Михайлов Михаил Ларионович - Стрижовые норы

отличнейшего человека, как Мирон Алексеевич, постарается сделать всё, что только в его силах, и прочее, и прочее. Атаман со своей стороны сказал купцу, что ни под каким видом не даст Калинину ведения на брак с Горюновой...

   - Так ведь, кажется? Горюновой?

   - Точно так.

   Гости раскланялись и уехали.

   Кирила Васильевич кликнул вестового.

   - Калинин ещё не бывал?

   - Никак нет-с, ваше благородие.

   - Как придёт, впусти его сюда.

   - Слушаю-с, ваше благородие.

   - Да пошли поскорее конного казака, чтобы немедленно явился ко мне Якимка-урядник.

   - Слушаю-с, ваше благородие.

   - Живо! Марш!

   Оставшись один, Кирила Васильевич ещё раз посмотрел приходскую записку о рождении и крещении Насти, и чуть не вслух проговорил: "Ах ты, старый хрен! Чужой век вздумал заедать - погоди же!"

   Не дальше как через полчаса явился Калинин в сопровождении Горюнихи. Потолковав со старухой, атаман отпустил её домой.

   Скоро приехал и Якимка-урядник, известный не в одной уфимской станице своим ухарством и удальством.

   Кирила Васильевич долго толковал с ним и с Калининым.

   В разговоре их только и слышалось: "В гости... Щекотуров... Начапкина деревня... крёстный... двадцать рублей... ведение... Красный яр... записка... красненькая... поезжане... молодые..."

   Якимка несколько раз с напряжённым вниманием опускал свою рыжую голову и, выслушав слова станичного, откидывался всем телом назад и, вытянувшись в струнку, громко возглашал:

   - Слушаю, ваше благородие.

  

  

  

   Мирон Алексеевич не поскупился для приличного приёма станичного, и задал пирушку хоть куда. Игнатьича привезли домой часу в третьем ночи, что называется, без задних ног. Пока у Щекотурова сидел Кирила Васильевич, Горюнов угощался умеренно, и почтительно стоял у дверей, только изредка, по желанию атамана, присаживался на самый краешек стула; когда же Кирила Васильевич, вообще не большой любитель хмельных дел, распрощался с хозяином, Игнатьич с лихвой вознаградил себя за стеснение.

   Рано поутру, когда Горюнов спал как убитый и, по всем признакам, должен был проспать ещё долго, Андреевна наскоро собралась из дому и чуть не бегом отправилась к куме Силишне. Она с полчаса шепталась с нею, потом также поспешно пошла к другой приятельнице, к Лохтачихе, которую засылал свахой Калинин. Между старухами произошло совещание, столь же таинственное, как и то, сценой которого была изба Силишны.

   У Лохтачихи Андреевна просидела гораздо дольше, и по-видимому слова Маремьяны Гавриловны пришлись ей очень по сердцу, потому что лицо её, до тех пор кислое и грустное, несколько просветлело.

   Прощаясь с хозяйкой, гостья по крайней мере десять раз повторила ей:

   - Спасибо тебе, Маремьяна Гавриловна, больно спасибо, что научила. Я без тебя не знала бы, как и приступиться.

   - Так и сделай, только проснётся. Сама увидишь - дело как по маслу пойдёт.

   Горюнов ещё спал, когда старуха его воротилась домой; но уже не так крепко, как давеча: он то кряхтел в просонках, то ворочался на лавке.

   Андреевна, как вошла в избу, кинулась к сожителю и принялась тормошить его за рукав.

   - Очнись! Встань! - кричала она так громко, что Игнатьич вмиг окончательно проснулся. - Что ты наделал! Полоумная твоя голова!

   Игнатьич свесил ноги с лавки и вытаращил глаза на жену, которая тем временем успела перейти от крика к слёзам и воплю.

   - Что ты гляделы-то на меня уставил? - вопила она, ухватя себя обеими руками за голову, - али не понимаешь, пустая твоя башка?.. Пропала теперь моя головушка! Всё от тебя пьяницы полоумного...

   Игнатьич сидел неподвижимо и ничего не мог взять в толк.

   - Вишь, сидит, словно болван какой деревянный... Али она не дочь тебе? Али тебе крови своей не жалко?..

   Тут только Горюнов пришёл в себя. Он вскочил с лавки и быстро спросил:

   - Что такое? Али с Настасьей что приключилось?

   - Приключилось, злодей, приключилось! - продолжала вопить старуха, - о-о-ох! Головушка моя!.. Тебе, полоумному, только бы вино было; об дочери и горя мало.

   - Да говори ты, что ли! Экого лазаря затянула! Что такое?

   - Беги скорей! Ищи дочь-то! Утопилась, знать...

   - Что?! - вскричал вдруг побледневший Игнатьич.

   - Утопилась, знать, голубушка, нигде-то по всей слободке её, сердечной моей, нету... пропала... пропала... Оо-ох! Пропала!

   - Что ты врёшь! Не может этого быть: куда ей пропасть! В соседях где-нибудь.

   - Поди, злодей! Ищи! Все дворы обегала... Погубил дочь... со своим женихом любезным... Вот те и деньги жениховы... Бери их теперь, пьяница полоумный! Покупай себе дочь, как её, мою голубушку... о-о-ох... горлинку мою сизую, продал да пропил.

   Игнатьич уже не слышал дальнейших возгласов, взвизгов и причитаний жены. Руки у него дрожали, когда он затягивал на себе пояс, когда снимал со стены и надевал на себя кафтан и шапку. Бледный, с тревожно бьющимся сердцем выбежал он из избы.

   Не было ни одного двора ни в Стрижовых норах, ни в Будановом переулке, куда не наведался бы Горюнов, совсем сбитый с толку неожиданной пропажей дочери. Нигде Насти не было; никто не видал её со вчерашнего утра.

   Из Буданова переулка, где Игнатьич завернул и к Калинину во двор (изба была заперта снаружи на замок), направил он шаги прямо к Щекотурову. Мысли его кидались то в ту, то в другую сторону, и решительно ни на чём не могли остановиться. Печаль о погибели дочери всё крепче и крепче сжимала ему сердце, и разом опротивел ему безобразный старичишка, сватовство которого было корнем всей беды.

   Слёзы, которые Горюнов удерживал, быстро шагая по Казанской улице, так и хлынули из глаз его, когда он вступил в дом Щекотурова. Не отвечая на приветствие хозяина, упал он в гостиной на софу и едва смог проговорить:

   - Что мне делать?.. Мирон Алексеич... заяви... дочь пропала... заяви.

   Мирон Алексеевич сильно встревожился, как и подобает заправскому жениху, разведал у Игнатьича, как всё случилось, и помчался без оглядки к Беркутову.

   Письмоводитель, нос которого, после вчерашней гулянки, из красного превратился в сизо-багровый, немедленно написал купцу объявление.

  

  

  

   Если, будучи в Уфе, вы вздумаете прогуляться по главной улице города, которая называется Казанскою, то, наверно, заметите, неподалёку от церкви Спаса, большой деревянный дом, с фронтоном, подпёртым четырьмя деревянными же колоннами. Эти-то колонны, выдвинутые с неизвестной целью на полтротуара (за ними нет ни подъезда, ни дверей), и заставят вас взглянуть на дом. Он стоит неизменно уж лет тридцать. Прежде, когда в Уфе ещё были казаки, в пяти уездах знали его под именем кантонного дома.

   Не больше, как через неделю после подачи явки о пропаже Насти, довольно ранним утром, в воротах кантонного дома мелькнули рубчатая шляпа и шинель с миллионом воротничков почтенного Мирона Алексеевича.

   Вестовой казак сказал ему в прихожей, что кантонного нет дома - ушёл в станичную, и потому шляпа и шинель снова мелькнули в воротах.

   Через пять минут они были уже отданы на сохранение вестовому в станичной, в Кладбищенской улице.

   - Можно видеть господина кантонного начальника?

   - Можно.

   - Где он?

   - В судейской.

   - А где судейская? Я ведь здесь не бывал.

   - Ступайте прямо, вот сюда, в сборную, а оттуда направо - это судейская и будет.

   Мирон Алексеевич, войдя в сборную, всю кругом уставленную скамейками, отёр себе лицо носовым платком, потом извлёк из бокового кармана сложенный вчетверо лист бумаги, кашлянул и переступил порог судейской.

   За большим столом сидел кантонный начальник, полный мужчина, лет сорока. В комнате был только он да два писаря, строчившие что-то на маленьком столе, у самых дверей. Кантонный ничего не делал и только спрашивал от времени до времени писарей: "скоро ли?", на что и получал каждый раз, в течение полутора часов, ответ, что бумага будет готова к подпису "сию секунду".

   - Что вам угодно? - спросил кантонный, когда купец приблизился почтительным шагом и остановил на нём свои рысьи глаза.

   - Прошение имею честь подать, - проговорил Щекотуров, - обижен вашим станичным, Афанасий Иванович.

   - В чём дело?

   - Не угодно ли вам будет пробежать-с?

   Мирон Алексеевич представил письменное изложение своего дела. Кантонный развернул бумагу, прищурился, посмотрел на неё вблизи, посмотрел издали, и кликнул:

   - Шешминцев!

   Один из писарей, небольшой, толстенький человек, плотно обтянутый синим кафтаном, поспешно встал с места, заложил за ухо перо, обтёр средний палец правой руки об голову, и подошёл к столу кантонного.

   - Что прикажете, ваше благородие?

   - Читай громко.

   Шешминцев кашлянул в сторону, провёл ладонью по бумаге и начал:

   "Его высокоблагородию, господину кантонному начальнику, не торгующего третьей гильдии купца Мирона Алексеевича сына Щекотурова всепокорнейшее прошение.

   Я, нижеподписавшийся, третьей гильдии купец Щекотуров, помолвил за себя, в истёкшем августе месяце, невесту, дочь отставного межевого солдата Петра Го... Го..."

   - Горюнова, - подсказал Мирон Алексеевич.

   "...Петра Горюнова, - продолжал писарь, - каковой девице и деланы были мною разные, приличные жениховскому званию моему, подарки, как-то: два конца ситцу: синего с жёлтыми крапинками 12 аршин по 72 копейки аршин, и того на 8 рублей 64 копейки, розового с разводами 12 же аршин, по 80 копеек аршин..."

   - Ну, это можешь пропустить, - сказал кантонный начальник, слушая писаря с немалым недоумением, - читай с итога.

   Писарь не без труда нашёл требуемое "итого" (полторы страницы были заняты исчислением разных панских, галантерейных и пушных товаров), прочистил себе горло лёгким кашлем и продолжал:

   "Итого на сумму 271 рубль 22 с денежкою копейки. Не взирая на оные мои подарки, означенная девица Настасья Горюнова, по стачке с казаком Иваном Калининым, внезапну бежала..."

   - Какого Калинина? - спросил кантонный, - их у нас четверо.

   - Иван-с, Афанасий Иваныч, - отвечал Щекотуров.

   - Иванов Калининых четверо.

   Мирон Алексеевич потупился, посмотрел по сторонам, взглянул потом в лицо кантонного и всё-таки не мог ничего ответить.

   - Ну, всё равно, - сказал Афанасий Иванович. - Читай дальше.

   Шешминцев читал:

   "...Внезапну бежала из дома родительского, о чём немедленно и было заявлено мною куда следует. По розыску же его, оказалось следующее: с пятого на шестое число текущего месяца сентября девица Настасья Горюнова обвенчана с казаком Иваном Калининым в селе Красном Яру, по ведению, данному ему, Калинину, станичным его начальником; при оном обряде участвовали: урядник Яким Колокольцев с женою, и казаки Погорелов и Черногривов, после какого обряда все отправились в деревню Начапкину, в дом урядника Красноярцева, который доводится Ивану Калинину крёстным отцом; у Красноярцева по этому случаю были три дня и три ночи пировня, и молодые встречены там отцом Калинина и казацкой женою Марьей Короткоумовой..."

   - Как, по крайней мере, как отца-то Калинина зовут? - спросил кантонный.

   Мирон Алексеевич и этого не знал.

   - Ну!

   "...По пристрастию невестина отца, - продолжал Шешминцев, - к крепким напиткам, оный Горюнов, с горя, по случаю побега дочери своей, каковую считал яко бы утопшею, закурил; когда же молодые приехали в город, то принял их с превеликой радостью и должным благословением, мне же, нижеподписавшемуся третьей гильдии не торгующему купцу Мирону Алексеевичу сыну Щекотурову, когда я явился к нему, Горюнову, дабы обеспечил меня за сделанные дочери его, суммою на 271 рубль 22 с денежкою копейки подарки, с наглостью объявил, якобы причём ещё и подарков моих не видывал, назвал меня рябою формой".

   Писарь не мог удержаться и прыснул со смеху; кантонный тоже улыбнулся. У Мирона Алексеевича брови не расходились.

   - Читай, - сказал Афанасий Иванович. - Да скоро этой истории конец?

   - Ещё одна страница, ваше высокоблагородие, - отвечал Шешминцев, и продолжал:

   "...Прощая ему, Горюнову, сию обидную брань, и не желаю я, однако, оставаться в убытке, почему и имею честь обратиться к вашему высокоблагородию с моей всепокорнейшей просьбой: взыскать означенные 271 рубль 22 с денежкою копейки с подведомственного вашему высокоблагородию станичного атамана, как давшего ведение на брак Калинину с Горюновой, вопреки моего ему заявления о имеющем мне произойти от того убытке, при каковом заявлении моём свидетелем был письмоводитель Беркутов, и ныне не откажется подтвердить справедливость слов моих".

   В эту минуту отворилась дверь, и в судейскую вошёл сам Кирила Васильевич.

   - Ба! Вот и он, лёгок на помине! - вскричал кантонный. - Поди-ка, поди-ка сюда, Кирила Васильич! Что ты изволил тут натворить?

   - Где, Афанасий Иваныч? - спросил Кирила Васильевич, подходя к столу и садясь около кантонного. - А! Мирон Алексеич! Я и не заметил было вас... Как поживаете?.. Что свадьба?

   Щекотуров очень сухо поклонился станичному и обратился к кантонному.

   - Вот, изволите видеть, Афанасий Иваныч, - сказал он, - они же и подсмеиваются...

   - Что, что такое? - перебил Кирила Васильевич.

   - Постой, мы произведём допрос по пунктам, - сказал кантонный. - Отвечай мне, Кирила Васильич.

   - Ладно, спрашивайте.

   Станичный встал и вытянулся.

   - Заявлял он тебе, - спросил кантонный, указывая на Мирона Алексеевича, - чтобы ты не давал ведения на брак Ивану Калинину?

   - Заявлял, - отвечал Кирила Васильевич.

   - При этом находился... - начал было Щекотуров.

   - Письмоводитель Беркутов, - перебил станичный. - Да хоть бы его и не было - это всё равно; ведь я не отпираюсь, что вы точно заявляли.

   - А всё-таки ты ведение Калинину дал? - спросил кантонный.

   - Дал, только не для той, о которой мне заявляли.

   - Для той, для той самой! - воскликнул Щекотуров.

   - Как же это так, Кирила Васильич? - спросил кантонный.

   - Вы просили, - сказал станичный, обращаясь к купцу, - чтобы я не позволял казаку Ивану Калинину жениться на дочери отставного солдата Петра Горюнова, потому что вы сделали ей на двести рублей приданого. Так или нет?

   - Так, - отвечал Мирон Алексеевич, - а вы всё-таки...

   - Постойте, дайте мне договорить. Иван Калинин и не думал просить у меня позволения жениться на дочери отставного солдата Горюнова, просил он у меня ведения на брак с дочерью отставного солдата Петра Игнатьева - и я дал ему ведение.

   - Да это Горюнов-то и есть! - вскричал Щекотуров.

   - Горюнов? - спросил с удивлением Кирила Васильевич. - Так что же вы мне не объяснили толком? По спискам значится просто напросто Игнатьевым - так мне и было сказано Калининым. Старуха солдатка тоже себя Игнатьевой называла...

   - Вы знали, что Горюнов и Игнатьев одно и то же, - вскричал, раскрасневшись, Щекотуров.

   - Позвольте, милостивый государь, чем вы это докажете? - сказал станичный. - Что я вам говорю, то на бумаге видно, а чем вы подкрепите свои несправедливые подозрения?

   - Что свадьба была сыграна за двадцать вёрст от города - это тоже на бумаге видно...

   - Совершенно справедливо; свадьба была сыграна за двадцать вёрст от города, и я даже дал записку к красноярскому священнику обвенчать Калинина, отпустил с ним ещё трёх казаков и позволил им три дня погулять в Начапкиной, где у Калинина крёстный отец; мало того, я ещё дал им на гулянье моих собственных денег две красненькие бумажки. Вы желаете знать, почему не в городе свадьба была? Извольте, я вам объясню это. У нас издавна заведено, чтоб все казацкие свадьбы происходили, если можно, за городом. Здесь каждому жениху приходится угощать всех товарищей, а товарищей у казака - целая станица... По рюмочке угостить, так на триста двенадцать человек ведь не два ведра надо; а вы коли не видали, так слыхали, конечно, что казак не напёрстком пьёт... Выпил чарку, надо другую, да чтоб был хоть какой ни есть пирожишка на закуску - как вы думаете, сколько надо пирогов на целую станицу?

   Мирон Алексеевич кусал себе губы.

   - Вот и Афанасий Иванович, как кантонный начальник, подтвердит вам, что все мы желаем, чтобы казаки, во избежание расходов, играли свои свадьбы за городом.

   - Так, так, - подтвердил Афанасий Иванович.

   - Значит, попрёкать меня тем, что Калинин венчался в Красном Яру, а пировал в Начапкиной, попрёкать меня этим нечего. А что дал ему ведение жениться на вашей невесте, так виноваты вы сами. Вольно вам было не объяснить мне дело в подробности.

   - Жаль, милостивый государь, - сказал кантонный, - жаль, а я ничего не могу вам сделать; тут вышло недоразумение, ошибка... А ошибка, сами вы знаете, в фальшь не ставится.

   Мирон Алексеевич молча взял из рук Афанасия Ивановича свою бесполезную челобитную, молча поклонился и вышел.

   - Поделом вору и мука! - сказал Кирила Васильевич, - вздумал, старый тетерев, насильно жениться на молоденькой да на хорошенькой. Ну, к роже ли? Сами изволили видеть его физиономию.

  

  

   Братья Щекотурова, женатые на богатых, были очень довольны, когда узнали, что затеянная Мироном Алексеевичем, втайне от них, женитьба расстроилась. Они немедленно вознаградили его за убытки и оставили подарки у Горюнова, хотя он был готов всё возвратить. Игнатьич так напугался в день свадьбы дочери, что рад-радёшенек был, когда она отыскалась, и не думал ссориться со своим нежданным зятем. Молодые Калинины зажили ладно. История о сватовстве Щекотурова распространилась по городу, и надолго оставалось за ним прозвище "стрижиного охотника".

  

  

   Текст повести "Стрижовые норы" печатается по журналу "Отечественные записки", 1855, т.XCVIII, январь, с.147-195.