Маслов-Бежецкий Алексей Николаевич - Тиф

блен".

   Между прочим, все удивлялись, как в такой грязной деревушке открылась такая красивая девушка, как Мариам. Один только Вьюшин, который был маленького роста и худощав, не одобрял ее красоты, находя, что она недостаточно толста, потому что женщина чем толще, тем лучше. Заелов находил в ней что-то фатальное и таинственное и подшучивал над Иловлиным.

   - Уж вы не скрывайтесь! Я все вижу... Вы к ней неравнодушны... Если б я был помоложе, то непременно ее бы похитил отсюда... А вы только смотрите!

   Затем Заелов нарисовал на двери довольно неумело женскую фигуру без ног и подписал "Мариам - будущая супруга капитана Иловлина". Лицо вышло кривое и ни капли не похоже на оригинал, но когда он намазал ей большие глаза, то лицо приняло сразу такое неприятное выражение, что Вьюшин воскликнул: "Экая ведьма! Только метлы недостает..." В одном только Иловлине шутки о Мариам не вызывали смеха. С наступлением вечера офицеры надели полушубки и пошли немного прогуляться о отцом Андреем.

  

  

   В воздухе было морозно и тихо. Слежавшийся на дороге снег скрипел под сапогами. По направлению к Эрзеруму тянулась долина, покрытая белым, нетронутым снегом, матовая поверхность которого случайно искрилась от лучей луны; только в нескольких направлениях извивались и чернелись глубокие следы чьих-то ног. Нежные и округленные тени, точно воздушные берега, окаймляли вдали это серебряное озеро, а там, далее, было уже совсем темно... К этой картине больше всего шло безмолвие... Небо было чисто, и тысячи звезд светили дрожащими, холодными огнями в его темном пространстве. Над Эрзерумом держалось слабое зарево от вечерних огней, и в одном месте что-то то сверкало, то тухло.

   - Эко небо какое чистое! - сказал отец Андрей.- Мир на небе, да на земле его нет.

   - Да,- заметил Вьюшин,- пора бы в Россию...

   - То-то вот и есть, господа вояки! Воюете, воюете, а потом и видите, что мир лучше... Кажется, чего лучше мира и спокойствия, а вы кровь проливаете. Оттого и болезни идут, ибо поднявший меч от него и погибнет¹⁴.

   - Теперь ведь святки, господа,- заметил Заелов,- деревенские девки в зеркало смотрят, воск льют... имена спрашивают у прохожих. А тут вместо красной девицы на буйвола наткнешься или на стаю собак.

   - Это хорошо еще,- возразил Вьюшин,- если на буйвола... А если на турок? Вдруг им придет фантазия вылазку да ночное нападение. Вот тебе и будет суженый да ряженый...

   - Ну, прощайте, господа! Девять часов, пора и домой, а то застынете...- сказал отец Андрей...

   - А мы вас проводим, батюшка...

   И вся компания, за исключением Вьюшина, который сослался на усталость, потянулась в дом бека...

   В этом доме все было тихо. Только в одном слабо освещенном окне мелькали чьи-то тени. Все вошли в комнату к отцу Андрею.

   - Милости просим,- сказал священник, зажигая свечу,- я сейчас пойду распорядиться кое о чем...

   Завлов закурил папироску, а Иловлин сел и задумался. Он чувствовал какую-то тяжесть во всем теле, и в голове его беспорядочно пробегали отрывистые мысли: "десять фунтов свечей Порошину", "голова болит", "мир и звезды", "отец Андрей", "кладбище"...

   В соседней комнате, где помещался фельдшер и прислуга, кто-то вполголоса, мерно и однообразно рассказывал сказку про несчастного Ивана.

   - Пришел он к одному богатому мужику и спрашивает: не наймет ли кто меня на работу? - "Что тебе в год за работу?" - "За три года - полтора гроша..." Удивился хозяин и говорит: "Оставайся". Остался Иван и работал усердно; так три года и миновали. Хозяин и говорит: "На тебе, Иван, что заработал,- полтора гроша". Взял несчастный Иван полтора гроша и пошел куда глаза глядят. Шел, шел; лесом шел; полем шел; аж устал. Устал Иван, и захотелось ему напиться. Видит курган, а на том кургане верба стоит. И говорит он сам себе: "Взойду я на тот курган, потому где верба - там и вода, стало быть..." И взошел только, братцы мои, на курган - и видит глубокий колодец, и в колодце том глубоко, глубоко вода блещет. Как тут быть? Пить хочется, а припаса того, чтобы воду добыть, нет. И сказал себе Иван: "Брошу я эти полтора гроша в колодец. Если хозяин меня рассчитал за труды мои по милости божией, то должны они, гроши те, выскочить назад; а если не рассчитал он меня по милости божией, то гроши так там и останутся..." Бросил он гроши в воду, а они как пошли ко дну, так назад и не возвращались. И решил тогда Иван, что мало он служил своему хозяину, и пошел опять к нему. "Возьми, говорит, опять меня в работники..." А хозяин ухватился за него, потому работник хороший. "Что тебе, говорит, за год?" - "За два года - грош".- "Хорошо, говорит, оставайся". И стал жить Иван опять в работниках. Два года верно служил, грош получил и попрощался. Попрощался и к этому самому колодцу пошел и как кинул он туда грош, так оттуда как плеснуло, так обе дачи и выкинуло. И взял несчастный Иван свои два с половиной гроша и решил, что...

   - Вот так-то и нам воздастся, быть может, за всю нашу службу,- перебил отец Андрей... и потом, постучав в перегородку, прибавил: - Эй, господин рассказчик! поставь-ка нам самоварчик, да поживее!..

  

  

   Тем временем, как гости отца Андрея расселись, сам хозяин хлопотал около кипящего самовара.

   - Значит, опять чай пить будем? - спросил Заелов.

   - А что ж? - возразил отец Андрей,- с холоду да с морозу и согреться не мешает. Чай - дело доброе. Я, когда в семинарии обучался, до страсти любил чай: бывало, в компании стаканов десять проглотишь, так что от тебя от самого жаром, как от самовара, пышет; при этом с полсотни сухарей заешь, да и больше бы десяти стаканов выпил, да сахару жаль. Вот ароматные чаи пить не советую, потому от них сон пропадает... Я раз желтого чаю у одного купца напился, да потом такие чудеса видел, что не приведи господи...

   - Что ж такое видели?

   - А уж и рассказать не сумею... Явления разные и непонятные, и все это кружит, вертит в глазах и присмотреться не дает: словно будто бы хаос...

   - Я это все испытал,- заметил Заелов,- от желтого чая действительно одуреть можно ночью...

   - А что, батюшка, вы бы пошли один ночью на кладбище? - спросил Иловлин.

   - В моем сане непристойно мертвецов беспокоить, а когда я еще в обучении находился, так, что греха таить, случалось. Бегал однажды на могилы и синеватые огни заприметил и в ту пору, стыдно сказать, испугался; а, конечно, эти огни имеют естественное происхождение...

   - А в привидения вы верите?

   - Религия не допускает суеверия и всякого прочего... а дьявольские наваждения изгоняются крестом и молитвою. Случается во сне неподходящие вещи видеть: это от сомнения, которое имеет происхождение недоброе. Впрочем, сон - то же, что газ: ничего от него не остается.

   - Э, полноте! - заметил есаул,- разве сон не та же жизнь? Со мной во сне случалось столько интересных историй, что мое почтение; целые похождения! И сколько я видел во сне замечательных людей, которых, может быть, никогда не существовало и не существует... С одним господином я даже близко познакомился: отличный и добрейший человек! Как-то раз мне сто миллионов подарил! И совершенно шутя; вынул из кармана и говорит: "Вот тут сто миллионов, возьми себе". А я его всего раза три видел во сне, и вот уже пять лет, как он не является. Тоже была история с одной знакомой дамой: наяву мы много, много что семь слов сказали друг другу, а во сне сама пришла ко мне и объяснилась в любви, и я сам в нее влюбился, и мы долго, долго были верны друг другу... пока я не проснулся... Так что и выходит, в конце концов, что жизнь есть сон, а сон есть воображение, а воображение - жизнь, и, в конце концов, все идет кругом, в котором нет ни конца, ни начала...

   - Ну, уж это что-то мудрено, господин есаул! По-нашему, жизнь - это явь, а сон статья особая. От сна ничего не остается, а от жизни-то спина болит. Вот вы, вместо философии-то, расскажите нам что-нибудь страшное; вы мастер выдумывать...

   - Я ничего не выдумываю,- несколько холодно отвечал Заелов,- и верить никого не принуждаю... А вы вот, батюшка, расскажите нам лучше историю, которую еще третьего дня обещали, а уж я после вас...

   - Это про старуху-то?.. Ну, извольте; отчего не рассказать; времени здесь не жалко... Изволите видеть, это было лет тридцать тому назад; одиннадцатый год шел мне тогда. Родитель мой был священником при храме святого чудотворца Николая, в городе П *. Городишка маленький, вроде деревни, но древний; народ равнодушный, так что на церковной крыше даже рябина выросла. Одначе приход был доходный; жили мы в двухэтажном деревянном доме, и жили хоть не богато, а достаточно. Я в те поры в приходской школе обучался и страсть любил с мальчишками в бабки играть в церковном саду... А к той церкви каждую всенощную приходила одна старуха, согбенная старуха, с клюкой и маленькая... во какая! Сама одета бедно, и на голове черный платок наворочен; как есть колдунья... Мы, мальчики, известно,- озорники, пристанем, бывало, к ней, когда она на паперть идет, и дразним: "Бабушка! почем песок продаешь?..", но рукой никто к ней не прикасался. И никто не знал, не ведал, где эта старуха жила... И к обедне никогда она не ходила, а только ко всенощной. Кто-то из нас возьми да и выдумай, что она у самого черта на болоте живет; на болоте да на болоте... Вот, подите, какая у детей фантазия явилась. Как-то раз после вечерни играли мы в пятнашки... Дело было уже в сумерки... Я куда-то убег. Бегу, бегу и как раз на эту самую старуху и наскочил. Точно меня кто подтолкнул: "Бабушка, говорю, правда, что ты на чертовом болоте живешь?" А она как вспыхнет, палкой мне загрозила и говорит: "Я тебе, поповский сын! Я тебе дам! Попомнишь ты меня!" И так злобно она это сказала, что я от нее поскорее тягу да домой. Дома, конечно, успокоился, но все же после ужина рассказал старшему брату. "Так и так, говорю, страшная!" А он мне в ответ: "Глупый ты, глупый! спать ложись, "Богородицу" прочитай, вот и все"... Мы с братом в одной комнате наверху помещались; он, примерно, у этой стены, а я насупротив его. Ну, хорошо-с!.. Брат свечу потушил и вскоре заснул, а мне не спится, сам не знаю почему: не то чтобы я о старухе думал, а так что-то... Ночь была тихая, теплая, и луна так ярко светила в окно, что казалось, будто пол кто мелом натер... Ветер чуть ворошил деревьями у окна, и тени на полу качались и будто плясали... А в саду-то - благодать ночная, аромат и все что-то стрекочет, тихо, тихо посвистывает и шелестит... Вот я лежу и думаю себе: "Отчего так ярко луна светит, как будто "перед чем-то"... и отчего я так чутко слышу все, что в саду происходит?" То есть ветка в самом конце сада чуть треснет - а я и это слышу... Что за притча? И обо всем этом думаю, а в саду все стрекочет, все посвистывает, а ветки-то по полу качаются из стороны в сторону, лениво так качаются... Думать-то думаю, а лоб перекрестить забыл... Вдруг собака завыла... Я встрепенулся, а в окне тень появилась, уж иная тень-то... Что такое?! Собака воет глухо, протяжно, как будто меня одного предупреждает... Завыла и умолкла... И в саду все притихло... И стало мне страшно... А брат мой лежит, не шевельнется и так крепко спит, что будто не дышит, и от луны бледно-зеленый выказывается... "Ваня, говорю, а Ваня! ты спишь?.." А он не ответствует, потому громко не могу выговорить: грудь захватило. Мне бы молитву сотворить, а я о ней будто бы позабыл; позабыл о молитве-то... Все замолкло кругом; тишина вдруг стала такая, будто я куда в воду нырнул... И пуще мне стало страшно, потому для малолеток страшнее безмолвия, да еще ночного, ничего невозможно придумать. Вот я лежу, и страх и ужас меня разбирает, а от окна глаз отвести не могу. Кажется, куда-куда, а туда бы не смотрел, а глаза сами направляются против воли...

   - Как это странно все...- заметил Иловлин, слегка побледнев и устремив неестественно блестящие глаза на Заелова.

   - Все случается; мало ли тайн в природе?..- сказал Заелов, значительно взглянув на него.

   - Что вы на меня так странно смотрите?..

   - Никак я на вас не смотрю; это вам мерещится,- отвечал с удивлением Заелов.

   - Что вы говорите... Майро?

   - Какая Майро?.. Я говорю - мерещится, а вы - Майро. Перекреститесь! Верно, у вас эта девица из головы не выходит?.. Я и не думал о ней...

   - Извините... У меня просто в ушах шумит...- сказал Иловлин,- продолжайте, батюшка, не обращайте на меня внимания... мне что-то не совсем хорошо...

   И он украдкой, как будто желая скрыть от присутствующих, взглянул в угол, откуда чей-то тихий и неотчетливый шепот скороговоркой повторял: "Тебе нехорошо, мне нехорошо, ему нехорошо... Майро тебя ждет, Майро тебя ждет..."

  

  

   - Продолжайте, отец Андрей! - сказал Заелов.

   Отец Андрей откашлялся, хлебнул из стакана чаю и продолжал:

   - ...И вижу я, что липовые ветки расступаются и подымается в окне та самая старуха, что у черта на болоте живет; поднялась во весь рост и стала в окне. Господи, твоя воля! Обомлел я совсем, души не чувствую... И брата Ивана не вижу, как будто он с кроватью своею вон куда уехал. Хочу крикнуть, а она мне: "Тс-с" и, как кошка, на потолок прыснула и надо мной повисла... Тут уж я не выдержал и как крикну благим матом... Она сейчас на окно и в липу, и вижу - уж около меня брат стоит, точно он из мглы какой вынырнул. "Что, говорит, с тобой?" - "Ты разве не видел?" - "Не видел...", а сам трясется, а уж я - и говорить нечего... Одначе вы, капитан, кажется, почивать хотите? - прервал свой рассказ священник, поглядев на Иловлина.

   - А?.. Я?..- встрепенулся Иловлин, как будто пробуждаясь от сна,- голова у меня что-то болит и шею ломит... Не пойти ли прилечь?..

   - Да, самое лучшее, идите спокойно почивать, а то на вас лица нет... Вы уж не простудились ли?..- участливо спросил отец Андрей.

   - Нет, ничего... Это пройдет...- И в глазах у Иловлина отразился какой-то животный ужас. Он наскоро простился со всеми и пошел к выходу...

   Отпирая дверь, он услышал, что Заелов спросил вполголоса: "Уж не схватил ли он тиф?", а священник сказал! "Тс-с-с". Это его рассердило. "Как он смеет думать, что у меня тиф? болван эдакий!" Лестница была темна; он оступился и едва не полетел... "Черт возьми!" - воскликнул он с невыразимым раздражением и чуть не заплакал... "Да я серьезно нездоров; я нездоров серьезно..."

   - Не ушиблись ли вы, капитан? - спросил священник, появляясь с фонарем, который он поспешно зажег, чтобы посветить гостю. Ступени крутой лестницы скрипели под ногами... Иловлин не отвечал.

   - Не хотите ли взять с собой фонарь? Со светом-то лучше; собаки не пристанут...

   - Что? Вы ужасно тихо говорите, батюшка!..

   - Фонарь возьмите... Вы, бедненький, кажется, нездоровы... Полушубок запахните...

   Иловлин взял фонарь, вышел на улицу и тихо пошел домой.

   "Я серьезно нездоров,- говорил он про себя,- я, вероятно, простудился?.. Где я простудился? У себя в комнате... А может быть, я заразился тифом?"

   И снег, скрипя под ногами, казалось, шептал; "Тиф, тиф!"

   "Это уж не Вьюшин ли привез с собой заразу? черт его подери! Нет, нет! это пустяки! я не желаю болеть, не же-ла-ю..."

   Мысли невольно перешли на Вьюшина и на покупки, которые он должен был сделать в Александрополе для офицеров. "Для Порошина десять фунтов свечей... И на что ему столько свечей? десять фунтов, десять фунтов? По полтиннику фунт, итого, итого... ах, боже мой, нехорошо..."

   - Нехорошо! - сказал кто-то из-за угла, и какая-то прозрачная тень скользнула по поверхности снега и исчезла в воздухе.

   Снег гораздо сильнее искрился теперь, чем тогда, когда он шел к священнику. Отдельные снежинки как будто вспыхивали то там, то здесь, в особенности когда их переносило ветром с места на место; тусклая мгла носилась кругом, и Иловлину чудилось, что он идет по огромной мрачной зале, освещенной блуждающими искрами. Черные следы от сапогов казались чернее и гораздо глубже... На половине пути Иловлин наткнулся на огромную стаю собак, которые заворчали, завидев огонь, и одна за другой извивающейся вереницей скрылись во тьме ночи.

   Иловлин дошел до своих дверей. Изнутри доносилось тихое, заунывное пение: это пела Майро свою обычную песню.

  

   Ты пряди, моя прялка, пряди,

   Сладкий сон на меня навевай!

   Но, я слышу, мой милый подходит:

   У ворот он стоит и стучит.

   Что мне делать: уснуть ли глубоко

   Или милому дверь отворить?

   Сон придет, и пройдет, и вернется,

   А мой милый уйдет навсегда...

  

   В тихом пении Мариам слышались страстные, грудные ноты, а от оригинального восточного мотива веяло чем-то загадочным и волшебным. Странное чувство вспыхнуло в груди Иловлина, его сердце забилось скорее, и ему казалось, что он влюблен в какую-то волшебницу из арабских сказок.

   Он открыл дверь и нервным голосом крикнул:

   - Самойлов!

   - Я не сплю, ваше благородие!

   - Молчи, пожалуйста; не рассуждай! Давай спать ложиться; скорее давай!

   - Да вы, ваше благородие, фонарь-то оставьте... Там свет есть наверху.

   - Что? фонарь... возьми фонарь... Я, брат, болен, Самойлов.

   - Спаси господи! К утру здоровы будете...

   Вьюшин так крепко спал, что не слышал, как раздевался Иловлин и как он охал; как нарочно, только что последний улегся, он почмокал во сне губами, точно ел что-нибудь очень вкусное, и затем адски захрапел на всевозможные лады. Иловлину это показалось невыносимым, и он громко откашлялся.

   Вьюшин проснулся и спросил:

   - Что такое?

   - Ты ужасно храпишь!

   - Черт тебя возьми! разбудил на самом интересном месте...

   И Вьюшин так неосторожно повернулся на своей постели, что она провалилась.

   - Так! - раздражительно сказал он и сердито вскочил поправлять кровать...

   У Иловлина быстро усиливался жар в голове...

   - Ну, что вы там делали у попа? - спросил Вьюшин, снова укладываясь.

   - Что?.. Заелов говорит, что при тифе за покупками надо с фонарем... А Майро я не могу так оставить; не могу...

   - Что ты там такое городишь? - И Выошин, приподнявшись на локте, озабоченно взглянул на Иловлина.

   - Заговоришь тут,- отвечал Иловлин, лениво поворачиваясь,- когда голова трещит и горит... Я болен...

   - Что у тебя, голубчик?

   - Голова болит... Постой, тс-с-с... кажется, стреляют? - И Иловлин насторожился: - Слышишь, слышишь?..

   - Ничего не стреляют... Это внизу лошадь кашляет... Тебе кажется...

   - Ей-богу, мне кажется... честное слово, мне кажется, что стреляют!.. Не поднять ли роты в ружье? А? Что ж ты молчишь? Господи! - И Иловлин тяжело откинулся назад и ударился головой о стену.

   Затем он чувствовал, что ему кладут холодное полотенце на голову, кутают ему плечи, чувствовал, что это его освежило, и несколько минут как будто спал...

   Но скоро полотенце согрелось, опять зашумело в ушах, мысли стали путаться, и шум быстро обратился в правильное музыкальное созвучие, как будто играли прелюдию к какой-то огромной драме, которую он давно, давно ждал, а может быть, и видел. Эти звуки были в одно время и торжественны, и печальны, и жалки, как будто играло множество маленьких дребезжащих труб...

  

  

   Иловлин широко раскрыл глаза и увидел в блестящем розоватом тумане женскую фигуру. Это была Мариам, но не та молчаливая Мариам, которая пекла внизу лаваши и баранину, а совершенно преображенная, хотя определенно нельзя сказать, что в ней было нового. Первое, что в ней было удивительно,- это то, что она заговорила по-русски. Но сначала она говорила отрывисто, с большими промежутками и неправильно, потом все лучше и лучше и, наконец, совсем хорошо; только голос ее был металличен, звуки гортанные и страстные, южные...

   - Что ж ты не подойдешь, Мариам? Милая Мариам, я люблю тебя! - сказал Иловлин.

   - Я сама хочу подойти... я не могу... я нарисована и у меня красные глаза и нет ног... Я хочу к тебе подойти, но у меня нет ног; я нарисована...

   Ему стало страшно оттого, что она нарисована: ведь это была злейшая казнь, какой не придумал бы сам Иван Грозный. Но вместе со страхом в его груди бушевала страсть. "Я тебе не верю,- говорил он,- глаза твои черные, а не красные... Подойди, Мариам! Подойди, Мариам!"

   Чудно прекрасна была издали эта девушка - видение, потому что ничто не может с видением сравниться. Ее черные и извивающиеся волосы, то падавшие на плечи, то свивавшиеся в косы, имели сверкающий оттенок, и концы их сливались с мраком; матовое лицо освещалось блеском великолепных глаз, то диких от ужаса, то страдающих, то сладострастных; ноздри раздувались, а красные, как кровь, губы были полуоткрыты. Иловлин видел черты ее лица так ясно, как будто оно было у самых его глаз. От головы ее вниз, подобно хитону, падали легкие складки одежды и, волнуясь, принимали медленно мягкие формы. Как будто сверхъестественный огонь освещал изнутри голову Мариам. Чудно прекрасно было это лицо с его молящим и страдальчески страстным выражением!.. "Приди же!" Все потемнело и исчезло...

   Опять озарилась комната слабо-голубоватым светом, который будто вливался из окна, подобно бешеному потоку, и все ярче заполнял комнату. В круговороте этого странного света носились отдельные, тонкие и легкие, как эфир, то лоб с глазами, то розовые щеки и глаза, то нос, один глаз и густые волосы, стоящие дыбом. Жара была невыносимая. Из-под пола подымались горячие ароматы. Около постели стояло что-то высокое, белое. Складки зашевелились, и упругое, стройное колено, точно покрытое нежно-золотистым атласом, оперлось на постель. У Иловлина страшно ныли ноги, руки и грудь, будто из нее тянули все ребра, и знойный жар жег ему кожу.

   - Вот я и пришла,- шептала Мариам,- я больше не нарисована... Это ты меня вызвал... Ты сказал такое слово, которое меня освободило... Я тебя люблю, мой милый!.. Ты мой, и я твоя, потому что ты и я - это одно и то же. У меня теперь есть ноги... Ужасно красивые ноги...

   Она поднялась на воздух, и он увидал стройное, точно изваянное великим художником, обнаженное тело Мариам. Иловлин смотрел и не мог шевельнуться. Потом вдруг ее голова наклонилась, и она впилась губами в его шею...

   - Мне душно... мне жарко...- сказал он.

   Тогда она положила ему холодную руку на голову. Сладостное чувство пробежало по всем его членам, и он закрыл глаза.

   - Что ж ты не смотришь? - со стоном говорила Мартам,- вся сила в твоем взгляде... смотри же!..

   Но Иловлин, как ни силился, не мог поднять век...

   - Открой глаза! - говорил умирающий голос Мариам... "Открой!" - доносилось откуда-то издалека. "Смотри",- шептало что-то, и все тише и тише. "Смотри... три... три..." - и все затихло совершенно, все исчезло и все забылось.

  

  

   Товарищи Иловлина были очень озабочены его болезнью и все искренне его жалели. Вьюшин, хотя и торопился в Александрополь и вовсе не желал последовать примеру своего приятеля, тем не менее решил прождать до приезда доктора. Самойлов ухаживал за своим барином как настоящая сиделка, спал очень мало и поспевал в то же время готовить обед. На другой день, вечером, к больному пришла Мариам. Она вошла в комнату робко и нерешительно. На столе горела свеча, прикрытая чем-то от глаз больного, а на полу, примостившись кое-как, дремал Самойлов. Доски скрипнули, и Самойлов встрепенулся.

   - Что, черноглазая? Пришла за нашим командиром ходить? Сиди, сиди! дело доброе.

   Мариам грустно улыбнулась, сверкнув своими белыми зубами, и осторожно протянула свою узкую, смуглую руку к голове Иловлина. Затем между денщиком и девушкой произошел разговор на непонятных для каждого в отдельности языках, и Самойлов, одобрительно погладив ее по плечу, прибавил: "Смотри, примочку почаще меняй и не спи... А я пойду с горя-веселья выпью; и туда, и сюда... вар бельмес?" {понимаешь? (тюрк.)}

   Заключив, таким образом, двумя иноземными словами свою речь, Самойлов вздохнул и спустился вниз. "Ежели, чего боже оборони, барин мой скончается,- говорил он, крутя цигарку из бумаги,- так меня сейчас из командирских денщиков в рядовые разжалуют... Вот тебе и коврижка!.."

   - Да-а! - сказал, зевая, денщик Вьюшина,- а мы с барином в Рассею едем за провизией...

   - Дураки вы оба, как погляжу я на вас,- с презрением сказал писарь-поэт.- На войне находитесь не для того, чтобы в Россию кататься, а чтобы в человеческой крови быть. Нет в вас проку, нет и толку; вам уже начешут холку!

   Оставшись одна, Мариам села у изголовья Иловлина и устремила свой загадочный взгляд в его исхудалое лицо, Иловлин тяжело и быстро дышал, разбрасывал иногда в стороны руками и бредил, а Мариам, склонившись к его лицу, продолжала на него смотреть своим глубоким взглядом.

   В О * не было доктора, и только дня через два приехал молодой врач из расположенного по соседству казачьего полка.

   Первый, кто его встретил, был Вьбшин. Доктор вышел из фургона и, притронувшись к козырьку, рекомендовался: "Доктор Гусенков!" Голос у него звучал как надтреснутая винная бочка, и это сходство казалось еще более поразительным вследствие того, что от Гусенкова даже на морозе пахло спиртом. По странной игре случая, в таком положении находился и Вьюшин.

   - Что, господа, и вас забирать начало? - сказал доктор,- а у нас, в казачьем полку, так косит, что мое почтение...

   - Капитан Иловлин у нас болен, так вот мы за вами и послали... Пожалуйте с визитом!

   - И визит сделаем, и больного посмотрим...- возразил доктор и потом стыдливо шепнул на ухо Вьюшину: - Спиритус вини водится?

   - Найдем, дяденька! Вчера целое ведро достали... Вот насчет закусу - швах!

   Гусенков повеселел и заметил, что в такое печальное время не до еды.

   Затем, войдя в комнату и взглянув на Иловлина, он воскликнул:

   - Хорош! нечего сказать... э-э-э!.. да я этого капитана знаю... Я его перевязывал... перевязывал; позвольте, дай бог память... когда?.. Он куда ранен?

   - В ногу...- отвечал Вьюшин.

   - Так, так... Именно в ногу... Пониже колена? В икру, не правда ли?

   - Ну, нет! - И Вьюшин засмеялся: - Подымайте выше.

   - Так, так... теперь я помню... В наружно-бедренную часть; я ему и повязку накладывал.

   Вьюшин отлично помнил, что Гусенков никогда не перевязывал Иловлина, но не хотел его лишать удовольствия соврать лишний раз и промолчал.

   Между тем доктор, подойдя к больному, откинул ему одеяло, пощупал пульс, измерил температуру и, отвернув рубашку, подавил в нескольких местах тело.

   - Ну, что у него?

   - Конечно, тиф... typhus exanthematicus {сыпной тиф (лат.).}.

   - Это что за птица такая?

   - Пятнистый тиф.

   - Вроде попугая, значит... А какие еще тифы бывают?..

   - Мало ли какие бывают: бывают - typhus abdominalis, то есть брюшной, амбулаторная форма, как теперь везде распространена; наконец - typhus recurrens... {возвратный тиф (лат.).}

   - Так-с... А чем же этот сорт, что у Иловлина, лечить прикажете?

   - Лед на голову кладите и температуру измеряйте... Если жар будет, мозговые явления заметите - лед; ванны недурно бы... А если пульс упадет, коньяку давайте...

   - Этого льду у нас сколько угодно... Целую арбу на голову положим... Ну, а насчет измерения температуры - это, я думаю, лишнее... Не все ли равно? Допустим, что у него под мышками яйца сварить можно; температура, значит, высокая... Чем же мы-то тут поможем? Денщика на помощь звать? "Опускай температуру! Морозь его благородие!.." Вот вы нам лучше лекарств каких-нибудь пришлите... Олеум рицини или там ацидум муриатикум и разных этих "умов"; а мы ему и начнем в рот пихать для спасения души. Ведь у вас, чай, в кухмистерской-то вашей этих отрав достаточно?

   - Пустяки вы, сударь мой, говорите... Вы вот лучше мне перехватить что-нибудь дайте! Заеду в ваш лазарет, да и домой спешить надо.

   После этого разговора новые знакомые пошли закусывать, и Гусенков только на следующий день уехал в свое селение в фургоне Вьюшина, который направился в Александрополь выполнять предположенную им программу развлечений.

   ...Иловлин находился в полузабытьи, когда к нему подходил доктор, и слышал только некоторые слова, которые раздавались около него. Впрочем, он не давал себе отчета в значении этих слов, не знал, из какого мира они доносятся до его слуха, и оставался к ним безучастен. Он даже открыл глаза после ухода врача и видел не только комнату, в которой лежал, но и коридор, и часть следующей за ним темной комнаты. Но все эти помещения утратили в его глазах определенные размеры и казались то меньше и ниже, то, наоборот, гораздо больше. Тех, кто входил и уходил из его комнаты, он скорее угадывал, чем видел. Казалось, то были не люди, а блуждающие тени. Он отчетливо видел только Мариам, склонившуюся у его изголовья; это продолжалось всего несколько мгновений, но он успел уловить озабоченный и как будто суровый взгляд девушки и...

  

  

   ...Он встал и подошел к окну. Окно было необыкновенно широкое, с одним огромным стеклом, до того тонким и прозрачным, что через него не только все было слышно и видно, но даже свободно проникал воздух. Иловлин чувствовал страшную жажду, тяжесть во всем теле и глубокую сердечную тоску. Это понятно, потому что он столько пережил; в недавнем прошлом произошло столько драм, и еще каких драм! Он жил, увлекался, забывался, свершал разные хорошие и дурные дела, стремился к добру и славе, но вдруг встретился с ней и влюбился... Все то, что было до того, не было настоящим чувством: то были обманы крови и воображения. Было суждено, что он встретит на таинственном пути жизни свою собственную мечту, тот идеал, который с первым сознательным взглядом на божий свет, с первым вздохом зарождается в душе и чувствах наших. Можно отогнать мечту, но если она воплощается перед вами, тогда никакие силы не могут противиться ее могуществу... Отказаться от нее - значит погибнуть... Но он не отказался и полюбил. Что такое затем произошло? Он никак не мог вспомнить. Не объяснит ли кто-нибудь, что такое произошло?

   Окно выходило на пустынную улицу, покрытую снегом, ярко залитым светом, и было непонятно, откуда падал этот свет, потому что небо было черное. По ту сторону улицы стоял довольно высокий одноэтажный дом с закрытыми ставнями и плоской крышей. Цвет всего дома был темно-бурый, как будто его сделали из старого, прогнившего дерева. Над домом свешивались толстые потолочные бревна, от которых падали продолговатые тени. Кругом ничего не было и висел серый, густой туман, закрывавший все остальное от взоров. Как между цветами предметов, так и между светом и тенью все время сохранялся резкий, неприятный контраст, и тени ни на волос не изменяли свою темноту, а свет ни капли не слабел, не усиливался; туман не колыхался, точно был нарисован, и вообще все отличалось мертвенным отсутствием какого-либо движения и жизни. Ах, как скучно и тяжело было стоять у окна и смотреть на этот дом! В то же время Иловлин чувствовал, что на него направлены отовсюду невидимые взоры, озлобленно-ликующие взоры, как бы застывшие в ожидании того, что должно было свершиться.

   Но вот вдоль крыши прошла человеческая фигура - медленно, беззвучно и осторожно, как будто бы боясь нарушить неподвижность света и тени; человеческая фигура прошла и села на одну из свешивавшихся над домом балок. На ней был надет длинный красный плащ, складки которого так быстро колебались, что казалось, были одарены жизнью и дрожали от страха. На голове у неизвестного был надет черный глухой капор, имевший со стороны лица форму маски. В стороне от красного плаща, верхом на бревне, сидел майор Порошин, притворявшийся совсем другим, чем он был, хотя было очевидно, что это он. Лицо его было сурово, и во время всего последующего он упорно молчал. Затем явилась еще какая-то личность, но ее трудно было разобрать: она говорила глухим и крайне неприятным голосом, точно из большой пустой бочки.

   - Ну, подойди, преступник!.. подойди, арестант!..- сказал третий судья.

   - Разве я арестант? - спросил Иловлин.

   Третий судья захохотал и сказал иронически:

   - Он не арестант? ха, ха, ха!

   - Арестант! преступник! - сказало несколько озлобленных голосов.- Страшный преступник!

   У Иловлина похолодело на сердце.

   - Ты бежал в Алексапдрополь... В А-лек-сан-дро-поль! Украл деньги, которые тебе дали на покупки, и растратил... Украл и растратил... Растратил, украл! Что? тысяча восемьсот семьдесят восемь рублей...

   "Господи! - подумал Иловлин,- эдакая сумма! Ведь это от Рождества Христова прошло столько лет!"

   - Я возвращу деньги,- сказал он вслух.

   - Возвращу... ха, ха! Он возвратит?! Нет, брат! Тут уже возврата нет!

   - Нет возврата! Нет возврата! - воскликнули те же голоса.

   Он подумал, что все это дело затеяно майором Порошиным, которому он должен был купить десять фунтов свечей...

   - Я возвращу свечи...

   Но предложение это было отвергнуто, а Порошин выразил на своем лице удивление, как бы желая показать, что он даже не понимает, о каких это свечах идет речь.

   - И все это произошло,- начал говорить тихим и грустным голосом красный плащ,- все это произошло от увлечений сердца... Ты влюбился в Мариам и погиб; не правда ли, что ты влюбился в Мариам?..

   Сердце подсказывало Иловлину "да", но он покачал головой и сказал - "нет".

   - Как нет?! - И в голосе красного плаща послышалась суровая нота. Красный плащ себя выдал. Под ним скрывалась Майро.

   "Как же она меня судит за то, что я для нее сделал? - думал Иловлин,- надо признаться... Она тогда спасет меня".

   - Да... я люблю ее...

   - Вот видишь, какой ты негодяй, какой ты преступник! - сказала Мариам, но ее нежный голос противоречил словам.- Мало одной жизни, которую мы возьмем у тебя; за это надо тебя казнить два раза!..

   Итак, предчувствие его не обманывало; его ждала казнь, и ужас все более и более охватывал его существо. Но и в эти последние минуты он испытывал болезненную сладость присутствия Мариам, хотя она была в числе тех, которые собирались отнять у него жизнь. "Какая она свирепая женщина! - думал он.- Как это чудно и странно!.. Я знаю, что она любит меня и сама тянет меня к погибели... И какой обман! Жестокий обман! А все же я люблю ее..." И все его мысли, казалось, немедленно же сообщались Мариам, и в то время, как она увеличивала ободрения против него, звуки ее голоса становились вое нежнее и мягче.

   - Ну, защищайся, преступник! Говори что-нибудь, арестант! - грубо сказал третий судья.

   И Иловлин торопливо, с необыкновенным волнением стал говорить все, что приходило на ум, сам не понимая ни одного слова из своей речи. Всякий раз, когда он останавливался, чтобы перевести дух, третий судья тотчас же погонял его словами: "Ну, говори! рассказывай, арестант!" А Порошин безнадежно мотал головой и презрительно улыбался, как будто желая сказать: "Знаем, знаем мы эти увертки! только они ни к чему не поведут..." Когда от нестерпимой жажды у Иловлина пересохло в горле и он не мог уже двигать более языком, явилась какая-то длинная личность и отвратительно-гнусавым голосом прокричала несколько раз: "Он знает по-французски! он знает по-французски!"

   - Ну, говори по-французски, преступник!

   Иловлин со страшным напряжением мысли стал говорить все французские слова, приходившие ему на память. Когда он умолк от усталости, защитник прокричал: "Он знает по-итальянски! Он знает no-татарски! Он, знает по-армянски! Он знает по-александропольски!"

   - Ну, говори по-александропольски, преступник!

   Но преступник, вместо того чтобы показать свое необыкновенное знание даже александропольского языка, упал в изнеможении...

  

  

   Затем начались разнообразные казни, которые, впрочем, не доводились до конца, а производились примерно. Иловлин всячески старался им противиться.

   Дом, на котором сидели судьи, исчез, и вместо него явилось дымящееся пожарище. Догорал лес; густой дым обвивал ближайшие обгорелые деревья, но сквозь дым виднелись красные еще от жара, более отдаленные стволы. Оттуда, с большими усилиями и страшно медленно, тащили огромное бревно, чтобы раскачать его и задавить им Иловлина. Он в ужасе притаился sa окном, в расчете, что его, может быть, не заметят. Но "они" как будто и не сомневались в том, что он их не избежит, и все их внимание было сосредоточено на огромном, тяжелом бревне... "Боже! - думал он,- зачем такое огромное бревно? Ведь они меня раздавят им, как мышь!" "Ну, берись, что ли, разом!- кричали они,- разом берись!.. раз, два, три - бери!!" Хотя бревно было еще довольно далеко, но он уже чувствовал, как оно надавило ему на грудь, и... очнулся.

   Тогда, по предложению кого-то, было решено заморить его молчанием, и в комнате наступило полнейшее безмолвие. Самойлов, Заелов, священник шевелили губами, но ничего не было слышно, и тщетно старался он сам извлечь малейший звук из своей груди. Тогда он стал молиться и услыхал биение своего сердца. В комнате раздался шум как бы прибывающей воды, сначала тихий, а потом все более и более громкий и, наконец, обратившийся в протяжный и свирепый рев. "Идут! Идут!" - раздался где-то вверху торжествующий голос, и вся стена исчезла. Перед Иловлиным открылся беспредельный океан, один вид которого может наполнить душу ужасом. Небо было серое и тусклое, а мутная вода моря казалась еще темнее. И все было мрачно и ужасно... Только где-то, в беспредельной дали, низко опустившаяся звезда отбрасывала вверх колеблющийся сноп света. Страшный ветер колебал этот бесконечный океан, и шумные волны, взлетая до неба, заворачивались в разные стороны, как исполинские водяные пещеры, а белая пена целыми облаками носилась под небом и исчезала в его тусклой беспредельности. По бушующим волнам, оглашавшим воздух протяжным воем, неслись прямо на Иловлина тысячи освирепелых собак, и на спасение не было никакой надежды. Последние минуты его настали...

   Иловлин пронзительно вскрикнул, в отчаянии соскочил с постели и упал на руки к испуганной Мариам, входившей в это время в комнату. На этот крик прибежал Самойлов и уложил своего командира в постель.

   - Ишь, даже с кровати соскочил! - говорил он, кутая больного одеялом.- Вот болезнь-то проклятая!..

  

  

   Несколько дней Иловлин находился в отчаянном положении, но час его еще не пришел... Через две недели он начал поправляться. Тиф произвел в его памяти значительную перемену: он забыл, как он заболел, а также многое из того, что происходило в действительности до его болезни; он только вспоминал одни за другими безобразные видения, которые его преследовали в бреду; по временам, в особенности вечером, ему казалось, что он действительно все это видел. Несколько ночей он с трепетом ожидал, что тиф вернется и опять ввергнет его в эту ужасную область призраков, но, к счастью, природа пересилила болезнь...

   Тем временем эпидемия с страшной энергией опустошала войска блокадного корпуса. Сначала тиф свил себе гнездо в Эрзеруме. Бывали дни, что в городе умирало по триста человек. Среди населения и турецкого гарнизона царствовало уныние. В половине января тиф, значительно ослабев в городе, принялся опустошать наши войска.

   В селении О * смерть безжалостно расстроила маленькое общество. Прапорщик Чирков, ожидавший производства в следующий чин "за отличие в делах против турок", заболел и умер через три дня. Отец Андрей, неутомимо ухаживавший за всеми, тоже слег. В двух ротах, стоявших в селении, ежедневно умирало по нескольку человек, и каждый день на ближайшем кладбище отрывались свежие могилы. Заодно умирали и мирные жители. Через неделю после того, как заболел Иловлин, Мариам заболела тоже. Какие видения посетили бедную девушку на ложе смерти - этого никто не знает, потому что она умерла, не сказав о том никому ни слова. Ее похоронили в тот день, когда Иловлин первый раз встал с постели и, с помощью Самойлова, мог сделать несколько шагов по комнате.

   Через несколько дней, спустившись вниз, Иловлин встретился с отцом Мариам. Старик осунулся, постарел и, мрачно взглянув на капитана, ушел к себе, пробормотав какие-то слова.