Масальский Константин Петрович - Осада Углича

;  Лишь только Каганский успокоился и начал рассуждать с офицерами, Струсь отворил дверь и опять вошел в комнату. Каганский, вне себя, вскочил:

   - Вы издеваетесь надо мной!

   - Позвольте, полковник, не горячитесь понапрасну. Я сейчас опять выйду. А появился я здесь затем, чтобы напомнить вам и господам офицерам, что двадцать шестым пунктом сеймового постановления 1521 года предписано не считать трусом того, кто, заспорив с начальником, уступит ему и выйдет из комнаты. Я только хотел напомнить вам об этом законе, который исполняю и потому выхожу. Но, будьте уверены, что не из робости. Дьявольская бомба! Я самого черта не испугаюсь.

   Сказав это, он вышел. Каганский пожал плечами, а все офицеры засмеялись.

   Совет решил: обложив крепость, вступить в переговоры с осажденными. Потом, если они не сдадутся и не согласятся признать себя подданными короля, начать штурм ночью. Но в случае сильного сопротивления или неудачи отступить и начать долговременную осаду.

   Все встали со своих мест. Струсь, услышав шум отодвигаемых от стола скамеек, догадался, что совет закончился, и вошел в комнату.

   - Чем решено дело, полковник? - спросил он.

   - Решились на долговременную осаду.

   - Помилуйте!..

   Он засыпал полковника пунктами сеймовых постановлений и артикулами статусов, доказывая, что должно начать дело штурмом и позволить войску воспользоваться военной добычей. Надобно вспомнить, что промотавшийся Струсь, как было уже сказано, отправился в поход со всей своей голодной дворней единственно для того, чтобы добычей поправить свое состояние и разбогатеть. Эта главная мысль произвела в нем обычный его припадок рассеянности, и он, продолжая спорить и даже угрожать полковнику, хотел выйти с видом оскорбленного достоинства из комнаты, подошел к окну, взял вместо своего шишака круглую оловянную крышку от соусника, которая имела с его шишаком некоторое сходство, и надел ее на голову. Остановившись в дверях и оборотясь к Каганскому, он оперся на свою саблю и принял положение, которое воображал важным и величественным.

   - Если вы после этого не убеждены... - начал он.

   Каганский и все офицеры покатились со смеху - настолько Струсь был уморителен. Этот общий взрыв хохота смутил его.

   - Что вы находите во мне смешного, господа? - сказал он, нахмурив брови и стараясь придать своему положению еще больше важности и достоинства.

   - Посмотрите, ротмистр, что у вас на голове, - сказал Каганский.

   Струсь торопливо снял свой оловянный шлем и уронил его на пол от смущения.

   - Чертов хвост!

   Больше он ничего сказать не мог, схватил свой настоящий шишак и убежал. Два дня нигде его не могли отыскать. На третий он явился с принужденной улыбкой на лице и чуть было не придумал артикул сеймового постановления, которым строго запрещалось в военное время находить что-нибудь смешное в металлической крышке соусника, надетой кем-либо на голову вместо шишака.

  

   На колокольне Преображенской соборной церкви раздался звон колокола, и жители Углича собрались на площадь, которая окружала храм. На церковной паперти стоял Феодосий и держал в руке бумагу. Все смотрели на него и, в молчании, с беспокойством на лице, ожидали, что он скажет.

   - Начальник неприятельского войска, - начал Феодосий, - прислал мне грамоту. Я созвал вас, дорогие сограждане, чтобы прочитать вам ее и посоветоваться с вами, что ответить ему. Вот его грамота: "Преименитый и Богом спасаемый город Углич! Почтенному господину стрелецкому атаману Феодосию Алмазову со всеми гражданами здравствовать! Повелением великого государя Литовского, Божьей милостью короля польского, я, пан Каганский, до вас эту грамоту посылаю, чтобы уверить вас, что жителям города никакой обиды сделано не будет. Государь король, по закону христианин, городов разорять не повелевает, но сами города созидает, чтобы в них вера христианская умножалась, а не оскудевала. Он под клятвою запретил своим воинам разорять города христианские. Неужели вы, забыв страх Божий, захотите кровопролития? Король послал нас сюда не с войной. Он желает только, чтобы вы, как подданные его, присягнули ему в верности. Вам известно, что бывший царь ваш лишился престола и что царство его поручено Богом нашему королю. Если вы захотите упорствовать, то я принужден буду, против желания моего, пойти на вас. Я сам христианин, и желал бы от всего сердца избежать кровопролития и разорения города. Живите в нем спокойно, свободно исповедуя русскую веру свою, спокойно владея своим имуществом. Сдайте город добровольно, отпустите стрельцов, окажите послушание королю, какое прежнему царю оказывали. Под его властью живите счастливо, моля Бога за короля, который будет награждать достойных из вас почестями и оказывать всем милость и покровительство. Если не сдадитесь, то не я дам Богу ответ за пролитие крови христианской и за гибель города: да взыщет Бог эту кровь на вас в день последнего суда!"

   - Что скажете на это вы, дорогие сограждане?

   Поднялся общий шум. Вся площадь заволновалась. "Не хотим короля! - кричали тысячи голосов. - Не боимся угроз его! Не верим льстивым словам неприятелей! Умрем, по крестному целованию, за царя Василия Ивановича! Отстоим город святого царевича Димитрия!"

   - Мы все сооружимся, Феодосий Петрович! - сказал Горов. - Что они думают, эти нечестивые литовцы! Собором и черта поборем, говорят старые люди.

   Феодосий послал Каганскому краткий ответ. "Жители Углича не хотят и слушать о короле. Хоть царь наш попущением Божьим в руках ваших, но мы не изменим ему, до последней капли крови будем защищаться. Возьми крепость, если можешь, и знай, что рассыплешь ее твердые стены и башни скорее, чем поколеблешь в нас верность царю и любовь к отечеству".

   Каганский собрал опять совет. Когда прочитали письмо Феодосия, пан Струсь первый закричал: "Штурм, сейчас же штурм, и никому пощады!"

   - Не горячитесь так, ротмистр! - сказал полковник. - Это следует обдумать.

   - Не намерены ли вы после такого оскорбления начать долговременную осаду?

   - Нет. Я считаю удобнее сделать приступ к крепости ночью, и назначаю вас в передовые. Вы должны первые с сотней самых отважных взобраться на крепостной вал и там держаться. За вами и мы взойдем. Вы призадумались, кажется?

   - Я призадумался! Ничуть! Берусь взойти первый. Чертов хвост! И не в таких бывал я опасностях.

   - Итак, вы пойдете вперед, а вы, господа, - продолжал Каганский, обратясь к прочим офицерам, - велите готовить лестницы и все, что нужно для приступа. Вал в одном месте невысокий и защищен очень слабо. Ров засыплем фашинами. Только не надо подавать виду, что мы готовимся к приступу. Нападение должно быть начато врасплох, когда ночь наступит. Я уверен, что завтра утреннее солнце осветит уже королевское знамя на этой высокой башне, которая теперь смотрит на нас так грозно.

   Евгения весь тот день была задумчива и печальна. Лидия несколько раз принималась плакать. Феодосий шутил и старался их ободрить. Он беспрерывно уходил на стены и часто посылал туда Иллариона. Перед наступлением ночи они оба воротились в дом.

   - Я думаю, вам и сон на ум не идет? - спросил Феодосий, улыбаясь, Евгению и Лидию.

   - Какой теперь сон! - отвечала последняя. - Я всю ночь спать не буду.

   - И очень плохо сделаешь. Мы с Илларионом сейчас уходим в свою комнату и уснем богатырским сном. Советовал бы и вам последовать нашему примеру. На стенах расставлена стража: бояться совершенно нечего. Если вы даже услышите несколько выстрелов, то, ради Бога, не пугайтесь. Ночью нарочно наши будут стрелять, чтобы неприятель видел, что мы готовы их встретить. Они не осмелятся и на версту подъехать к крепости. Да и мы с Илларионом будем недалеко от вас, всего через две комнаты. Желаю вам спокойной ночи... Пойдем, Илларион! Смотрите же, прошу не трусить и не тревожить нас по-пустому. Мы оба ужас как устали, и нам нужен отдых.

   - Как ты думаешь, сестрица, - сказала Лидия, когда Феодосий и Илларион вышли из комнаты, - спать нам или нет?

   - Как хочешь, Лидия.

   - Кажется, бояться, нечего? Феодосий не стал бы спать, если бы была какая-нибудь опасность. У меня, признаюсь, глаза так и слипаются.

   - Помолимся Богу и ляжем, - сказала Евгения. - Я вряд ли усну. Тем спокойнее ты можешь спать.

   - Только раздеваться не надо, сестрица, - прибавила Лидия, - вдруг придется бежать.

   - Куда же мы убежим, Лидия?

   - Куда-нибудь. Боже мой, Боже мой! В самом деле, бежать некуда: крепость окружена со всех сторон. За что нас эти проклятые так мучают? Что мы им сделали? Ах, как мне плакать хочется!

   - Полно, Лидия, положись на Бога. Он защитит нас. Слышишь ли, какая тишина во всем городе. Чего ты боишься? Я ложусь, Лидия.

   - Я возле тебя лягу: мне не так страшно будет.

   Она положила голову на пуховую подушку, обняла сестру и вскоре заснула глубоким сном. Щеки ее разгорелись, дыхание полуоткрытых губ было прерывисто и часто. И сон не мог прекратить ее душевной тревоги. Евгения, облокотясь одной рукой на изголовье, смотрела на Лидию, - и крупные слезы иногда падали с длинных ресниц девушки. Невольно глаза ее поднялись к небу, и она начала молиться.

   - Кажется, они уснули, - сказал шепотом голос за дверью. - Пойдем скорее!

   Послышался легкий шелест шагов, и вскоре все затихло. Это нисколько не смутило Евгению. Она знала, что это будет, и давно уже догадалась, что Феодосий с Илларионом проведут ночь на стенах крепости. Тяжелый вздох вырвался из ее груди. Не смыкая глаз, глядела она в окно, которое находилось прямо против ее кровати. Сквозь стекла видно было одно небо, черное, как дно бездны; его обложили густые черные тучи. Прошло около часа, тучи стали редеть, раздвигаться, и в окне Евгении заиграла одна звезда своими алмазными лучами. Евгения засмотрелась на нее. "Звездочка, звездочка! - подумала она. - Высоко ты катишься на небе, далека ты, безопасна от горя и бед Земли! Как бы желала я улететь к тебе, утонуть в твоих лучах сияющих. Не на тебе ли скрывается счастье, спокойствие, которых мы, бедные жители Земли, всю жизнь напрасно ищем? Но к чему роптать? Тот, кто создал эту небесную звезду, создал и меня. Без воли его не упадет она с неба; без воли его не упадет волос с головы моей. О! Какую неизъяснимую радость, какое непонятное спокойствие пролила ты мне в сердце, звездочка! Мне кажется, лучи твои приносят на землю что-то небесное и на неведомом, таинственном языке шепчут нам: "Дети Земли! Любите Творца, любите друг друга!"

   Вдруг по тучам, клубившимся около звезды, пробежал красный блеск, похожий на зарницу, и через несколько мгновений грянул пушечный выстрел.

   - Боже мой! - закричала Лидия в испуге, быстро приподнялась с подушки и упала в объятия сестры.

   - Успокойся, милая, ты разве забыла, что говорил Феодосий: это наши стреляют.

   Лидия дрожала и прижалась лицом к плечу Евгении.

   Раздался другой выстрел, третий; стреляют все чаще, все громче. Загрохотала ружейная пальба. Послышался отдаленный, смутный шум, крик, восклицания.

   Лидия вскочила с кровати и бросилась в комнату Феодосия. Вскоре прибежала она назад, ломая руки.

   - Их там нет, они ушли! - восклицала она. - Мы здесь одни с тобой! Что нам делать?

   - Молиться.

   - Я не могу молиться, Евгения. Ах, душенька моя, спрячемся куда-нибудь, убежим!

   - Чего ты боишься, Лидия? Феодосий ведь успокоил нас.

   - Нет, нет! Я знаю, что это стреляют неприятели, что началась битва. Слышишь ли, как кричат, как стонут раненые?

   - Тебе все это чудится.

   - Я побегу к Феодосию, пусть он защитит нас.

   Сказав это, она бросилась из комнаты.

   - Куда, куда, Лидия?

   Евгения поневоле должна была бежать вслед за ней. Они сошли с крыльца на площадь.

   - Куда это вы собрались? - спросил Горов, остановившись перед ними.

   - Ах, Алексей Матвеевич! - взмолилась Лидия, - защитите, спасите нас!

   - Не бойтесь, матушка, Бог милостив! Наши отобьют окаянных. Стрельба - похвальба, а борьба - хвастанье, говорят старые люди. Видно, они, проклятые, хотели, было, подъехать врасплох, да нет, Феодосия-то Петровича не проведешь! Старого воробья на мякине не обманешь, говорят старые люди. Он их знатно принял, голубчиков!

   - А если они одолеют!

   - Вот уж и одолеют! Признаться, и я, как пушки загрохотали, трухнул немножко сначала, вскочил с кровати и вооружился на всякий случай, как видите. Только грех со мной случился. Выбежал я на улицу, чтобы идти к стрельцам на подмогу, гляжу: за кушаком у меня сабля, а вместо пищали в руке кочерга! В комнате-то, изволите видеть, было темновато, так, видно, я впопыхах и схватил кочергу. Не знаю, как она, проклятая, мне под руку попала. Метил в сыча, а попал в грача, говорят старые люди. Хотел, было, сейчас воротиться домой за пищалью, да вот с вами повстречался. А впрочем, нет нужды. Я и кочергой двух-трех поляков зашибу, если дойдет до драки. Да куда же это вы идти изволите?

   - Ах, как стреляют! Куда бы нам убежать, Алексей Матвеевич?

   - Да куда убежишь, матушка? Кругом все враги. Под землею не спрячешься. Не угодно ли разве вам с сестрицей ко мне пожаловать?

   - Мне кажется, нам не так было бы страшно, если бы мы могли видеть сражение, - сказала Евгения.

   - Это правда, матушка. Мне бы и самому взглянуть хотелось, что делают наши. Да откуда увидишь? Разве что взобраться на башню?

   - Пойдем, пойдем на башню! - вскричала Лидия. - Там, кажется, всего безопаснее: она такая высокая. Я думаю, ядро или пуля не может долететь до ее верха, Алексей Матвеевич?

   - Ну, матушка...

   - А что, разве может долететь?

   - Где долететь! Не долетит. Пойдем туда, если угодно.

   - А не может расшибить башни ядро? Скажите правду, Алексей Матвеевич.

   - Куда расшибить! Не расшибет.

   Они взошли на ту самую башню, где Лидия еще недавно готовила завтрак с Сидоровной. В это время на прояснившемся востоке появилась заря и осветила поле битвы. Лидия и Евгения подошли к окну, Горов к другому.

   - Мне теперь не страшно, - говорила Лидия, тихонько пятясь от окошка. - Я думала, что ужас возьмет, когда взглянешь на сражение, но, кроме дыма, я ничего пока не вижу.

   - Да под дымом-то что, матушка! - заметил Горов, вздохнув.

   - А вон там на стене Феодосий! Точно он! - вскричала в восторге Евгения.

   - А где-то Илларион? - добавила Лидия, печально покачав головой.

   - А вон, матушка! Извольте видеть, саблей-то помахивает.

   - Ура! - раздалось вдали.

   - Что это кричат? - спросила Лидия, в испуге отскочив от окошка.

   - А это, матушка, значит, что наша взяла. Слава Тебе, Создателю!

   Евгения и Лидия упали на колени и, сложив руки, подняли глаза к небу.

   Пан Струсь сдержал свое слово. В то время, как в разных местах кипело сражение, ему удалось первому, после множества усилий, взойти на вал. За ним вскарабкались несколько десятков польских удальцов. Они овладели двумя пушками и повернули уже их, направив во внутренность крепости. Но Феодосий, увидев опасность, подоспел с отрядом стрельцов. Завязалась жестокая битва. Вскоре вал был очищен. Феодосий, узнав Струся, пощадил его; он только вышиб у него из рук саблю и столкнул с вала, который был довольно отлог. Пан покатился, как кубик, и был остановлен в падении уступом вала.

   - Чертов хвост! - воскликнул он, кряхтя и поднимаясь на ноги.

   Уступ был узок. Пан, оступившись, покатился снова и попал в ров.

   - Дьявольская бомба! - проворчал он, вытаскивая руки и ноги из снега.

   Между тем били уже отбой. Осажденные сделали сильную вылазку, и поляки отступали. Пан Струсь, видя толпу бегущих, выскочил из рва с легкостью неимоверною и пустился по тюлю такой рысью, что первый королевский скороход, глядя на него, повесился бы от зависти.

  

   Прошло несколько недель. Полковник Каганский не предпринимал ничего важного, щадя жизнь солдат и надеясь переговорами склонить Феодосия к сдаче крепости. Именем короля он обещал ему за то богатую награду. Нужно ли говорить, что тот с негодованием отверг его предложение.

   - Без штурма дело не обойдется, - говорил пан Струсь. - Я давно это твержу. Да и вольно вам, полковник, поручать переговоры людям, которые вовсе к тому не способны.

   - Попробуйте вы, ротмистр, переговорить с начальником крепости, - сказал Катанский. - Посмотрим на ваше искусство!

   - Пускай пан Струсь докажет свое убедительное красноречие, - промолвили насмешливо прочие офицеры.

   - А что вы думаете, господа, не докажу, что ли? Дьявольская бомба! Конечно, не могу ручаться наверное за успех, однако же...

   - Я вам очень буду благодарен, ротмистр, - сказал Каганский. - Уполномочиваю вас вступить в переговоры на известных уже вам основаниях.

   - Извольте! Сейчас же отправляюсь. Теперь утро, надеюсь, что к обеду мы будем в крепости праздновать ее сдачу.

   Струсь, в сопровождении трубача, подъехал к крепостным воротам и, после обычных знаков, был впущен в Углич.

   Войдя в дом Феодосия, Струсь в первой комнате встретил Лидию и так был поражен ее красотой, что едва не вскрикнул от удивления и удовольствия. Лидия, увидев его, испугалась и хотела убежать, но, ободренная учтивым, низким поклоном Струся, остановилась и спросила: кого ему надобно?

   - Мне нужно говорить с начальником крепости, - сказал Струсь не совсем чисто по-русски. - Я прислан к нему с важным поручением от полковника Каганского.

   - Не угодно ли вам подождать его здесь? Я сейчас его позову.

   Лидия вбежала в комнату, где был Феодосий. Сидя у окна, он видел, когда Струсь подъехал к крыльцу. Илларион и Евгения ходили по комнате и разговаривали.

   - Тебя спрашивает какой-то поляк, присланный Каганским, - сказала Лидия Феодосию. - Ему нужно говорить с тобой о важном деле.

   - Без сомнения, опять дружеские предложения, - заметил Илларион. - Это добрый знак! Видно, они убедились, что взять крепость трудно.

   - Это приехал пан Струсь. Я его знаю, - сказал Феодосий. - Мне не о чем с ним говорить. Я не вступлю ни в какие переговоры, пока они не отступят от крепости. Скажи ему это, Лидия.

   - А если он хочет сказать тебе что-нибудь хорошее? Мне страх хочется узнать, зачем он приехал. Это очень любопытно. Очевидно, что они трусят, когда так часто к тебе забегать начали.

   - Пожалуй, поговори с ним, если тебя любопытство мучит. Уполномочиваю тебя кончить с ним дело, как тебе вздумается. Согласись, пожалуй, и на сдачу крепости, но с тем условием, чтобы вы оба прежде принудили меня сдать вам ее. Ну, поди же, начинай с ним переговоры.

   - А ты думаешь, что я боюсь его? Совсем не боюсь! Он такой учтивый. Пойду, скажу ему твой ответ и спрошу, зачем он приехал.

   Лидия вышла опять к Струсю.

   - Начальник крепости не может принять вас, - сказала она. - Он поручил мне переговорить с вами.

   - За эту насмешку!.. - вскричал Струсь, вскочив со скамьи и обнажив до половины саблю.

   Лидия перепугалась, хотела бежать, но Струсь взял ее за руку.

   - Ну рубите, рубите мне голову, если вам не стыдно! - сказала она по-польски плачевным голосом. - Не много вам будет чести убить беззащитную девушку.

   - Что слышу! - вскрикнул Струсь. - Русская красавица умеет говорить по-польски!

   - Умею, к вашему сведению.

   - Падаю к ногам вашим! Язык наш в устах прекрасной девушки сладкозвучнее гармонии небесной! Прошу вас, панна, успокойтесь, сядьте и сделайте одолжение, поговорите со мной на родном языке. Какая приятная неожиданность!

   Они сели у окна. Струсь расспросил Лидию, где она научилась польскому языку, как зовут ее, сколько ей лет, одним словом, засыпал ее вопросами. Ответы Лидии восхитили, обворожили Струся. Ему показалось, что он никогда еще так не влюблялся. - Непременно предложу ей руку, - думал он, любуясь каждым взглядом девушки, каждым ее движением. Он так размечтался, что совсем позабыл, где он находится и с каким послан поручением. На него нашел жестокий припадок его рассеянности.

   Феодосий, Илларион и Евгения, удивляясь, что переговоры длятся уже более часа, подошли неслышно к двери комнаты, и, вслушавшись в разговор пана Струся и Лидии, расхохотались.

   - Вы говорите, что весело жили в Польше? - спрашивал Струсь. - Не откажетесь снова туда отправиться?

   - Не знаю, что вам отвечать на это. Может быть, мне от того было весело, что я была моложе.

   - А теперь вы разве состарились, панна? Я обрублю тому уши, кто это подумать осмелится! Что же вам особенно нравилось в Польше?

   - Мазурка.

   - Мазурка! О, в самом деле, бесподобный танец!

   - Вы, верно, ее прекрасно танцуете, пан?

   - Не дурно.

   В это время тонкий слух Лидии помог ей услышать за дверью смех Иллариона и Феодосия, несмотря на то, что они старались смеяться как можно тише. Это поощрило ее. Заметив, что пан Струсь от нее без ума, она решилась позабавиться над ним для собственного удовольствия и для возбуждения большего смеха в скрытых за дверью свидетелях ее проказ.

   - Я так давно не танцевала мазурку, - сказала она печально. - Я думаю, совсем позабыла ее. Исполните ли вы, пан, мою просьбу?

   - Просьбу? Вы не можете иметь до меня просьб, а имеете право давать мне одни приказания. Для вас, панна, я готов на все!

   - Протанцуйте со мной мазурку, - сказала Лидия, встав со скамьи и подавая Струсю свою хорошенькую ручку.

   Струсь усмехнулся.

   - Нет ли кого здесь? - спросил он, рассеянно осматриваясь.

   - Никого нет, мы одни. Что же? Вы не хотите доставить мне удовольствие? Или, может быть, вы не так-то ловко танцуете? Признайтесь.

   - Я неловко танцую! Вы это сейчас увидите. Позвольте только снять саблю.

   Пан, взяв Лидию за руку, встал в молодецкую позицию, расправил усы, начал насвистывать мазурку, щелкнул каблуками, притопнул, загремел шпорами - и пошел, и пошел! То перебрасывал он Лидию с руки на руку, то, обхватив ее стройный стан, кружил ее, приседая чуть не до полу, то бросался на колено, обводил танцующую Лидию около себя и, нежно глядя на нее, был вне себя. Пол дрожал от его топанья.

   Сопровождавший пана трубач дожидался его в сенях. Услышав шум, он осторожно подошел к двери, немного растворил ее, высунул свое лицо и обомлел от удивления, увидев, с каким неистовством ротмистр, посланный для переговоров, выплясывал мазурку!

   - Не помешался ли пан? - сказал он про себя. - Что с ним случилось?

   Струсь, увидев выпученные глаза, поднятые брови и разинутый рот трубача, вдруг остановился, недоделав самое отчаянное па.

   - Что тебе надобно, Гржимайло? Откуда ты взялся? - спросил он с досадой.

   - Это вы, пан?

   - Конечно, я! Что за глупый вопрос? Убирайся к черту! Откуда ты мог здесь взяться?

   - Как - откуда взяться! Я с вами приехал, пан, для переговоров.

   - Дьявольская бомба! - закричал Струсь, ударив себя ладонью по лбу. - Совершенно забыл! Во всем этом виноваты вы, обворожительная панна. Слушай, Гржимайло! Если ты заикнешься, пикнешь в лагере о том, что ты здесь видел, то не быть тебе живому; я тебя изрублю!

   - Слушаю, пан.

   - Убирайся на свое место. Видите ли, панна, вы меня совсем с ума свели. Но вы устали, кажется, сядьте.

   Он подвел Лидию к скамейке, взял потом свою саблю и надел на себя.

   - Это, кажется, дом начальника крепости? - продолжал он.

   - Так точно.

   - Где же хозяин дома?

   - Я уже сказала вам, что он не хочет вступать в переговоры.

   - Не хочет!.. Он в этом раскается: скажите ему это от меня. Вы, кажется, сестра его?

   - Да, сестра.

   - Скажите ему, что мы возьмем крепость штурмом... что мы не оставим в Угличе камня на камне...

   - Какой вы злой, пан.

   - И это вы так спокойно слушаете?

   - Я уверена, что вы не исполните вашей угрозы: вы так добры и любезны. Еще скажу вам, между нами, что крепость взять невозможно.

   - Кто вам это сказал? Нет на свете крепости, которая бы против нас устояла.

   - Мой брат говорит, что вы напрасно будете хлопотать около Углича.

   - Увидим!.. Повторяю, что он раскается в своем упрямстве. Я уверен, впрочем, что он сам давно уже отчаялся в спасении крепости и притворяется спокойным, чтобы не устрашить вас.

   - Быть не может. Он никогда не притворяется. Не стыдно ли вам, пан, так пугать меня?

   - Вам опасаться нечего: я вас беру под свою защиту.

   - Благодарю вас. Но, кажется, в вашей защите мне не будет нужды.

   - Я возьму вас в плен, панна. К стыду моему, должен признаться, что вы уже прежде меня взяли в плен. Вы это, без сомнения, заметили, должны были заметить. Я увезу вас в Польшу, отведу вам в моем замке лучшие комнаты, буду слугою, рабом моей пленницы... буду угождать вам, веселить вас, исполнять все приказания, все прихоти ваши, и если сердце моей пленницы еще свободно, если мое нежное внимание успеет тронуть ее - я буду счастливейшим человеком в мире! Я холост, знатен, богат. Множество красавиц льстились надеждой завлечь меня в свои сети, но до сих пор сердце мое сохраняло независимость; до сих пор я жил только для войны и для славы. Пора успокоиться, пора подумать о семейном счастье. До свидания, моя прелестная пленница!

   - Пока я еще свободна, а вы... мой пленник. Если я вам в самом деле нравлюсь, если вы точно хотите исполнять все мои желания, то докажите искренность всех уверений ваших исполнением моей первой просьбы.

   - Приказывайте, повелевайте, панна.

   - Отступите от Углича и уйдите от него подальше.

   - Как мило вы шутить умеете, панна! Нет, нет, участь Углича решена: берем его штурмом, и вы - моя пленница! Скажите, однако же, начальник крепости решительно не хочет переговоров?

   - Решительно не хочет.

   - Хорошо! Прощаюсь с вами. Прошу вас ничего не опасаться: вы под моей защитой. Никто из наших не прикоснется и к краю вашего платья.

   - Я уверена в этом, потому что вы не возьмете Углич.

   - Позвольте, панна, мне оставить вам что-нибудь на память.

   Струсь в это время вспомнил о фате и башмаке, которые он нашел в загородном доме, где Каганский назначил свою главную квартиру. Ему пришла мысль: не Лидия ли потеряла эти вещи? Когда он пил из найденного башмака за здоровье неизвестной красавицы, которую он хотел непременно отыскать в Угличе, то в голове его составился идеал красоты. Лидия так близко подошла к этому идеалу, что Струсь, вспомнив о фате и башмаке, тотчас решил: это она, непременно она! Желая увериться в справедливости блеснувшей мысли, он спросил Лидию:

   - Не потеряли ли вы чего-нибудь за городом?

   Лидия удивилась такому вопросу. Когда-то, гуляя по берегу Волги, она потеряла платок. Вспомнив об этом, она отвечала Струсю:

   - Я потеряла платок.

   - А еще что?

   - Более ничего.

   - Понимаю ваше смущение, понимаю, что стыдливость мешает вам признаться в потере еще кое-чего. Я нашел обе ваши вещи, предугадал по ним вашу чудесную красоту и дал себе слово отыскать вас здесь, в Угличе. Изрядно же мы вас перепугали; сознайтесь, что, услышав о нашем приближении, вы с ужасом бежали из вашего загородного дома? Иначе вы не обронили бы той вещи, в потере которой вы стыдитесь признаться.

   - Я не понимаю вас, пан.

   - Не краснейте, панна! Вы не мужчина. Робость прилична красавицам. Вот ваши вещи. Я их всегда носил с собой, здесь, на груди моей. Вот ваш платок, вот башмачок с вашей прелестной ножки. Из этого башмачка я пил за ваше здоровье в виду целого лагеря, и тогда уже объявил себя наперед вашим пленником.

   Лидия расхохоталась.

   - Помилуйте, пан! Я потеряла полотняный платок прошлого года, а вы мне отдаете шелковую фату и башмак. Фату носят здесь одни женщины, а я еще, слава богу, на замужем. И башмаков, будьте уверены, я никогда еще не теряла. С чего это все пришло вам в голову?

   - Стало быть, это недоразумение, - сказал Струсь, смутясь. - Впрочем, позвольте оставить вам на память мои обе находки. Не возражайте мне. Вы не принудите меня взять их назад. Они будут талисманом, который предохранит вас от всякой опасности во время штурма. Если я вас вдруг не отыщу после взятия крепости, то покажите мой подарок кому хотите из наших воинов: вам все окажут такое же уважение, как королеве, и тотчас же проводят вас, в полной безопасности, ко мне. Но я уверен, что я первый отыщу вас. До свидания, несравненная панна!

   Поцеловав руку Лидии, Струсь удалился.

   - Что за сумасшедший! - сказала Лидия вполголоса, глядя ему вслед. Она улыбнулась и побежала в другую комнату.

   - Поздравляю с женихом и с подарком! - сказала Евгения, смеясь и обнимая вбежавшую сестру.

   У Иллариона и Феодосия были слезы на глазах... от хохота.

  

   Наступило Вербное Воскресенье. Жители Углича, после обедни разойдясь по домам, готовились сесть за стол. Вдруг раздался звук колокола.

   - Что это значит? - удивленно сказал Горов, находившийся в этот момент в доме Феодосия.

   - Кажется, звонят на колокольне Преображенского собора, - заметил Илларион. - Не пойти ли нам на площадь?

   - Звон в такое необычное время! - сказал Феодосий. - Надобно тотчас же узнать, что это такое?

   Все трое пошли к собору. Евгения и Лидия хотели также идти с ними, но Феодосий не пустил их.

   - Лучше вы похлопочите об обеде, - сказал он. - Мы сейчас вернемся, и вы все узнаете. Я вижу, что вы уже испугались. Всего вы боитесь!

   На площади толпился народ. Все спешили войти в Преображенскую церковь и теснились у входа.

   Феодосий с Илларионом и Горовым вошел в собор и увидел на амвоне, посреди церкви, монаха. Он стоял с опущенной головой, со сложенными на груди руками. Седая борода его лежала на груди.

   - Кто этот чернец, откуда, зачем он собрал народ в церковь? - спрашивали все друг у друга шепотом.

   - Этого старца я знаю, - сказал Горов Феодосию. - Он из Николина монастыря, который прозывается Песочным. Благочестивый старик! Ему уже лет восемьдесят от роду.

   Старец поднял голову, окинул глазами народ, теснившийся в церкви, и сказал:

   - Православные христиане! Сегодня в полночь молился я в уединении об избавлении города от врагов. Молился я долго и усердно. Слезы текли из глаз моих. И вдруг, стоя на коленях, пришел я в какое-то оцепенение. Мысли мои стали путаться, в глазах начало темнеть, как будто сон овладел мною, но я чувствовал, что не сплю. Сердце мое билось непонятным благоговением и ужасом. И увидел я пред собой прекрасного юношу в белой одежде.

   - О чем плачешь ты? - спросил он меня. - Иди в Углич и извести жителей, что добрая пшеница уже созрела и вскоре собрана будет в небесную житницу.

   Пораженный видением, я встал, оглянулся по сторонам, но юноша исчез. Я пришел, православные христиане, рассказать вам о моем видении. Забудьте вражду, очистите сердца, будьте готовы. Отсюда нет уже вам дороги в мир: один путь вам остается - путь из этого мира. Смерть со своими легионами окружила Углич. Не скорбите и не ужасайтесь. Не окружают ли легионы смерти всех жителей земли так же, как и город наш? Блаженны те, которые помнят час последний!.. Вооружитесь щитом веры, надежды и любви, - и вы навсегда спасетесь от смерти в область жизни.

   Старец сошел с амвона и удалился из церкви. Речь его поразила слушателей. В глубоком унынии все разошлись по домам. В тот же день пронесся по городу слух, что старик, говоривший в церкви, возвратясь в келью, через несколько часов умер тихо и спокойно. Это известие еще больше изумило угличан. Всю Страстную неделю они готовились к смерти.

   Раздалось в храмах пение: "Христос воскресе!" и сердца при этих радостных, торжественных звуках вновь забились надеждой.

   Феодосий не унывал и неусыпно заботился о защите крепости. Поляки стояли спокойно в лагере, изредка перестреливаясь с осажденными. Лед прошел по Волге, и воды ее начали постепенно возвышаться. С луговой стороны прибыл гонец, переехал реку ночью и впущен был в крепость через подземный ход. Он привез известие, что несколько полков, преданных царю Василию, собрались около Ярославля и спешат к Угличу.

   Все радовались, поздравляя друг друга.

   Наступила ночь. Все жители спали. Вдруг, около полуночи, раздался набат. Феодосий в это время обходил с Илларионом крепостные стены. Сотник Иванов прибежал к ним, запыхавшись.

   - Измена! - кричал он. - Пятьсот стрельцов подались на сторону ляхов и впустили их в крепость.

   - К оружию! К оружию, братья! - закричал Феодосий, выхватив саблю. - Бейте тревогу, собирайтесь все на площадь, становитесь в ряды: там встретим врагов! А ты, Илларион, беги в дом наш и приведи скорее Евгению и Лидию на Преображенскую колокольню: там они будут в безопасности от выстрелов. Я окружу колокольню рядами самых храбрых стрельцов. Не уходи от бедных сестер, ободряй их, скажи, уверь, что они будут спасены. Возьми с собою несколько стрельцов и поставь их к пушке, которую я недавно велел поднять на колокольню. Прощай, Илларион!

   Жители Углича, разбуженные стрельбой, набатом, криками сражающихся, вскочили в ужасе, хватали оружие и выбегали из домов. Поляки, как истребительная лава, разливались по крепости. Поток остановился, встретив оплот на площади - твердый ряд стрельцов. Закипела жестокая битва.

   Илларион успел провести Евгению и Лидию в верхний ярус колокольни. К ним присоединился Горов с огромной пищалью в руке.

   - Наказанье Божье! - восклицал он горестно. - Не ад ли кипит под нами? Сердце все изнылось от ужаса!

   Пожар пылал в предместьях Углича. Уже и в крепости многие здания были охвачены огнем.

   Евгения и Лидия, освещенные заревом, сидели на разостланной епанче Иллариона, прислонившись к стене. Бледные, молчаливые, они смотрели то на Иллариона, то на Горова, как будто прося защитить их. По временам Лидия, опуская лицо в ладони, рыдала. Евгения была тверже и спокойнее. Илларион старался ободрить и утешить обеих.

   Настало утро, а битва еще не прекращалась. С восходом солнца закипела она еще яростнее. Ряды стрельцов на площади заметно редели и колебались; вооруженные жители подкрепляли их.

   Феодосий, видя малочисленность войска и усиливавшийся с каждой минутой натиск неприятеля, велел остаткам стрельцов и вооруженных жителей отступать и постепенно входить в Преображенский собор, на колокольню и в каменный дворец царевича Димитрия.

   - Это наши будут три крепости, - сказал он. - Не сдадим их до последней крайности. Завалите двери бревнами и камнями!

   Приказание его исполнили. Он сам взбежал на колокольню и наложил фитиль на орудие. Грянул выстрел. Стрельцы, изо всех окон колокольни выставив ружья, начали пальбу. Все здание задышало огнем и дымом. Из дворца царевича Димитрия с грохотом сыпался свинцовый дождь. На Преображенском соборе утреннее солнце ярко осветило золотой крест. В то же время изо всех окон выстрелы свили около храма венец из молний и дыма. Вся церковь сверкала, гремела и дымилась. Казалось, храм Божий вступил в бой за православную Россию.

   Перекрестный, жестокий огонь, направленный из окон на паперть церкви, уничтожал усилия поляков выломать дверь храма. Они поставили наконец пушку на площади, направили на эту дверь и начали стрелять. Ядро за ядром, раздробляя железо и дерево, вырывали ряды из теснившегося в церкви народа.

   Наконец дверь разлетелась, толпы врагов хлынули в церковь, и в доме молитвы раздались яростные крики, началась сеча. Кровь лилась ручьями через церковный порог.

   Во дворец царевича Димитрия также вломились враги. Оставалась одна колокольня. Вход в нее завален был с внутренней стороны камнями и обрубками бревен, с внешней грудами убитых. Все усилия поляков обратились на эту грозную колокольню, которая, как непобедимый великан, стояла посреди врагов, сея смерть в их рядах.

   - Огня, огня! - раздалось в рядах неприятеля. - Зажжем колокольню!

   Феодосий услышал эти крики. От орудия, у которого стоял, взбежал он в верхний ярус, где находились Евгения и Лидия.

   - Нас скоро убьют? - закричала Лидия, ломая руки. - Ах, поскорей бы нас убили! Не правда ли, Феодосий, все уже погибло, и нам спастись невозможно?

   - Нет, Лидия, я спасу вас. Ободрись, Евгения! Пока не взята колокольня, мы еще не побеждены.

   Он подошел к окну и взглянул на Волгу. В это время вдали появились русские знамена. Полки от Ярославля спешили на помощь Угличу.

   - Слава Богу! - воскликнул Феодосий, указывая вдаль. - Помощь!

   - Слава тебе, Создатель! - закричал Горов и бросился на колени.

   - Пойдем, Евгения, пойдем скорее, Лидия! - продолжал Феодосий. - Я вас проведу на берег Волги. Вы переедете реку, Илларион укроет вас в безопасном месте.

   - Куда идти нам? - спросила Евгения. - Нам, кажется, один остался свободный путь... туда!

   Она указала на небо.

   - За мной, за мной! - вскричал Феодосий. - Время дорого.

   Он повел их вниз, по лестнице. Проходя мимо пушки, Феодосий сказал сотнику Иванову, который заряжал ее, и стрельцам, стрелявшим в окна:

   - Я сейчас буду к вам, друзья! Не унывайте! Отстаивайте колокольню. К нам идет помощь.

   Он спустился до самого основания колокольни, поднял потайную дверь, зажег факел и вошел в подземный ход. Евгения и Лидия, поддерживаемые Илларионом и Горовым, последовали за ним. Долго шли они по узкому ходу, под низким, остроконечным сводом, и приблизились, наконец, к железной решетчатой двери. Сквозь нее видны были густые кустарники, а за ними мелькали струя Волги.

   Он отпер дверь и подвел всех к небольшой лодке, скрытой под нависшими над водой кустарниками.

   - Садитесь и плывите с Богом! - сказал он. - Прощайте! Прощай, Евгения!.. Прощай, Лидия!.. Илларион, поручаю их тебе.

   Смертельная бледность покрыла лицо Евгении.

   - А ты... не едешь с нами? - спросила она, задыхаясь.

   - Я должен, я обязан воротиться. Без меня, может быть, не отстоять колокольни. Я велел товарищам моим ее отстаивать до последней крайности, пока не подоспеет помощь. Что скажет мне совесть, если я не возвращусь к ним по обещанию, и они одни погибнут? Нет! Я разделю судьбу их. Там, вместе с ними, найду смерть или победу. Вспомни, что все кругом во власти поляков. На одной колокольне сражаются еще русские за свою независим