутой одеколоном... Вы только представьте: пустяки, пустяки, кругом пустяки!.. Вы задыхаетесь, вас душит масса пустяков. Эти пустяки по временам причиняют такие страдания своим жертвам, что человек не на шутку обогащается морщинами и сединой; но вы все-таки проходите мимо с улыбкой, потому что это пустяки! Итак - это была бесконечность; дальше нельзя было идти. Я должен был или погибнуть, или изобразить отрицательную величину.

   Алексей Петрович сделал паузу, снова налил стакан и несколько минут пил молча.

   - Мне хотелось бы, чтобы вы меня верно поняли... Так как от наследственного темперамента, зародышей привычек вполне отделаться невозможно, то процесс развития противоположности совершается только в той части человека, которую, говоря грубо, можно назвать общественною его стороною. Это преимущественно головная сторона, на фундаменте чувства. Начиная с себя, постоянно копаясь в собственных внутренностях, человек доходит наконец до вредной роскоши совершенства. Мне, например, кажется, что я чувствую малейшее колесо, малейший винтик в своей мозговой машине и вижу тоже у других. Это равняется неспособности действовать; это крайность. Он, мой духовный сын, отбросил эти винтики и, в общем, развил дальше мое настроение. В этом его сила. Он во сто крат меньше моего понимает! Мое домашнее воспитание... Но вы его знаете: крайняя идея и лакеи. Я поступил в гимназию. Там тоже была крайняя идея... Я вышел оттуда таким апатичным, равнодушным ко всему на свете, что без труда сдался на просьбу родителей и поступил в военную службу. А знаете, как я в отставку вышел?

   - Ну?

   - Наш полк проходил через какое-то местечко, рано утром. Подо мною почему-то растанцевалась лошадь. Я случайно посмотрел в сторону, увидел в окне одного дома несколько заспанных женских лиц, смотревших на меня с видимым восхищением, и вспомнил подходящие слова из Лермонтова... Мне стало совестно, и я написал прошение об отставке, как только приехал на квартиру,

   Владимир Сергеич засмеялся. Попутнов облокотился на стол, подпер кулаками щеки и уставился в недопитый стакан.

   - Теперь, - продолжал он, - я для себя - слесарь и садовник, а для людей - случайный учитель и случайный адвокат. Крестьяне обращаются. Вот давеча в лесу мужиков встретил; просили бумагу написать... Это ужасно мало! Это тоже почти что исключительная забота о личном благополучии... Тишина, покой... Но не пора ли нам спать, - заключил он.

   Лампа давно потухла, но в комнате был белесоватый свет начинающегося утра. Петухи пропели, восток загорался. В окно пахнул холодный ветерок. Владимир Сергеич лег на диван и немедленно заснул, но "специалист" беспокойно ворочался на своей постели и не мог сомкнуть глаз: он разбередил свои раны и очень страдал.

  

   Вера Михайловна никак не могла добиться: как обо всем узнал Петр Степаныч? Сережа ли узнал и проболтался, кучера ли подслушали и рассказали Андрею, а Андрей барину - осталось неизвестным. Только какой-нибудь час спустя после нашего возвращения с прогулки Петр Степаныч попросил барыню к себе в кабинет.

   Он сидел за круглым столом, на диване, и курил сигару. Это был скверный знак: в нормальном настроении духа Петр Степаныч курил сигару только после обеда и за чаем. Вера Михайловна робко села на стул.

   Несколько минут длилось тяжелое молчание.

   - А твой жених тово... гол как сокол? - начал наконец Петр Степаныч, закрываясь густым облаком дыма.

   - Пьер!..

   Но Пьер не смягчался.

   - И того видели, - "специалиста"?

   Тон был так груб, что Вера Михайловна даже не отвечала.

   На столе лежало несколько нераспечатанных писем и телеграмм.

   Всё это была деловая корреспонденция, адресованная на имя конторы и обыкновенно сдаваемая управляющему нераспечатанною. Не будь проклятой "горы", Петр Степаныч не изменил бы этому обыкновению. Очень может статься, что он и устрашительную сигару закурил и этот вид на себя напустил так, для шутки. В таком случае без "горы" не было бы шутки. Но как бы там ни было, шутя или серьезно, только Петр Степаныч упорно продолжал свою озабоченную роль и, за неимением материала для дальнейшего разговора, взял одну телеграмму, раскрыл и прочел.

   Вдруг его словно громом поразило: это было извещение от еврея Лейбы Гильбера, что вексель в 40 000 рублей будет подан ко взысканию, если к такому-то сроку и так далее.

   Петр Степаныч уронил палку, сигару, выпустил телеграмму, съежился весь и неподвижно уставился в одну точку. Он не понимал величины угрожавшей ему опасности, но его перепугал язык депеши: короткий, лаконический, какой-то властный. Он никогда не читал ничего подобного. Он привык только видеть: "Поздравляем с днем ангела. Целуем" - или что-нибудь подобное, а тут вдруг...

   Руки его бессильно повисли, голова опустилась, нижняя губа отстала.

   - Что с тобою? - встревожилась Вера Михайловна, тормоша его за плечо.

   Он не подавал голоса. Она ужасно испугалась; хотела позвонить, позвать кого-нибудь на помощь, хотела вспрыснуть его водою, послать за доктором, но до того растерялась, что вместо всего этого подняла телеграмму и прочла. Это было лучшее, что она могла сделать.

   - Пьер! Неужели тебя тревожат такие пустяки?

   - Что?.. Пустяки?.. - очнулся он.

   - Пошли за управляющим - вот и всё.

   - За управляющим?..

   Он говорил слабым голосом, как больной.

   - Ну да, за управляющим. Уж действительно...

   - И... и ничего, ты говоришь?

   - Ах, cher, я даже удивляюсь...

   Петр Степаныч наконец вполне пришел в себя. Вера Михайловна поспешила воспользоваться минутою власти над мужем.

   - Я тебя уверяю, Пьер, что это интрига... Этот жид... Сейчас видно, что все они заодно. Он хочет, чтоб ты отдал ему лес. Всё это штуки нашего милого "специалиста". Он недаром вчера был в лесу. Если бы ты сделал завещание...

   Она немножко поторопилась и всё испортила.

   - Ах, отстань ты, ради Христа, с твоим завещанием! - рассердился Петр Степаныч. Слово "завещание" всегда выводило его из себя. - "Специалист"! ни при чем тут! Всё - шашни жида - и больше ничего. Теперь я это хорошо вижу! Сам "специалист" - дело чужих рук... Он всегда был под чужим влиянием; он и родился под чужим влиянием...

   Вера Михайловна бросила на него презрительный взгляд и в негодовании вышла.

   Она была права. Родился под чужим влиянием! Это слишком, мой друг! Я уж и не знаю... Конечно, люди не могут рождаться без всякого влияния; но если муж повел дела таким образом, что это влияние было чужое, то тем самым он лишил слово "чужой" всякого смысла, потому что прежде всего это было его влияние... Ну уж эти мужчины!

   Вера Михайловна отправилась в комнату Сережи. Мальчик уже засыпал. Она нашла какой-то беспорядок в его комнате и принялась читать нравоучение, приплетая сюда рассуждения о негодности мужчин.

   Никакого смысла в их головах! Например - Петр Степаныч. Другой бы - ну мало ли есть выгодных дел! - на бирже поиграл, в компанию какую-нибудь вступил бы... Сидит, как баба, да шарады сочиняет; а чуть что и нюни распустил... "Жид!" Ха-ха! Это хорошо между нами, а на самом деле кто этому поверит! И так далее.

   Она говорила до тех пор, пока голос ее не приобрел усыпительной монотонности, под которую юный Попутнов снова заснул сладким сном.

  

   Мы вполне понимаем положение мисс Дженни. Труднее обязанности и представить себе невозможно! Нужно быть вечно настороже, нельзя ни на одну минуту спустить глаз с девицы, по-видимому доброй и скромной, но своенравной и капризной. Только что наладишь уста - гладь - а там уже одно плечо ниже другого, или руки не так сложены, или спина сгорбилась... Мы понимаем это положение потому, что Сонечка, вместо того чтобы отправиться спать, как мы ей советовали, обошла боковою аллеей вокруг всего сада и - хорошо, что никто этого не заметил! - чуть было не бросилась на шею к Путыгину, тому самому жирному кулаку с рыжей бородой, который так шокировал ее своими черными ногтями и прочим. Ей показалось, что это Nicolas. Он был в длинном сюртуке и сапогах со скрипом. У Nicolas тоже слегка скрипят сапоги.

   Она чуть не лишилась чувств, когда заметила свою ошибку.

   - Испужались, барышня?

   - Что вы... здесь делаете?

   - А мы вот с тятенькой вашим... Всё насчет леса-с... Управляющий, тоись, присылали...

   Он снял фуражку и держал ее в левой руке, а большим пальцем правой указал через плечо назад, где были управляющий и "тятенька". Несмотря на слабое освещение, Сонечка заметила его грязный ноготь.

   - Только упрямы они, тятенька ваш, - страсть! Нам это никак неспособно. Ежели теперь за молодняк по двести целковеньких за десятинку-с выложить - так это что уж за коммерция! Одно разорение-с! Вот у Молчанова, Федота Трофимыча, - изволите знать? - лес, там это лес! За такой мы эту самую цену сейчас, с нашим удовольствием... А молодняк - сами посудите, какая ему теперь цена?

   Сонечка не могла прийти в себя. В ушах ее смутно звучали слова "лес", "молодняк", "цена"; в глазах мелькали грязные ногти и желтые зубы. Она была так смущена, что решительно не знала, что предпринять, и в изнеможении опустилась на скамейку. Счастье еще, что это случилось возле скамейки!

   Путыгин сделал значительную паузу и потом - как он смеет! - продолжал изменившимся, противно вкрадчивым голосом.

   - А который, я говорил, лес у Федота Трофимыча - так этот самый лес я купил-с. Вчерась и денежки сполна внес... Теперь, коли ежели с тятенькой вашим покончим, так во всей округе только и будет леса, что мой!.. А они совершенно напрасно упрямятся-с... Примерно - хоть бы этого жида взять. Пристанет ведь он как с ножом к горлу! Уж это - как Бог свят! Ну, известно, они человек деликатный... Очень им это будет чувствительно-с...

   "Но что это? Он садится на скамейку! Правда, робко, на краешек, а все-таки садится!" - Сонечка хотела вскочить и убежать или заметить ему, но с ужасом почувствовала, что ни ноги, ни голос не повинуются ей...

   - Я им и то говорю: у нас, Петр Степаныч, денег - слава тебе Господи! Ежели, говорю, что - с моим удовольствием!

   Он уже сидел не на краешке: он подвигался к ней... Сонечка употребила сверхъестественное усилие и убежала.

   В страхе, ничего не сознавая, она подбежала прямо к окну Nicolas и открыла ставень: там, на кушетке, близко подвинув лампу, сидел Nicolas, полураздетый, и... Что это он делает? Сонечка протерла глаза и начала пристально всматриваться: он чинил панталоны, неловко поднимая и опуская иголку...

   Неизвестно: оттого ли, что она только теперь оправилась настолько, чтобы почувствовать всё неприличие своего подглядывания; оттого ли, напротив, что только теперь обнаружилось вполне расстройство нервов, причиненное встречею с Путыгиным, или от чего другого - только она слабо вскрикнула и упала на траву. Это случилось так скоро, что мы даже не умели поддержать ее.

   Восход солнца застал ее на том же месте. Она спрятала лицо в колени и горько плакала.