Михайлов Михаил Ларионович - Стрижовые норы

кулаком.

   - Ну, слушаю, - сказала Андреевна, - что такое?

   - Дай сюда полштофа: там были остатки.

   - Какие остатки! Давеча сам ты все выпил. Будет с тебя: угостился у Мирона Алексеевича.

   - Нет вина? - с сердцем спросил Игнатьич; но тотчас же очень мягко прибавил, - ну ладно!

   Андреевна хотела было удалиться во двор загнать кур, но старик опять крикнул:

   - Жена, слушай!

   - Что ещё?

   - Скажи: слава богу.

   - Что такое случилось?

   - Скажи: слава богу.

   - Ну, слава богу.

   - Дочь просватал.

   - Ай! Что ты, Игнатьич!

   Андреевна всплеснула руками.

   - Просватал, - повторил Горюнов.

   - Батюшка, за кого? - воскликнула жена и вся побледнела.

   - За Мирона Алексеича просватал - вот как! Да.

   - О-ох, что ты наделал, Игнатьич! - завопила Андреевна.

   - Дура! - сердито прикрикнул на неё муж. - Бог нам счастье даёт - да, а ты ревёшь! Вот так зять будет! Угостил... лихо угостил - да.

   - Батюшка! Игнатьич! Да что он за пара Настеньке? Ведь он ей в дедушки годится... Власть твоя над дочерью, а нет ей моего благословенья выходить за старика. На то ли мы её вырастили, чтобы на целый век в маяту отдать? Уж и ты отец! Хоть бы её сначала спросил: хочет ли она-то?

   - Я хочу, - перебил Горюнов, - слышишь? Я хочу... Решено - вершено. Старик... вишь, что выдумала. Не за ветрогона ли какого отдать, по-твоему? Чтобы ни кола, ни двора, ни промыслу не было - а? Сказано: хочу! И быть делу так - да.

   - Да какую ты в нем корысть нашёл?

   - Шабаш! - крикнул Игнатьич. - Мы уже ударили по рукам.

   - Как по рукам? Да разве я не мать, что ли? Разве не я её под сердцем носила? Кабы твой-то Мирон Алексеич хороший был человек, так он и сам бы со мной переговорил - с матерью... А то зазвал тебя, полоумного, напоил да что захотел и вымог из тебя.

   - Делай, что велено! Чтоб завтра же Настька согласна была - слышишь?

   Разговаривать было нечего; Андреевна только залилась слёзами, пригорюнилась и вышла из избы.

   Горюнов положил на лавку подушку и кафтан, улёгся и через минуту захрапел.

   Ничего не чуя, Настя с Пашей пришли домой очень весёлые; они принесли по полному мешку орехов, по целому кузову калины. У самого Чёртова городища, в леске, встретился с ними казак Калинин, вышедший с ружьём на охоту. В этот раз не пришлось ему истратить ни одного заряда: целый день прособирал он орехи с девушками.

   Настя с первого взгляда заметила, что мать плакала и спросила её о причине слёз; Андреевна, не желая спугнуть разом весёлость дочери, просто сказала ей, что повздорила со стариком, вернувшимся домой немного в кураже.

   Девушки умылись и сели ужинать в сенях. Старуха подсела к ним, ничего не ела и только, глядя на дочь, то и дело проводила по глазам ладонью. Она решилась было не говорить Насте о сватовстве Щекотурова по крайней мере до завтрашнего утра; но всякому известно, что скорей вода в кармане удержится, чем баба от рассказов воздержится... Андреевна не утерпела и сказала:

   - А что, Настенька, как ты думаешь, зачем к нам ездит Мирон Алексеевич?

   - Купец-то? - отвечала Настя. - Известно, к тятеньке, толковать о пашне...

   - А почему бы не об тебе?

   - Да что ему обо мне говорить?

   Настя взглянула на Пашу.

   - Что, Настя! - сказала ей приятельница. - Не говорила я тебе?

   - Так неужто это взаправду так? - вскричала побледневшая Настя. - Неужто он, старый хрыч, за меня свататься вздумал? Да сохрани меня господи, чтоб я за него пошла, за седого скрягу - лучше утоплюсь! Помнишь, Паша, как он нас в Костарёвке чаем-то поил? Ещё, говорят, богатый, а не токма что ложечки оловянной, и полотенца-то нету.

   - Уж и чай-то хорош! - заметила Паша. - Ровно душица.

   - Как же это Игнатьич толкует, что он добрый, тароватый такой. Ну, да бог с ним покамест; пора, помолясь, и на покой. Утро вечера мудренее; с утром господь и совет даст.

   Паша стала прощаться.

   - Ты куда, Пашенька? - сказала Андреевна. - Ночевала бы у нас.

   Паша отказалась, но прежде чем ушла, с полчаса просидела с Настей на крыльце. Они о чём-то очень горячо разговаривали вполголоса.

  

  

  

   Утром Андреевна опять завела с мужем речь о вчерашнем его предположении выдать дочь за купца Щекотурова. У Игнатьича трещала с похмелья голова, и он не хотел слушать никаких резонов жены, стоял на своём: "хочу - и шабаш языком бить!"

   Старуха ударилась было в слёзы, но пользы от этого вышло немного: взгляд Горюнова становился всё мрачнее и мрачнее, и он, раздражённый слёзами жены, наверное, вышел бы из себя, если бы в эту минуту не отворилась дверь и не вошла плавною походкой гостья, Маремьяна Гавриловна Лохтачиха, вдова, сестра старика Калинина.

   Она помолилась богу, раскланялась с хозяином, поцеловалась с хозяйкой и спросила их, как водится, о здоровье.

   - Слава богу, Маремьяна Гавриловна, слава богу, все здоровёхоньки, - отвечала Андреевна. - Садись-ка сюда, голубушка.

   Она взяла гостью за руку и пригласила её занять место в красном углу; но Лохтачиха решительно отказалась от этого почёта и, поминутно взглядывая искоса на потолок, присела на скамье, стоявшей посередь избы, противу стола.

   - Ох, уж как же я притомилась-то, сюда идучи: крутенёк-таки к вам подъём, - сказала гостья, опять посмотрев в потолок и потихоньку двигаясь на скамейке.

   Заметив, что голова её находится под самой матицей, гостья скромно потупила глаза, сложила руки, одна на одну, под сердцем и, помолчав немного, встала с подобострастным поклоном.

   - Не дивитесь, батюшка Пётр Игнатьич, и ты, матушка, Степанида Андреевна, что я ноне у вас такая ранняя гостья. Пришла я к вам с добрым словом. У вас в доме товар, а у меня купец; товар у вас, благодаренье господу богу, не залежный, да и у нас купец - парень надёжный. У вас невеста, у нас жених. По нраву ли будет, по душе ли, али нет - ваша воля родительская, её доля девическая; а послу головы не секут, не рубят. Моё доброе слово да сердечное пожеланье.

   Лохтачиха опять поклонилась, не отнимая рук от пояса.

   - Говори, говори, свахынька! - сказала Горюниха. - Спасибо тебе за почёт... Люб ли будет жених, али не люб - это как господь бог укажет; а и худой жених хорошему дорожку торит... Говори, свахынька дорогая, да садись.

   С довольством в каждой черте лица подошла Андреевна к свахе, взяла её за локоть, снова усадила на скамейку, и сама села рядком.

   Игнатьич между тем всё хмурился и только изредка исподлобья взглядывал на раннюю гостью.

   - Говори, Маремьяна Гавриловна, говори, - нетерпеливо повторила Горюниха.

   Сваха опять привстала, опять поклонилась, потом села и стала говорить:

   - Прислал меня к вашему здоровью Никита Гаврилыч Калинин. Не по нраву ли будет вам сынок его, Иванушка, и не благословите ли его на законное супружество с вашей дочкой Настасьей Петровной? Оба молоденькие да хорошенькие - то-то бы парочка, чужим людям на загляденье, вам, родителям, под старость на утешенье.

   Лохтачиха замолчала; старик Горюнов крякнул и потупился; Андреевна взглядывала попеременно - то, с робким ожиданием, на мужа, то, с одобрительным выражением, на сваху.

   - Какую же весточку прикажете отнести Никите Гаврилычу? - проговорила, после некоторого молчания, гостья.

   Андреевна указала на мужа, у которого густые брови уже совсем сошлись над носом.

   - Игнатьич голова в семье, - сказала она, - его воля и власть; а я, свахынька, - я твоему доброму слову да доброму жениху рада.

   Горюнов ударил кулаком по столу.

   - Нет, кума! - проговорил он сурово. - Не с той ноги пошла. Твой жених и хорош, да не для нашей Насти. Морды да ветеля - вот его богатство; а как рыба-то в них не зашла, так и сиди жена без куска. Вот как - да! Нашёл я дочери другого жениха: и дом есть, и земля, и много всякого добра. О будущем житье господь ведает, а я по крайности то знаю, что дочь моя не будет голодом сидеть, да и мы со старухой призрены будем, как сил для работы не хватит. Это верно - да!

   Сваха привстала и поклонилась.

   - Не во гнев твоей милости, Пётр Игнатьич, - сказала она, - пословица не даром идёт, что и через золото слёзы льются; не с богатством жить - с человеком.

   Горюнов вспылил.

   - Шабаш балясы точить! - крикнул он повелительно. - Толком сказано: есть у меня жених, так и убирайся по добру по здорову! Ох вы Маремьяны старицы, за весь мир печальницы! Отчаливай, да скажи своему Никите Гаврилычу, что его Ивану не видать моей дочери, как ушей своих. Вот тебе бог, а вот и порог.

   - Что ты орёшь-то, полоумный! - прервала Игнатьича жена. - Маремьяна-то Гавриловна чем виновата? Она, известно, тут не при чём. Не хочешь, так как хочешь: никто твоей дочери насильно не берёт.

   Горюнов опомнился: ему стало совестно, что он ни с того ни с сего раскричался на гостью.

   - Не сердись, свахынька, - сказал он, - я вчерась подгулял маленько с приятелем; и теперь голова болит, не могу оправиться... а ты тут ещё со своим сватаньем! Оно и вышло, что не в пору гость хуже татарина. Вестимо, как было и говорить тебе? Ваше дело такое: сватанье - хвастанье.

   Провожая сваху до калитки, Андреевна говорила ей:

   - Уж, пожалуйста, не сердись ты, Гавриловна, на моего-то сожителя: видишь, с похмелья он нонче такой. Ты ещё побывай в другое время, в добрый час; а мы той порой пораздумаем об этом деле. Грозен воевода, да бог милостив. Обождать надо маленько - так и скажи Никите Гаврилычу.

   Настя слышала весь разговор между свахой и родителями из сеней, где спала под пологом от комаров.

   Когда старик Горюнов отправился, протрезвленья ради, соснуть ещё часок другой на погребице, Андреевна кликнула дочь в избу. Та вошла бледная и с заплаканными глазами.

   - Что, Настенька, - сказала старуха, - как тебе кажется Ваня Калинин? От него сейчас сваха приходила.

   У Насти закапали слёзы.

   - Полно; что ты, глупенькая! Чего плакать-то?

   - Господи! - вскричала Настя. - Чем это я согрешила, что меня отдают за старика! А посватался хороший жених - ему и отказ.

   - Да полно ты, где ещё отдают? - сказала старуха. - И свахи-то от старого не было. Что ты убиваешься понапрасну! И Калинину не наотрез отказали... Погоди, перемелется рожь - мука будет. Оботри слёзы-то, да принеси-ка, поди, дровец: пора и печку топить.

   Когда Настя принялась с матерью за стряпню, пришла Паша.

   - Вот кстати-то пришла, голубушка, - сказала ей Андреевна, - помоги-ка, радость, Насте; мне вовсе некогда: надо пойти кур пощупать, а потом на базар. Накроши-ка, вот, капустки ко щам.

   - Ну что? Что? - нетерпеливо спросила Настя свою подругу, когда они остались вдвоём.

   - Всё как надо сделала, - отвечала Паша. - Вечор, как пошла от вас, всё Ивану рассказала: он меня у наших ворот поджидал. Он сказал: "Ночь не посплю, а дело, говорит, улажу; завтра же сваху пошлю". Вот и послал сегодня тётку.

   - Корысти-то в этом, Паша, немного.

   - Разве и вправду совсем отказ?

   - Тятенька и слышать не хочет. "Есть, говорит, у меня жених" - да и полно. Ты Маремьяну-то Гавриловну видела?

   - Как же.

   - А Ивана?

   - И его видела; он-то и послал меня сюда поскорее.

   - Что говорит-то?

   - А вот что; велел тебе сказать: коли любишь, так отцу наотрез скажи, что не пойдёшь за его жениха... "А уж я (говорит Иван) дело улажу; пойду к своему атаману: он, говорит, добрый, пособит мне в беде. А покамест, говорит, и беды большой нет: старик и свахи ещё не засылал".

   - Хорошо, кабы так-то сделалось.

   - Ты, Настя, видала их атамана-то?

   - Нет.

   - Он здесь часто верхом проезжает - к Каменному перевозу... В красной шапке, с апалетами... Молодой ещё, бравый... и шутник такой!.. Иду я этта на взвоз с вёдрами, а он навстречу, на вороной лошади; я поклонилась. Он с лошади-то соскочил да ко мне. Красавицей меня назвал; "часто, говорит, тебя здесь вижу... Ты, говорит, не из наших ли? Не казачья ли?" Я говорю: нет. А он мне: "ну, так надо, говорит, тебя за казака замуж. Вот, говорит, коли поцелуешь меня, так лихого казака тебе сосватаю, и не простого, а урядника". Стыдно мне таково стало, так я и сгорела. Думаю: уж не сказал ли ему Вася Москвитин, что собирается к нам сваху заслать? Коли Ваня упросит его за ваше дело взяться - всё будет ладно. Попляшу у тебя на весёлой свадьбе, не на невольной.

   - Дай-то бог!

  

  

  

   Игнатьич рубил под горой, насупротив своей избы, на дрова вязовую корягу. Хмель совсем вышел у него из головы, но Горюнов ни на волос не изменил своего мнения относительно дочерниных женихов - Щекотурова и Калинина.

   По дороге из города показалась пыль и скоро можно было различить посреди её щекотуровскую буланку.

   - Ну, Игнатьич, - крикнул купец, останавливая лошадь у плетня, - держи буланку, а то мне с дрожек не слезть: видишь, с какой я поклажей.

   На коленях у Мирона Алексеевича помещались два больших узла. Горюнов взял лошадь под уздцы, и седок не без труда сошёл с дрожек, держа узлы в объятьях.

   - Как наши дела, Игнатьич? - спросил он.

   - Да что, Мирон Алексеич! Ничего, - отвечал Горюнов. - Всё ладно. Осерчал было я нонче на мою старуху: дурит в нашем-то деле, артачится всё; оно, известно, волос долог, да ум короток... Ну, да на баб много смотреть нечего!

   - А я, Игнатьич, зная их натуру, кой-чего с собой захватил для них - гостинца. Авось этак-то дело скорей пойдёт.

   - Милости прошу в избу, Мирон Алексеич. Дай, дай один узел мне, я снесу; тебе тяжело.

   - Нет, оставь; что за тяжело?

   Дорогой Игнатьич рассказал Щекотурову о сватовстве Калинина.

   - Ничего, ничего, - повторял, прищурясь, Мирон Алексеевич, - всё будет по-нашему. Ведь ты тоже своему слову не изменил?

   - Что ты, Мирон Алексеич! Как можно? Ты знаешь я...

   - Значит, и разговаривать нечего.

   Настя и Паша, только завидели под горой рубчатую шляпу Щекотурова, опрометью убежали из горницы и заперлись в чулане; гостя встретила в избе одна Андреевна.

   Мирон Алексеевич не прежде мог снять шляпу, как освободился от ноши. Один узел положил он на стол, другой на лавку.

   - Вот, Степанида Андреевна, привёз вам новинку, - сказал он, развязывая узел на столе, - два арбузика, только вчерась приехали из Оренбурга... Один вам, а другой дорогой Настасье Петровне.

   - Напрасно вы беспокоились, Мирон Алексеич, - заметила старуха.

   - Что за беспокойство! Полноте, - возразил гость. - А вот позвольте презентовать и ещё кое-что...

   Мирон Алексеевич развязал другой узел. В этом узле заключались два куска ситцу - один синий, другой розовый; на синем лежали два бумажных платка - большой и маленький; на розовом - шерстяная оранжевая с коричневыми разводами шаль и два шёлковых платка, тоже большой и маленький, голубой и алый.

   - Это вот вам на обновку, Степанида Андреевна, - сказал Щекотуров, поднося ей синий ситец с бумажными платками, - нарочно выбрал тёмненькое. Прошу носить, не жалеть. А это милой Настасье Петровне... Да где она у вас?

   - Дело девичье, Мирон Алексеич, - сказала старуха, - стыдится... убежала...

   - Жаль, очень жаль! Чего бы, кажется, меня стыдиться? Почти что свой человек.

   Горюнов хотел кликнуть дочь, но Мирон Алексеевич остановил его.

   - Зачем, Игнатьич? Не принуждай. Будет ещё время, успеем...

   Андреевна вздумала было отказаться от подарков; но Игнатьич наморщил лоб и шепнул ей:

   - Это что за ломанье! Бери знай, коли добрый человек дарит. Что нос-то дерёшь?

   Старуха поневоле взяла обновы, неохотно поклонилась Щекотурову и неохотно поблагодарила его.

   - Право, напрасно вы беспокоились, Мирон Алексеич, - прибавила она, - ещё ни коня, ни возу...

   Горюнов громко засмеялся.

   - Ни коня, ни возу? Конь есть, а воз будет. Что ты вздор-то городишь? Садись, Мирон Алексеич; а ты, чем пустяки-то толковать, сходи-ка в соседи да попроси самоварчика... Чай, сахар есть, и вся посуда, - объяснил Горюнов, обращаясь к гостю, - только самовара не завёл, у соседа беру.

   - Как же это не грех тебе, Игнатьич, мне-то не сказать? - заметил с приятной улыбкой Мирон Алексеевич. - У меня их с пяток - так стоят. Изволь, я с большим удовольствием уступлю тебе один.

   - Да ведь у тебя, Мирон Алексеич, поди, все дорогие, - рублей по двадцати, али и больше.

   - Помилуй, Игнатьич, что между нами за расчёты? И приятели, и будущие родные... завтра же привезу тебе самовар.

   - Ну, коли так, спасибо, Мирон Алексеич.

   Напившись чаю, Щекотуров уехал.

   Тут только девушки вышли из добровольной засады. Андреевна, первым делом, показала им подарки.

   - Не хочу я от него подарков, от старого хрыча! - вскричала Настя, раскрасневшись. - Провались он с ними! Пусть кому хочет дарит, только уж не мне; я лучше весь век стану в выбойке ходить, чем его обновы надену.

   - Полно, Настя, бери, - сказала Паша, - пусть его расходуется, скряга проклятый. Не бойся, не разорится.

   Андреевна со своей стороны заметила, что принять подарки можно, что они вовсе не подвигают дело к концу: ведь свахи ещё не было.

   - Я себе, Настенька, только вот этот платок оставлю, - прибавила старуха, - зелёненький, старушечий, а это всё себе возьми. Куда это мне? На что? До нарядов ли?

   Настя, внимательно рассмотрев подарки, согласилась с подругой и с матерью, что их не мешает принять.

   Так и сделали.

   На следующий день Мирон Алексеевич привёз, как обещал, самовар; когда же по непременному требованию старика Горюнова Настя принуждена была лично отблагодарить гостя за его внимание, Мирон Алексеевич извлёк из заднего кармана свёрточек, который и презентовал девушке. В свёрточке находилась пара зелёных сафьянных башмачков.

   У Насти горели с досады щёки и глаза, и не будь тут Игнатьича, внушавшего взорами покорность, она, наверное, бросила бы этим новым подарком прямо в рябое лицо Щекотурова.

   Мирон Алексеевич стал ежедневно являться к Горюнову, и никогда без какого-нибудь подарка - серёжек, ленточки, колечка, оброка, косыночки, или по крайней мере хоть съестного гостинца. Настя пряталась всякий раз; редко докликивался её Игнатьич.

  

  

  

   Недаром несколько раз пустели Стрижовые норы, отпуская большую часть своих баб, девок и ребятишек на поиски орехов: ни одного орешка не осталось уже ни под Глумилиной деревней, ни у Чёртова городища, ни на Пелагеиной Мякоти, ни в Черкалихином овраге. Это было как нельзя лучше известно Насте и Паше, так же, как и Степаниде Андреевне; тем не менее Настя и Паша подвязали к поясу мешки и собрались идти за орехами к Черкалихину оврагу, а Андреевна сказала им:

   - Идите, голубушки, погуляйте.

   До Черкалихина оврага всего версты две от города. Девушки были там, когда солнце сияло уже на самой середине бледно-голубого безоблачного неба. День не походил на осенний - так пекло солнце. Ещё на полдороге подругам стало жарко под большими платками, и обе сняли их, подставляя лёгкому ветерку свои свежие плечи и шеи.

   В чаще мелкого орешника, лепящегося по уступам глубокого оврага, Паша понапрасну колола себе руки о сучья: она отыскала всего два ореха, да и из них один был свищ.

   Настя встала, между тем, на выдавшуюся из-за кустов земляную площадку и смотрела вниз, где слабо, без журчанья, сочился ручеёк, пробираясь из ложбинки в ложбинку к синеющей вдали реке.

   - Паша! - крикнула Настя. - Спустимся в овраг, да посидим там.

   - Хорошо, - отвечала Паша, выходя из-за кустов, - а я было принялась орехов искать... смотри-ка, ладонь-то как ссадила! А его не видать?

   - Нет.

   Девушки сошли вниз, к самому почти ручью, сели на сучковатую корягу, лежавшую в тени кустарника, и стали полдничать принесённым с собой в кузове хлебом.

   Вскоре кусты за ними задвигались, зашумели и затрещали, и к девушкам подошёл молодой Калинин, с ружьём за плечами.

   Поздоровавшись с ними, он сел рядом с Настей и спросил:

   - Ну, что скажешь хорошего?

   - Ничего хорошего нет, - отвечала Настя, - разлучают нас, Ваня... Совсем почти делу конец.

   - Как конец? Да ведь, вот, Паша говорила, что от него и свахи не было.

   - Он, знать, сам и без свахи всё обделал. Тятенька и слышать ни об чём не хочет. Вчерась, это, пришёл от него, опять завёл речь о свадьбе... Я было хотела словечко сказать, как он крикнет на меня: "Цыц!"

   - Знать, в кураже был?

   - Да, он от него и никогда тверёзый не приходит. "Цыц! говорит: ты моя дочь, а над тобой, говорит, вся моя власть!"

   Настя заплакала.

   - Полно, Настя, - сказал Иван, взяв её за руку, - ты только одно скажи: хочешь за меня, али нет?

   - Ах, Ваня! Ты же ещё спрашиваешь!

   - Вот только это мне и нужно, чтобы ты хотела: будет по-нашему!

   - Как это будет-то, когда тятенька сказал, что на своём поставит?

   - Уж я тебе говорю, что будет.

   - Кабы ещё какой у него приятель был, так попросить бы можно, чтоб уговорил; а то он и дружбы ни с кем не водит...

   - Окроме этого старого хрыча, - дополнила Паша.

   - Погубит он меня, Ваня! - сквозь слёзы проговорила Настя. - Ведь у него две жены было; на мне на третьей жениться вздумал. Видно, доля моя такая бессчастная! И родня-то его вся меня поедом заест: братья-то, слышь, все на богатых переженились - важные такие... Совсем мне житья не будет.

   - Да что ты за него собираешься-то? Ведь Игнатьич не говорил ещё ничего, когда свадьба.

   - Говорил, Ваня, говорил; то-то и беда наша, что говорил.

   - Когда же по его?

   - Вчерась, вот, как раскричался-то он на меня, и сказал, что ровно, говорит, от этого дня через семь дён свадьба.

   - Вот как! Ну, это ещё погоди. Улита едет, да когда-то она будет.

   - Да что ты хочешь делать-то, Ваня?

   - Это уж не твоя забота. Мне только одно и нужно знать: идёшь ты за меня али нет?

   - Я уж сказала, Ваня, да ты и сам не хуже меня это знаешь.

   - И конец концов. Надо бы мне только с Степанидой Андреевной перетолковать об этом деле.

   - Заходи нонче вечером: тятеньки дома не будет.

   - Опять к приятелю?

   - Да.

   - Совсем он его с кругу споит: уж и то старик из хмеля не выходит. Да что ты, Настя, всё насупившись сидишь?.. Али мне не веришь?.. Всё будет ладно да складно.

   - Верить-то верю, Ваня; да как это без благословенья родительского?

   - И благословенье выпросим. Полно, полно глаза-то вытирать. И горя вовсе никакого нет.

   - Лучше бы подвинулась поближе, да поцеловала хорошенько, - заметила Паша, подымаясь с коряги, - ведь три дня не видались.

   Настя закраснелась.

   - Вот люблю! - сказал Иван. - Что дело, то дело.

   И он звонко чмокнул Настю в алую щёку.

   Через час подруги возвращались домой с пустыми мешками; они были только вдвоём. Изредка слышались невдалеке ружейные выстрелы, и которая-нибудь из них замечала при этом, насторожив правое ухо:

   - Это Иван выстрелил.

   - Да, он, - отвечала другая.

  

  

  

   Станичный начальник, или атаман, Кирила Васильевич, сидел у себя в квартире и распивал утренний чай с подругой жизни, прелестной Верой Матвеевной. Он был одет по-домашнему: в голубой черкеске с бархатными патронами на груди и в широчайших нанковых шароварах серого цвета.

   Кирила Васильевич только что затянулся в первый раз из длинного черешневого чубука, как в комнату вошёл малолеток-вестовой и доложил о приходе казака Ивана Калинина.

   - Пошли сюда! - сказал атаман.

   Вестовой растворил дверь в прихожую и, пропустив в неё Калинина, исчез.

   - Что тебе нужно?

   Кирила Васильевич не успел выговорить этого вопроса, как Иван повалился ему в ноги.

   - Что, что такое? - спросил атаман. - Встань! Полно валяться! Верно, напроказил что-нибудь, а? Прежде этого за тобой, кажется, не водилось... Говори, что такое!

   Иван поднялся.

   - Ваше благородие, - сказал он, - заставьте вечно за себя бога молить, сделайте человека по гроб счастливым.

   - Говори толком, в чём беда?

   - Позвольте жениться.

   - Что ж, хорошее дело! Нечего было и кланяться. Пускай отец... ведь это отец твой Никита-рыбак.

   - Так точно, ваше благородие.

   - Пусть придёт, я и велю выдать ему ведение.

   - Дело-то ещё нерешённое, ваше благородие.

   - Так чего же ты у меня-то пришёл просить? Коли у тебя в семье не решено, так я и подавно не решу.

   - Только позвольте вы, ваше благородие, а отец хоть сейчас прийдёт.

   - Ладно, присылай его. Да, что ж у тебя не решено? Кто невеста-то?

   - Невеста - солдатская дочь, ваше благородие, отставного межевого солдата, Петра Игнатьева. Живут они в Стрижовых норах.

   - Так. Значит ты стрижа из норы хочешь достать? Дело.

   Вера Матвеевна усмехнулась и спросила Ивана:

   - Хорошенькая твоя невеста?

   - По слободке, сударыня, первой девкой слывёт, - отвечал Калинин, - писаная красавица.

   - И любит тебя?

   - Любить-то любит, сударыня, да в том моё горе, что отец её за другого хочет выдать, за старика... Польстился на его деньги.

   - Ах, как это жаль! - заметила сострадательная Вера Матвеевна.

   - Рассуди ты сам своей головой, - сказал Кирила Васильевич, - как я дам тебе ведение, коли отец её не согласен? Будь ещё она наша, казачья, я бы потолковал со стариком, представил бы ему разные резоны, а то, сам ты посуди, что я сделаю с солдатом?.. Ты же, вон, говоришь, что и жених-то богатый...

   - Точно так, ваше благородие. Купец третьей гильдии.

   - Вон ещё что! Ну, брат, дело твоё плохо. Видно, не в добрый час ты влюбился.

   - Мы уже вот третий год, как любимся, ваше благородие.

   - Так чего же до сих пор зевал, а? Сам, брат, на себя пеняй... а я, и рад бы, без согласия невестиных родителей не могу дать тебе ведения на венчание. Мать-то у неё есть?

   - Есть, ваше благородие.

   - Поди, и она дочь за купца прочит?

   - Никак нет, ваше благородие, она согласна за меня отдать... Вот и записку в своём приходе выправила.

   Калинин достал из кармана шаровар сложенную бумажку и подал её атаману.

   - Что в этом толку? - сказал Кирила Васильевич, - одного материнского согласия недостаточно; надо, чтобы и отец благословил.

   Впрочем, он развернул-таки взятую у Калинина бумажку и стал читать вслух:

   "Лета тысяча восемьсот такого-то, месяца декемврия двадцать второго числа, у солдата межевой команды Петра Игнатьева и законной его жены Степаниды Андреевой рождена дочь, коя того же месяца и числа молитвована и крещена, с наречёнием ей имени Анастасии. Восприемником от купели был унтер-офицер той же команды Сидор Копейкин, восприемницею же казачья женка Федосья Домашкина..."

   - Вот как! Крёстной-то матерью казачка была, - заметил Кирила Васильевич. - Видно, и у крёстницы, по ней, душа к казакам лежит?

   - У неё, ваше благородие, и родная-то мать казачьего рода.

   Атаман задумчиво потянул дым из чубука; потом взглянул в лицо просителю-казаку.

   - Так как же нам быть, а?

   - Заставьте за себя бога молить, ваше благородие, - проговорил Иван чуть не со слёзами, и готов был поклониться в ноги атаману.

   Кирила Васильевич остановил его.

   - Полно! Нечего тут кланяться... Плохо дело, плохо; а всё же надо подумать. Ты записку-то эту оставь покамест у меня...

   - Слушаю, ваше благородие.

   - Да невестину-то мать привёл бы ко мне... если она согласна...

   - Ей только этого и хочется, ваше благородие. Она хоть сейчас же прийдёт.

   - А как фамилия жениха-то?

   - Щекотуров, ваше благородие.

   - Это старик-то, что у нового базара живёт?

   - Он самый, ваше благородие.

   - Ах он хрыч! Каков? Да ведь ему за пятьдесят, я думаю...

   - Наверное, и все шестьдесят, - заметила прелестная Вера Матвеевна. - Ах, несчастная девка! Это такой варвар, каких мало. Он уж и так двух жён уморил.

   Атаман сказал Ивану, что подумает о его деле, и велел повидаться с невестиной матерью и, если можно, сейчас же привести её к нему.

   Вскоре, после ухода Калинина, когда Вера Матвеевна, подщипав и подсурмив себе брови, подтянула пояс платья и отправилась со двора, а станичный продолжал сидеть за стаканом холодного чая и пускать из трубки дым, малолеток-вестовой распахнул дверь из прихожей, и к Кирилу Васильевичу явились ещё два посетителя.

   Первый вошёл приземистый человек лет сорока, худощавый, с длинным и красным носом, с хохлом рыжеватых волос по самой середине узкого лба, с бесцветными глазами, подобострастно-сутуловатый, и принуждённо улыбающийся. На этом госте был застёгнутый до верху сюртук зелёного сукна, довольно тонкого, но уж очень потёртого, под мышкой ущемлён был стёганый картуз с узеньким бобровым околышком. Вестовой впустил его без доклада. Длинноносый человек, по имени Богдан Савич, а по фамилии Беркутов, состоял письмоводителем при полиции.

   За Беркутовым следовал Мирон Алексеевич, во всём блеске: в красном жилете, в зелёных замшевых перчатках, с рубчатой шляпой в руках.

   - Здравствуйте, Кирила Васильевич, - проговорил Беркутов, делая низкий поклон (при этом голова его так ушла в плечи, что виднелись только кончики ушей). - Позвольте представить вам искреннего моего приятеля, Мирона Алексеевича Щекотурова. Конечно, слыхали?

   - Как не слыхать! Очень рад, очень рад, - сказал атаман, обращаясь к Мирону Алексеевичу, который постарался приятно осклабиться. - Милости прошу, садитесь, гости будете.

   - А ведь мы, Кирила Васильич, не столько к вам гостями, сколько просителями, - сказал Беркутов, раздвигая полы своего сюртука и садясь. - Имеем дельце.

   - Какое? - спросил атаман.

   - Объясните, Мирон Алексеич, - отнёсся письмоводитель к своему спутнику.

   Мирон Алексеевич вынул из кармана пёстрый бумажный платок и обтёр им себе всё лицо.

   - Вот-с какое вышло обстоятельство, Кирила Васильич, - сказал он, - приглянулась мне нынешним летом одна девица - звания, по правде сказать, невысокого, и небогатая девица... Так как у меня своего достатку - нельзя пожаловаться, то я и посватался-с. От отца получил полное согласие, и при этом заверение, что ни мать, ни дочь перечить в этом деле не будут. Хорошо-с. Будучи почти что формальным женихом, я, по заведённому порядку, стал девице и подарки делать. При их бедности, это, конечно, клад-с. Таким образом сделал я почти всё приданое суммою рублей на двести; притом ещё на днях и шубу купил, заплатил пятьдесят. Приданое, как вы изволите видеть, недурное.

   Щекотуров ещё раз провёл себе по лицу платком.

   - Да, заметил атаман, - слегка посасывая чубук, - двести рублей приданое хоть куда, особенно, коли люди бедные - ладное приданое. Что же дальше?

   - Всё бы, кажется, шло самым лучшим манером, - продолжал Щекотуррв, - только вдруг узнаю, вот через Богдана Савича... Он ведь известный дока: везде всё пронюхает; всё знает...

   - Как ему не знать! - сказал Кирила Васильевич.

   - Так вот-с, через него и узнаю, Кирила Васильич, что меня некоторым образом хотят поддедюлить. Выискался там у них ещё какой-то жених вашего ведомства...

   - Казак?

   - Да-с, Кирила Васильич, казак, - Калинин, Иван. И чуть ли у них не вышло соглашения с невестиной матерью...

   - Ну-с?

   - И слышно, этот Калинин похваляется - вот Богдан Савич все эти справки навёл - похваляется, что поставит на своём и отобьёт у меня невесту.

   Щекотуров крякнул и замолчал, словно рассказал всё как нельзя лучше и понятнее.

   - Чем же я-то могу вам быть полезен в этом деле? - спросил атаман.

   - Прошу вас об одном, Кирила Васильич, - сказал Щекотуров, - не выдавайте Калинину ведения на брак с этой девицей... Это убедительнейшая моя просьба... Сами посудите, приятно ли мне потерять и невесту, и деньги.

   Щекотуров встал и поклонился атаману.

   - Да кто такая невеста-то?

   - Отставного солдата дочь, Петра Горюнова.

   - Постойте, я это для памяти запишу.

   На столе перед Кирилой Васильевичем ещё лежала свёрнутая записка, принесённая Калининым. Кирила Васильевич взял её и отошёл к окну; тут развернул записку, пробежал её глазами, и вынул перо из жестяной чернильницы, стоявшей на окне.

   - Как прозвание отца невесты? - спросил он, сложна записку и сунув её в карман черкески.

   - Горюнов-с, - отвечал Щекотуров.

   - Как? Горюнов? - спросил атаман, глядя на купца.

   - Точно так, Кирила Васильевич: отставной солдат Пётр Горюнов.

   - Хорошо, - сказал Кирила Васильевич, крупными буквами выводя на листе серой бумаги продиктованные гостем звание, имя и фамилию Настиного отца.

   - Так уж, пожалуйста, Кирила Васильевич, - произнёс Щекотуров, когда хозяин снова подошёл к нему, - позвольте надеяться на вашу доброту.

   Он протянул к атаману руку, которую тот и пожал.

   - Нет, это вы, сделайте одолжение, оставьте при себе, я этого не люблю, - сказал Кирила Васильевич, чувствуя, что Щекотуров хочет что-то втереть ему в руку. - Если я могу что сделать, сделаю и без этого.

   - Позвольте, по крайности, просить вас к себе распить чего-нибудь.

   - Это дело другое.

   - Вот завтра бы пожаловали, Кирила Васильевич, к чайной поре...

   - Пожалуй.

   - Богдан Савич тоже будет у меня. И тестя своего будущего представил бы вам.

   - Ладно-с, приеду.

   - Я опять-таки к своему делу, Кирила Васильевич: не надо ли мне, для обеспечения моего интереса, подать к вам письменное объявление?

   - Это к чему? Что за полицмейстер! Да вот чего ж лучше? Господин Беркутов, ваш приятель, удостоверит вас во мне; мы с ним имели-таки общие дела: никто в накладе не оставался.

   Беркутов рассыпался перед Щекотуровым в уверениях, что знает Кирилу Васильевича давно за отличнейшего человека, примерного, что Кирила Васильевич, что сказал, то свято, и для того, тоже