Наумов Николай Иванович - Рассказы

ешь, что все они благородные, ну, и крестишь всякого благородием! Не обессудь, что обмолвился, не тем именем обозвал тебя! - закончил Дехтярев, поклонившись.- Это ты и есть самый-то набольший генерал по губернии? - спросил он.

   Губернатор засмеялся; засмеялись и члены.

   - Я!..- ответил губернатор.

   - Вот ты какой! - наивно произнес Дехтярев, с любопытством осмотрев его. - Одобряют тебя мужики-то... шибко, слышь, они за тебя бога молят!..

   - За что же они одобряют меня?.. - спросил губернатор, слегка покраснев.

   - Угодил ты им... уж так, брат, угодил, што чиновников-то своих на притужальнике держишь, не даешь им чужое-то добро по карманам шарить,- што не знают, какому чудотворцу за тебя и свечу ставить!..

   - Так теперь уж не шарят чужое добро по карманам, а? - шутливо спросил у него губернатор.

   - Утихли!.. Не слыхать што-то, разве где помалости... ну, так малость-то наш брат и в счет не кладет!.. И они ведь тоже люди, слышь, пить, есть хотят, а иному государского-то жалованья, сказывают, и на обутки не хватает; надоть где-нибудь брать, ну, а коли у него под боком овечка пасется... которую все стригут, так пошто и ему, глядя на других, не сорвать с нее клочок-другой.

   Среди членов снова пробежал смех, и вместе с тем шепот. Все они с любопытством и удивлением смотрели на Дехтярева.

   - Ты грамотный? - спросил его один из членов.

   - Не-ет!.. Учили читать-то; родитель, покойная головушка, радел об этом, и читал я, да забыл... Ноне, пожалуй, и аза не найду в книге-то, не читаю!..

   - Отчего же ты бросил читать?.. - спросил его один из врачей.

   - Бросил-то пошто? - переспросил он.- Да как тебе, братец, оповестить; не к лицу ровно нашему брату грамота-то!

   - Отчего же не к лицу? - спросил губернатор.

   - Отчего?.. Хе!.. Да вот отчего, твое присходительство,- улыбаясь отвечал он,- коли ты всякую-то книгу читать станешь, то, неровен грех, и умным сделаешься, почнешь обо всем судить да рядить, вот и бе-еда!.. Проку-то от пересудов твоих, пожалуй, не выйдет, а греха-то не оберешься!..

   - Какого же греха? - спросил врач.

   - Какого греха-то?.. А вот какого, ваше почтение: я вот и не письменный человек, а за то, што поговорить по правде с обчеством, стал перед ним волостного голову на свежую воду выводить, так и подвели, што я будто не в своем разуме, прислали лечить, ваших благородиев теперь утруждают свидетельством меня - в разуме я или нет... вот и суди!.. А коли бы, на грех, да еще письменный-то был, книги-то читал, так чего же бы было тогда, а?.. Тогда уж, брат, прямо бы на цепь посадили и лечить бы не стали!

   Члены снова вопросительно переглянулись между собой.

   - Что же ты выводил перед обществом на волостного голову? - спросил губернатор.

   - Все его качества!..

   - Говори яснее: какие качества - хорошие или худые...

   - Хорошие или худые? - повторил он, усмехнувшись.- Хорошими-то разве кто попрекнет человека, а? Ведь только, брат, на гнилой воде пузыри-то всплывают, а на проточной-то ты их не увидишь!..

   - Плут он, что ли, а?

   - Плу-у-т! -снова улыбнувшись, повторил Дехтярев.- Нет, брат, твое присходительство, экое-то слово для него милостиво; его надоть таким словцом окрестить, чтоб больней обуха било!..

   - Почему же общество терпит его, если, по твоим словам, он такой негодяй, а?

   - Обчество! - презрительно произнес Дехтярев и сплюнул на сторону.- Добрые люди шапку-то по голове выбирают, а у нас, брат, голову-то по шапке выбрали, вот и понимай!.. Обчество-о! - снова протянул он после минутной паузы.- В нашем обчестве, што ни вор, што ни плут, тот и первый человек, везде ему и честь и место, и сладкий кусок: вот каково наше обчество! - несколько раздраженно закончил Дехтярев.

   - Сердит же ты на свое общество, разве оно что-нибудь сделало тебе, а?.. - спросил губернатор.

   - Насолило, брат, так насолило, что и умру, так не прокисну...

   - Чем?

   - Неправдой своей. Продажной совестью! За што они меня стегали,- спроси-ко ты их?..

   - Кто они?..- прервал его губернатор.

   - Обчественники!

   - Когда?..

   - Уж года два будет теперь, если не боле. Так, брат, стегали, так стегали, што, думал, с душой прощусь. А за што, што я им сделал? В угоду голове, голова науськал. Вишь, ему не любо стало, што я не такой дурак, как все мужики, што я все подходы и выходы его выследил, так ему надоть было бесчестье на меня положить, пред всем миром опозорить, а?.. А у обчества совести хватило в угоду голове тиранствовать надо мной, а?.. Христопродавцы они! Всю свою совесть рады в ведре вина утопить!.. В угоду богатому хошь в могилу бедняка вгонят, вот оно, наше-то обчество! - с дрожью в голосе закончил он, и на бледном лице его выступил яркий румянец.

   - За что же голова гонит тебя?

   - Нет, брат, твое присходительство, как он не гонит меня, а уж ему меня не догн-а-ать. У меня в пальце-то больше сметки, чем в голове его милости, вот што скажу я тебе! А известно, ему не любо, што нашелся в миру, человек с глазами и видит все впотьмах, где другие ощупью ходят, да которому еще к эфтому взять - ничем рта не заткнешь. Ну, и стал он бесчестить меня, сначала обчество напустил на меня, наговорил ему, што я и гультяй, и бражник, што, кроме вредительности, от меня и ждать миру нечего, што меня-де поучить надоть; ну, и думал, што как шкуру-то снимут с меня, я и уймусь, новой-то, што нарастет, уж жалко мне будет. А я, вишь, не унялся, все свое пою. Постиг он, што дело неладно, што поет-поет парень, да чего-нибудь ведь и напоет на него, и подвел струну, што я-де не в своем разуме, ево-де лечить надоть. Вот и гляди, какие дела в мире-то творятся! А лечить-то, брат, надоть не меня, а нашего голову, да лечить-то его надоть базарной плетью. Вот пропиши-ка ему этакое средствие, так мир-то за тебя не одну свечу пред богом затеплит!

   - Да что же он делает противузаконного, ты все-таки не сказал мне. Ты расскажи для примера хоть одно худое дело его.

   - Заелся, брат, он, вот тебе, к примеру, чего скажу? Превыше себя и закона не знает! И как не заесться человеку - слава те господи! Третье трехлетие дослуживает, обчество-то, што паук, тенетами опутал. Когда его в головы-то выбрали, всего две скотины имел, изба-то, словно стыдясь, боченилась от добрых людей, а теперь - и-и-и-и, с Федором Игнатьичем и купцу-то не всякоу впору тягаться!.. - Отчего же разбогател он: от взяточничества, от незаконных поборов?

   - Фальшивые рубли обстроиться помогли!..

   Между членами снова пронесся шепот. Председатель губернского правления, нагнувшись к губернатору, о чем-то горячо заговорил с ним.

   - У тебя есть какие-нибудь улики в доказательство тех злоупотреблений, какие делает ваш голова? - спросил губернатор.

   - Улики! - насмешливо произнес Дехтярев,- разве хороший вор оставляет по себе следы? - спросил он в свою очередь.- А наш-то голова из самолучших воров первый, его, брат, в трех огнях накаливали, да в трех водах остуживали, так он теперь не токма из кремня, из глины, што ись, огонь вырубит... да-а!

   - Что же, ваш голова сам занимается деланием фальшивых денег или только переводит их, а? - спросил председатель.

   - Зачем он сам будет делать, коли клейменые мастера есть на то,- ответил Дехтярев. - Слава богу, из Расеи мастеров-то этих сотнями в Сибирь шлют. Нашему мужику об это рукомесло и мараться не доводится!..

   - Кто же эти мастера?

   - Беглые каторжники, кто же иной? Сторона у нас глухая, из лесов да болот не скоро на белый-то свет выглянешь, так летом фабриканты-то эти по заимкам {Большинство крестьян Сибири, у которых пашни и сенокосы лежат иногда в расстоянии десяти и пятнадцати верст от деревень и сел, чтобы не терять в рабочую пору время на разъезды, строят около пашен Жилые избы г печами, в которых пекут хлеб и готовят пищу. Избы эти называются заимками. (Прим. авт.)} у головы да его прихлебников и мастерят билеты. Двойная, брат, им нажива от самодельных-то денег! Кругом татарва, какие деньги не дай им, все за путные идут! Ну, и сбывают им за скот, шкуры да шерсть и мужикам исподтиха подсовывают, а коли попадется мужик с этакими деньгами, так голове сызнова нажива - так его острогом да следствием застращают, што он последнюю рубаху снимет, только не заводи дела, не допускай до начальства, да еще и за того же Федора Игнатьича и бога молит, што душевный человек, не подвел его под гибель. Таким-то, брат, образцом и разжился наш Федор Игнатьич, и не он один этим рукоблудством занимается. Много у него прихлебников, ими он и в головах-то держится, а бедность поневоле молчит, потому так они ее опутали, што и пикнуть не смеет. Ты вот знаешь ли, што голова-то у нас, почитай, за половину волости из своего кармана подати вносит?

   - Почему?

   - Догадайся-ка... как они люд-то путают да заедают. Он вот за тебя подать-то внесет, а ты на него круглый год, как на барина какого, и робь, а пикни ты супротив Федора Игнатьича - э-э... он за долг-то и избы, и скота решит, да еще в контрахтную работу замурмолит. Вот, брат, как... у нас мужики-то поживают... всласть слезой умоется, кулаком оботрется, а от страху-то и словесный бы человек бессловесным сделался! Любо ли?.. Голова вот сказал обчеству: "Выстегай Осипа Дехтярева, потому што препятствует мне... петлю на вас забрасывать", и чуть, брат, душу не выстегнули из меня! Коли кто голове не по взгляду пришел, уж лучше беги из волости, а то загубит, и обчество ничего... только за пазуху себе вздыхает да раболепствует перед ним, потому што опутано, ни силы, ни голосу у него нет. А вот нашелся этакой мужик, как я, што ничем ты его врезон не введешь, ни крестом, ни пестом, ну и сделали неразумным, прислали лечить. Лечи.

   - Сколько тебе лет? - спросил его один из военных врачей, все время внимательно наблюдавший за ним.

   - Не считал... Да и тебе закажу о мужичьих годах не справляться! - не глядя на него ответил Дехтярев.

   - Отчего же не справляться, разве крестьяне не ведут счета прожитым годам? - спросил инспектор врачебной управы.

   - Ведут, да по-своему, не всякий в толк-то возьмет. Мужик, брат, вот как свои года спознает: коли целы у него зубы, перекусывает лен да дерево, стало быть, молод, а коли у него зубы не выбили, а сами выпали, стало быть, стар, пора и из подушного в выключку². Вот, брат, какая у нас о годах примета!

   Среди членов пробежал смех.

   - Что же еще голова делает противузаконного, а? - снова спросил его губернатор.

   - А разве этого мало, чего я насказал? - с иронией спросил в свою очередь Дехтярев.

   - Может быть, ты еще что-нибудь знаешь?

   - Знаю!.. Я много про него знаю. Я, брат, знаю, где и деньги те лежат, которые морошкинский староста потерял! За што вот мужика разорили, а? Спроси-ка?

   - Кого ж спросить?

   - Меня... я тебе до слова все выпишу, как дело было: прошлого года о масленой, скажу тебе, морошкинский сельский староста Тит Мироныч Березников привез сдавать в волость деньги девять сотен рублёв, што собрал с крестьянства подати. Ладно! Не надоть утаить пред тобой, што этот самый Тит мужик бы по всем статьям был праведный, коли бы не любил, грешным делом, со штофом лобызаться! Ну, приехал он и говорит голове: прими, Федор Игнатьич, деньги, так, говорит, они словно камнем на душе лежат, скорей бы сдать их; а голова и поет в ответ ему: повремени, куда спешить, дело-то теперь празднишное, пойдем-ка лучше ко мне, говорит, в блины около сковородок поиграем. И пошли это, голова, Тит, писарь да еще человека два сподручных. Долго ль там они в блины играли, не скажу тебе, только Тит захмелел и свалился. А голова, как Тит-то очнулся наутро, и зовет его в волость деньги сдавать. Пришли. Хватился Тит денег - в одном кармане нет, да и в другом - пусто, и заметался туда, сюда, денег и след простыл, да так, брат, и посейчас мечется, ищет их.

   - А как же деньги, в казну внес кто-нибудь?

   - Тит и заплатил, до копеечки выложил. Продал скот, скарб {Скарб - имущество. (Прим. авт.)}, какой был, в долги въехал на сажень выше росту, да... а теперь по миру ходит!

   - Ты сказал, что знаешь, где лежат эти деньги?

   - Знаю! У головы с писарем.

   - Почему же ты думаешь, что у них именно, а?

   - А где же боле-то?.. Ведь Тит-то у головы в доме спал. Неуж со стороны человек пошел бы в дом головы мужика обворовывать, а? Он с писарем и обделал все дело, на чего-нибудь ведь и писаря обстраиваются! Из нашей волости уж Двое писарей в купцы вышли, да и третий, брат, не сегодня, завтра за прилавок сядет. У нас, брат, лафа тому жить, кто совесть потерял и объявки о розыске ее не сделал. Верь! А про это што ты скажешь? - снова начал он.- Лет пять уж будет теперь, ездил по нашей волости купец с товаром и, сказывают, денежный, ездил, ездил, да куда-то туда бог его занес, што и не выехал! Только уж когда снега стаяли, так ноги его из-под ракитова куста на белый свет выглянули!..

   - Замерз или убили?

   - Без головы оказался! Головы-то так и не нашли, а только по обуви да по платью признали его. Ну, следствие сейчас, суд пошел! Мало ли тогда, милый, мир-то встряхивали! Искали, искали, никого повинных не нашли, так в воду дело и кануло. А уж потом, братец, года через три время, то у головы штука ситца проявится, то у писаря, и не простого ситчика, а такого, какой у купца того примечали, а у головы опосля еще и уздечку спознали и хомут, какой на лошади у купца того был. Ну, чего ж, пошептались об этом на миру, пошептались, да и махнули рукой. Вот, брат, какие дела-то у нас делаются. Умные-то люди их видят, да молчат, а дураки-то, как я, благовестят! Ну, вот и нелюбо, за это вот и посылают лечить, чтоб лекаря ума подбавили, штоб знал мужик, про чего ему говорить и про чего молчать!..

   - Ты все это и выводил перед обществом? - спросил его председатель.

   - Как на ладонке выкладывал!

   - За это тебя и секли?

   - Не-ет!.. За это меня в неразумные произвели да лечить прислали! Снизойдите, господа честные, явите мне милость; курить я свычку имею, а меня, слышь, когда схватили да повезли на ваш суд, так што есть зипунишка-то не дали почище надеть, сапогов-то покрепче. В какой рвани был, в той и прислали, руки-то скрутили мне, посмотри, до синих рубцов (и, сбросив с правой руки рукав полушубка, он засучил рубаху и показал синевшие на руках следы от веревок); дайте мне двадцать копеек - табачку купить, справлюсь, бог даст, отдам.

   Один из членов достал из бумажника три рубля и подал их Дехтяреву.

   - Много этого, куда мне столько... мне бы двадцать копеек за глаза! - произнес он.

   - Возьми, возьми!..

   - Ну, дай тебе бог здоровья! - ответил он, поклонившись.- А это, слышь, никак, еще впервой на свете, што чиновник мужику денег дал, а то все боле мужики чиновников ими снабжали!..- с иронией произнес он, держа в руках ассигнацию.

   Губернатор засмеялся в ответ на выходку Дехтярева, среди членов тоже пробежал смех. Дехтярева увели. Комиссия признала его совершенно здоровым, или, как сказано было в акте, "вполне владеющим умственными способностями"; только один из военных врачей, все время наблюдавший за ним, утверждал, что он умопомешанный. По иаспоряжению губернатора была назначена особая следственная комиссия для производства дознания по выводам Дехтярева, а также удостоверения о личности самого Дехтярева и обстоятельствах, вызвавших зверское обращение с _ним сельских властей и общества.

   Дехтярев был сильно обрадован известием, что он поедет помой вместе с членами следственной комиссии. Во всю дорогу не покидало его веселое настроение, он потешал казаков, с которыми ехал, своими прибаутками и часто пел. В памяти его был неисчерпаемый запас песен, и большинство их, по-видимому, были его собственного творчества. Об этом можно было судить по их сатирическому складу и по тому, что в них воспевалась общественная бездеятельность и неурядицы сельской жизни; меткими чертами обрисовывались волостные начальники, судьи, писаря, иногда в них звучали меланхолические ноты, особенно когда воспевался какой-нибудь бедняк, задавленный горем и общественными нападками.

   На пятый день по выезде из города комиссия въехала в пределы Крутологовской волости. На станциях, во время перепряжки лошадей, к экипажам сбегалось почти все население деревень, привлекаемое любопытством посмотреть на Дехтярева. Народ с участием и состраданием относился к нему. На последней станции к селу Крутые Лога произошла довольно оригинальная сцена. Экипажи, по обыкновению, были окружены густой толпой. Дехтярев, закутанный в шубу, сидел в пошевнях.

   - Здоров ли ты, Осип Микитич? - спрашивали его окружающие.

   - Здоров, братцы, вылечили! - с улыбкой ответил он.- Теперь Федору Игнатьичу черед хворать пришел; вишь, сколько лекарей-то везу его милость в разум вводить, а?

   - Уж не введешь его теперича в разум, Осип Микитич,- опоздал, вчерашнего дня он уж богу душу отдал! - ответили ему в толпе.

   - Вре-е-шь! - протянул с изумлением Дехтярев и побледнел.

   - Скоропостижно, друг, пришибла его смерточка-то!

   Дехтярев сидел с минуту неподвижно, пораженный этим известием.

   - А за неправды-то свои кому же завещал он ответ-то дать? - спросил вдруг он.

   - Ну, брат, на экое-то наследье едва ли охотники найдутся! - со смехом ответили ему в толпе.

   - А-а-а, Осип! - раздался в это время голос, и к пошевням подошел пожилой крестьянин весьма степенной наружности, одетый в казанский полушубок. При его приближении толпа почтительно расступилась и дала ему дорогу.- Ну, как поживаешь, а? - спросил он, подойдя к Дехтяреву.

   - Отменно хорошо, Моисей Сильверстыч! - ответил, приподнимая шапку, Осип.

   - Ну, подавай бог тебе... пора! - с иронией ответил ему Моисей Сильверстыч.

   - Ручку-с!..

   - На, на...- подавая ему руку, покровительственно сказал он.- Образумился ли ноне?..

   - В точности! - ответил Дехтярев. - Других вот в разум вводить еду, Моисей Сильверстыч!..

   - О-о-о! Вот ты ноне чем занимаешься...

   - Ноне и мы при занятиях, Моисей Сильверстыч,- насмешливо ответил Дехтярев.- Хороводы с чиновниками вожу, прибауточками их благородия тешу, с ихнего чаю ополоски спиваю... дела много!.. Горе, што Федор-то Игнатьич помер, а то б и его милость похлебкой из чиновников угостили!.. Вы-то как поживаете, Моисей Сильверстыч, все ли подобру, поздорову? - спросил он.

   - Живу, пока бог по грехам терпит.

   - Обтерпелся уж бог от грехов-то ваших, Моисей Сильверстыч. Поминаете ль когда на молитвах Митьку-то Беспалова? - с улыбкой спросил Дехтярев.

   - А што мне его поминать-то, родня он мне был, што ли?

   - Ближний бы, кажись, свойственник.

   - С которой это руки-то?..

   - С обеих ручек, кажись... Ведь вы, ровно, крестным-то тятенькой были, когда его на морозе-то студеной водицей крестили, а кнутиками отогревали, аль запомнили, от кого он ума-то рехнулся да в землю-то ушел?..

   - Што ты мелешь-то,- пустая голова твоя? - весь вспыхнув, крикнул Моисей Сильверстыч.

   - Да вот грехи-то ваши и перемалываю, Моисей Сильверстыч, хочу из них крупки надрать, штоб господа чиновники кашку сварили да расхлебывали!..

   Моисей Сильверстыч сплюнул и, весь побледнев, отошел от пошевней, сопровождаемый звонким смехом Дехтярева.

   - Э-э-х, Осип, Осип! - укоризненно пронеслось в толпе - не всякое бы ты слово с языка-то спущал, в иную бы пору и помолчать тебе надоть!..

   - Молчат-то пусть умные, братцы, а ведь я дурак, а ноне время такое, што за дурью речь хвалят, а за умную парят!..- ответил Дехтярев.

   Скоропостижная смерть волостного головы, последовавшая за два дня до приезда в село Крутые Лога комиссии, показалась весьма подозрительной членам ее. Был вытребован доктор для определения ее причин и, по вскрытии трупа, оказалось, что голова помер от аневризма. Прежде чем приступить к расследованию злоупотреблений по выводам Дехтярева, было спрошено все общество о личности самого Дехтярева. Крестьяне отозвались о нем чрезвычайно хорошо и называли его "несчастным" человеком, а один из них, старик Корнеев, приходившийся Дехтяреву дядей по матери, подробно рассказал жизнь его с самого детства.

   - Балованное дитятко был Осип... нечего греха таить! - так начал рассказ свой старик Корнеев.- Родитель-то его, покойная головушка, Микита Дмитрич, души в нем не чаял. Мужик-то был он денежный, скупенек. Дом-то был, как полная чаша, только на деток урожаю бог не давал. Осип-то родился от сестры моей!.. она и вышла-то за него за вдовОго... уж почесть под старость его... И то опять надо в рассудок взять, какой бы отец не радовался, глядя на умное детище, да не мироволил ему? Супротив Осипа и средь погодков его, да кто и постарше-то его был, так едва ли ровня-то нашелся бы: он сызмальства, слышь, за словом-то в карман не лез. По себе теперь глядя судишь: уж стар человек, какого народа не видывал на веку, какого горя на плечах не вынес, а все в ину пору не скоро человека спознаешь, каков он есть, а ведь Оську, бывало, угораздит сразу смекнуть, кто чем прихрамывает... Диво! Ну, и озорной уж был, упаси господи... на баловство ли, на пакость ли какую, окромя Оськи, не было молодца, и бивали его не раз, и отец-то в эфтих случаях потачки не давал, да нет... не унимался! Когда уж в возраст-то стал входить, так мало ли греха с ним из-за девок бывало. Страсть!.. Раз это настиг девку в лесу да за то, слышь, что она где-то посмеялась над ним, отрезал ей косу; хотели мы тогда миром Унять его... постегать, но так только, ради слез отца, простили... присудили тогда отцу-то его бесчестье девки заплатить! Отец-то его брал подряды от купцов по доставке товаров из Ирбита и в Ирбит, ну, и сына-то, значит, радел к этому же делу приручить. И задумал старик-то отдавать его в грамоту, подговорил дьячка учить его; дьячок-то, покойник Антон Матвеич, мужик был простой, к чарочке более склонный и нрава-то был непокойного, не раз даже на священника длань поднимал, опасались его в нетрезвом-то виде. Ну, вот и сошлись они, дьячок да Оська, и пошла у них грамота! Сколько смеху-то на деревне было! Однова это дьячок-то шибко прибил Осипа, а Осип возьми да и высмоли ему сонному бороду и голову, так что дьячок-то обстричься должон был... Нечего было делать - отец-то заплатил дьячку бесчестье, да на том и порешили с грамотой.

   Когда уж Осип в возраст вошел, так не мало греха у него и с отцом пошло. Отцу-то бы надоть было в извоз его пустить, оно бы, может, лучше было, по крайности бы Осип при деле был, баловство-то бы лишнее на ум ему не шло. Парень-то был он вострый, проворный, сметкой-то в голове господь за десятерых его наделил. Ознакомившись с работой-то, пристрастку бы к ней получил и человек бы вышел, и старики-то не раз отцу его говаривали: пусти сына, не держи его при себе, приспособь к работе. Ну, не хотел, покойная головушка, слушать, не спускал его с своих глаз, поджидал, пока совсем в рассудок войдет, думал, что так-то лучше будет; да вышло-то не то. Девятнадцати лет исщо Осипу-то не было, как его уж спутал грех с девушкой, жившей по соседству с ихним домом в работницах. Матреной-сиротиной звали ее, она и посейчас мыкается в работницах; девка-то она умная, што сказать, и работящая, да одна беда: на скоромную косточку падка, качествами-то этими не подходила ко двору Микиты Дмитрича. Старика-то все чтили, и обидно казалось ему этакой-то невесткой обзавестись; не допустил он Осипа жениться на ней, а оно бы, гляди, больше толку-то было. Женил его старик-то почесть насильно на богатой невесте из соседней деревни, думал, остепенится сыночек, а сыночек-то совсем от рук отходить стал,- попивать начал... и пошел в их доме грех. Отец, бывало, слово скажет Осипу, а Осип ему два в ответ. Особливо много греха пошло между ними, когда проведал старик, што добро его тает, как снег по весне. Чего ведь, бывало: придет кто-нибудь к старику хлеба взаймы попросить, откажет он в ину пору, а Осип скрадет у него ключи от амбаров, нагребет хлеба да как вор, крадучись по задворкам, и снесет к тому.

   - Тебе же, непутному, добра припасаю! - говаривал, бывало, отец-то, укоряя его.

   - Не топи за меня своей души! Не надоть мне твоего добра, все пропью, все прахом пойдет, што останется! - огрызался Осип.

   Горько плакивал старик-то от этаких слов сына, в котором души-то не чаял, и частенько стал жаловаться на непутность его. Помер он... Может быть, кручина-то эта и подкосила его на старости. Похоронил его Осип, и пошло у него в доме разливное море, не прогулять бы ему и за десятки годов добра, что припас отец. Однех лошадей более ста насчитывали, не говоря о деньгах и о том, что в доме было. Ну, добрые люди помогли. Кто бы с какой докукой ни пришел к Осипу, отказа никому не было. О лошадке ли кто поплачется ему - поди, выбирай любую! Денег ли понадобилось на подушную или на иную потребу - бери, об отдаче и слова не было! "Ты што это, Осип, без пути отцовское-то добро расхищаешь?" - говаривали ему старики, останавливая его от непутной жизни, а он только посмеивался да один ответ давал, что по тятеньке поминки правит! Не прошло и шести годков, как все хозяйство упало, а теперь и сам он нищий, ничего нет, окромя дома да двух лошаденок. Все разнесли и развезли! Много и богомольцев за него на миру, да немало и таких, что, вдосталь нажившись от него, над его же простотой теперь глумятся! Как бы ни пил Осип, как бы ни бражничал, это все бы ничего, не он первый, не он последний. Мало ли теперь среди нас найдется степенных людей, пособников миру, которые по молодости и-и-и в каких только качествах не грешили, да оглянулся же бог, в разум да в лета вошли и жизнь свою остепенили, люди теперь! А Осип был с головой парень, пришел бы еще в себя и острезвился б! И бедность-то была бы не лиха ему, нашлись бы люди, что, помятуя добро его, и ему бы в свой черед помочь сделали... Ну, так язык его был лютый ему супостат и ворог! Душа-то у него добрая, да язык его поперек его жизни стал и до всех напастей довел! Не жилось ему в ладу с людьми. За кем, бывало, только спознает какой грех, так и пугает его прямо в глаза; языка его боялись, что шила,- ну, и не любили его, у всех он был, как бельмо в глазу. И увещали его, кто добра-то ему хотел, не раз увещали: "Брось-де, Осип, смешки свои, блюди, знай, себя, стереги свою совесть да душу, а других не тревожь, людей-Д^е не переучишь, всякого на свою колодку не переделаешь!" Нет! Он все, бывало, свое твердит: "Оттого, говорит, и неурядица в обчестве идет, что всякий правду за пазуху прячет! Я, говорит, буду молчать, другой будет молчать, а мошеннику-то и на руку, что все языки прикусывают. А распояшь-ко, говорит, рот-то, не давай никому спуску, так, гляди-ко, чего будет: иной бы и смошенничал, да побоится, уличат,- так волей-неволей укоротит руки-то да будет по чести жить!" Ну, и договорился, зачем пошел, то и нашел! Взъелись на него все... все взъелись!.. Все-то ждали толь ко подходящего часу, штобы отплатить ему свою обиду! Когда это выбирали в головы Федора Игнатьича, так чего, чего не пел про него Осип на сходе, и обчество-то ругал, што обходят добрых людей, а честят мошенников. С этой самой поры и пошла меж головой да Осипом усобица. Много лет подкапывался под него Федор Игнатьич. Мужик был,- не тем будь помянут,- хитрый, исподтиха, с усмешкой рыл свои подходы; ну, и Осип-то был не промах, не оставался в долгу и зорко стерег за ним. С другим-то бы Федор не поцеремонился, скрутил бы его, што и не услышал, ну, а Осипа-то побаивался, не другим он был чета: голой-то рукой не хватай, обожжешься! Ну, и выпал такой случай. Был это раз сход в волости, был на нем и Осип, а около этого времени, сказать надо, в соседней деревне Овражках такой грех вышел: полюбилось тамошнему целовальнику³, большому приятелю головы, да, однако, еще и сродственнику, одно место, высокой такой пригорок посредь самой деревни, а сзади его озерко и рощица. В озерке-то этом бабы все лен мочили. На этом самом пригорке стояла изба Мирона Сивкова, мужик-то он бедный, немощный. Цело вальник-то и стань подбиваться к нему, отдай ему это место под дом, и голова-то почни намеки делать Мирону, а Мирон-то, как на грех, уперся, не отдает места. Видя, значит, такую неустойку, целовальник, долго не думая, закупил это лесу, подрядил из той же деревни рабочих и давай рубить избу на пригорке, загородив Мирону и свет и вход. Мирон к голове, а голова нарочно уехал, штобы все это без него сделалось, а он как, стало быть, ни при чем! Мирон к обчеству, плачет: "Защитите!" Собралось обчество и взялось было наперво пришугнуть целовальника и шугнуло б!.. А целовальник-то тоже, брат, знал, каким подпилком мужичью совесть подтачивать, возьми да и выкати боченок вина; опосля того и пошел уж суд да расправа, и решили: мирить Мирона с целовальником, избу целовальника, как новую, оставить на месте, а избу Мирона, как старую, снести и поставить на кошт⁴ целовальника на новое место! Поплакал, поплакал Мирон да и съехал с насиженного места. Опосля он было и в город ездил, жалобу подавал, да где-то о сю пору застряла! А Осип все это проведал... и все молчал, да на сходе-то внезапу это... улучил минутку и говорит: "А вот бы, говорит, ваше почтение Федор Игнатыч, чего бы порешить нам миром надо, штобы в волости такцыю⁵ на стене вывесить! Оно бы и мошенникам-то было видней, и волостным-то с руки, а то без такцыи-то народ у нас без ума путается!.."

   - Такцыю, какую такую такцыю? - спрашивает голова.

   - А вот бы какую, к примеру тебе сказать: коли отберет мошенник у кого-нибудь место под дом, то снеси голове, скажем, двадцать рублев - и прав будешь; за лошадь, не по правде отобранную, положить бы можно пять рублев, за корову - три, за свинью и полтины будет... потому, говорит, от этой животины у нас по волости проходу нет!.. Не дорога!

   - Слышали, обчественники, што Осип-то Микитич рассказывает? - спросил голова, без всякого это сердца, да и усмехнулся, а уж коли Федор Игнатьич усмехнулся, так уж, стало, не быть добру.- Это ты к чему же такие слова мне приводишь? - спросил он у Осипа.

   - К чему, уж будто не знаешь, к чему! - спрашивает Осип,- уж будто, говорит, не на твоих глазах благоприятель-то твой, овражкинский целовальник, выжил Мирона-то с избой с насиженного места, а?.. Ну, вот я и говорю, чтоб ты повесил такцыю, за какую цену правду продаешь! Может быть, и мне занадобится кого-нибудь с места сжить, так уж я и буду знать, что следует голове снести, штобы правым быть!..

   - Разве я судил Мирона-то с целовальником? - спросил его голова.

   - Обчество, знамо!

   - Так к чему же, говорит, ты меня чужим-то грехом попрекаешь?

   - А-а, и ты,- говорит,- зовешь это грехом, так пошто же,- говорит,- коли ты знаешь, што это грех, што у обчества совесть-то давно уж с вина перегорела, так што и угодников от нее не осталось,- не присудил дела по-своему? Ведь ты голова... всему делу вершитель. На твоих бы глазах я человека убил, обчество бы за вино меня оправило, а ты и гляди и молчи бы, а?..

   - Осип Микитич, ты за што это обчество-то поносишь? - спросили его.

   - Поношу!.. Такое разве вам поношенье-то,- говорит,- надоть, а? Вы въяве,-говорит,- на себя энтот ярлык-то навесили, так уж запрета не положите говорить-то об нем, а то гляди... не смей еще и поносить... Хвали... небось, вас, а-а-а?..

   С эвтих самых слов Осипа и пошел грех... А Федор Игнатьич, не будь прост, да под шумок и подведи Осипа.. Натолкни обчество, чтобы составили приговор посечь его, за поношение головы и обчества на сходе; и составили, _fI выстегали тогда Осипа, и крепко выстегали; тут уж каждый выместил на шкуре его всякое словцо... натешились досыта, нечего правды таить!.. И жалко его было, многие жалели, да ничего поделать-то не могли: волостной-то сход - сила, поспорь-ка поди с ней!.. Долго хворал после этой оказии Осип. С эфтой-то ровно поры понемногу и стали примечать, што с ним что-то неладное деется, не то штоб он в словах или в уме бы путался, не-е-ет, а чудные дела стал творить, какие бы человеку-то в своем разуме и не под стать бы были! Однова, это сколько смеху-то на деревне было, прибег откуда-то Осип домой, лошадь вся в мыле, а сам весь в синяках и в крови. Спрашиваем: откуда ты, Осип Микитич, кто тебя так почествовал?.. Смеется! "В Мокшеевой, говорит, нового старосту ставил, так благодарили!" На другой день, слышим, рассказывают, чего наш Осип натворил. В деревне Мокшеевой ходил о ту пору в старостах Гордей Са-вельич Пленкин, человек старый и, сказать-то коли правду, неизвышенного ума. Осип-то всегда об него зубы обтачивал. И приди ж ему в голову, Осипу-то: поехал в лес, вырубил это осину, обтесал, привез ее в Мокшеево и давай вколачивать посередь деревни. Известное дело, народ, видя это, сбежался, спрашивают: чего ты делаешь? "Старосту, говорит, нового ставлю на смену Гордею Савельичу; оба, говорит, они одного пенька ветки, только Гордей-то, говорит, мохом оброс, пора б его и на отдых, а энтот посвежей выглядит, а вам-то, говорит, ведь все равно, было бы только, кому кланяться!.." Э-эх, как взъелись это мокшеевцы-то и приняли его кто во что попало, едва он утек от них. Сколько после того смеху-то по волости пошло. Мокшеевцы беда не любят с тех пор, коли спросишь: "Ладно ли они с новым старостой живут?" А то раз также был сход в волости, приехал и Осип, и приди это в волость-то с горшком горячих углей, да давай это ходить по волости да курить ладаном. Спрашиваем: что ты это, Осип, делаешь? "Нечистую силу, говорит, из головы с писарем выкуриваю!" Хотели было его тогда сызнова поучить, да уж догадались, што тут другая наука требуется. Дня, слышь, не проходило, чтоб он чего-нибудь не накуралесил; стали его и побаиваться: долго ли до греха, еще убьет кого или деревню спалит, и поди суди его тогда! Порешили покрепче поглядывать за ним. Иную пору недели две живет тихо, как следует быть человеку, и по дому ровно обихаживает, а там, гляди, ни с чего задурит. Однова это лошадь свою утопил... спутал ей ноги да и загнал в реку. Хватились это, побежали за ним, чтоб отнять ее, да уж поздно! Спрашиваем: за что ты животину загубил? Смеется: "А пошто, говорит, она вперед головой ходит, коли мы с вами и почище ее разумом, да взад пятки от всего пятимся". Вот и вразумляй поди его! А то раз поймал это Осип цыпленка и давай его живого ощипывать. "Что ты, Осип, делаешь, в уме ли ты, говорим ему, за что ты живую птицу тиранишь, побойся бога!.."

   - А вы-то в уме ли? - спрашивает он.- Вы-то,- говорит,- сплошь да рядом последнюю рубаху с человека сдираете и тиранствуете над ним, да бога-то не боитесь, а на курочку глядя, так у вас,- говорит,- и совесть проснулась, и про бога вспомнили!.. Так живую ощипал да на глазах у всех и съел ее. Так со стороны-то стало тошно, глядя на него в те поры. Ну, да все еще полагали, что господь пристанет за него, образумится он; что, может, это и с вина с ним деелось, а уж пить-то ему в те поры стало не на што! Приглядывали только за ним, на ночь всегда, бывало, кто-нибудь в дом к нему спать шел. Опасались, чтоб не сделал чего-нибудь над женой да детищем. Грешным делом сказать, жена-то его по сторонке погуливала. Примечал это Осип, знал, да только смеясь приговаривал, бывало, што "чужой-то кус завсегда слаще своего!". Так вот и шло время до зимнего Миколы⁶, пока не стряслась напасть... О Миколе-то в село к нам гости наезжают, потому как престол у нас... праздник. Ну, вот и ныне съехалось также много народу. Отошла это обедня, разошелся народ по домам, у всякого гости... только слышим, около полудня ударили в церкви в набат. Все село всполыхнулось, все полагали, что пожар в Церкви. Батюшка отец Василий с гостьми прибег, волостные толкнулись в церковь, а церковь на запоре; глядим, и трапезник тут же в народе стоит да только охает да руками разводит; глянули на колокольню, а там Осип глядит на народ-то да смеется. "Што это ты делаешь, дурья голова твоя? - закричал ему батюшка и народ-то,- што ты людей мутишь?"

   - Мне,- говорит,- голова велел в колокол ударить да народ собрать! - крикнул он с колокольни,- просил,- говорит,- оповестить опчество, что он совесть где-то обронил, так в случае коли кто найдет ее, так объявки бы не делал в волость, а притаил бы ее у себя, потому, говорит, как без совести Федору Игнатьичу не в пример способнее в головах ходить! - Ну-у, и пошел тут нести про него, а голова тут же в народе стоял, да все это слушал и отпыхивался. Как ни было морозно, а пробил его в те поры пот! Вплоть до вечера маялись мы тогда с Осипом, едва-то, едва сманили его с колокольни. Подметил он это, что трапезник-то отлучился из церкви, вырвал кольца вместе с замком, вошел в церковь, запер за собой дверь на засов да и наделал сполоху. В те поры уж и священник и народ-то пристали к волостным, чтоб отправить его в город: всех опаска взяла держать его на селе, все греха стереглись. Не хотелось, признаться, голове-то отсылать его, боялся он языка его, чуял, что накличет на него Осип беды, да уж делать-то было нечего. С той поры, как свезли Осипа в город, Федор Игнать-ич и заскучал, и заскучал, да и душу-то богу отдал как-то внезапу, до самого смертного часу на ногах ведь был. Признаться, и нас-то сумление брало, не выпил ли он чего... ну, да, видно, уж так суждено ему было, предел, знать, таков,- закончил старик Корнеев рассказ свой и глубоко вздохнул.

  

   Около трех недель занималась комиссия расследованиями по выводам Дехтярева. Большинство крестьян отозвалось об умершем голове весьма дурно. Не было никакого сомнения, что он действительно занимался переводом фальшивых денег и, по общему отзыву, эксплуатировал крестьян тем, что, уплачивая за них подати, скупал у них за долги хлеб по крайне дешевым ценам, сбывая его в киргизскую степь в обмен на лошадей, овец и рогатый скот. Конечно, многие факты, которые послужили бы к разъяснению обнаруженных Дехтяревым преступлений, так и остались недоказанными, благодаря давности времени и тщательно скрытым следам, но что преступления эти были совершены - едва ли можно было сомневаться.

   С первого же дня по приезде в Крутые Лога Дехтярев все чаще и чаще впадал в раздраженное состояние. Встреча с антипатичными для него лицами, воспоминания пережитых страданий и нанесенных ему обид иначе и не могли действовать на восприимчивую и впечатлительную натуру его. Нередко под вечер, когда уже кончались допросы, он приходил к членам комиссии и выспрашивал, чего показали крестьяне. "Э-эх, ваше благородие,- часто говорил он после своих расспросов,- никогда вы не добьетесь у мужика правды, все будет перед вами шито да крыто! Голова-то помер, да ведь прихлебники-то его живы; если кто правду-to покажет, так того ведь с белого света сживут, загрызут, што черви; вот мужики-то и молчат, и плачут, да молчат!" В этих словах Дехтярева было много правды. При допросах крестьяне, заметно было, во многом заминались, отмалчивались или давали уклончивые ответы.

   Однажды, когда уже следствие приходило к концу, Дехтярев, по обыкновению, пришел вечером в квартиру, в которой помещались члены комиссии, и, поздоровавшись, сел на лавку. Ему дали чаю.

   - Ну, што, Осип, не надумал ли еще чего-нибудь нового, а? - шутя, спросил его уездный стряпчий⁷, пожилой уже человек, который от скуки почти ежедневно вел с ним богословские споры.

   - Надумал! -ответил Осип, схлебывая с блюдца чай.- Ты вот письменный человек, стряпчий, скажи-ка ты мне, пошто это земля черная?.. - Стряпчий, образование которого не превышало программы уездного училища, заметно смутился при подобном вопросе Осипа, пытливо наблюдавшего за ним.

   - Отчего черная? - покраснев, ответил он.- Оттого, братец, что уж так создано богом!..

   - Ан врешь! - прервал его Осип.- Бог-то создал ее чистенькой да беленькой... што пшенишное зернышко, а уж это она от человечьей крови почернела! Да-а-а! С той самой поры, как, значит, Каин убил брата своего Авеля, она обагрилась... и почернела. С той самой поры и непорядок на земле пошел! Ты вот видал ли когда бога-то? - неожиданно спросил Осип, всегда любивший озадачить какими-нибудь неожиданностями своего собеседника.

   - Нет, братец, не видывал!..- с иронией ответил стряпчий.

   - А я видел!.. Чиновнику-то, брат, он не проявится, а мужика удостоил, сам ко мне пришел!..

   - Сам пришел! О-го-о! За что ж он тебе такое предпочтение сделал, а?

   - А за то, братец ты мой, што я, по мужичьему званию, завсегда под бедой, как под шапкой, ходил, а поэтому, значит, и завсе бога помнил!..

   - А чиновники-то, по-твоему, разве не помнят бога?

   - В редкость!..

   - А-а-а! ну, будь по-твоему! - смеясь ответил стряпчий.- А каков же он из себя, а? - спросил он.

   - Бог-то? А так, братец, совсем как бы старичок, седенький весь... в азямчике⁸...- ответил Осип.

   - Вот как!.. Получше-то уж, верно, не нашлось чего надеть-то на себя... а? - спросил стряпчий.

   - Нашлось бы, брат... добра-то у него, владыки небесного, много... да боязно, говорит, в хорошем-то наряде на миру ходить.

   - Отчего?..

   - Ограбят! Потому, говорит, ноне люди шибко волю рукам дали... неровен час да место, так и богу-то от них достанется... и на его добро длань простирают!..

   - Что же, он сам тебе это сказал или уж ты выдумал?

   - Сам мне сказал!.. Пришел это и говорит мне: потерпи, Осип... Стой за правду крепко! Много, говорит, греха и блуда на миру развелось... не соблазняйся... и скажи, говорит, голове и всем его прихлебникам, што забыли они меня и я до них доберусь...

   - Ну, так и сказал?..

   - Сказал!.. зато, брат, и стегали меня... как ведь, брат, стегали-то, а-а-ах... Другой бы на моем месте, может, и с душой бы расстался... ну, а за меня бог пристал... ожил!.. Исще бы вот мне надоть до одного мужичка добраться, брат! Зовут-то его Моисеем Сильверстовым, уж такой-то степенный на вид мужик, што без бога да креста и слова не скажет, а по качествам, если разобрать его, то хуже идола... Вот возьмись-ко его в резон ввести, а-а?.. И на тебя, может, бог оглянется!..

   - Кого же в резон-то ввести?

   - Моисея Сильверстова Чулкова, так он пишется... в Панютиной деревне живет! Ты вот знаешь ли, чего он сделал, а-а? Работника своего убил!..

   - Ну-у!.. Ты опять, Осип, за свое принялся? - заметил ему стряпчий.- Ведь врешь это все, а?

   - Я-то вру?.. Нет, брат, кабы все-то мужики так врали, как я, так на белом-то свете царство бы небесное было, а не житье, да-а-а! - раздраженно произнес он.- Вру-у-у!.. Ты вот собери-ко мужиков и спроси их: как, мол, Чулков, Моисей Сильверстыч, работника своего, Митьку Беспалова,