Никандров Николай Никандрович - Скотина

fy">   Всем гонщикам приходилось трудно.

   Но тяжелей всех было старшему, Кротову. Он, кроме всего прочего, что ни день, то делал какое-нибудь новое, неприятное для себя открытие.

   Начать с того, что двое гонщиков, рекомендованных проф­союзом, оказались инвалидами войны и оба сильно хромали. При найме они умышленно скрыли свой порок, а теперь все больше и больше отставали от гуртов, плелись в хвосте, иногда вдвоем, причем один хромал на левую ногу, другой на правую, что вызывало шутливые замечания, острые словечки со стороны других гонщиков. Кротов из сострадания к инвалидам старал­ся поочередно сажать их на повозку, править волами. Другие втихомолку критиковали такое снисхождение.

   - Мы тоже больные, - говорили они между собой. - У меня грыжа вон какая, больше головы! А я все равно бегаю за быками, не сижу барином на повозке, такой моды у меня нету...

   С третьим гонщиком дело обстояло еще сложнее. Обна­ружилось, что он страдал куриной слепотой, ночью не всегда отличал скотину от человека и, будучи очень старательным в работе, не раз исступленно замахивался дубинкой на своего же собрата гонщика, принимая его в потемках за покушающе­гося па побег быка.

   - А-а-а!..- злобно заскрежетал он однажды зубами и на Кротова, когда тот, по обыкновению, глубокой ночью проверял на стоянке посты дежурных.- Куда тебя черти несут? Наззад! - погнался он с занесенной выше головы дубинкой за своим начальником, в страхе спасающимся от него бегством. - Я тебе, сукин сын, когда-нибудь рога поотбиваю!

   И с крепкой бранью он изо всех сил запустил вдогонку Кротову тяжелую дубинку. Дубинка со свистом пролетела в темноте возле самого уха начальника.

  - Где ты видел у меня рога, дурак ты этакий! - в испуге кричал из темноты Кротов. - Калека ты несчастная! Ты уже не в первый раз покушаешься на мою жизнь! Ну, что я теперь должен сделать тебе? Морду набить?

  - Тихон Евсеич! - искренне сожалел о происшедшем гонщик. - Я без намерения! Я стараюсь!

  - Так не стараются! - говорил Кротов. - Если слепой, надо очки завесть!

   Из ночной темноты, с огромными воротниками тулупов, поднятыми выше голов, неслышно собирались на шум и подхо­дили к ним силуэты других дежурных - узнать, в чем дело.

  - Уж больно темная ночь! - раздавались из их группы голоса в оправдание провинившегося.- В такую ночь очень свободно ошибиться. Если бы было хотя месячно. И человека виноватить нельзя, потому что он вроде хотел как лучше.

  - На кой черт мне такое его хотение! - махал руками Кротов. - Мне моя жизнь дороже! А если он однажды ночью мне голову снесет своим дрючком? Спасибо вам!

  - Ну что вы, что вы, Тихон Евсеич, уж и "голову снесет"... - обижался виновник происшествия. - Вы очень низко ставите меня. Я не такой.

   С остальными гонщиками Кротову было меньше хлопот. Но все же дело не обходилось без недоразумений. Например, люди пожилые плохо ладили с молодыми, обвиняли их, что те стараются выезжать на стариках. Будто бы, когда старики бегали по глубоким ярам, лазили на кручу и ловили шалую коровенку или когда старики рыскали по лесной чащобе, искали притаив­шуюся в кустах скотину, молодые в это время спокойно шество­вали ровным шагом рядом с гуртом, притворяясь, что ничего не знают о побеге быка или коровы. Или во время сильного ветра получалось так, что старики, по их словам, всегда оказывались на стороне летящей на них от гурта земляной пыли, а молодежь группировалась на стороне чистого ветерка. И Кротов попро­бовал было перегонять молодых на места стариков, а стариков на места молодых. Это сразу помогло делу. Но что самое глав­ное - как выяснилось - ни один гонщик не знал дороги!..

   - Чего же вы врали Иван Семенычу, что гоняли этим путем скотину не раз и хорошо знаете маршрут?! - корил их Кротов.

   Они оправдывались:

   - А что же, мы должны были пропадать без делов? Помирать голодной смертью с семейством? Вы же сами, Тихон Евсеич, очень хорошо видели, как трудно было заместиться на долж­ность гонщика. А что касается дороги, то ее немудреное дело найти. Жителев надо спрашивать.

   - А где тут жители, в этой погорелой пустыне?! - возмущался Кротов.

   И, чтобы разузнавать, куда идти, он частенько бегал в поле, далеко от дороги, к мужикам, пахавшим озимое, или подзывал со степи к себе на дорогу деревенских пастухов. Но такие встре­чи с людьми бывали слишком редко. Кроме того, пастухи, как правило, никаких других дорог не знали, кроме одной-двух своих.

   - Стой на месте! - вдруг на перекрестке нескольких дорог поднимал руку Кротов и останавливал оба гурта, а сам со стариком Коняевым отправлялся разведывать путь.

   Гонщик-профессионал Коняев шел по одной дороге, Кро­тов по другой, и оба они так низко наклонялись к земле и так внимательно присматривались к колеям на дороге, словно сили­лись прочитать на них какие-то важные затоптанные слова.

   - Есть! - вдруг поднимал голову один из них, останавливался и рассказывал другому свою догадку, исходя из найденных им на земле ценных примет.

  

  

  

  

   Лишь к закату солнца и, как всегда, с неимоверными труд­ностями Кротову наконец удалось в одном селе сторговать у мужика за наличные деньги и отрезать половину скирды ста­рой соломы на корм гуртам.

   - Только что скотина государственная и вы государственные - поэтому! - изрек, согласившись продать, упрямый мужик, единственный в селе, у которого еще водился небольшой запасец лежалой соломы.

   Надо было организовать кормление скотины, и гурты на­рочно остановили на дороге еще до деревни, чтобы скотина, раньше времени учуяв запах соломы, не вышла из повинове­ния и не помешала сложным предварительным приготовлениям.

   На нескольких крестьянских подводах гонщики вывозили купленную солому на широкую сельскую площадь против церк­ви. Приятно было смотреть, с каким рвением, с какой быстротой и с каким толком они работали. Всем хотелось поскорее пора­довать изголодавшуюся скотину, и каждый работал за четве­рых. Появилось даже иное, более справедливое отношение к тем двум хромым инвалидам, что чередовались на повозке и теперь хлопотали у костра, готовя артельный обед, обычный пастушеский кулеш из пшена, лука и сала.

   Кротов, повеселевший больше всех, летал, как на крыльях, появляясь то в одном конце широкого плаца, то в другом - месте для предстоящего скотского пиршества.

   - Реже раскладывай отдельные кучки соломы, дальше одна от другой! - разрезал сельскую предвечернюю тишь его высокий, командующий, наслаждающийся своей распорядительностью голос. - Клади так, чтобы скотина ела маленькими группками по трое, по четверо, не теснила друг друга! Клади так, чтобы скотина не затаптывала ногами драгоценный корм! Клади, черт побери, так...

   Первыми прибежали глядеть на приготовления кормежки невиданно огромного стада, конечно, сельские ребятишки. Они задолго до начала зрелища заняли на площади удобные места, держали друг друга за руки и окружили плац неровной - где тонкой, где толстой - живой изгородью. Потом позади этой детворы постепенно образовали вторую цепь полные удивле­ния местные мужики, бабы - люди всех возрастов.

   - Мож-на-а-а!..- наконец протяжно закричал во всю глотку с высокой церковной ограды Кротов, стоявший там с протянутой вверх рукой, точно митинговый оратор. - Дав-вай!.. Мож-на-а!.. Иди-и, иди-и!.. - кричал он куда-то вдаль гуртам и пригласительно махал им рукой.

   И вот в конце улицы, за селом, возле крылатой ветря­ной мельницы, как бы вылезая из-под горы, показались на доро­ге широким фронтом в несметном числе одни рога скотины. Рога и рога... Рога надвигались на село по дороге густой мас­сой, сомкнутым полчищем, спутанно шевелясь и шевелясь на разные лады. По мере своего приближения они все более и более густой сеткой вырисовывались на фоне чистого, безоб­лачного небосклона. Потом под каждой парой рогов, тоже вы­лезая из-под земли, появились головы первой шеренги быков. Потом под всеми головами все выше и выше вырастали груди, потом ноги животных, безостановочно перебирающих и пе­ребирающих на месте, как бесчисленное множество работа­ющих спиц. Издали даже невольно воображалось, какой долж­ны были издавать стрекочущий шум эти мелькающие вдоль и поперек спицы.

   Армия запыленных рогатых четвероногих гигантов, запру­див всю ширину улицы и задевая левым и правым флангами за избы, всем своим плотным массивом трудно втиснулась в де­ревню и вскоре подошла к церковной площади.

   Завидев белеющие по всему плацу в правильном шахмат­ном порядке кучки золотисто-глянцевитой соломы, почувствовав идущий от нее сытный ржаной запах, скотина, вдруг высоко подняв расширенные ноздри, вся рванулась вперед и, отбросив усталость, вялость, саженными шагами двух тысяч ног, широким веером, в охват всей площади, бесконечно счастливая, побежала врассып­ную к старательно разложенным для нее аккуратным порциям.

   И легок, и упруг, и изящен, и невиданно красив был этот массовый бег воодушевленных животных, минуту тому назад еле влачивших по дороге машинально передвигающиеся мно­гопудовые свинцовые ноги.

   Два больших гурта раздробились на множество отдельных, маленьких, усердно жующих группок, каждая в несколько голов. От тех кучек соломы, вокруг которых становилось тесно или где солома подходила к концу, животные, осмотревшись, переходили к другим, где было больше корма.

   Вдали, возле своих изб, стояли и томились в выжидающих позах бабы-хозяйки - с головами, повязанными белыми плат­ками, в темных юбках, в цветных кофтах, с приготовленными граблями в руках. Неподвижными глазами, сведенными в одну точку, они часами глядели издали на скотину, вволю пожира­ющую дорогой корм, и, было видно, караулили момент, когда наконец можно будет кинуться с граблями к плацу и нагрести для себя с земли остатки.

   Уже стемнело, уже с поля освежающе дохнуло на дерев­ню ночной прохладой, когда скотина, утомившись жевать, одна за другой отрывалась от корма, поднимала головы и продолжа­ла стоять на месте, как бы только теперь разобравшись во вкусе неважной старой соломы.

   - Сжимайте гурты как можно теснее! - скомандовал Кротов, едва у первого быка сами собой подкосились ноги и он лег, где стоял, устраиваясь уже на ночь. - Иначе мы их тут никак не укараулим. Сжимайте, сжимайте их к центру площади!

   За первым быком начали валиться на месте, подламывая под себя усталые колени, и остальные. И через несколько ми­нут один гурт спокойно лежал по одну сторону повозки у домо­вито пылающего костра, другой - по другую.

   Возле повозки и костра хлопотали гонщики, стащившие на землю свои пожитки: платье, постельные подстилки, мешки с провизией...

   - А бабы-то, бабы, поглядите, чего делают! - вдруг повернул в сторону голову один из гонщиков, указывая всем на дальний край плаца, и расхохотался.

   Бабы, с высоко подоткнутыми подолами юбок, взваливали друг другу на спины тюки подобранной соломы и пускались с ними бегом к своим избам. Самих баб за огромной ношей не было видно, и казалось, спеша бегут по земле, смешно сотряса­ясь, вот-вот готовые упасть, громадные тюки соломы н'а коро­теньких ножках.

   Кротов побледнел от злости.

   - Эй, бабы, стой! - пронзительно закричал он, вскочив на повозку и потрясая в воздухе дубинкой.- Что вы делаете, бросьте сейчас солому, а то я вас!

   Бабы с соломой ускорили бег.

   - А!.. - взбесился Кротов. - Вы бежать?!

   И он, спрыгнув с повозки, с дубинкой в руках, бросился за ними.

   - Я кому говорю, бросьте сейчас солому, иначе...
Одна баба, с самым большим ворохом, полуобернулась

   назад, поглядела из-за края своей ноши на приближающегося Кротова, шутит он или кричит всерьез.

   - Положи сейчас, где взяла! - пригрозил ей Кротов дубинкой. - Скотина казенная, Центры, насидишься в тюрьме за эту солому!

   Баба остановилась: едва сама устояла, сбрасывая с себя тюк; выпростала из-под соломы свою веревку и, ни разу не оглянувшись, очень грузная, побежала, как девчонка, прямиком к своей избе.

   Две-три другие в испуге последовали ее примеру, осталь­ные же благополучно скрылись вместе с трофейной соломой в своих воротах.

   Уже при свете утреннего солнца гонщикам бросилось в глаза немало дорожек рассыпанной по земле мелкой соломы. Дорожки, расходясь от середины плаца лучами, вели как раз в те дворы, в которые бабы таскали остатки корма.

   - Эх!..- с досадой произнес Кротов.- Только сожалею этих людей, только сочувствую их бедности! А то бы я им показал! А то бы они запомнили у меня, что такое трест "Говядина"!..

  

  

  

  

   День за днем, сутки за сутками гурты шли дальше и даль­ше. И люди и скотина свыкались с дорогой так, словно им предстояло всю жизнь только шагать и шагать.

   - Давайте сюда-а-а!.. - закричал гонщикам Кротов, ушедший от гуртов далеко в сторону на розыски для скота хотя какого-нибудь подножного корма. - Тут тра-ва-а-а!..

   В ожидании подхода гуртов один конец дубинки он во­ткнул в землю, на другой повесил фуражку, а сам, растянувшись на высохшей, пружинистой, душистой траве, лег отдыхать.

   Он лежал на спине, лицом к небу, и улыбался, заранее рисуя себе, как поразятся и гурты и гонщики, увидев эту завет­ную, наконец найденную им степь, о которой ему так много и так восторженно говорили попадавшиеся в пути крестьяне.

   Когда гурты круто свернули со шляха и направились сте­пью прямо к нему, он не утерпел и встал, чтобы получше видеть, как будет встречена всеми его находка - и людьми и скотиной.

  - Ну и корма-а-а! - одно за другим следовали удив­ленные восклицания гонщиков, в то время как они не могли оторвать глаз от устилавшей их путь роскошной, теперь уже высохшей, но все же сохранившейся от лета травы. - Вот так корма-а-а!

  - Что значит сроду не паханная земля! - возгласил старик Коняев, скользя по земле оживившимися многоопытны­ми глазами. - Это бывшие графские степи, графа Орлова-Давыдова, теперь государственный земельный фонд. Их только в том году начали нарезать мужикам. А раньше, кто их знает сколько годов, они гуляли так, без пользы.

   И долго еще не переставали люди глядеть себе под ноги и восхищаться каким-то чудом уцелевшей здесь благодатью.

   - А сколько тут сохлых цветов! Смотрите! Смотрите!

   И после твердого, как камень, большака ступать по этой мягкой, упругой, похрустывающей под ногами, сухой душистой траве и скотине и людям было приятно и непривычно. Люди шли и улыбались от наслаждения. Шли и не слышали соб­ственной поступи, как будто шагали по мягкому ковру.

  - Ну-ну! - покачивали они головами, не находя слов для выражения своего удовольствия.

   - А запахи какие! - воскликнул Кротов, разводя вокруг руками, остановившись на ковре из разноцветных, высохших, уже полинялых цветов. - Тут продержимся подольше, - сказал он с сияющим лицом.

  - На таких травах, Тихон Евсеич, не грешно было бы нам устроить дневочку! - со сладостной гримасой внес предложе­ние один из пожилых гонщиков.

  - Дневку! Дневку! - дружно подхватили остальные, смеясь.

  - Там посмотрим, - уклончиво ответил Кротов. - Завтра утром решим. Очень увлекаться дневочками нам тоже нельзя. Приходится спешить. Мы и так уже около месяца идем. Скоти­на очень теряет вес в такой дороге - вот главное!

  - Тихон Евсеич! - возразил горячо Коняев. - На таких сытных травах, как эти, скотина поправится, прибавит вес! Вон там, видите, верхушки деревьев из ложбины чернеют? То пруд. Бывший графский пруд. А вокруг него старые вербы стоят. Там скотину ввалю напоить можно.

  - Вот это хорошо! - раздались голоса. - Там и заноче­вать сможем! Вполне!

  - Трогай туда! - как бы сдаваясь, махнул рукой весело Кротов.

   Под криками и ударами гонщиков, неохотно подвигаясь вперед маленькими шажками, скотина жадно рвала и рвала под собою на ходу вкусное, резко пахучее сено.

   Пришли к пруду. И к пестроте степи и к синьке неба прибавилась еще одна краска, веселящая глаз: темная, свежая зелень листвы, нависшей вокруг всего пруда с очень древних, не моложе столетних дуплистых верб...

   Скотина остановилась и как припала губами к траве, так и не отрывалась от нее, начисто выбривая ее возле себя, как хорошей бритвой.

   И полились в воздухе сладкие медовые запахи сухих степ­ных цветов, усердно перетираемых, как на жерновах, на плоских зубах пятисот крупных животных! И послышался всюду множе­ственный смачный хруст крепко работающих и работающих челюстей...

   ...Когда малиновый шар солнца нижним краем своим уже прикоснулся на западном горизонте к земле, на всю степь, на поверхность пруда, на лица людей лег малиновый отсвет. И от травы, от цветов, от летающих нитей паутины, от неподвижно повисшей листвы верб, от покойной воды пруда, от всего этого и в особенности от костра, распространяющего домовитый запах кизячного дыма, на душу вдруг легла беспричинная грусть осен­них сумерек.

  - Иэх-х!..- вспомнив о домашней нужде, о жене, о детях, тяж­ко вздохнул один инвалид, готовивший у костра на артель ужин.

  - Д-да-а!..- с точно таким же чувством и с такими же мыслями помотал головой другой, помогавший первому варить все тот же походный кулеш: пшено, лук, сало.

   В то же время в темно-малиновый овал пруда со всех глинистых берегов осторожной ощупью, как слепая, поодиночке, деликатно спускалась отяжелевшая, довольная, вволю наевшая­ся скотина.

  - Панькин! - кричал с одного берега на другой старый гонщик Коняев молодому. - Заметь там на берегу колышками уровень воды в пруде, пока скотина не пила! А потом посмот­рим, сколько она выпьет!

  - Хорошо! - подхватил тот предложение и вбил в од­ном месте глинистого берега на уровне воды один колышек, потом в другом месте - второй, потом - третий...

   Оставленная без присмотра скотина позволила себе еще одну новую роскошь: ни одно животное не пило воду у бере­гов - а, оставляя от себя на зеркальной поверхности пруда черное отражение, оно двигалось, с остановками, все глубже и глубже: по колени, по живот, по грудь, где вода с каждым шагом становилась чище и чище. Наконец животные останавлива­лись, нащупывали копытами на дне надежный твердый грунт, погружали кончики широких сомкнутых губ в воду и с наслаж­дением цедили в себя изредка попискивающую влагу. Пили не спеша. Пили много. Напившись, долго и неподвижно стояли в одной и той же позе, сутуло склонившись над водой, как будто сонно смотрясь в зеркало.

   Среди пруда, на плоских спинах некоторых пьющих воду быков лежали в широко распластанном виде шубы и другие одежды гонщиков. Гонщики, по мере того как с утра начинало припекать солнце, имели обыкновение постепенно сбрасывать с себя в пути верхнее платье, и, чтобы каждый раз не ходить с ним к повозке, они на время набрасывали его на покорные спины ближайших к ним животных. И теперь хозяева тулупов, забытых на спинах быков, пьющих среди пруда воду, стояли на краю берега и напряженно следили за участью своих вещей. Сорвутся их шубы в воду со спин быков или не сорвутся? Утонут или не утонут? Раздеваться и лезть им самим в холод­ную воду или же подождать?

   - Наз-за-ад! - отчаянно кричали они с берега тем быкам. - Наз-за-ад!..

   Но быки, как глухие, не обращали на их вопли никакого внимания, стояли и стояли, как изваяния.

   - Пропала наша одежа! - хлопали люди себя по бедрам, нервничали, садились на землю, смотрели издали, ждали, потом опять вставали. - Ни за что пропадет одежа! Не столько заработаем, сколько потеряем!

   Однако быки, достаточно освежившись в прохладной ван­не, со свойственной им медлительностью пошли обратно - казалось, стараясь осторожненько вынести на берег на своих спинах доверенное им имущество.

   Ни одна вещь не пострадала!

   Переволновавшиеся гонщики ликовали.

  - Ну и животная! - удивлялись хозяева спасенного доб­ра и зачем-то разглядывали с изнанки и с лица свои дырявые шубы, словно в них могли произойти какие-нибудь изменения. - Ну и скотина! А говорят, скотина ничего не понимает! Все понимает!

  - Кто говорит? - возмутился Коняев. - Тот сам ничего не понимает, кто этак говорит! "Глупая", "глупая", а она, бывает, которая умней нас!

   Когда последний бык, как из-под душа, весь обтекая водой, вышел из пруда, Коняев закричал на противоположный берег:

   - Панькин! Пройди к заметкам, погляди, какой теперь стал уровень воды в пруду!

   Панькин спустился к берегу и с торжествующим лицом указал всем на новый уровень воды, значительно ниже вбитого колышка:

   - Вот сколько она выпила!

   Все удивлялись.

   Коняев по этому поводу тоном знатока говорил:

   - Вот видите, если класть по четыре ведра на голову, и то составится две тысячи ведер!.. А есть быки, которые, если дать им волю, и по шесть ведер выпьют!..

   Скотина, наевшаяся, напоенная, с чудовищно раздутыми в обе стороны боками, точно навьюченная, с трудом стояла на земле на широко расставленных ногах и своим беспомощным видом вызывала в гонщиках хохот.

   - Ужасть, как нажралася с голодухи! Стоит и смотрит без всякого понятия! Даже не шевельнется! Как неживая!

   Прошло несколько минут, и быки, коровы, бугаи всей своей массой повалились на берегу пруда на длительный отдых. Уста­лые, не в меру отъевшиеся животные лежали на сухой примятой траве, на своих тяжко расплывающихся, как тесто, животах, на расстоянии одного-двух шагов друг от друга.

   - Сегодня ночью караулить скотину не потребуется: ни одна никуда не уйдет, - засмеялся Коняев, окидывая доволь­ным взглядом удобную стоянку гуртов.

   Но, по приказанию Кротова, ночные дежурства людей все же не были отменены совсем, а лишь сокращены, и большинство гонщиков наконец, к своему удовольствию, проводило на этот раз ночное время вместе - возле повозки, у пылающего костра.

   Люди, исхудавшие, небритые, нестриженые, с черными за­пыленными лицами, с непокрытыми головами, сидели тесной се­мьей вокруг большого закопченного ведра, из которого валил пар, и, засучив рукава, широкими деревянными ложками зачер­пывали из глубины ведра горячую, сытно благоухающую пшен­ную похлебку на свином сале.

   Пламя костра, вспыхивая, вдруг освещало за плечами гон­щиков огромные рогатые головы животных, мирно отдыхающих тут же, рядом, нераздельно от людей.

   Вокруг стояла такая тишина, какая могла быть только здесь, ночью, вдали от населенных мест, среди голой, бездорожной, целинной степи.

   И время от времени, когда в негромком разговоре уста­лых людей наступала пауза, до их слуха доносились из тесноты спящих гуртов отдельные, странные, до суеверности похожие на человеческие, кроткие вздохи животных.

   Быкам долго не спалось. Рогатые великаны, с гордо повер­нутыми головами, с открытыми, поблескивающими в темноте большими маслеными глазами, по-детски подобрав под себя колени передних ног, удобно полусидели-полулежали на траве, не спали - и думали, думали...

   Не за этим ли так неожиданно и так насильственно ото­рвали их от родного дома, чтобы из тех бесплодных, засушливых, голодных мест пригнать сюда, в этот чудесный край, где такие сытные пахучие травы, где такие чистые обильные воды, где так прекрасно ночами лежать на мягких подстилках и отдыхать? Если это так, если это правда, тогда, конечно, это хорошо, очень хорошо. Тогда понятно, тогда простительно все: и бесконечно долгий, мучительный их путь сюда, и беспощадные побои гонщи­ков, и все другие, которым нет числа, дорожные страдания...

  

   Поздней ночью, когда на гуртовой стоянке уже все спали крепким сном - и люди и животные, - вдруг послышалось, как за концом пруда, среди прилегающих к нему зарослей болоти­стого камыша, с осторожным разговорным покрякиваньем опус­тилась на слегка заплескавшуюся воду небольшая стайка ди­ких уток, быть может, где-нибудь невдалеке вспугнутая дотошны­ми охотниками, ожидающими рассвета.

   ...Перед самой утренней зорькой, при ясном звездном небе, прихватило первым в этом году морозцем. И у Коняева, спавшего в числе остальных возле давно потухшего костра, све­ло судорогой ноги. Старик, не раскрывая глаз, завозился под рваным тулупом, заерзал по земле, словно вгрызаясь в нее, застонал.

  

  

  

  

   СКОТИНА. Отрывок под названием "Гурты" опублико­ван: "Новый мир". 1925. No 1. Полностью под названием "Ско­тина" появился в собр. соч. Н. Никандрова (М., 1927. Т. 4). Печ. по изд.: Никандров Н. Береговой ветер. М., 1978.

   В связи с повестью С. Н. Сергеев-Ценский хвалил "по-деревенски цепкий, не пропускающий ни одной мелочи глаз" писателя (РГАЛИ. Ф. 1161. Оп. 1. Ед. хр. 186). И рецензенты в первую очередь отмечали точность в воспроизведении жизни погонщиков скота. "Зарисовки <...> очень хороши: жизненны и правдивы", - писали "Известия" (1925. 3 февраля). Сам Никандров одним из наиболее удавшихся считал эпизод, где "опи­сывалось, как скотина, ночующая среди большого села, ест купленную у мужиков солому" (ОР РГБ. Ф. 384. Карт. 19. Ед. хр. 39. Письмо Б. Л. Леонтьеву).

   Повесть "Гурты" лучшей публикацией номера журнала объявила критик Г. Колесникова ("Октябрь". 1925. No 6), хотя и отметила, что отрывок еще не дает общего представления о замысле произведения. Выделив гнетущее чувство страха, вла­деющее людьми, - "страх заставляет мужиков продавать скотину, страх толкает их перед нанимателем погонщиков <...> страх заставляет сочинять небылицы, чтобы получить работу", - рецензент незаметно подводила читателя к мысли о тожде­ственности положения людей и скота: "люди гонят скот, скот гонит людей". Пронизывающий повесть мотив голода был улов­лен Л. Войтоловским: "Голодные гуртовщики гонят гурты голод­ного скота по бесплодным засушливым местам мимо голодных деревень голодающей губернии" ("Новый мир". 1926. No 3). В целом же критикам очень хотелось представить описанное Никандровым как частный случай, лишить повесть расшири­тельного смысла, "...вражда, зависть, угодливость и лесть", раз­вернутые писателем в бытовых картинах современной деревни, "пораженной недородом", не могут служить поводом "для обоб­щений", - утверждалось в "Известиях" (1925. 3 февраля). Но "как картины хозяйственно-собственнической деревни, застиг­нутой массовым бедствием и нищетой", они "характерны и правдивы". Желая облегчить прохождение повести по инстан­циям при повторном издании, рецензенты подчеркивали ее по­этическую фактуру, "особую поэзию жизни гуртовщиков", встре­чаемых ими людей, завидующих (?! - М. М.) не только плодо­родной (?! - М. М) земле, но и хорошему (?! - М. М) скоту" (РГАЛИ. Ф. 1234. Оп. 10. Ед. хр. 198. Л. 28. Рец. Н. И. Замошкина), призывали расценивать произведение как "торжественный гимн бытию" (РГАЛИ. Ф. 1234. Оп. 10. Ед. хр. 7. Л. 48. Рец. А. С. Новикова-Прибоя). И даже сам автор в одной из самохарактеристик вторит этому мнению, говоря, что главное в повести "крепкий органический оптимизм, утверждающий жизнь, во­левые преодоления трудностей". А поскольку самохарактеристика писалась сразу же после войны, то добавляет, что после ее прочтения "становится еще понятней, почему наш народ побе­дил в Отечественной войне и почему он всегда будет побеж­дать" (РГАЛИ. Ф. 2569. On. 1. Ед. хр. 284. Л. 54).

   Однако все же что-то смущало рецензентов в подобной од­нозначной интерпретации повести, и они вынуждены были коррек­тировать свои восторженные оценки. Так, Н. И. Замошкин писал, что "...рассказ в некоторой своей части односторонне освещает деревню годов НЭПа, доколхозное крестьянство. Сгущены в нем краски, не всегда уместен юмор. Поэтому следует сократить его..." (РГАЛИ. Ф. 1234. Оп. 10. Ед. хр. 198. Л. 28). Еще бо­лее определенно высказался критик В. Гольцев: "Если бы в рас­сказе "Гурты" не упоминались названия советских трестов, читателю оставалось непонятным: произошла ли в нашей стране революция или нет" (РГАЛИ. Ф. 1234. Оп. 10. Ед. хр. 7. Л. 45), - обнаружив, таким образом, понимание подлинного смысла напи­санного Никандровым.

   И все же положительные отзывы появились. Один из них - Д. Горбова, сделавшего акцент на эпической мощи и лирической интонации повествования. "Первая книга ("Нового мира". - М. М), - писал он, - открывается великолепным, необычайно сочным по языку, образам и общей концепции отрывком из повести Н. Никандрова "Скотина" - "Гурты". Крестьяне, сгоняющие свой скот на базар под давлением неурожайного лета, представитель гостреста, скупающий этот скот по льготной для крестьян цене и тем спасающий их из лап кулаков-прасолов, голоштанный бесхозяйственный люд, на­перебой рвущийся наняться в гуртовщики, чтобы спастись не только от голода, но и от унизительного ничегонеделанья, бес­крайний степной большак, уводящий в необъятные дали великого Союза, отдых гуртовщиков у костра и измученного жаж­дой и усталого скота на подножном корму - все это выписано автором с яркостью художника..." ("Книгоноша". 1925. No 12-13).'Рецензент же "Нового мира", хотя и констатировал, что Никандров не овладел "методом художественно-диалектиче­ского построения образов", тем не менее выражал уверен­ность в том, что "художник мучительно нащупывает новые творческие пути" (1925. No 2). Но несмотря на эти высокие оцен­ки, повесть так и не смогла появиться в издании "массовой библиотеки", на что очень надеялся автор (см. письмо Н. С. Клестову- Ангарскому от 4 марта 1927 г.- РГАЛИ. Ф. 24. Оп. 1. Ед. хр. 50).

  

   С. 370. Волисполком - волостной исполнительный ко­митет.

  

   С. 372. Прасол - оптовый скупщик скота и разных при­пасов (обычно мяса, рыбы) для продажи.

   Наркомвнуторг - Народный комиссариат внутренней торговли.

  

   С. 385. Потребиловка - разговорное обозначение од­ной (магазин, склад) из потребительских организаций.

  

   С. 401. Омет - сложенное в виде параллелепипеда для хранения сено или солома, то же, что стог.

  

   С. 402. Яр - глубокий заросший овраг.